Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)
– Прости, Володя, – пробормотал он. – Знаешь, что я волнуюсь. И Урицкий. Он был почти моим лучшим другом.
– Ты же в Казани, от чехов отбиваться, – попытался укорить его Ленин. – Бросил фронт не по делу.
– Не по деду? – спросил Троцкий со снисхождением. Однако взгляд его совершенно не соответствовал улыбке: ледяной и блестящий, словно дверца стального сейфа, за которой скрыто невесть что... – Нет, не бережёшь ты себя, Володя. Не жалеешь себя, нас пожалей; что со страной бы случилось?..
На простыню закапали слёзы. Лев не стеснялся эмоций, скорее наоборот, он всеми силами старался избечь любого намёка на какое-либо безразличие.
– Полно-полно, батенька, – с укором проговорил Ленин, слегка похлопав наркома по плечу. – Тебя ли перед собой вижу? Скажи лучше напрямую: что говорят врачи? Сколько мне осталось?
– Будешь жить, – спокойно ответил Троцкий. – Сказали, ранение детское.
– Детское, – усмехнулся Ильич. – Небось ребёнок и стрелял. Мда... Что-то дышать трудновато. Можешь открыть форточку вон там?
Троцкий соскочил с кровати и двумя шагами достиг окна. Поток свежего сентябрьского ветра, вырвавшегося из форточки немного взлохматил волосы, и Лев вдруг осознал, что в помещении до этого действительно было нечем дышать.
– Мы решили определить тебя во время лечения куда-нибудь за город, – попутно сказал нарком. – Скажем, в “Горки”. Там и воздух получше и поправишься быстрее.
– Какие “Горки”?! – возмутился Ленин. – В стране итак кризис, а вы на меня...
– На главу государства, – поправил Троцкий. – Это была крайняя точка. Володя: интервенция, восстания, покушения... не кажется, что белые и контрреволюция вышла за рамки? Их террор не осмыслим. Кто-то жаждет быть снисходительным, но лично я так не считаю! С этим пора кончать.
– Лучше скажи, что на фронте.
– Ты не должен сейчас думать об этом! – воскликнул нарком. – Ни о политике, ни о фронте – ни о чём. Спрогрессируешь осложнения. ВЦИК займётся этими вопросами.
– Свердлов... – Ленин вдруг изменился в лице, словно по голове его ударило обухом. Зрачки расширились, глаза забегали по сторонам. Вождь побледнел, что Троцкому показалось обыкновенными последствиями ранения, значения тому он не придал.
– Да-да. Яков Михайлович и я непременно всё решим.
– А, позвольте, кто же в меня стрелял?
– Ах, Володя, – протянул большевик с осуждением. – Я же тебя просил не думать. Они уже задержаны, и ведётся следствие.
– Ландо-ладно, – Ильич вновь откинулся на подушку, и направил глаза в потолок. На лице возникло разночтение непримиримой скорби и болезненной усталости. – Уговорили, батенька. Спасибо, что приехал, хоть и не стоило. Не обидишься, если я немного отдохну. Воздух действует немного опьяняюще, а в сонном состоянии разговаривать, что медведя зимой дразнить. И закрой форточку, а то Надя придёт и задушит нас с тобой собственноручно.
В вестибюле разгуливал жуткий сквозняк; судя по тому, как необыкновенно скоро со стен исчезли слабые солнечные зайчики, тучи и облака на небе собирались воедино, ветер усиливался – всё говорило о том, что с минуты на минуту закрапает дождь. Лев, с силой прикрывая дверь квартиры Ильича, поспешил к распахнутым продольным окнам, ранее впускавших только струйку воздуха, теперь под натиском ураганных вихрей настежь раскрылись, угрожающе ударяясь створками о рамы. Троцкому не сразу удалось захлопнуть окна, ибо ветряной шквал властно рвался с улицы в коридор и не собирался сдаваться. Крики воронов, где-то вдалеке раздавшиеся точно эхом, спустя несколько мгновений стали предвестниками ливня, и уже несколько капель ударились о лицо и куртку Троцкого. Он, фыркнув, с силой толкнул от себя окно, крепко прижав к раме, и запер на засов. Тут же водяная масса грозного вихря насмерть врезалась и разбилась о стекло, прозрачными струйками своей водяной крови потекла вниз. Нарком выдохнул, опустив руки на подоконник. Ливень его отнюдь не порадовал: Троцкий не любил осень, особенно раннюю, когда неизвестно, чего ждать от погоды. Теперь, когда Ленин изменил календарный стиль, природа резко уклонилась в радикальную сторону, но, если вспомнить прежний порядок, то вовсю бы уже бушевал сентябрь, и ничего бы убедительно непредсказуемого не ощущалось.
Также Троцкого не радовала нынешняя ситуация, вернее, она его озадачивала. Нынче нарком стал де-факто государственным управленцем, и если ко власти, идущей ему прямо в руки, он относился с ликованием и принятием, то ко всей полноте ответственности, опускавшейся на плечи, Троцкий не был готов. А перестраиваться из революционного романтика в прагматика-вседержителя он не мог. Прагматизм, словом, убивал сущность Троцкого: его несокрушимую гордыню, служившую ему достоинством, а не недостатком, поэтичность и змеиную увёртливость от любого рода последствий и его неконтролируемый субъективизм, как неприятие ничего иного, кое отличается от собственных идей и воззрений. Да, Троцкий не отрицал в себе присущие толики максимализма: чем власти больше – тем лучше, чем речь длиннее и эмоциональнее – тем эффективнее она действует на массы – без этого максимализма и волевой целеустремлённости Лев Давидович никогда бы не стал тем, кем он есть сейчас, в эту секунду. Когда капли дождя маленькими трассирующими пулями пытаются расстрелять его, но всё тщетно – окно защищало его – накрепко захлопнуто.
Из-за ветра и из-за мыслей Троцкий не заметил маленького, чёрного человека, облокотившийся на стену и в чём-то имевший с ним внешнее сходство.
– Как чувствует себя Ленин? – негромко спросил Свердлов. По какой-то причине он не мог застать Ильича в сознании, а после посчитал и вовсе ненужным посещать больного.
– С ним всё в порядке, – ответил Троцкий, не оборачиваясь, холодно и угрюмо. – Ты же говорил, что он безнадёжен.
– Врачи сделали всё, что было в их средствах, – Свердлов с досадой развёл руками.
– Нашёл, кого вербовать, гений, – снова фыркнул нарком.
– Сожалеешь, что бросил Казань?
– Я бы приехал при любом исходе, – покачал головой Троцкий. – Мы как-никак условились.
– Всё пошло под откос…
– Однако Ленин не выгонит тебя, сейчас ты нужен ему в работе, пока я буду на фронте. Будь я на его месте, откровенно говоря, послал бы тебя к чёрту. – Троцкому вскоре надоело созерцать «излияние небес» и он повернулся лицом к товарищу. – Если он узнает о Каплан?
– Рано или поздно он узнает, – оборвал Свердлов; глаза его были опущены, рассматривая собственные сапоги. – Не о том беспокоюсь. Феликс собирается вернуться в Москву. Представляешь, если ОН узнает и допросит Каплан? Узнает, что она была в Кремле, а у «Железного Феликса» итак лютые подозрения – хитрый, как лис, всё же скроет. И если Петерс не в силах что-либо сделать, то этот…
– Надо от неё избавиться, – сказал Троцкий таким тоном, словно объявил прогноз погоды или озвучил время на часах.
– То-то и оно. И как можно скорее перевести в Кремль.
– Прямо сюда?
– Да, Лёва, прямо сюда. – Свердлов сделал уточняющий жест рукой. – Здесь у нас свои люди, не то, что на Лубянке. После опубликуем некоторые показания – народ должен продолжать ненавидеть Каплан.
– Ты был знаком с ней?
– Моя сестра была знакома. Ты меня хочешь укорить, а ведь эта леди как никто подходила на эту роль. Она искренне презирает Ленина, искренно верит в то, что именно он спровоцировал левоэсеровский мятеж и его же подавил. Кто бы то ни был из наших противников отныне ненавидят Ленина. Белые приписывают ему Романовых, контрреволюционеры – расправу над эсерами, иностранцы – Мирбаха. Все карты сложились, и гибель Ленина были бы для него лучшим выходом. Ох, живучий. Хоть стихи про это пиши. Но ничего-ничего, то ненадолго.
Троцкий, слушавший монолог Свердлова вдруг нахмурился, наклонил в подозрении голову: цепочка верных мыслей замкнулась на выводе, от которого, однако, мелкая дрожь пробежалась по телу не хуже ледяного ветра.
– Ты хочешь отравить его? Не смей – это слишком подозрительно. Слухи пойдут, что в самом Кремле есть заговорщики, и вот тогда на нерадивых врачей вину не свалишь. Дзержинский прикончит тебя собственноручно, и ему будет плевать на свои чистые ручки. Если Ленину удастся выкарабкаться, то пускай. Уж лучше пусть так. Не дискредитируй ни себя, ни меня перед ним и уж тем более перед Феликсом. Чувствую я, что не лис он, а змей – не укусит, но задушит.
– Я так и думал, что ты будешь о том сожалеть. А ведь я настаивал на том, чтобы его ещё в июне…
– Поздно пить боржоми, Яша. Я-то тогда думал, что Ильич в живых не останется. А теперь, если Александрович проболтался, Дзержинский убьёт меня. В первый же миг, как встретит. Хорошо, что он в Питере, а я через несколько дней вернусь на фронт. Оборудую собственный поезд и на полгода желательно…
– Не Дзержинский, так белые тебя прикончат, – хищно усмехнулся Свердлов: забавно ему было наблюдать, как Троцкий от страха вслух пытается придумать, как убежать от гнева Дзержинского. – С чего ты взял, что Александрович проболтался?
– Не хорони раньше времени, у тебя это плохо получается, – Троцкий, увидев, как Яков Михайлович достаёт из кармана длинную и плоскую пачку сигарет, скривился и фыркнул в третий раз. Он уже практически год пытался бросить курить по той причине, что накануне Октябрьского переворота в самый разгар революции упал в обморок, да ёще на глазах толпы, хоть и товарищей. – Что со вторым? Стреляла не одна Каплан.
– Ещё тридцатого Юровский его к стенке поставил, – произнёс Свердлов, сжимая зубами сигарету и чиркая спичкой. – Наша партия сыграна, Лёва. Ленин отныне не у дел – пули заранее были кое-чем пропитаны, поэтому если Ильич спрашивал, сколько осталось, то вопрос этот имеет резон.
– Так вот ты о чём!.. – воскликнул Троцкий.
– Лёва, ты ни чем не хуже Ленина! – Свердлов засверкал глазами так фанатично, что Троцкого пронзило невольно обескураживание. Что слышал он дальше разожгло его самолюбие до кострища, и, сам того не замечая, нарком взволновано вслушивался в речь Якова Михайловича, который, словно, невербально раздувал грозу. – Разве ты мог так просто забыть твои старания ровно год назад? Разве ты забыл, как мы с тобой, надрываясь, приближали всеобщий народный триумф! Помнишь, где был Ильич? В Финляндии, а перед этим – в Разливе, в шалаше почивал. А ты – за решёткой. Но тогда-то хоть мы все были равны. А что сейчас? Ленин настолько возгордился, что ставил ультиматум, и ничего о мировой революции слышать теперь не хочет. Разве Маша Спиридонова не была права, когда называла его “предателем”? А Каплан? Она готовилась к этому с февраля, как только мы подписали тот декрет: “за” и “против”. Ты воздержался. И верно сделал! И ты, Лёва, должен был стать Вождём мирового пролетариата, якобинцем, Гаврошем! Откуда взялся Ильич? Он так старается противостоять войне и мечтает о свободе и равенстве людском, что даже забыл о реальности...
Свердлов резко замолчал: по лестнице поднимался Петерс в промокшей от дождя шинели, сжимая в руках тёмно-синюю папку. Троцкий понял: лишние уши, к тому же уши заместителя “Железного Феликса” им не нужны, взглянув на Свердлова, который едва ли заметно кивнул, нарком тут же направился навстречу к Петерсу.
– Добрый день, Яков, – бросил Троцкий, протягивая руку. – Вы к Владимиру Ильичу?
– Здравствуйте, Лев Давидович, – Петерс хоть и не подчинялся наркомвоенмору, однако отдал честь. – Да-с, нужно переговорить с товарищем Лениным по поводу покушения.
– Так значит, вы ведёте следствие, – Троцкий убрал руки за спину и нарочито стал отходить подальше от квартиры Ильича, под напором которого Петерс, естественно делал шаги назад. – И как? Успехи есть?
– Успехи-то есть, но не в том русле, – пожал плечами чекист. – Нужно задать Владимиру Ильичу несколько вопросов, как свидетелю...
Троцкий по-лисьи сощурил глаза: Петерс был для него своим человеком, ведь даже отношения с ним были куда лучше, чем отношения с председателем ВЧК, потому опасности для наркомвоенмора не представлял. “Однако эта ленинская бледность при упоминании Свердлова может сыграть злую штуку, – вдруг подумал он. – Хотя, что Петерс с этим может сделать? Ничего. Нет, беспокоить Ильича не надо. Каплан являлась в Кремль вдруг не без его ведома? Он будет задавать вопросы: к кому, если не к нему? А здесь только к одному человеку являются без ведома Ленина. Свердлов всё ловко спланировал, но если на нас падёт тень подозрений... Петерс-то бессилен, а вот Ильич... Ну, и Ильич бессилен. Что в этаком состоянии он может предпринять? Сослаться можно на бред, но ведь и прежде он угрожал. Эх, Фани, Фани, что ж ты промахнулась?..”
– Всё это, конечно, правильно, но товарищ Ленин сейчас в тяжёлом состоянии. Его никак нельзя волновать расспросами, он сильно переживает по этому поводу, – ответил нарком. – Можно я посмотрю?
Петерс протянул папку. Троцкий поспешно пролистал дело, не найдя ничего особо подозрительного. За это время к компании присоединился Свердлов, через плечо пытавшийся рассмотреть показания.
– Она сознаётся, что стреляла в Ленина, – вынес он вердикт. – Так зачем же дело стало?
– Знаете, о чём она рассказывала? – Петерс нахмурился: про шаль и Витю-анархиста он ничего не записал. – О своей несчастной любви. Весь допрос. И вы считаете, что это – профессиональный убийца?
– Пудрила мозги, – поправил пенсне Троцкий. – Стандартный приём.
– Не похоже, вы не видели её лицо, – возразил Петерс. – Вместо связи с эсеркой Спиридоновой она рассказывала о личной жизни. Сначала полная слепота, несчастная любовь, мыло, шаль… Теперь хотя бы понятно, отчего она такая.
– Шаль? – удивился Свердлов, хитро ухмыльнувшись. – Машенька дарила ей шаль? Боже, что за сантименты с её стороны?
Троцкий внимательно слушал Петерса и понял всё, что должен был понять своим острым умом.
– Немного жаль её? – провоцирующее спросил он, сощуривая серые глаза.
– Да она мне омерзительна! – тут же воскликнул Петерс. – Шла убивать, а в голове – шаль.
– Не волнуйтесь, я распорядился перевести её в Кремль, – махнул рукой Свердлов, сбрасывая пепел сигареты на пол.
Лицо чекиста в момент претерпело изменения.
– Как переводят?! – возмутился он с силой, да так бесстрашно, что все сомнения Троцкого были самоуничтожены и он расплылся в улыбке. – Я же занимаюсь её допросом! Я начал, я бы и закончил.
– Ну, вам же она омерзительна, – цинично пожал плечами Свердлов. – К тому же это необходимо сделать. Я получил информацию, что чекисты ваши хотят убить её тайным заговором. Это для её же безопасности. До суда.
– До суда, – Петерс выдохнул совершенно в безысходности, как если бы он хотел возражать против времени и судьбы. Не желал он чувствовать себя виноватым перед ней, но отчего-то чувство вины прокралась в его душу. Интуиция, внутреннее чутьё ему это говорила, покуда разум отрицал всякое сочувствие. Словно сознание не верит ушам, не верит убеждением и товарищам, словно он сам, Петерс, подписывал ей смертный приговор.
«Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, – собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда…»
Расстреляли Каплан во дворе Кремля – никто не мог тому помешать. Террористка стояла ровно по струнке, спокойно глядя на своего убийцу. Также к такому зрелищу, как казнь пожелал присоединиться пролетарский поэт Демьян Бедный. Он, изрядно хлюпав носов ввиду простуды, во все глаза рассматривал поведение и состояние Каплан. Она совершенно не сомневалась в своей участи, а потому простила Петерса, хотя на последнем допросе тот обещал перевести её в тюрьму, сохранив жизнь. Неизвестно о чём думала эсерка в тот момент, в оставшиеся секунды перевела слепые глаза на небо и смотрела…
«Три выстрела. На этот раз убийца не промахнулся. Протопопов мёртв, второй стрелявший – тоже, а тайна четвёртой гильзы теперь навечно останется тайной… – у окна кабинета Ленина стоял новый хозяин. Свердлов, сощурив чёрные, как уголь, глаза внимательно и страждущее наблюдали за сценой казни: тело Каплан закатали в бочку и на фоне холодного, серого неба вспыхнул огонь. – Момент апофеоза! Я шёл к этому так долго… Пусть горит! Пускай горит! Я жажду растянуть торжество. Несчастная Фанни. Она даже не подозревала, что ждёт её после разговора с сестрой. Бедный Петерс. Он искренне верил в благодетель правосудия, проникшись к этой блаженной. Феликс-Феликс, жаль, что ты не видишь горящее тело. Тебе бы понравилось, а ты опоздал. Эта из пепла не восстанет. Троцкий – наследник Ильича теперь курирует всей властью, а значит, можно теперь развернуть мировую революцию. Австрия и Германия на нашем прицеле. А потом можно избавиться и от него. Троцкий слишком болтлив и непостоянен – может в любую минуту переметнуться на противоположную сторону. Только Ленин жив. Хорошо, что я позаботился о пулях. Путь к Каббале открыт, геноссе, путь открыт. О, как горит огонь! Так льётся кровь, так светит солнце! Как жаль, что я не видел, как горят Романовы... Юровский говорил, что костёр был размером с трехэтажный дом. Не то, что теперь. Но пепел развивается на ветру, а языки пламени пронзают небесную серость. Всё кончено! И цель достигнута: никакой жалости к контрреволюции. Безмерные чувства – катарсис. Трясёт всего. В глазах – огонь. Неужели я лишаюсь рассудка? Нет, нет. Это лишь катарсис. Обыкновенный катарсис…»
Спустя два дня советом народных комисаров был подписан декрет « О красном терроре».
====== Глава 39. Цинизм товарищества ======
2 июня 2017 г. Санкт-Петербург.
– Петербург необходимо покинуть сегодня же, – повторяла про себя Дементьева, со скоростью идя вдоль Невского проспекта.
Обговорив все детали услышанного и поделившись своими подозрениями, девушка вместе с Михаилом позвонили Сергею, дабы он срочно, бросив все свои дела, садился в автомобиль Виктории и ехал без остановки в Санкт-Петербург. Разговаривал с братом Миша, потому что именно на его призыв Сергей среагировал бы, нежели если бы его просила Виктория. Удочка клюнула: Сергей откликнулся на просьбу, предварительно пытаясь узнать все обстоятельства причин местонахождения брата, но чем Орлов-старший был хорош: он никогда не совал нос в чужие дела и если дело было настолько серьёзным, что требовало не слов, а действий – не выяснял ничего. Он делал это позже.
Оставив Михаила вместе с Анной, чтобы тот успел собраться и попрощаться, Виктория захотела в последние часы своего пребывания в Ленинграде прогуляться по городу. Нет, это была не Москва: ритм жизни был совершенно иным, направленный в обратную столице сторону. Петербург был совершенно спокойным городом, по крайней мере, таким он казался девушке: чувствовался простор, речная влага и виднелась бесконечная синь, которая так нравилась Виктории – неистовый, бескрайний синий цвет... Но что-то её остановило. Что-то направило её туда, куда она никогда бы не рискнула пойти. Перед ней возник необыкновенный фасад Казанского собора: слева стоял памятник Кутузову, справа – Барклаю де Толли. Почему-то ей захотелось туда войти: она сама не понимала себя – то ли ей хотелось просто посмеяться над собой, то ли в голове созревали некие домыслы, что не давали ей покоя. И что бы то ни было: церковь девушка не посещала очень давно.
На ступенях храма девушка на миг остановилась: ветер летел на неё с такой силой, что выросшие за два месяца волосы, которые свисали ей почти до поясницы, трепыхались в разные стороны, и некоторые пряди уже почерневшей чёлки норовили попасть в глаза. Она медленно подняла голову, взглянув на фасад храма: на огромном размере треугольном карнизе с расписным фризом золотом сверкал глаз, лучи от которого расходились в разные стороны, словно от солнца. На лучезарную дельту Виктория уже не реагировала: Петербург не ранее как в 18 и 19 веках был центром Российских тайных сообществ, тем паче: в религии дельта трактовалось как «всевидящее око Божье». Но, если бы сейчас был бы с ней рядом Миша, она бы бездумно снова стала бы его пугать – теперь девушка была в одиночестве – нарочито удивляться и красоваться было не перед кем.
При входе она неаккуратно и даже неуверенно перекрестилась, на третий раз не склонив голову. Виктория находилась словно в каком-то забытие, дымке, тумане, и отрезвил её только жуткий аромат ладана, который резким запахом врезался в чуткое обоняние девушки. Внутреннее убранство храма было не менее богатым, чем внешняя отделка, очередь замерла в нетерпеливом ожидании, дабы дотронуться до стекла, под которым скрыта икона Божьей матери, прочие же вселили в девушку просто панический страх и чувство дикости: когда она потеряно озиралась по сторонам, люди перед ней падали на колени и с чувством трепета, какое испытывал крепостной раб при виде барина, фанатично целовали грязный мраморный пол, и Виктория, охваченная ужасом, шарахалась от них в сторону и уже спиной задевала иных верующих, на фарфоровых лицах которых замерла маска глубочайшей тоски и мольбы. Это напоминало девушке будто бы самый жуткий её кошмар и никогда ранее чувство изгойничества, страха и одиночества обволокли её душу. Ей стало тяжело дышать, а пение и бесконечный ладан вызвали у девушки головную боль.
Лишь священнослужитель – один среди массы людей, пребывал в духовном удовлетворении, и это было видно по его лицу. Виктория судорожно облизнулась, как можно быстрее проходя мимо верующих, кои смотрели на неё с презрением (на девушке не было платка) и даже попирали презрительными словами.
– Батюшка, – заговорила она холодно и сухо,уставив пустой взгляд вниз, – желаю исповедоваться. Не знаю точных распорядков, но нельзя ли это как-нибудь сейчас?..
– Покаяться желаешь? – спросил священник, глядя на девушку словно свысока. – Так от чего на тебе нет покрывала на голову твою? Это каждый христианин знать уж точно обязан.
– Я знаю, – голос её дребезжал, как будто бы ворошили мелкие стёклышки, но был всё так же кроток и даже безразличен. – У меня нет возможности такой – иметь при себе платок.
– Так возьми же у послушниц наших, они вон там сидят, в углу, и иди за мной.
Виктория окинула взглядом женщин в серых одеяниях, сидевших на длинных лавках у икон. Рядом с ними стояли большие ящики, в которых лежали платки и юбки для женщин. Девушка кивнула им, сама не зная для чего, взяла ситцевую чёрную шаль и легко накинула на голову так, чтобы не рассыпались по лицу длинные пряди волос.
– Как зовут-то тебя? – когда она вошла в пустующее боковое крыло церкви, священник уже стоял за аналою, листая на нем книгу с уже заготовленной молитвою об отпущении грехов. Девушка заметила это и едва заметно усмехнулась про себя – В чём раскаяться желаешь?
– Ника, – тихо проговорила она, всё растеряно смотря перед собой. – Вы вот уже нашли молитву, уже готовы выслушать меня, только отпустите ли вы мне мои грехи?
– А у тебя, Ника, какие-то особые грехи, что ли? – немного упрекающее спросил священник. – Не было давеча таких дел, каких бы при раскаянии Бог не отпустил. Ну, так что тебя гнетёт?
– Я… – начала, было, Виктория, отчего-то задыхаясь и каждый раз, словно сбиваясь с мысли. Она побледнела, и какая-то ледяная дрожь пробежала по её телу разом, словно удар электричества. – Я бунт учинить хочу: преступление великое.
Церковник удивился и даже оторвал глаза от молитвенника. Однако лицо его не изменилось, и он уже протянул руку, дабы перекрестить девушку.
– Бунт в душе своей? Таков он – и в душе грех. Да Бог тебя прос…
– Не про душу я говорила только что! – вдруг перебила его Виктория, нетерпеливо и даже дерзко воскликнув. – Вернее, не только про неё. Я… я говорю про настоящий бунт. Внешний бунт.
– Помилуй, какой-такой внешний бунт? – не понимал священник, нахмурив брови. Виктория в отчаянии провела ладонью по лицу, осознавая и понимая, что доверить истину даже так у неё не получится. И душу отвести тоже. Она стояла сбитая с толку, не понимая, зачем вообще пришла сюда и для чего сейчас стоит здесь. Батюшку же такое поведение малость насторожило. – Поцелуй крест свой и откройся. Где же крест твой?
– Нет у меня креста, – прошептала она лихорадочно, покуда огненные искры сверкали и горели в её глазах. Виктория перевела взгляд на батюшку, и он, увидев его, осёкся, даже немного отшатнулся в сторону, потому что ни разу в его жизни и при его службах, и в опыте такого никогда не было.
– Зачем же явилась ты сюда, коли не веруешь? – строго и сурово спросил он, но, не повышая голоса, понимая, что даже неисправимого атеиста может пронзить луч сию секундного озарения. Виктория сощурила глаза с ненавистью и мольбой всматривалась в святого отца.
– Потому и пришла, что не верую…
«Да ведь она больна!», – в мыслях узрел священник, но вида не подал, а лишь произнес. – Такие как ты обычно приходят сюда, чтобы богохульничать и глумиться. Затем ли новые грехи на себя напускать, ежели и так мира по причине неверия не будет тебе на небесах?
– Я хочу верить, – девушка вдруг начала покрываться красными пятнами от волнения, она стала заламывать пальцы на руках. – Я соблюдала строгий, великий пост, я носила крест, и в церковь я раньше ходила – думала, что поверю, но я не верю. В Вашего бога я не верю, на том и бунт мой и грех мой, по-вашему. Более того, глубоко в душе я презираю церковь вашу, я презираю порядки её, презираю её благодетель и всё, связанное на страхе и границей совести, ибо уже давно её у меня нет. И черту ту я готова преступить…
«Точно – она не в себе», – подтвердил священник, а Виктория, то мертвенно бледнея, то краснея, продолжала умоляюще изливать свою тираду.
– Преступление жажду совершить, – с жаром говорила она. – Собираюсь я своим грехом заразить каждого в этом мире, собираюсь я разделить свою жестокую мораль с каждым, чтобы каждый знал то, что знаю я, чтобы понимал и слышал, что я собираюсь им кричать, что я собираюсь донести до них. А иначе истины они не услышат, и потому я начинаю с вас, с церкви, чтобы даже ваш Бог услышал и понял, что я собираюсь совершить! Это предварительная явка с повинной, а потому не вам, а Ему я кричу на ухо о своих злых и неугомонных мыслях, тенью следующие за мной, врывающихся ко мне по ночам и дразня дальним следованием и великой победой!..
– Бесы в тебе сидят, – шептал святой отец. – Бесы! Опомнись, что ты такое в храме Божием говоришь…
– Я имею право такое говорить, ибо храм Божий для всех тварей дрожащих создан! – отрезала Виктория, на мгновения яростно скаля зубы, но затем, глубоко вздохнула и тяжело прикрыла веки. – Я бы уверовать пожелала, да только не ясно мне: какую из всех положенных Богом вер на земле мне выбрать, если каждая из них кричит, что именно она – самая правдивая вера из всех вер, которые Бог положил быть на этой земле? Одна вера отрицает другую, а другая отрицает всякое инакомыслие. Такая вера не по душе мне. Я растеряна была, когда меня рвали на куски, тянув на себя с противоположных сторон. Теперь, когда я растерзана и едва собрана из кусков, я желаю знать – есть ли Бог или же нет его?
– Откуда такие вопросы бесовские, почтеннейшая? – пытался возражать священник возмущённо, но ни злости ни гнева в голосе его не было, а была некая жалость. – Если страждешь желать истины, так ищи её в душе своей.
– Нет у меня души, – истерично прошептала девушка, а на глазах от давления на грудь и голову стали наворачиваться слёзы, сами глаза быстро покраснели. – Я продала её во благо просвещения, во благо знания и благочестия ума своего. Оттого бесполезно проповедовать мне о поиске внутри самой себя, ибо не в силах я понять и уверовать в саму себя. Во всякой вере, вы утверждаете, некое добро в постоянной коллизии с неким злом, будь то Христос или Люцифер. И как, скажите мне, могу я сделать выбор, если я была создан из двух начал? И грех – то, что заложено в самом нутре, которое не вырвать из нас! Отчего грехи изобличаются в ненавистной проповеди, если любой священник или агитатор давно сами утонули в этой бездне? Я сама обвиняла и шла в смертельную борьбу, сверкая взглядом полного гнева, против людей и их порочности, зная, что я во стократ хуже! Теперь же я стою перед вами, возможно, откровенна и честна в первый и последний раз в своей жизни и спрашиваю: есть ли Бог? Тот, которого мы привыкли чувствовать и знать?
– Не пытайся умом понять того, – с сожалением тихо проговорил служитель. На мгновение ей показалось, что он словно понимает её и не собирается винить, а сочувствует, но через миг эти мысли исчезли. – Муравей никогда не поймёт своим мозгом устройства электричества, а ты никогда не поймёшь своим сути устройства человеческого мироздания.
– Тогда зачем нас создали такими тупыми? – не выдержала Виктория, и капли холодных солёных слез, словно капли дождя, упали на мраморный пол. – Чтобы мы мучились, в страданиях ища ответы на бесконечные вопросы, которые возникают в темноте, как свет на мгновение, а потом – бесследно растворяются, когда ответ не найдён? Богу нравится издеваться над нами: мы – его эксперимент, наверняка неудачный. И он, пишущий эту бесконечную книгу истории, страждет создавать, а потом убивать героев своего мирового бестселлера, создавая новую и новую главу. Придумал так, чтобы те, кто наделён им же властью, придумали сотни вер и скрыли истину. И оттого простые обыватели трясутся и крестятся при одном только слове: Бог. А я ненавижу это слово! У меня внутри всё кипит от пафоса в этом, казалось бы, глубо-о-оком слове. А если Он действительно всемогущий, то пусть меня покарает молния за моё невежество, ибо произойдёт чудо, и я уверую!.. Ну? И где же гром? Молния? Их нет. Видите – нет! Значит, я права! И никакого чуда не произошло.
– Чудеса происходят с нами каждый миг, но цену им понять человек из-за тщеславия своего не в силах.
– Не говорите только, что счастье заключается в рутине, которой мы погрязли! – возражала девушка, слёзы уже высохли, глаза пылали уже не мольбой, а яростным протестом. – Видите, что происходит вокруг? Оглянитесь! Видите ли вы чудеса? Видишь счастье? И подобными стереотипами мы засоряем наши головы, страшась уверовать в САМИХ СЕБЯ! Зло – не такое же зло, а в самом добре существует толика порока. Нет чистой искренности, нет чистых душ, как нет абсолютного зла! И всякая борьба и противопоставление на самом же деле являются двумя неразрывными частями единого целого. Без мира нет войны, без дьявола нет ангела, без материализма нет идеализма, ибо что есть они без того, что в корне противоположно ему? Человек не был бы человеком, если бы он не нашёл хотя бы одно противоречие в себе. И потому он не в силах уверовать в самого себя, потому что думает, что он должен сделать выбор. Нет, не должен! И никогда не сделает, как бы он ни лгал самому себе и окружающим! Потому что человек – есть зло и добро. И от бесов, о которых писал Достоевский, о которых говорите вы, не надо избавляться. Их надо принять. Ибо нет абсолютного счастья или несчастья. А человек рождён благочестивым и порочным.
