Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"

Автор книги: Das_Leben

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)

Один агитатор стоит десяти провокаторов. Агитатор – человек, побуждающий членов социума выполнять или не выполнять какие-либо действия, обученный и владеющий навыками манипуляции, а также обладающий артистизмом, ораторскими способностями и смелостью выступать над толпой или в толпе с импровизацией и знанием предмета своей речи и призывов. Провокаторы должны быть смельчаками, а также понимать, в какой момент и в каком месте начать провокацию, дабы расшатать эмоциональный базис массы. Для перманентной революции характерно, когда несколько агитаторов с группами провокаторов рассредоточены по городу(столице) или же по крупным мегаполисам страны. Для протяжённой территории РФ не стоит кичиться сил, т.к. основная задача революции состоит в низложении настоящей власти. В нынешней ситуации остаётся два варианта: 1) либо “революцию” снова спонсируют Штаты вследствие чего страна избавляется от настоящей власти и самоуничтожается – разваливается; 2) либо революцию устраивает новая объединенная оппозиция.

Последний вариант остаётся единственным для сохранения суверенитета страны. Нынешняя оппозиция состоит из политических партий и движений. Она разделена на три сектора: правый, левый и центральный. Сегодня, как и 100 лет назад власть составляет центр, склонный к правой стороне. Основной протестующей силой окажутся радикально-левый и ультра-правый блоки. Между ними, как и на Украине, будет Гражданская война, и, возможно, что это противостояние не принесёт общей цели – государственного переворота.

Самым эффективным и самым сложным способом предотвращения противостояния является объединение сил правого и левого секторов. Как только это произойдёт, вся оппозиция – все, кто высказывает претензии ныне существующей власти независимо от воззрений и убеждений будет направлять свои силы и средства в одном направлении, а именно в вектор государственного переворота. Всё это должно происходить в короткое время: 2-3 месяца, иначе правящая верхушка разгонит и подавит восстание.

Итак, объединение оппозиции – это не абсолютный ключ к победе революции. Правительство непременно введёт свои войска, как только противостояние возрастёт до угрожающего уровня. Именно для этого оппозиции необходимо захватить под свой контроль основные пункты связи, а также источники подачи электросигналов, распространяющихся на территорию всей страны.

Государство должно оказаться чёрной дырой на карте мира, вне всякого доступа должны быть отрезаны сигнал ТВ, Интернета, максимально все средства связи и коммуникаций. Необходимо насильно опустить железный занавес. Завербовав армию, оппозиция должна усилить контроль границ РФ, а также направить часть войск на борьбу против верхушки. В ответ правительство объявит всеобщую мобилизацию. Основными пунктами в захвате считаются Кремль и Дом правительства. Взяв под контроль СМИ и армию, оппозиция приобретёт несокрушимое оружие. Только в этом случае, когда власть ослабеет, а СМИ будет в руках протестующих, Вожди могут завершить последний этап, а именно провести Всероссийский референдум, в котором уже официально и легитимно народ выразит импичмент правительству. Это решение будет гораздо выгоднее и быстрее, чем новые выборы...»

–... И хватит с этого! – Старцев откинул газету в сторону, впиваясь любопытным взглядом в лицо заключённой. – Ну, Виктория Павловна, что вы можете сказать по этому поводу?

Арестантка до сей поры внимательно слушала чтение, и когда следователь вновь обратился к ней, деловито скрестив руки на груди и приняв горделивую осанку, ответила:

– Слишком откровенно, но довольно объективно, думаю...

– Думаешь?! – вспылил Старцев, погрозив указательным пальцем. – А не кажется, что автор этой этой статьи, который анонимно решил назвать себя “V”, является тем самым провокатором, о которых было так красноречиво написано?

– Вряд ли, – спокойно парировала Дементьева, равнодушно пожимая плечами, – это статья, скорее, констатация факта, оригинальное исследование, если хотите, нежели желание спровоцировать кого бы то ни было на реакцию. В ней приводятся статистические данные и исторические аргументы.

– Отнюдь, – холодно возражал следователь, вновь взяв газету в руки и размахивая ей перед носом. – Это– явная провокация. Сама что ни на есть настоящая! И это издание подлежит закрытию, как позиционирование экстремистских материалов.

– А что – большой тираж? – словно между прочим спросила девушка, любопытно склоняя голову.

– А какое вам дело? – ощетинился Старцев. – Вы имеете какое-то отношение к этой статье?

– И как?! Я здесь больше трёх недель, а статья была опубликована... как вы сказали? Четвёртого июля. Я просто интересуюсь успехами единомышленника. Этот “V”, похоже, берёт пример с главного героя романа Алана Мура. Ох, берегись, буржуй, дело может кончится не только статьёй!Например, вы знаете некого следователя по фамилии Нефёдов? Он работает в центральном СИЗО...

– Знаю, – прошипел следователь, параллельно разрывая газету на куски. – Глеб Иванович перед тем, как его перевели по месту службы, работал здесь. К чему вопросы о нём?

– Ему, как и вам полгода назад было поручено федеральное дело по американскому шпиону Орлову Николаю Тимофеевичу.

– Я помню это дело. Контакты с США запрещены, а Орлов несколько раз пересекал границу. Тогда в розыск, если мне не изменяет память, объявили его сына. Последний был задержан весной. Так зачем? Это угроза?

– В курсе, что в мае Нефёдов подвергся нападению? – Виктория сощурила глаза, стараясь вселить страх в Старцева как можно глубже. – Так вот, за меня может последовать месть, если поступите со мной также, как с Орловым – без суда и следствия.

– Я, кроме того, что охотник до чинов, ещё охотник до правды. Всё же нас что-то ещё связывает...

– Не стойте воздушные замки, – покачала головой заключённая, – ибо можете разочароваться так же глубоко.

– Мне жаль, но когда прямые доказательства вашего причастия к митингу на Болотной, а также того, что вы являетесь автором “теории революции в одной стране” будут найдены – вас ликвидируют. И вряд ли это докажут позже, чем Дмитрий Анатольевич объявит амнистию. Только запомни: социализм невозможен в нашей стране!

Дементьева вздрогнула от последних слов, которые были с казаны с такой железной уверенностью, но в лице оставалась безразлична.

– В таком случае лично вас приглашаю на мою казнь, – процедила она сквозь зубы. – Корона, надеюсь, не жмёт?

Уже поздно вечером 7 июля в камеру Виктории буквально буквально ворвался Старцев. Он застал девушку, лежащую на нарах лицом к стене. У неё дрожали плечи, которые та обхватывала руками. Следователь был обескуражен тем, что девушка никак не отреагировала на столь странный визит, ибо он догадывался её реакции. Он дотронулся до её плеча и потряс.

– Вставай, Вика, быстрее...

– Я не верю, – тихо раздалось в ответ.

– Во что ты не веришь? – Андрей разозлился, окончательно потеряв терпение, взял Викторию обеими руками и повернул девушку к себе лицом. По бледным щекам её струились слёзы, а взгляд был полон тревоги и отчаяния. Она никогда не позволяла себе плакать в чьём-то присутствии, однако вид её был подавленным – Виктория готовилась к смерти. Все её мысли, как ни странно, были о другом, о том, что было выше жизни и смерти в её понимании.

– Я не верю, – всхлипывая повторила она, – что социализм невозможен в нашей стране.

– Вставай, подписан орден на твою амнистию!

Слёзы, не переставая, текли по лицу девушки, затем по шее, попадая на воротник. Виктория не могла успокоиться и не понимала, о чём говорил Старцев. Он стал трясти её сильнее, обнял, стараясь успокоить, сдержанно повторяя:

– Да амнистия же...

Он взял её лицо руками, вытирая слёзы с её щек, и посмотрел в глаза Виктории. Казалось, что на мгновение в её взгляде что-то прояснилось, промелькнуло, она улыбнулась, всё ещё неверующе качая головой.

– Теперь я свободна? – прошептала она, с силой сжав запястья Андрея до белых следов. – Правда?

– Да-да, – снова повторил следователь, поднимая Викторию на ноги. – Можешь идти, прямо сейчас можешь! Не дожидаясь утра.

– Спасибо, – с дрожью в голосе проговорила девушка, лихорадочно собирая вещи: очки и медальон. – Я правда очень благодарна...

– Это не от меня зависело, – вкрадчиво сказал Старцев. Он вновь приобнял Викторию за плечи, отвлекая её от мелких сборов. Андрею было так жаль её, и он был так счастлив держать за руки, обнимать и видеть эти большие бирюзовые глаза. – Прости меня... – тихо проговорил он, приближаясь к ней, дабы коснуться её дрожащих, солёных губ, однако девушка отстранилась и опустила голову.

– Не стоит, – прошептала она. – Ты тем свою вину искупил.

– Ты кого-то другого любишь?.. Мы же ещё увидимся?! – спросил Старцев, обернувшись. Он оставался в камере, покуда Виктория уже вышла за дверной проём в коридор. Она лучезарно улыбнулась ему, сияя счастьем всем видом.

– Люблю. Ты прекрасно об этом знаешь... Я буду рада, правда, – и на подлесок перед тем, как скрыться “во мрачных катакомбах Лубянки” она воодушевлённо бросила, – Пролетарии всех стран соединяйтесь!

Оставшись наедине с собой, на краю кровати Старцев увидел белеющий кусочек тетрадного листа. Сердце его сжалось, когда на бумаге он узнал её почерк. Он вернулся в свой кабинет, ибо настроения идти домой у него не было. На листочке было написано тем самым карандашом, который был выдан Виктории месяц назад.

“Простите. Не меня!

Ту девушке в бардовом.

За что простить? Её вина

Все Ваши беды, Ваши зовы,

Которые понять ей не дано –

Всё в скрип зеркал давно превращено.

Вины её в том нет, что поздно ночью,

Услышав зов сквозь тишину могил,

Она сошла с ума и разорвала в клочья

Саму себя. Её тот зов убил.

Простите ей подобную любовь,

Отравленную солью и горчицей.

А лучше дайте яда – Вашу кровь,

Чтоб захлебнулась бедная девица.

Победа призвана таиться в тишине,

Ведь рождена не в чести – в проституции.

Покуда зов не слышит в вышине!

Разбудит истину, Победу Революция!..”

Дочитать содержимое он не успел. В кабинет его вошли люди в форме и по уставу объявили, что Андрей Борисович арестован по статье УК 33, 313 “пособничество в побеге из-под стражи”. Его возражением был единственный аргумент – амнистия, однако обстоятельства почему-то сложились таким образом, что заключённая по федеральному делу вышла из-под стражи на день раньше объявления амнистии, что де-юро приравнивалось к побегу. Более слов в своё оправдание у него не последовало. Он медленно и гордо встал из-за стола, поправив галстук, аккуратно положил записку в грудной карман своего пиджака и беспрекословно направился к выходу из кабинета “169”. Портрет Феликса Дзержинского отныне не висел на этой стене...

7 ноября 1918 г. РСФСР. Москва. Кремль.

“Мы раз за разом повторяем: неистово летит время. И редко когда задумываемся о подлинном смысле этих слов, потому что такие раздумья характерны только для мнимых идеалистов. Для реалистов и материалистов не существует философии – лишь теории...”

Сегодня Лев Троцкий отмечал не только первую годовщину Великого Октября, как стали называть это событие в стране, но и свой день рождения. Кризис среднего возраста обошёл его стороной, ибо имя его в истории уже написано, да и ситуация на передовой Гражданской войны не давала лишнего времени на какие-то комплексы. От чего, а от скромности и низкого самомнения Троцкий не умер бы. Он по праву гордился собой, своими результатами, а больше всего – своей теорией. Лев Давидович с восторгом наблюдал за событиями, которые происходили в Германии: он чувствовал, что свершись в этой стране революция, что если Кайзера низложат, то его теория обретёт больше последователей, чем некогда идеи Христианства.

Его ждали в Москве, хотя Ленин знал, что на фронте неспокойно, но разве мог такой человек, как Троцкий, пропустить празднование годовщины переворота и отметить его в душном вагоне? Отнюдь, и Лев, возложив все полномочия командования на подчинённых, к утру 7-ого ноября прибыл в столицу.

Москва встретила его, украшенная алыми лентами и кумачом. Ярко, красиво: красный был любимым цветом большевиков – он символизировал лидерство, бой, кровь и огонь. И как необыкновенно прекрасно было наблюдать эстету Троцкому покрытый серебряным снегом город, а на этом белоснежном полотне, как гроздья рябины, пестрели алые знамёна с лозунгами, серпами и молотами. Наблюдая за этим, он вспомнил, что видел такие же алые капли крови на таком же снегу во время боёв.

Его мысли в тот момент занимались решительным, лихорадочным анализом: 15 сентября Антанта прорвала Балканский фронт, и стало ясно, что мировая война подходит к концу. Спустя две недели капитулировала Болгария. На Западном фронте развернулось настоящее наступление на последнюю линию обороны немцев.

В октябре в неизбежность революции в Германии в самое ближайшее время поверил даже Ленин. 1-ого октября он написал Свердлову и Троцкому письмо в духе последнего – концепции перманентной революции:

“Международная революция приблизилась за неделю на такое расстояние, что с ней надо считаться как с событием дней ближайших”.

“Мы расцениваем события Германии как начало революции” – написал в свою очередь Свердлов на следующий день Кобе, а спустя два дня к власти в Германии пришло новое правительство.

Несмотря на то, что новое руководство Германии было правым, большевики не отчаивались и в рамках теории Троцкого, не разрывая Брестского мира, начали тайно помогать немецким коммунистам. Через советское полпредство в Берлине они финансировали более десяти левых социалистических газет; получаемая посольством из различных министерств и от германских официальных лиц информация немедленно передавалась немецким левым для использования во время выступлений в рейхстаге , на митингах и в печати. Антивоенная и антиправительственная литература, распечатанная на немецком языке в РСФСР, рассылалась во все уголки Германии и на фронт.

Троцкий подготовил доклад для ВЦИК, который единогласно принял его резолюцию и сделал предписание Революционному военному совету РСФСР, председателем которого был Лев, немедленно разработать расширенную программу формирования Красной армии в соответствии с новыми условиями в мире, разработать план создания продовольственного фонда для трудящихся масс Германии и Австро-Венгрии, дабы они разжигали революцию не на голодный желудок.

И в какую бы сторону в итоге не сложилась бы ситуация – пролетариат Германии обязан был прийти к власти, и Троцкий был безумно горд своей теорией.

“У концепции перманентной революции в своё время, да и теперь было и есть немало оппонентов, – думал он, – но революция в России и революция в Германии своим живым примером доказали обратное! Пускай эти писаки-прагматики подавятся своими острыми языками”.

В Германии, можно смело считать, Троцкий и начал свою политическую карьеру, эта страна стала ему практически родной. Он много путешествовал, но немецкий наркомвоенмор знал и любил больше буржуазного английского с его двенадцатью временами.

На Красной площади готовились к торжеству: принятие парада, демонстрация и выступление Вождя мирового пролетариата. Ленин, будучи умным человеком, избрал идеальную тактику: после выздоровления он более сблизился с Троцким, всё более поощряюще относясь к его взглядом, а самое главное – к его теории. Лев более не находил никакой опасности в деятельности Ильича, а потому всё более холодел к воззрениям Свердлова. Троцкого не интересовала Каббала, ибо разуверился во всяком проявлении мистицизма в смерти Романовых в конце-концов. Гораздо проще было завоевать (освободить от капиталового гнёта) мир посредством перманентной революции, нежели ждать у моря святого знания.

С главным своим оппонентом Троцкий встретился лицом к лицу у выхода из Кремля. Коба вместе с Каменевым негромко обсуждали план организации мероприятия и некоторые хозяйственные вопросы.

– Добрый день, товарищи, – кратко поздоровался с ними Троцкий, проходя мимо с гордо поднятой головой – ему не было никакого дела до обсуждения каких-то мелочей.

– Здравствуй, Лейба, с днём рождения, – ответил вслед Каменев, покуда Коба, не сводя прищуренных жёлтых глаз с наркома, едва заметно кивнул ему.

– Спасибо, – бросил Троцкий, деловито поправив воротник шинели. Поравнявшись с Кобой, он вдруг неожиданно позволил сам себе резво похлопать грузина по плечу и воодушевлённо воскликнуть. – Партизаны, не молчим! Радуемся, праздник же!

Троцкий сверился с часами на Спасской башне: ровно год назад в это время уже было издано воззвание: “Всем! Всем! Всем!” Проследовав к сборищу большевиков, в центре которой стоял Ленин, нарком махнул ему рукой. Ильич, оставив товарищей, вышел из круга и направился навстречу другу.

– А! Вот и ты, явился! – воскликнул он, приобнимая Троцкого. – Смотрю, на фронтах не потерял, всё носишь!

Речь шла о медальоне, который Ленин заметил при товарищеском объятии и ткнул в него указательным пальцем.

– Ношу, Володя, а как же? Я вот, так скажем, удивлялся раньше, как это религиозные христиане могут носить крест с Иисусом, не снимая, а теперь я понял.

– Ну и что же ты понял?

– Они бояться того, что их могут за то укорить, а я ношу именно потому, что люблю тебя и истинно горжусь этим подарком, – и Троцкий подмигнул Ильичу. Отчего-то его взгляд случайно упал на ту кучку большевиков, которых оставил Ленин. Среди них он разглядел мрачного председателя ВЧК. Дзержинский не отрывал пронзительно-непрерывного взгляда с Троцкого, словно пытаясь загипнотизировать его или навести порчу. От этих ядовитых и острых, словно змеиных клыков, глаз наркому стало не по себе.

– Лёва, что с тобой? – заметил перемены в лице наркома Ленин. – Бог, боишься, покарает? Ну ладно, оставлю тебя пока что, мне нужно закончить кое-какие делишки. Не скучайте, батенька.

“Да, – невольно осмыслил Троцкий. – Как же ж не соскучиться, когда такие звери за спиной стоят? Но когда он успел вернуться?! Он же вроде был за границей... Плевать! Догадывается ведь, лис, всё знает. Нет, несдобровать мне сегодня, всюду преследовать будет”.

Однако не успев сделать несколько шагов, нарком почувствовал приближение своей смерти и железную хватку на своем предплечье. Лев вздрогнул от неожиданно пронзительной боли и от того, что Дзержинский, ничего не объясняя, набрал шаг и направился, увлекая за собой наркома, который попытался оказать попытку сопротивления.

– Вы что себе позволяете?!.. – хотел было разбушеваться Троцкий, однако чекист ещё больнее сжал его руку, что было в отношении последнего совсем безжалостно.

– Будьте любезны молчать! – жестко отрезал Дзержинский, внимательно следя за тем, чтобы никто из большевиков не направился за ними.

Они оказались за пределами площади – внутри гигантского елового павильона. Кроме них здесь, за площадью, возле здания Кремля, никого не было – этого и добивался Дзержинский. Пока Троцкий ревностно оправлял рукава любимой шинели, Феликс, сощурив глаза, огляделся, внимательно разглядывая тёмно-синие ветви елей.

– Объясните, наконец, – в голосе Троцкого слышалось неконтролируемое возмущение, однако нарком манёвренно снизил тон так, чтобы вопрос звучал как можно беспристрастнее. – По какому праву, ну и делу, само собой, вы затащили меня сюда? Между прочим, праздник вот-вот начнётся, и будет ужасно неловко, если я пропущу свой выход и собственную речь...

– Это важнее! – Дзержинский прервал его, подняв руку, что означило немедленно замолчать. Троцкий хотел возразить, но, почувствовав угрожающие порывы со стороны чекиста, смирился и опустил голову, пока последний не закончил осмотр местности. – Прошу меня извинить. Было необходимо уединиться, – закончил он, повернув голову к собеседнику. – Даже у стен есть уши.

– Славно, уже используете шпионские словечки, – сардонически проворчал нарком, скрестив руки на груди, – так может быть теперь соизволите объяснить важность сего тет-а-тета?

– Само собой, только прекратите кривляться, – скучающим тоном протянул чекист. Троцкий нахмурился и замялся: он бросался сарказмом не просто в силу особенности своего характера – Лев знал, о чём чекист собирается поговорить с ним; более того – нарком болезненно переживал осенью, понимая, что разговора этого ему не избежать. – Вы наверняка знаете, Лев Давидович, что я давно желаю с вами поговорить и именно с глазу на глаз. Будет ли это для вас новостью или нет – мне всё равно, однако вы никуда не пойдёте, пока не ответите мне в полной мере. Вам ясно?

– Это допрос? – жёстко спросил Троцкий, глядя исподлобья на Дзержинского. Чекист презрительно ухмыльнулся краем губ, ожидая подобную смену реакции у этой личности.

– Это вопрос, – ответил он. – Так как я – председатель ВЧК, то просто обязан работать над раскрытием заговоров контрреволюции и саботажников. Пока что вы мне интересны, как свидетель...

– Вы в чём-то меня обвиняете, Феликс Эдмундович?! – повысил голос нарком, гневно сверкнув глазами.

– Я же сказал, – презрительно процедил Дзержинский сквозь зубы, – что только как свидетель. Буду откровенен с вами: у меня есть определённые подозрения, но пока я не выясню вашу роль в этих обстоятельствах, я не имею права вам об этом сказать.

– Так что же вы хотите, чёрт возьми?! – воскликнул Троцкий, теряя терпение. Чекист вытянулся по старой привычке – когда ему бросали вызов. Тянуть более было невозможно, и он понял, что момент для прямого и жесткого диалога с подозреваемым настал. “Лампы загорелись, наручники сняты.”

– Вы имели отношение к организации заговора эсеров об убийстве немецкого посла Мирбаха? – нажал Дзержинский. – И имели ли вы отношение к заговору против большевистской фракции 6-ого июля?!

Наступило мгновение недолгой тишины, когда ветви темно-синих елей едва-едва покачивались на ветру.

– Что?! – вспыхнул наркомвоенмор. Он задыхался так, будто чекист плеснул ему в лицо холодной водой. Те подозрения, которыми бросил в него Дзержинский, были соразмерны гигантскому плевку и оскорблением в сторону Троцкого. Последний даже глухо зашипел: у него участилось дыхание, и даже размахивать руками, не имея сил возразить и сформулировать своё возмущение. – Я?! Чтобы я – против собственной партии? Дзержинский, вы точно потеряли голову...

– У меня есть основания так предполагать, – быстро перебил его председатель ВЧК, обходя Троцкого вокруг, дабы остановить, если тот решит сбежать. Однако нарком продолжал гордо стоять на месте, словно бронзовый обелиск, готовый смело отстаивать свою честь. В глазах его читалось: “клевета”, а в мыслях: “проговорился Александрович...”

– Это даже не логично, – насмешливо парировал он. – Не для того я ровно год назад сделал Октябрь и не для того попасть в силки Керенского. А по вашей версии, я привёл РКП(б) к власти, чтобы через полгода низложить партию посредством убийства Мирбаха?

– Всё было направлено на то, чтобы разорвать “Брест”, – вкрадчиво заметил Дзержинский, – и ликвидировать тех, кто отошёл от дел ордена.

– Умоляю вас, за что? – спросил Троцкий, чуть искривив губы. – Неужели вы забыли, как я убеждал вас, товарищ Дзержинский, не голосовать против мира?! Идет 1918 год, сложный в жизни нового государства. Наше правительство не признает ни одна страна, поэтому о заключении мирного соглашения не могло идти и речи. Оставалось одно – воевать и с оружием в руках отстаивать независимость России. Записку помните?

– И после вы же меня подставили, обвинив в измене и в приказе убить посла! – вновь оборвал его “Железный Феликс” громко и жёстко. Нарком умолк, щёки его запылали. – Владимир Ильич долго подозревал меня, бросал косые взгляды, не верил, хотя я не был ни в чём замешан! Я предан ему, вы знаете, что я готов отдать жизнь за этого человека, а он обвинил меня в подобной подлости!..

– Вот видите, – сдавленно вздохнул Троцкий и отвел глаза в сторону, как будто он сказал что-то неприличное, – значит вы понимаете меня, ибо вы чувствуете то же, что и я.

– В каком смысле? – взволнованно спросил Дзержинский, обратив тревожный взор на наркома: чекист был обескуражен такими словами и боялся, что не верно понял его.

– Я с вашей жизнью олицетворяю себя, – Лев поднял к нему глаза, полные отчаяния, и театральным жестом приложил свою руку к сердцу. – Вы с тем, конечно, не согласитесь, по причине того, что считаете существование ваше в корне противоположно моему. Не в этом резон вы находите, хоть и ум ваш достаточно остёр. Я также стал жертвой заговора, невольно в него впутавшись. Знаете почему? Вряд ли вы мне поверите, но то следующее, что я вам скажу, является абсолютной истиной. И не по своему желанию пришлось мне ускользать от правды полгода назад. Со мной могла случиться беда во сто крат хуже, чем с Владимиром Ильичом.

– А сейчас не опасно? – тихо съязвил Дзержинский, хотя внутри души его творился Хаос и неразбериха.

– Опасно, – подтвердил Троцкий, – но сейчас настал момент, необходимый для откровения и принятия решения.

И наркомвоенмор, довольствуясь интуицией, сделал паузу и без того нагнетающую обстановку до предела так, что Дзержинский был готов убить последнего за это проклятое молчание.

– Я всё скажу вам, клянусь, но прежде ответьте, – прервал тишину Лев, медленно сокращая расстояние между ним и чекистом, – кто сказал вам такую гнусную ложь, касательно моего участия в организации убийства Мирбаха? Александрович?

Дзержинский подозрительно сощурил глаза: откуда Троцкий мог знать, что именно Александрович проболтался? А вдруг не проболтался? Вдруг он сказал это нарочно, дабы дискредитировать Троцкого в глазах чекиста? Сомнения закрадывались в сознание Дзержинского, и он был бессилен выпутаться из них в одиночку.

– Допустим, – холодно, с придыханием процедил он с совершенно непроницаемым лицом. – Однако какой был смысл этому человеку клеветать на вас?

– Какой смысл?! – вскрикнул Троцкий в бешенстве. – Огромный! Учитывая, что расстрел его был неминуем, Александрович ввёл вас в заблуждение, чтобы вы его помиловали.

– Эсеры взяли меня под арест, – возражал Дзержинский, теряя терпение. Диалог между ними накалился, стал динамичным, и зимний холод ими уже не замечался. – Им проще было убить меня, нежели клеветать на тебя.

– Верно, – подтвердил Лев, снова неожиданно снизив голос и опустив ресницы. – В заговоре против “Бреста” и позже против Ленина принимал участие Свердлов. Он хотел убить тебя, как ненужного свидетеля и неугодного ордену, и если бы я не разуверил его в этом, если бы я не имел представления о деле, то мы бы сейчас не разговаривали, а, скорее всего, ты бы лежал где-нибудь глубоко в земле... Да, признаюсь, я имел понятие обо всех авантюрах Свердлова, о том, что он мечтает получить знания Каббалы, но это, повторюсь, было необходимо.

– Но... – в этот момент Феликс был обескуражен больше, чем когда-либо в своей жизни. Пульс участился, изо рта валил ледяной пар, глаза блуждали по местности, ибо им не за что было зацепиться. Неприкосновенность его лица разом улетучилась на замену потрясению, – ...посему получается, Лев, ты спас мне жизнь? И ты говорил, что чувствуешь ту же преданность, что и я к Владимиру Ильичу. Уметь быть преданным... Значит, ты предан?

– Предан, – едва заметно кивнул Троцкий, делая медленные шаги по снежной дорожке мимо Феликса, неотрывно следя за голубым небом и падающими снежинками. Нарком чувствовал на своей шее тяжесть медальона, сверкающего в солнечном сиянии. – Своей теории. А моя теория говорит не только о перманентной революции, которая обязательно случиться в скором времени в Германии, она говорит о том, что преданный человек есть высшая нравственная ценность во всём мире. И если интернациональные народы будут преданны друг другу, то коммунизм неминуем. Преданность и доверие. А я верю тебе, Феликс. Веришь ли ты мне?

Дзержинский решительно вздохнул, вынимая из кармана плаща портсигар и зажигалку. Чекист был болен туберкулёзом и курить ему категорически запрещалось, но непреодолимое, маниакальное желание вдохнуть ядовитый дым охватило его тело и разум.

– Если ты всё ещё в сомнениях, то я докажу, доверив то, что подарил мне Владимир Ильич ровно год назад – “Сердце Революции”.

– “Сердце революции”? – заинтересованно спросил чекист. Он вспомнил, что Лев лишь в единичных случаях надевал медальон с гербом РСФСР напоказ, ибо этому украшению материалист Троцкий придавал слишком большое значение. – Возможно, – вдруг двусмысленно протянул он, одновременно закуривая и ласково улыбаясь. – Во всяком случае, не руководствуясь эмоциональной подоплёкой, у меня нет оснований не верить... Я знаю и уверен в том, что Свердлов не оставит попыток убрать Владимира Ильича. Этим летом у него почти получилось. Он хочет забраться на вершину Ордена и убьёт всех, кто встанет у него на пути по достижению Каббалы.

– Нам необходимо опередить его! – вдруг ощетинился Лев, сжав руку в кулак. – Убрав Свердлова, мы достигнем мира в партии и больше не будет тех потрясений, которыми он нас вверг в катастрофу.

Феликс, стоя спиной у Троцкому, обернулся:

– Каким образом?

– Он – контрреволюция, – сказал нарком тихим голосом, полный смертельной злобы, – ты знаешь, что делать с контрой.

– Открыто действовать нельзя, – возразил Дзержинский. – Если ВЧК предъявит ему обвинение, он найдёт способ выкрутится – я знаю его. Тут нужен глобальный спектакль, даже не спектакль. Я знаю, что делать.

– Поделишься предположениями?

– Помнится мне, как в августе семнадцатого он как-то между прочим сказал, что хочет побывать в Орле, – зеленые глаза Дзержинского многозначительно засверкали, он потёр холодные ладони друг о друга, покуда в его голове лихорадочно рождался план. – Зная ситуацию на фронте, мы заставим Свердлова проложить свой маршрут именно в этот город.

– Орёл – провинция, – скептично пожал плечами Троцкий. – Разве он туда поедет?

– У него не будет выбора. Нужно действовать немедленно, мало ли какое новое покушение готовится на товарища Ленина... Я ещё подумаю над этим.

– Как незаметно мы перешли на “ты”, – вдруг заметил Троцкий. Дзержинский взглянул на него, искренне улыбнувшись.

– Верно... И пусть. Так будет лучше. Я думаю, на том нам стоить закончить и идти на площадь. Идём, товарищ. На твой праздник.

– Это не только мой праздник, – возразил Троцкий со слабой улыбкой, – ибо я не имею право так говорить. Наш общий: рождение Великого Октября! Читали Маяковского? “Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы!Ваше слово, товарищ маузер...”

На этой загадочной ноте он махнул рукой, увлекая большевика на Красную площадь, обитую алыми лентами и кумачом. Грянул пир во время чумы.