Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 51 страниц)
«И всё-таки, красиво» – вынес вердикт Коба, хотя сам смекнул, что ровно сто двадцать лет назад на этом самом месте были казнены взбунтовавшиеся против Петра Великого стрельцы.
Внутреннее убранство Кремля говорило о его сущей буржуазности: всюду пестрили двуглавые орлы, а на стенах и потолках сияли позолоченные барельефы. Даже Смольный не был таким вычурным. Первым делом, что сделал Коба, войдя в свою квартиру – выкинул длинное, старинное зеркало с расписной рамой, невзирая на суеверия Свердлова о “семи годах несчастья”.
На следующий день приехал сам Троцкий. Он решил, что для конспирации всё правительство сразу отправлять одним поездом опасно. Пробыв сутки в Смольном, заодно успев напечатать статью в оправдании переезда, он и остальные члены правительства окончательно утвердились в Москве. Кремль Льву безумно понравился: он сразу почувствовал себя как дома в той роскоши, что осталось с царских времён – по своему уровню. Все комнаты Кремля, в том числе квартиры Кобы и Троцкого, были выделаны искусными мастерами: гравюры, изображающие мифы Древней Греции, кирпичные камины, бронзовые канделябры почти по всему периметру переливались разными цветами, что не могло не греть душу Льву, который обожал комфорт, а когда уют и роскошь так славно сочетались с планами Мировой революции...
К сожалению, идеальной жизни никогда не бывает. Грации и музы Афин никак не могли спасти РСФСР от гражданской войны. После подписания Брестского мира началась иностранная интервенция. Белорусская Рада совместно с корпусом польских легионеров в ночь с 19 на 20 февраля 1918 года заняла Минск и открыла его для немецких войск. С разрешения немецкого командования Белорусская Рада создала Правительство Белорусской Народной Республики и в начале марта, аннулировав декреты советской власти, объявила об отделении Беларуси от России.
Расправившись со всеми бытовыми проблемами переезда, наконец, состоялся первый совместный завтрак иллюминатской коммуны – членов ЦК РКП(б) и их семей. Жёны доблестных работников политбюро жутко устали от всех революционных и государственных дел, а потому предпочитали насыщаться в другое время, так как каждое даже неофициальное застолье партийцев так или иначе сводилось к политике.
За большим овальным столом собрались все, кроме наркомвоенмора. Так как правила коммуны нужно было соблюдать и не приниматься за еду, пока не прибудут все, поговорка «семеро одного не ждут» теряла свою потребность.
– Ну-с, что у нас на сегодня? – нараспев проговорил Троцкий с живым блеском в голубых глазах. Он упругой походкой вошёл в зал и сел за стол, с энергией потирая ладони.
Товарищи смерили его мстительным взглядом и, не проронив ни слова, наконец, взялись за приборы и начали свою трапезу.
– На твоём месте я бы приубавил своё веселье, – холодно заметил Свердлов. Троцкий вопросительно поднял брови.
– А что случилось?
– Ленин, – коротко бросил Свердлов, откусывая небольшой кусок мяса.
– Что – Ленин? – не понял Лев.
– Не в своей тарелке Ленин, – пояснил Коба, грубо разламывая ломоть хлеба. Троцкий хмыкнул, осматривая высокомерным взглядом грузина, а затем, взяв в руку вилку, покрутил её при свете ламп.
– По твою душу, наверное, Коба? Снова что-то натворил.
– Да нет. Сегодня утром звонил Зиновьев и сообщил о том, что Каменева арестовали на Аландских островах. Финская власть выдвинула ультиматум, что освободит Льва Борисовича только в обмен арестованных финнов. Кажется, интервенцией занимаешься ты, поэтому, скорее, по твою душу.
Троцкий облизнул губы, не ответив грузину, повязал на шее салфетку и, положив в тарелку с двуглавыми орлами сладкий перец, начал усиленно резать его. Члены ЦК переглянулись, Алексей Рыков – нарком внутренних дел, спросил:
– Неужели тебя никак не заботит арест Каменева? Вроде, ты его шурин, а значит, родственники как-никак.
– Он Олин муж – её родственник, а не мой, – отрезал Троцкий. – Лев должен был понимать, что в период обострения Гражданской нужно быть осторожнее, а раз опустил подобную оплошность – пускай отдувается, – вновь воцарилось молчание. Напряжённую обстановку стоило разрядить, поэтому наркомвоенмор приподнято сказал: – Кстати, товарищи, я один заметил этих «прелестных» орлов на тарелках? Восхитительно, не правда ли?
– Действительно, – поддержал Луначарский, поедавший капустный салат. – ЦК пролетарской партии использует в качестве посуды царскую символику. Настоящая диктатура пролетариата назревает!
Члены центрального комитета в одобрении засмеялись. За что любили Луначарского – он при помощи идеологии мог поднять настроение кому угодно. Все, кроме сосредоточенного Свердлова, мигом забыли про арест товарища и в перерывах между пережёвыванием пищи точили лясы.
– А вот как, по-вашему? – спросил Коля Бухарин, который был истинным интернационалистом и знатоком идеологии. После Бреста он смог помириться с Лениным и снова занять должность главного редактора «Правды». – Если бы русский народ можно было бы обособить до нации, то каким бы главным качеством он обладал?
Вопрос работникам Политбюро, также, не смотря на интернационализм, понравился, и за столом началось активное обсуждение. Троцкий расплылся в довольной улыбке, какой мог бы обладать только мартовский кот – принято было считать, что именно он знает русский народ как никто другой – иначе бы он не смог стать для них излюбленным оратором. Лев дождался, когда товарищи угомоняться, и, картинно растягивая слова, ответил:
– Так называемая великая тайна загадочной русской души, – произнёс он с наигранным благоговением, – заключена в следующих факторах: широта территорий, разнообразие климата и так далее. Философ Бердяев остроумно заметил, что русскому человеку свойственна безграничная бытовая свобода. Неоглядная ширь русской равнины с ее безбрежной тоской мало совмещается с так называемыми удобствами жизни. Зато эти удобства легко совмещаются, например, с голландскими аккуратными дамбами или швейцарским прудиком с лебедями. Но ведь Швейцария, не в обиду будь швейцарцам сказано, в сравнении с Россией-океаном – всего лишь лужа…
Смех членов ЦК раскатывался по всему залу, набирая диапазон. Выражение голоса Льва было очень забавно-буржуйским, а то, как он подкатил глаза, не могло не вызывать улыбки.
– …так вот, особенность русской души заключается в характере восприятия действительности и определяется зарядом территории в соответствии с планетарной функцией, и описанными выше мандалами Мира…
– В халяве, – вдруг перебил торжественную речь Коба фамильярной вставкой. Троцкий замолчал, смех мгновенно прекратился.
– В чём, в чём? – переспросил Лев, сощурив глаза.
– Особенность русской души заключается в любви к халяве, – повторил Коба, дожёвывая пищу. – Это главная её особенность и слабость, благодаря которой русский народ можно покорить. ” Бесплатный сыр” сплочает, устрашает и дарит уважение. Вот и всё...
– Лев зато как распинался! – Сквозь хохот проговорил Бухарин.
– А Коба-то верно сказал. И слово-то, какое подобрал, хе, я такое и не слышал даже, – Луначарский не поленился вынуть из кармана блокнот с карандашом и аккуратно вывести на странице большими буквами слово « халява ».
– Зато товарищ Троцкий знает, правда, Лев Давидыч? – с наглой улыбкой спросил Коба. Троцкий побагровел и бросил на грузина испепеляющий взгляд, но довольно быстро отошёл, подумав про себя, что спорить с таким большевиком, как Сталин – глупо и не достойно. – Чайку не подлить?
– А подлей!
За шумом во время завтрака, большевики не сразу заметили, что в зал вошёл высокий человек в длинной до пола шинели и в фуражке, надвинутой прямо на изумрудно-зелёные глаза. Члены ЦК также сидели в верхней одежде, потому что с отоплением в Кремле возникли проблемы – Политбюро не голодало, но мёрзло.
– Товарищ Дзержинский, куда же вы так торопитесь ни свет ни заря? – воскликнул Рыков. Политбюро тут же умолкло. Феликс Эдмундович с презрением окинул стол, где велось пиршество, и с явным неудовольствием подошёл ближе, обхватывая руками спинку стула, на котором сидел Коба.
– Работа в ВЧК не ждёт, – ответил он. – Не всех заключённых перевели сюда из Петрограда.
– На хоть яблочко покушай, – Коба протянул Дзержинскому зелёное яблоко, которое тот все же принял.
– Благодарю, Иосиф. Владимир Ильич уже кончил трапезу?
– Нет. Он занимается вопросом по Каменеву, – ответил Свердлов. Дзержинский посмотрел на него, затем на Троцкого, вид которого при упоминании Ленина и Каменева стал угнетённым.
– Каменева арестовали, – пояснил Лев, пожав плечами.
– Я знаю. А какова ситуация на фронтах? На Петроград продолжают наступать?
– Интервенты баррикадируют всю западную территорию.
– И вы так спокойно говорите об этом? – Феликс Эдмундович нахмурился: зелёные глаза яростно сверкнули.
– По-вашему, я должен поддаваться панике? – повысил голос Троцкий. – Армия реорганизовывается, и вообще: из-за стычек с белой армией силы на бой с интервентами иссякают.
– Вас избирали на пост наркомвоенмора для полной победы пролетариата и красной армии.
– Вас избрали на пост председателя ЧК по тем же самым причинам. Интервенты и контрреволюция – цели именно Чрезвычайной комиссии, а у армии немного другие заботы, знаете ли – Гражданская война!..
– Я пусть как нарком национальностей лезу не в свои дела, – перебил распри Коба, – но на данный момент армия без ВЧК – ничто, и ВЧК без армии – ничто. Что же вам стоит объединить свои силы, товарищи, если хотите победы пролетариата?
– Белые лезут и грызутся, подобно вшивым овчаркам, где уж тебе, Коба, знать, как с ними бороться?! – возразил Троцкий. – Твои бесконечные наивные проповеди о единстве, мире и согласии сведут с ума не только меня, но и кого-нибудь ещё, клянусь Алиэстром Кроули.
– Божиться Кроули всё равно, что совершать христианский молебен Люциферу, – неодобрительно сказал Луначарский.
– Бессмысленно? – улыбнулся атеист-Бухарин. Свердлов, словно услышав до боли близкое слово, поднял голову и вперился в глаза Николая совершенно страшным, чёрным взглядом.
– Опасно. – С этими словами он встал из-за стола и быстрым шагом пошёл прочь из зала, но в дверях он чуть было не столкнулся с юной девушкой восемнадцати лет, которая входила с другой стороны. – Здравствуйте, Надежда Сергеевна, – вежливо кивнул он ей.
Надя Аллилуева работала в Наркомате по делам национальностей, была секретарём Ленина, сотрудничала в редакции журнала «Революция и культура» и в газете «Правда». Теперь, когда началась Гражданская война, Ильич не мог обойтись без секретарей, а Надя была умна и расторопна, что и позволило ей стать личным Ильинским секретарём.
С приходом Наденьки всё политбюро радостно оживилось, у каждого засияли глаза и даже “Железный” Феликс мило улыбнулся: Надя была не только преданна партийной работе – она была прелестной и очень симпатичной девушкой, смугленькая и мягкая, с тёмными глазами и волосами, убранных в косу, с розовыми, детски-пухлявыми губками и нежными ручками. На ней было опрятное платье; красная, партийная косынка легко лежала на её круглых плечах.
Она несла большой стакан чая и поставила его перед Кобой, вся смутилась; горячая кровь разлилась алой волной под тонкой кожицей её миловидного лица. Она опустила глаза и остановилась у стола, слегка опираясь на самые кончики пальцев. Казалось, что ей было совестно, что она пришла, и в то же время она будто чувствовала, что имела право войти.
– Доброе утро, Надя, – произнёс Луначарский. – Есть вещи, какие скрашивают дни и всю жизнь, а Наденька скрасила сегодня нам завтрак. Теперь понимаю, кому мог посвятить эти строки Пушкин: “Я помню чудное мгновенье...”
Румянец на лице Наденьки вспыхнул с ещё большей силой: ей было очень лестно слышать такие комплименты от самих членов ЦК.
– Спасибо, Анатолий Васильевич, – произнесла она, улыбнувшись. – Приятного аппетита вам, товарищи.
Троцкий, которому всё было равнодушно, великолепно знавший психологию, а также читавший некоторые мысли, ненароком заметил, как Коба изменился в лице: взгляд как бы прояснился и даже заблестел, а резкая ухмылка тут же исчезла с его губ. Наркомвоенмор торжествовал, уличив, наконец, слабое место грузина. Коба действительно не спускал с Наденьки глаз, молчал, но наблюдал за ней; он ощутил на сердце некую тревогу, когда Троцкий пригласил девушку сесть рядом и любезно начал разговаривать с ней. Ревность подступила к самому горлу большевика, брови нахмурились, и Коба в злости и гневе затрясся, как извергающийся вулкан. Этого он Льву снести не мог, но ничего сделать – тоже. Ведь иначе торжество Троцкого скрепиться с моральной победой над соперником.
– ...Марксе лево, как же Володе повезло, что у него работают такие кадры, – сладким, словно мёд, голосом проговорил Троцкий, расплывшись в обворожительной улыбке. – Куда же он смотрит, на какую там Арманд... Не понимаю я его.
Коба с яростью лицезрел, как гордый, высокомерной, недоступный даже для мечтаний Коллонтай, наркомвоенмор кокетничает с Наденькой и понял, что выдал себя и свои чувства. Надя не понимала многих тонкостей в отношениях между наркомами, а потому считала все комплименты Троцкого абсолютно искренними, ничего под собой не имеющими. Наркомнац в конце-концов не выдержал и вспыхнул.
– Лев, а Наталья разве сегодня не спустится к нам? – спросил он, перебивая очередные лести. – Помниться, она желала познакомиться со всеми нами.
Услышав о жене, Троцкий приумерил свой энтузиазм: измен с его стороны хватало, а если Наталья Седова узнает, что её муж соблазняет восемнадцатилетнюю девушку, прибьет не хуже интервенции.
За окном раздались звуки Кремлёвских курантов, которые пробили восемь часов. Трапеза подошла к концу. Владимир Ильич сидел за столом своей квартиры, особенно внимательно перечитывая статью о Революциионной коллизии, из-за которой и вылилось распри гражданской войны. Позади него стоял преданный секретарь Свердлов.
– Яков, будь добр, скажи мне, – Ильич отвлёкся от статьи и посмотрел на Свердлова, – левые эсеры не угомонились? Не изменили своё мнение о “Бресте”?
Свердлов отрицательно качнул головой.
– Камков сказал, что его партия не желает разделять ответственность за постыдный Брестский мир и заклеймил нас “приказчиками германского империализма”.
– Вот мыльные пузыри! – воскликнул Ильич. – И им после ратификации и выхода из правительства неймётся, приспешнике буржуазии проклятые. Мда, они так дело не оставят. Спиридонова тоже волнуется?
– Начёт неё не знаю, но, похоже, что так.
– Хорошо, – Ленин нахмурился. – Будь добр, позови мне Троцкого.
Спустя несколько минут Лев Давидович стоял перед Ильичом. Лицо Троцкого было бледным, но не от страха, а, скорее, от холода. Он только с единого взгляда понял всё, что хотел сказать ему Ленин – такое взаимопонимание у начальника и его заместителя случается довольно редко, но в истории именно советского государства особенность тандема Ленин-Троцкий не был единичным.
– Лёва, разъярились эсеры, а если разъяриться деревня, то прости-прощай мировая революция, – неутешительно произнёс Ленин. – Надвигается голод и война. Срочно, очень срочно нужно что-то предпринять, иначе будет поздно.
– Я строю регулярную армию, Володя, которая будет способна разбить белую гвардию, – Троцкий положил руку на плечо Ленина. – В январе был разбит Каледин, так неужели это будет сложно и с остальными?
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – возразил председатель наркомов, начиная взволнованно расхаживать по комнате. Наконец, он развернулся к Троцкому и сказал в исступлении: – Опомнитесь, батенька, ведь мы уже не в Смольном! Вы тут хозяева – встреча-приехали, а крестьяне – голодают. Знаешь, что уже матери своих новорождённых детей убивают, чтобы не мучились от голода и холода, а некоторые – съедают. Представляешь себе, что значит каннибализм в русской деревне?.. Ты должен это прекратить. Готовь бронепоезд – поедешь на фронт.
Разговор на этом прекратился. Оба Вождя тотчас разошлись по своей непосредственной работе. Троцкий быстрым, чеканя каждый шаг, шёл по длинному коридору Кремля, на ходу надевая командирскую фуражку, а на груди его слабо блестел символ будущего герба Российской Совесткой Федеративной Социалистической Республики – серп и молот.
====== Глава 35. Майские катакомбы ======
Белые ночи начинают свой период в мае. И не было такого времени, когда бы сумерки никого не очаровывали. Невозможно точно отследить тот самый переход от дневного неба к ночному – человек без часов точно этого не заметит.
Сил бродить по городу не было, к тому же Орлов умоляющим взглядом просил еды. Виктория чувствовала на себе этот взор, но мысли её были совсем о другом. Она не могла понять, как в такой день можно было думать о еде? Общество потребления, дорогие мои, постиндустриальное общество... И в этом сочетании звучит абсолютное безразличие ко всему, что не имеет отношения к материальным ценностям.
– Это последние деньги, – Виктория с безразличием бросила на стол две купюры, когда молодые люди вошли в ближайшее кафе под фантастическим названием “Сказка”. – Поешь хотя бы на них.
Орлов в недоумении взглянул на помятые деньги, затем на лицо девушки, помрачневшее и задумчивое.
– Может быть, не нужно? Я знаю, что человек без еды две недели прожить сможет…
– Не неси чепухи! – социал-демократка грубо сунула в руки напарника меню. – Бери побольше и подешевле, чтобы насытиться наверняка.
Миша смущённо пролистал странички брошюры, всё ещё искоса поглядывая на не совсем трезвомыслящую собеседницу.
– А ты?
– А я… – Виктория положила руки на стол, перебирая пальцами, и тоскливо посмотрела в окно, затянутое вечерней, туманной дымкой. Петербург наконец приобрел свои обыкновенные оттенки: грязный, серый, чёрный и белый. Всё это напоминало пейзаж советской кинохроники, только музыка в кафе играла тоскливая, протяжная, словно удав, постепенно пожирающий все то хорошее и прекрасное, что было в этом городе доныне, то, что придавало ему какие-то краски. – Я просто не могу есть в такую минуту. Эти годы… Все эти годы я гонялась ни за чем. Я ничего не знаю, ни гроша не стою. Когда я смотрю на наше небо, я с горечью понимаю, что это русское небо ничем не отличается от неба в другой стране. Только наше серее, а оттого привычнее.
– Скажи, что с тобой не так? – спросил у неё Миша, после того, как сделал заказ. Девушка загадочно ухмыльнулась, но смеялась она над собой, нежели над вопросом.
– Если я тебе скажу все, что я знаю – ты постепенно будешь сходить с ума. Услышав это, ты захочешь вонзить мне в горло свой нож, только, чтобы я заткнулась. Что и сделали… с Лениным…
– Ты думаешь, его уберут? – спросил Михаил. На лице у девушки появилась горькая противоречивая улыбка и, сделав вдох, она ответила:
– Могут, но не посмеют. Такие люди как он делали историю… Хоть и таким способом, но все же он гений – «Вождь мирового пролетариата», один из прародителей коммунизма. А хочешь, открою секрет: коммунизм, это и есть демократия, только название другое. Я не верю в демократию.
Орлов, жадно приступивший к трапезе, услыхав подобные слова, поперхнулся. Что он только слышал? Он явно ослышался – от голода начались глюки.
– Как это… не веришь?! Ты же…
– Да, не верю. Никогда на земле равенства не будет. То, что у нас в стране… Я не знаю, как это называется, но не демократия уж точно. Что такое коммунизм, демократия? Это равенство народа, когда государством управляют люди…
– Ты говоришь как монархист! А как же партия?
– Вздор. Это сказка, в которую верят только дураки. «Непросвещенный народ – гарантия демократии». Ты когда-нибудь видел стадо овец на лужайке, разгуливающих сами по себе без пастуха? При этом у них полное равенство: бредут куда хотят, и в итоге их сожрут волки. У стаи должен быть вожак, а у народа – лидер! А Ленин, как и Ельцин – много красивых слов про равенство, общее благо и прочее… Для того, чтобы склонить к себе большинство: у кого маленькая зарплата, кому не повезло по жизни и так далее. Рабочий класс… По сути, эти два человека пропагандировали одно, у них были общие цели, а сами собрали вокруг себя свиту и правили, пока «освобождённый» народ думал, что вот оно – равенство! Коммунизм, демократия... А наша партия работает и борется за социализм, ставит перед собой реальные цели! Монархисты-крестоносцы за геноцид, чего я не приемлю.
– И когда же ты?..
– Осознала, что равенство это ложь? Рано, для своего возраста, даже слишком рано, но чем раньше – тем лучше. Наивность постепенно уходит, взрослеешь в одну секунду. Иногда смотришь на других людей, на таких же, как ты…Как же я вам завидую. Ты ничего не знаешь, а от этого спокойнее спишь. Я не могу… сказать тебе всё, иначе обреку на подобную жизнь. Знаешь же, кто зачал всё это. С кого началось уничтожение России… С них. С коммунистов.
– Поэтому ты их ненавидишь?
– Нет, – с дрожью в голосе произнесла она. – Я их не ненавижу. Я их люблю. Очень сильно. Не всех, а лишь единиц. Зато безоглядно и безмерно. И оттого, что я не могу прикоснуться к ним, увидеть их глаза, во мне пробуждается злость и печаль. Сначала всё обращалось в смех и в чёрный юмор, но я вовремя взяла себя в руки – эта паранойя огненного фанатизма медленно сжигала мою душу. И в одно мгновение пришло осознание того… что все они мертвы. Для всех. Но никак не хотели умирать для меня. Для меня они живы, а для всех просто холодные фамилии с инициалами на страницах старых, потрёпанных книг. И грустно мне ещё от того, что мы тоже станем всего лишь фамилией, а многие, почти все, канут в небытие, не оставив после себя ни хорошего, ни плохого – ни-че-го!
Девушка тихо всхлипнула и тяжело вздохнула, закрывая глаза рукой.
– Хуже всего, если будут ненавидеть и издеваться над твоей памятью, прикрываясь некой псевдореальностью – при всех твоих заслугах. Они не заслуживают оскорблений, не все… Многие были трусами и подлецами. Перечислять не буду – это же только моё личное мнение, ты сам должен прийти к верному выводу. В своё время, конечно, мы все заблуждаемся в начале пути…
– Но если человек при жизни был плохим, то после смерти не стоит его превозносить, я так считаю.
– И ты, возможно, прав, хотя о мёртвых принято говорить либо хорошее, либо ничего. Забудь, нет понятий: хорошие и плохие. Есть умные и есть идиоты, есть эгоисты и альтруисты – люди разные и противоречивые. Поэтому о них всегда сложно говорить, а тем более – изучать… Как же плохо. Горько мне. Противно. И грустно.
Последние слова были словно выдавлены из неё. Она протяжно всхлипнула и попросила официанта налить ей 50 грамм коньяка. Судя по всему, девушка практически не пила алкоголь, когда, взяв в руку рюмку и понюхав жидкость, содержащуюся в нём, поморщилась. Однако это отвращение даже усилило её желание и Виктория залпом опустошила сосуд.
– Дело во мне?
– Нет, вовсе не в тебе, это просто… минутная слабость, такое со мной бывает, особенно, если что-то не получается: как нахлынет апатия, так и сдохнуть хочется. Всюду мусор – всё становится бессмысленным и ненужным. В такие минуты хочешь говорить-говорить-говорить или молчать. Мне сейчас кажется, что никогда в моей жизни не будет светлых пятен. Я, конечно, утрирую, но покуда я живу в той обстановке, в которой всем плохо, мне тоже будет плохо. Беспросветный круговорот, как кольцо метро. И кто-то зачем-то хочет всё поменять и изменить к лучшему. Ха-ха, – девушка неожиданно наклонилась к Мише и с унылой улыбкой прошептала. – Хочешь, открою ещё один секрет: революционеры просто хотят поскорее умереть, покинуть этот жалкий, злобный, предательский мир – им нечего терять, а смысл жизни находится в своей смерти. Только тем повезло. Они умерли гораздо позже революции и заслужили славу. А я, чувствую, что умру рано. И не пожалею: терять мне нечего, а если верить мифам, то в загробной жизни встречаешь тех, кого любил больше всего на свете…
– Может быть, – осторожно перебил её Миша, подозрительно косясь на то, как Виктория крутит рюмку в руке, – тебе больше не надо пить?
– Я напиваюсь в первый раз в своей жизни, так что захлопни варежку! – рыкнула на него девушка. – Товарищ официант, повторите, пожалуйста.
– Правда, хватит, – рискнул повысить голос Орлов. – Ты за всё время никогда ещё так много не говорила, как сегодня. А утром от коньяка знаешь, какой сушняк? Будет в сто раз хреновее, чем сейчас при подобной ностальгии.
– Ты-то наверняка в четырнадцать бухал со своими корешами в каком-нибудь подъезде, – съязвила Виктория. – Я уже взрослая девочка, так что не нагнетай – могу себя контролировать и давать отчёт.
На этих словах Дементьева уверенно коснулась пальцем кончика своего носа, дабы Орлов перестал паниковать. Воспользовавшись её размякшим состоянием, он спросил:
– Кто твоя семья?
– А вот шиш, – прошипела девушка, сжав кулак в фигу. – Для особо одарённых повторяю: я не родственник Троцкому. Не родственник!
– Откуда такая уверенность? – не унимался Орлов. – Может быть, он был отцом какой-нибудь твоей прабабки, которая вышла замуж за прадеда и изменила фамилию? Медальон же достался тебе по наследству?
– Не важно – это совершенно ничего не меняет. Я абсолютно уверена, что Троцкий к моей родословной никакого отношения не имеет. Судьба его детей на то подтверждение.
– Тогда откуда у твоих родственников мог взяться медальон, которых принадлежит другой семье? – Миша не намеревался сдаваться. Он был уверен в том, что его спутница что-то утаивает и недоговаривает: на этот раз её доводы не подкреплялись аргументами, но будучи упрямой защитницей своей правды, Орлов смягчился. – Тем более тому, кто был, по сути, вторым человеком в государстве?
– Без понятия, – Вика потупила взгляд. – Я знаю столько же, сколько и ты. Я считала его не более чем пластиковой бижутерией, одно время не носила вовсе – что за чушь вешать на шею серпы и молоты, если у нас демократия, да? А потом заставили прятать под одежду, но носить, как память… В общем-то, если у меня были бы какие-либо подозрения в том, что это – раритет, а ещё, что это и есть ключ, я бы тут с тобой не сидела…
– Подожди, разве ты не с самого детства была социалистом?
– Нет.
– А кем же ты была? – не без смуты в голосе спросил парень.
– Разделяла другой политический строй.
Орлов удивлённо поднял брови: никогда бы не подумал, что убеждённая на 200% социалистка могла бы оказаться кем-то другой. Мише стало безумно любопытно, и вопрос его выпал сам собой.
– Можешь рассказать поподробнее, если не секрет?
– Не секрет, – ответила девушка.– Я была единороссом.
В голове у Виктории ещё днём начала появляться картинка, которая со временем становилась всё яснее и яснее. Сейчас она, закрыв глаза, опустошила рюмку – лицо её сильно поморщилось. Казалось, внутри её проходит битва, и, наконец, девушка решилась.
– До десяти лет я лишь косвенно интересовалась политикой, сам знаешь, что у подростков совершенно другие интересы: я ходила в художественную школу, гуляла во дворе с товарищами – все обыкновенно. Так вышло, что дата моего рождения чуть ли не день в день совпадает с днём рождения нашего президента и об этом я знала с самого рождения – это одна из множеств причин моего политического выбора. Расписывать в красках не стану, самой от этого противно. Я была убеждённой единоросской, всегда отстаивала свои взгляды и защищала нашу власть – ничего не хотела слушать. А когда ко мне в руки попало “Сердце революции”, я очень сильно злилась – я ненавидела коммунизм и все то, что с ним было связано. В девятом классе я даже написала сочинение о “необратимости развала СССР”. Моей любимой историей был событие, которое произошло в 1991 году – когда я её слышала от матери, улыбка свободного человека появлялась на моём лице. В том же году, когда мы проходили Октябрьскую революцию – я спрашивала: зачем она была нужна? Я всей душой поддерживала белую гвардию, безудержно сожалела об убийстве царской семьи...
С каждым словом, сказанной девушкой, брови Орлова стремились уже на затылок. Эта новость ошарашила его даже больше, чем лицезрение медальона Троцкого.
– А как же ты тогда... Ну, ты сама понимаешь... – заикаясь, спросил он.
– В художественной школе нашей группе рисунок преподавал учитель, который был коммунистом. Он забивал нам голову не пространственной перспективой, а политическими основами. После его уроков у нас кружилась голова. Я не выдерживала в силу моей натуры и начала спорить с ним. Распри о политике продолжались на протяжении пяти лет – всего курса обучения. И на последнем – пятом курсе он вдруг сказал такую вещь, которая перевернула и уничтожила всю мою жизнь: “вы ничего не знаете”. Его аргументы были неоспоримы, в каждом споре он одерживал верх. Мне надоело это, я нарочно читала историю, чтобы только обрести дополнительные аргументы, я вызубрила назубок всю ненавистную мне революцию, гражданскую войну, а потом случилось то, что называют крахом... Я влюбилась в то время, и те, кто был мне ненавистен ранее, стал примером для подражания. Я не стала больше спорить. А тебе я соврала, что познакомилась с твоим отцом на практике...
Миша молчал. Виктория пытливо смотрела на него, пытаясь прочитать на его лице мысли.
– Он знал, что у меня есть “Сердце революции” и поспособствовал агитации не потому что я была особенной, а потому что у меня был ключ, – продолжила она. – Николай Тимофеевич знал намного больше, чем мы, он узнал, где живут его обладатели и сделал всё, чтобы я увлеклась политикой. Узнал всё, узнал о моей семье, обо мне, видимо следил и настроил преподавателя. Как хитроумно, но зачем всё так сложно? Почему бы просто не выкрасть? А хочешь, расскажу тебе про то, что мы ищем? – вдруг спросила Виктория, мгновенно переменив тему. Орлов недоверчиво посмотрел на неё: девушка не была пьяна, однако, что иначе способствовало развязыванию её языка?
– Ты шутишь? Ты же раньше никогда не заикалась об… – Миша осёкся и снизил голос до шёпота, – об оружии.
– Потому что не был резон говорить о том, ключ к чему не был найден. Так ты хочешь?
– Спрашиваешь!
– А не боишься? – Дементьева хитро, по-лисьи сощурила глаза. – Обратного пути в мирскую жизнь не будет.
– Я уже забыл о ней. Сегодня я столько узнал, что ничего уже не страшно.
Виктория также снизила голос, подалась чуть вперёд, чтобы никто посторонний не смог подслушать.
– Тогда слушай: предполагается, что в XX веке в СССР трудами наших гениальных учёных-физиков и геометриков была вычислена формула топологического гиперполитопа. Это подмножество Евклидова пространства – трёхмерного измерения, которое представимо в виде объединения конечного числа симплексов– эн-мерным обобщением треугольника, который находится в гиперплоскости. Я не сильна в тригонометрии и физике, чтобы разъяснять свойства симплексов, но, говоря обычным языком: гиперполитоп – это путь к открытию четвёртого пространства.
