Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 51 страниц)
В комнате была образована кладбищенская тишь, лишь издалека разносились звуки погромов и стучащих дверных косяков.
– Он о Мирбахе всё знает, но такой оплошности, как забытый портфель не простит, – тихо от сухости во рту произнес Александрович.
– Значит, нам теперь конец? – испугался Карелин. – Но, господа, что это мы… Нас в конце концов много, против одного Дзержинского… Да, пускай это Дзержинский, но из-за этого позволять унижать себя?
– Он уполномоченный председатель ВЧК. Он тебя застрелит и останется прав по закону, – разочаровал Камков, удручённо качая головой. – Подождите, что это....вы приказали убить посла? Вы? Без ведома ЦК? Нужно выдать ему Блюмкина и дело с концом.
Александрович, который также являлся членом ЦК эсеров, после слов однопартийца вышел из ступора и показал Камкову кулак.
– Только попробуй,я сам тебя застрелю...
Спустя секунду, в двери той комнаты упорно начали стучать. После громких, но коротких выяснений отношений, разрушающим вихрем, в неё влетел сам председатель ВЧК – взъерошенный, тяжело дышащий – Феликс Дзержинский. Он остановился у прохода, держась обеими руками на фурнитуру противоположных стен, и, сощурив глаза, ядовитым обезумевшим рентгеном вглядывался в каждого из находящихся за столом. У последних в этот момент наступила немая сцена: они замерли каждый в той позе, которой находились до мгновения появления председателя ВЧК – неотрывно с широко распахнутыми глазами они смотрели на главного антагониста в этой короткой бессловесной трагедии.
– Я вас обнаружил... А мне сказали, что вы на съезде со сих пор. Но не важно: как вам любезно сообщил гражданин Попов, – вместо предисловия сдержанно начал он, – я здесь по простой причине. Вы, господа – эсеры, можете более не скрывать предателя в своём штабе, ЧК его задержит. А вас уже вряд ли что-то спасёт.
– Что… что вы имеете в виду? – претворяясь не слишком умным человеком, спросил Карелин, заикаясь.
– Преднамеренный заговор и убийство международного посла, – поддаваясь правилам, аккуратно пояснил Дзержинский, но мгновенно, словно по случайному щелчку, потерял самоконтроль. Опустив руки, он в два шага приблизился к столу. – Посему вы нарушили закон по вышеуказанных статьях! Если вы не выдадите Блюмкина и Андреева, я расстреляю всё ваше ЦК!
Вдруг его взгляд наткнулся на стоящего в стороне заместителя. Александрович, тяжело дыша, большими, расширенными не то от ненависти, не то от сожаления, глазами смотрел на товарища по службе. Феликс повернулся к нему, взгляд более не испепелял – он был потушен, разочарован.
– И ты, Брут?.. – убито произнёс он. Неизвестно, что тогда происходило в душе председателя ВЧК. Невозможно судить о чувствах и мыслях преданного человека, преданного миром и людьми не единожды. Более того, когда доверчивости для него более не существует, когда он окружает себя железной бронёй от всякого дурного слова, понимание непрочности той брони разрушает человеческую составляющую. И все, кто знал Дзержинского, несмотря на тёплые слова о нём, понимали, что жестокость была первоосновой его существования. Или вы все действительно думаете, что человек, переживший одиннадцать лет тюремного заключения, страха неминуемой гибели, пыток и преследования останется девственно добрым и смотрящим на этот мир светлыми и ясными глазами?! А, может быть, и не чувствовал он в тот момент ничего, кроме пустоты и безмерного равнодушия. И не без причины Троцкий зовёт его гордецом и фигляром? Мы знать того не можем.
– Я объявляю всех вас арестованными, по очереди сдайте оружия и проследуйте к выходу. Примите арест или смерть. Иного выхода у вас нет.
Феликс замер, ожидая выполнения требования, но никто не шелохнулся и не двинулся со своего места. Все остались на своих местах. Дзержинский насторожился, он оглянулся – его окружили десятки вооружённых эсеров, которые как церберы на цепи ждали команды своего руководителя. Члены ЦК молчали. Дзержинский долго вглядывался в каменные лица, а гипнотический огонь его в глазах окончательно погас . Он побледнел, снова и снова вглядываясь каждому в глаза, но те либо не смотрели вовсе, либо лишь сурово и боязно исподлобья. С горькой иронией Феликс осознал, что он – обречён, что выхода нет только у него одного.
– И вы… правда надеялись на то, что мы беспрекословно всей партией будем сдаваться? – нарушая тишину, спросила Мария, поднимаясь из-за стола. – Вы, правда, думали остаться справедливым, гордым и неприкосновенным даже будучи совершенно одиноким? Отделаться одним авторитетным именем и просто так взять и арестовать всех нас? Боюсь вас разочаровать, Феликс Эдмундович, но скоро в стане поменяется власть, ни вы, ни кто-либо другой не способны остановить кипучий, как раскалённая лава, мозг социалистов революционеров.
Дзержинский принципиально не сделал шаг назад под напором подобных, страшных для него фраз. Он сделал роковой ход конём, но фигура эта была повержена.
– И посему вы арестованы, Феликс Эдмундович, – хищно, но с ноткой сожаления произнесла Мария. – Оружие положите на стол. Что вы так смотрите? Я считала, что слышать подобные слова вошло у вас в привычку.
Эсерка была права: низложенный председатель ВЧК не в первый раз слышал эту фразу. Но она стала для него на этот раз затмением, словно громом среди ясного неба. Мгновение он стоял недвижим, а затем, от безысходности и безвыходности, достал револьвер и, выстрелив в потолок, дёрнулся к выходу, к окну, но бросились на него эсеры, пуще затасканных овчарок, скрутили руки, обыскали, после чего маузер и револьвер послушно оказались на столе перед Марией Александровной.
– Вам это даром не пройдёт! – шипел Дзержинский, вырываясь из последних сил. – Предатели революции! Трусы! ТРУСЫ!!!
– Кобра без клыков осталась, вот и шипит, а укусить не может, – решил съязвить Попов. Но шутить более никто не стал: у эсеров темнело в глазах от одной только мысли: арестовать Дзержинского. Вскоре крики Феликса и его призывы одуматься затихли. Он смирился, сокрушённо опустив голову.
– Уведите в штрафбат и часовых сменяйте каждые 20 минут, – последнее, что бросила Мария, уважение к которой среди однопартийцев возросло в несколько раз.
– Теперь нам точно конец, – Карелин присел и положил голову на стол. – Ленин нас убьёт.
– Не убьёт, если мы не сдадимся. К тому же пока Дзержинский у нас в заложниках, он ничего не сможет сделать или как-либо нам помешать, – Мария Александровна возмущённо взглянула на заместителя председателя ВЧК. – Кто дал тебе право убивать посла?! Почему мы все слышим об этом впервые?
– Я... я считал, что так мы сможем иметь причину для развязки восстания, – потупив взгляд, отвечал Александрович.
– Причина нашего восстания проста – отказ большевиков от нашей резолюции, – возмутился Камков. – Это самодеятельность свела бы нас в могилу, если бы Дзержинский явился с отрядом или целой дивизией!
– Всё, поздно об этом говорить, – Мария взяла в руку револьвер Дзержинского и проверила заряд. – Ничего не было, пока всё спокойно. Мы с делегацией поедем на съезд. На товарище Попове лежит ответственность над командованием вооружённого восстания. Сегодня или никогда.
Новый день съезда не предвещал ничего нового и ничего положительного. Всё кипело и шипело, как серная кислота. Орлов, наблюдая за этим поприщем ада, готов был плюнуть каждому в лицо. И даже Яков Петерс, самый что ни на есть преданный человек в своём роде, молодой революционер, оставаясь в тени, был готов бросить всё на кон революции. На лице его был страх: только что получили сведения об аресте председателя Чрезвычайной комиссии.
– Как на это отреагировал Ленин? – Орлову было отнюдь не безразлична реакция Ильича, хотя на Брестский мир и на угрозу жизни Дзержинского ему было абсолютно плевать. Вернее, в тот момент времени он был самым счастливым человеком на земле.
– Скверно, – поёжился Петерс. – Он был убит, если сказать мягко.
– Неужели он искренне верил, что трое чекистов способны выйти сухими из штаба эсеров? – удивился Орлов. – Каким наивным нужно быть.
– Владимир Ильич знал, что делает, Владимир Григорьевич, – страстно возразил Петерс. – Должно быть, Феликс Эдмундович самовольно решил ехать без подкрепления.
«Либо он безумно хитёр, либо безмерно глуп», – пронеслось в голове Орлова. – Ну, хорошо, сообщи товарищу Свердлову об этом, но только аккуратнее, чтобы лишние уши не слышали.
Петерс кивнул и черканул записку с четырьмя словами:
«Дзержинский арестован, начался мятеж».
Прочитав письмо, Свердлов даже бровью не повёл. Он убрал тетрадь с повесткой дня, встал со стула и сказал:
– Прошу внимания! Ввиду открывшихся обстоятельств, сообщённых от товарищей Орлова и Петерса, объявляю перерыв для переговоров с делегатами большевистской фракции, которое состоится в здании напротив. Остальных делегатов прошу оставаться на своих местах.
Большевики, тихо перешёптываясь, стали выходить из Дворца. Мария Спиридонова растерянная, обескураженная и не понимающая абсолютно ничего, кинулась к выходу, где Свердлов бросил стрелкам: “никто из эсеров не должен выходить из здания, предупредите всех”.
– Что происходит?! – возмутилась эсерка, останавливая ведущего съезда. – Как это понимать? Нам этот жест считать за капитуляцию? Или же что?.. Объяснитесь, в конце концов!
– Марусенька, – фамильярно приниженно назвал её Свердлов, улыбнувшись. – Вы убили Мирбаха, арестовали председателя ВЧК, подняли мятеж в столице – я вами просто восхищён. Не уследишь прям таки. Ну, а вы... останетесь здесь до тех пор, пока мы не разгребём все ваши деяния. Что же вы так побледнели, милая моя? Нда, а некоторые думают, что я – дьявол.
– Мятеж, но Мирбах тут не причём... – задыхалась от страха Мария, покачивая головой. Тут её будто стукнули по голове, отчего в сознании своём она поняла ужасающую мысль, – ... ах, вы! Это вы! Всё вы!!!
Эсерка в помутнении рассудка кинулась на Свердлова, стараясь оставить кровавый след на его лице, но тот ловко поймал её руки, сжимая запястья с огромной силой до тех пор, пока от боли последние силы не покинули женщину. Её глазам теперь некуда было деться и спрятаться – они были точно напротив угольному взгляду большевика. Немая, бледная Мария в бешеном страхе и безумной ненависти смотрела на него. Чёрные, дьявольские глаза разрушили так долго обороняемую броню эсерки.
И вот Свердлов глубоко в своей душе почувствовал, что в его руках одна из самых грозных и неприкосновенных революционеров во всей России – он обладал властью над ней, а особое наслаждение доставляла полная её подчинённость – та совсем не сопротивлялась, словно загипнотизированная, сведённая с ума, неотрывно, полузакрыв глаза, смотрела на него. Поистине потрясающее и великолепное чувство власти и подавления своего врага, что-то сравнимое со страстью и даже влюблённостью, которое хочется растянуть на вечность. В тот момент появляется жалость и даже трепет к сокрушимой жертве – у победителя в момент победы просыпается благодетель, кем бы тот победитель ни был. В будущем это психологическое явление определит младшая дочь Зигмунда Фрейда – Анна, а в конце XX века его назовут “Стокгольмским синдромом”.
В интервью для политических газет, когда Свердлова просили дать комментарий по личности Спиридоновой, он характеризовал её как профессионального революционера, руководителя партии левых эсеров, настоящую атаманшу и боевого лидера – не без цинизма и категоричности. Как о человеке, а уж тем более как о женщине он не думал никогда. Впервые он понял это лишь в тот момент – как она беззащитна и даже женственна, и как её руки тонки и слабы. Но, не ослабляя хватку, он приблизил свое лицо к ней, почти касаясь губами её щеки, по которой катилась прозрачная слеза.
– Не бойтесь, всё кончиться очень быстро, – тихо-тихо прошипел он, выделяя каждое слово, затем опустил руки и вышел вслед за своей фракцией.
К эсерке, у которой дрожали колени, подбежали Камков и Кавелин и подхватили её под руки, потому что у женщины подкосились ноги, и она чуть ли не рухнула на пол. Поняв, что происходит, вся фракция эсеров бросилась к дверям, но вход перегородили вооружённые латыши.
– Что он вам сделал? – взволнованно спросил Камков, увидев на руке эсерки синие пятна.
– Нас арестовали, – сухо произнесла Мария, пока слёзы непроизвольно катились из неё напуганных, озлобленных глаз и тихо-тихо прошипела. – Чтоб ты сдох, чтоб года не прожил, мразь.
Ничто иное руководителям фракции левых эсеров не оставалось, как ждать своей неминуемой участи.
Тёмная, пыльная комната, похожая на подвал, освещалась лишь тусклым светом из забитого досками окна. Обшарпанная, до боли знакомая обстановка. Какой там по счету арест Феликса Дзержинского?.. Не важно, в любом случае он был последним. Самое неожиданное заключение в его жизни, товарищ Дзержинский сам был им ошарашен до знакомой боли в голове. И даже став по иронии судьбы всероссийским тюремным начальником, карающим мечом революции – при всех этих ярких характеристиках он снова пребывал в неволе. «О мама-мия, ностальгия!» – хотелось закричать, но мысли текли теперь в другом русле, познавши уже другую жизнь, далекую от царских пережитков.
Всё в той же лёгкой тёмно-серой шинели он стоял у заколоченного, огромного, по сравнению с бывшими камерами, окна и сквозь длинные, словно царапины дикого зверя поперечные щели, сощурив узкие, кошачьи глаза, смотрел сквозь них на то, как, вооружившись пулемётами и винтовками целыми отрядами на улицы выходят толпы эсеров. Рыжие, слепящие золотом солнечные осколки мелкими брызгами касались бледного, словно у мертвеца, лица с выражением внешнего спокойствия, но внутреннего сокрушения.
Он долго-долго непрерывно, около часа, смотрел в эти щели, а после, когда уже всё надоело с прежней, огненной хваткой вцепился в поганые доски и тянул, и рвал их на себя, но железные, многочисленные гвозди на этот раз не поддались. Потом зарычал пантерой, метался из одного конца помещения в другой, мелькая между тьмой и светом, из стороны в сторону, с криками: «я – председатель ВЧК!» Эсеры, охранявшие его, молились, чтобы этот дьявол угомонился, а он и вовсе не им доказывал, а самому себе – что он – председатель ВЧК. Ведь за эти полгода он так и не поверил самому себе. «А что же я лично сделал на этом посту, что со мной вновь играют как кошки с мышкой? Выходит – ничего».
Солнце утопало в кровавом горизонте, когда Феликс, успокоившись на время, опустился на лавку и, будучи уверенным, что его никто не видит, опустил голову на колени, закрыв её руками. «Меня не убьют», – он это прекрасно знал. Когда дневник свой писал – знал, и письма сестре и жене – тоже знал. Он всегда был честен или всегда был лжецом?.. Скромные гордыми не бывают. Оттого они и скромные. Но скромный жаждет похвалы дважды. И было бы вернее назвать человека не «скромным», а «скрытным». Дома скромные сидят – в камельке. А он – в тюрьме.
Дверь неожиданно открылась, и Феликс вздрогнул, со стыдом отнимая руки от лица. В сопровождении Александровича в комнату привели Лациса. Три главы ВЧК снова были вместе.
– Феликс Эдмундович! – Лацис кинулся к председателю на шею.
– И тебя арестовали, – с усталым разочарованием произнёс Дзержинский. – До Лубянки добрались?
Лацис печально кивнул. Александрович всё стоял у двери, неотрывно наблюдая за бывшими коллегами. А, казалось, совсем недавно вместе праздновали чей-то день рождения. Но он принял своё решение и ждал время, чтобы его огласить.
– Товарищи, поймите, что партия левых эсеров и лично я ничего против вас не имеем, – начал он. – Мы лишь хотим расторжения Брестского мира.
– И поэтому ты приказал убить Мирбаха, подделав мою подпись? – грозно спросил Дзержинский, хмурясь.
– Я хотел вам сообщить об этом, но он сказал, что вы уже обо всём знаете и дабы не компрометировать вашу честность, подпись нужно скопировать… – оправдывался Александрович.
– Что за бред?! – лицо Феликса скривилось в презрительном оскале. – Кто? Кто тебе так сказал?!
– Троцкий, – ответил эсер. – Лев Давидович единственный понимает, что Брестский мир – крах революции. Нашей революции, ради которой вы так долго мучились… Феликс Эдмундович, что с вами?!
Дзержинский замер, похолодев и побледнев, теперь был похож на оживший труп. Вдруг в глазах его потемнело, тело пронзила чудовищная боль, словно что-то острое вонзили в грудь. Отшатнувшись к стене, Дзержинский, держась за горло, стал сильно, по-звериному кашлять, рискуя задохнуться. Его бывшие заместители с ужасом заметили, как на пол капает тёмная, почти чёрная жидкость и с каждым разом всё сильнее и сильнее. Александрович растерялся, а Лацис кинулся к Феликсу, поднимая бессильное, вздрагивающее от приступа тело. Белое, с синим оттенком удушья лицо было перепачкано алой, как закат за окном, кровью. Он всё ещё кашлял, сюртук Лациса тоже прописался кровью начальника – на пол смотреть было ещё страшней. Александрович, наблюдая это, ничем не мог помочь и сам чуть не лишился от ужаса чувств.
Когда приступ кровохарканья немного стих, когда Феликс уже мог нормально, хоть и с огромными усилиями, дышать, Александрович бросился к нему со слезами на глазах.
– Феликс Эдмундович, я прошу вас – переходите на нашу сторону. Ильич никогда не оценит вашу преданность. Он к ней привык, он не стоит таких жертв!
– А твой нарком стоит? – Дзержинский лежал на лавке и едва повернул голову к нему. – У тебя… был один руководитель. А ты предал его. А теперь думаешь, что кто-то оценит твои деяния. Нет. Ни я, ни уж тем более Троцкий. Скорее всего, он поступит с тобой так же, как и ты поступил со мной – изобличит и убьёт. Только ты меня морально убил…
– Вы мне не верите? – Александрович поднялся на ноги.
– Предателям не верят, – хладнокровно произнёс Дзержинский. – И их, как и героев – обязаны знать в лицо.
– Но почему?! – слова бывшего товарища наполнялись гневом. Лацис молчал, но с угрозой при любом случае мог ответить.
– Потому что не ты один такой «честный», кто утверждал, что говорит «правду», – отвечал Дзержинский, печально глядя ему в глаза. – В первый раз это была девушка, которую я любил, и мне было тяжело знать, что она после этого решилась на самоубийство. Не от доверия я тебе это говорю, я даже не разочарован, мне будет даже легче, когда тебя расстреляют...
Александрович был поражён. Он около минуты продолжал стоять над телом чекиста, а после, не сказав ни слова, вышел из комнаты, громко, с обидой хлопнув дверью.
Тем же числом поздно ночью в Кремле вновь собралась «чрезвычайная тройка» – Ленин неестественно бледный завис над столом и долго-долго сквозь тусклый свет лампы рассматривал карту города, Троцкий стоял напротив, держа карандаш в зубах, другим чертил линии стратегии обороны, Свердлов сидел в ленинском кресте, закрыв глаза, в полудрёме, слушал, как Лев Давидович вслух, раз за разом проговаривает план контрнаступления.
– … если мы доверим командование Вацису, то мощь его дивизий способна создать дополнительные вооруженные патрули для ареста эсеров, а также иных подозрительных лиц. Пулемёты, броневики, слава богу, у него в запасе имеются.
– Я не могу доверять этому латышу, – возражал Ленин, устало проведя ладонью по лицу. – Он лоялен к эсерам, рискнём – поставим все на кон, а если предаст… эсеры без труда захватят Кремль.
– Вов, я четыре раза проверял, переметнулся ли Вацис к ним или нет. Он бы уже давно сделал это, как видишь, ему можно поверить.
– Лёвушка, четыре раза проверял, а он возьмёт и на пятый переметнётся. У меня до сих пор душа не на месте – как там Феликс, – Ильич, сощурив глаза, взглянул на часы – без трех минут два ночи. – Лубянку заняли эсеры, причём ВЧК теперь подчиняется только им.
– Ну, у нас же хватило ума распустить её и признать недействительной, – откликнулся Свердлов, поёжившись на кресле.
– Так если бы Лациса тоже не арестовали, – Ленин, казалось, был готов завыть. – Для полного счастья эсеров к ним бы туда Орлова и Петерса. И тебя, Лёва. Арестовать наркома по военным делам – вот их заветная мечта.
– Их заветная мечта расторгнуть Брестский мир… Они об этом по телеграфу объявили.
Вдруг лампа, освещающая пространство кабинета, карту и лица большевиков погасла. Товарищи остались в кромешной тьме, как когда-то в ней остался Керенский.
– Лёва, ты теперь не куришь? – спустя минуту послышался голос Ленина. – Зажигалки нет?
– Я бросил, – раздался ответ.
– Товарищи, давайте уже не будем тянуть кота за хвост, – с укором сказал Свердлов. – Зовём Вациса, пусть вооружает. Чего ещё ждать: свет, телеграф – когда телефон отключат?
– А вдруг Дзержинского и Лациса уже расстреляли, а нас они водят за нос…
– Товарищ Троцкий, прекрати! Мало тут хорошего, так и ты нагнетаешь!
– А Спиридонову ты арестовал? Смотри: без света они там сидят, вдруг проскочат…
– Нет, эсеры не пройдут!
– Она маленькая, проскочит, – усмехнулся Троцкий.
– Замолчите все! – не выдержал Ленин. Складывалось ощущение, что Троцкий со Свердловым специально раскаляют ситуацию, чего психика Ильича выдержать не могла. Он на ощупь выбрался из кабинета, отправляясь за Вацисом.
Рано утром 7 июля против мятежников начали наступление латышские части, вооружённые пулемётами, орудиями, броневиками. В течение нескольких часов мятеж был ликвидирован.
Очевидцы событий указывают, что большевики в ходе подавления восстания использовали артиллерию. По согласованию с заместителем Троцкого Склянским Э. М. был левоэсеровский штаб отряда Попова, хотя в нём в этот момент находились большевики, захваченные левыми эсерами в заложники. Троцкий Лев Давидович в официальном докладе V Съезду Советов заявил, что штаб отряда Попова был обстрелян артиллерией «с исключительной меткостью».
Нерешительность левых эсеров привела их к провалу. Они были исключены из состава ВЧК, левоэсеровские делегаты V съезда были арестованы. Большевикам удалось заменить всю левоэсеровскую охрану ВЧК и левых эсеров в охране Съезда Советов. Проинструктированный Свердловым Петерс, став председателем ВЧК, руководит арестом 450 делегатов съезда.
Несколько активных участников мятежа, среди них заместитель председателя ВЧК Вячеслав Александрович и 12 сотрудников ВЧК из отряда Попова были расстреляны на следующий же день, 8 июля.
11 июля партия левых эсеров была объявлена большевиками вне закона.
7 июля Троцкий лично вручил Вацетису пакет с деньгами, двусмысленно заметив: «Вы разгромили одну из самых больших политических комбинаций и не знаете, кого вы громили». Впрочем, по мнению Ричарда Пайпса, Ленин особой благодарности к Вацетису не испытывал, всё ещё продолжая в нём сомневаться. 31 августа 1918 года он предлагал Троцкому Вацетиса расстрелять, а в июле 1919 года Вацетис всё-таки был арестован по подозрению в измене, и просидел несколько месяцев в тюрьме.
Попытка левых эсеров спровоцировать немцев на возобновление войны также не удалась. Германия никак не отреагировала на убийство своего посла графа Мирбаха, хотя новый посол Курт Рицлер потребовал разорвать дипломатические отношения. Рицлер потребовал от Ленина лично явиться в посольство, и принести извинения.
По свидетельству немецких источников, Ленин действительно явился в германское посольство 6 июля в 17: 00 вместе со Свердловым, однако его интересовали лишь «технические подробности» теракта. Осматривать тело Мирбаха Ленин отказался, и принёс извинения, которые были, по выражению немцев, «холодны, как собачий нос».
Германский дипломат также свидетельствовал, что 7 июля в 5 утра в германское посольство прибыл вооружённый пистолетом «размером с небольшое осадное орудие» Карл Радек с отрядом красногвардейцев, и заявил, что «социалисты-революционеры окопались в отдельных частях города, захватили Центральный телеграф, который, как он надеется, теперь снова отбит. Убийство организовано партией левых социалистов-революционеров и послужило, как он полагает, сигналом к началу выступления, которое, однако, очень скоро окончится для них провалом. Рано утром начнется наступление, убийцам и повстанцам уйти не удастся. Он надеется, что Германия поймет, что русское правительство не только не виновато в случившемся, но само, скорее, является мишенью еще в большей степени, чем мы, немцы».
Тем не менее, советско-германские отношения после убийства Мирбаха испортились, чему также способствовала бурная революционная деятельность, развёрнутая в Берлине советским полпредом Иоффе. Германия требует разрешения на ввод в Москву одного батальона под предлогом охраны своего посольства, однако Ленин отвергает такое требование, заявив, что «подобное требование мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы объективно началом оккупации России чужеземными войсками». Положение большевиков в это время сильно осложнилось с началом мятежа Чехословацкого корпуса, и эсеро-белогвардейскими восстаниями в Ярославле, Муроме и Рыбинске. В Ярославле восставшими впервые в истории Гражданской войны была использована баржа смерти, на которую посадили 82 большевика. Гражданская война была начата с белого террора.
Того же 7 июля Ленин телеграфирует Кобе, давая добро на борьбу с эсерами: «Повсюду необходимо беспощадно подавить этих жалких, истеричных авантюристов. Итак, будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте нас чаще».
«Будьте уверены: у нас рука не дрогнет, – ответил Коба. – С врагами будем действовать по-вражески. Линия южнее Царицына пока не восстановлена. Гоню и ругаю всех… Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим».
====== Глава 37. Три головы ======
Белзацар был убит этой ночью своими слугами
(с) Гейне.
1 июня 2017 г. Москва. Кремль.
Первый летний день, которого все так долго ждали, наступил. В столице, как всегда, разогнали тучи. Площадь едва-едва была приведена в порядок после «Дня победы»: марш на этот раз сопровождали неведомые танки, о которых в дни той войны могли лишь только мечтать. Но гордый голос диктора, навевающий дух неистового патриотизма, озвучил название орудия, и никто даже не повёл бровью.
Теперь же на Красной площади с самого утра кишили люди – семьями, с детьми. Асфальт был расчерчен на множество квадратиков, каждому ребёнку выдавались мелкие огрызки разноцветных мелков, а когда руки малышей стирались в кровь, то у организаторов буквально разом заканчивались все мелки. Разноцветные воздушные шары, дирижабли и вертолёты с плакатами, детский неугомонный плач и рыдания, музыка популярных ныне исполнителей гремит ещё громче через гигантские колонки… Крики, шум, гомон, трёп, телевидение снимает лишь частями первые ряды – пока ещё улыбающихся детей. Все, кто остался за кадром, изнывали от жары, от толпы, которая давит, визжит, если не дай Бог локтём кого-то зацепило… «День защиты детей» был в самом разгаре…
Внутри трехэтажного здания желтовато-медового цвета – главное здание правительства, находящееся на территории Кремля, было тихо и бессуетно. Отголоски истеричного шума с площади почти не были слышны, в коридорах всегда работал кондиционер. Воистину, это был самое спокойное место в Москве.
Ближе к полудню в кабинет Джека Сальвиати зашёл человек – зампред партии «Единая Россия» Константин Мазуревский. Партия, о которой было указано выше, занимала высшее государственное положение и являлась самой крупной в Российской Федерации. Она сформировала в Государственной Думе большинство мест, и уже который год в подряд неизменно побеждала в выборах. Идеология партии с недавних пор стала общегосударственной. Де-юро: центризм и консерватизм – некая промежуточная позиция между левыми и правыми, де-факто – резкий уклон в правую сторону. Загадка этой партии не раскрыта и до наших дней, однако ходят множество слухов о её магическом притяжении неиссякаемой победы.
– Доброго дня, – бросил он с порога. – Медведев звонил и приказал тебе явиться в «Горки».
Джек, как обычно сидевший на своём «троне», лицом к окну, фыркнул: ему было куда проще подняться на два этажа выше, чем ехать за 15 километров от Москвы в «Горки». В правительственном кортеже этот путь мог занять не более получаса, но даже за тридцать минут можно много сделать. Время – деньги, а Джек ценил время гораздо выше капитала.
– Он был здесь сегодня и уже успел вернуться? – нервно спросил он.
– Нет, Джек, не было. Выходной же.
– Выходной, – прошипел он, сощуривая лисьи глаза. – Очередной внеплановый. Как считаешь, долго ли он будет делать вид, что эксплуатирует меня?
– До пенсии, – Мазуревский насторожился и с просьбой посмотрел на Сальвиати. – Он на последнем съезде сообщал о скором собрании ЦИК. Думаю, что он назначит меня председателем, я уже несколько лет зам. Если зайдёт у вас вопрос об этом, то замолви словечко.
– Если бы речь зашла о собрании ЦИК или всего ЦК, он вызвал бы Грызлова или Матвиенко, – с холодом отрезал иллюминат.
– Знаешь, как взглянуть: и тот и другая друг друга стоят – они от славы зажрались, а ты же инкогнито. К тебе доверия больше.
– Глупый! – сапфировые глаза Джека сверкнули, он вскочил с кресла и обернулся. – Напротив: чем меньше ты даёшь славы, тем больше злятся. Подчинённых периодически нужно подкармливать и тогда они будут преданы. Я далеко не раб и известность мне не нужна – этого-то они и бояться.
– Тогда… зачем? – удивился единоросс, почесав затылок.
– Оттого, речь пойдёт о выборах.
– Выборы в следующем году только… А! – воскликнул Мазуревский. – Агитационную программу готовят за год!
– Слава богу, догадался, – Джек картинно подкатил глаза к потолку. – Кортеж уже готов, я видел из окна. Посети Воробьёва и Сабянина, предоставь на подпись документы, что лежат на столе. Им – ни слова, они поймут. Разберутся.
Отпустив актёрский прощальный жест, Джек Сальвиати, не упуская ни минуты своего времени, вышел из здания Кремля и сел в центральную чёрную машину. «Медведев назначит его председателем ЦИК, это даже смешнее, чем сосули дуры-Матвиенко, простачок, – пронеслось у иллюмината в голове, – какова же иная роль у обычной марионетки?»
«Горки-9» были ничем иным как огромным по площади белым особняком. Ровно подстриженные трава и кусты, пустующий гармоничный зелёный двор и идеальная светлая дорожка, по направлению к главному входу – все это говорило о том, что здесь живёт непростая личность. «Горки» была основной резиденцией председателя правительства и по совместительству официального лидера партии «Единая Россия» Дмитрия Медведева. Лидером партии он был подобно монарху в Великобритании – всего лишь де-юро: Дмитрий Анатольевич всего лишь отдавал кое-какие поручения касательно её и более ничего, а вот вторым человеком в стране он являлся и де-юро и де-факто.
