Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"

Автор книги: Das_Leben

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 51 страниц)

========== Предисловие ======

“Как посравнить да посмотреть Век нынешний и век минувший...” (с) А.С.Грибоедов

Почему в мире столько несправедливости? Сколько жизней она уже сгубила, и дает ли она шанс тем, кто, несмотря ни на что, хочет добиться этой самой справедливости?

Такие вопросы возникают в головах людей всего мира, особенно в сознании четырнадцатилетнего подростка, у которого только-только начинает проясняться его же будущее. За нее уже все решили родители, да и само чадо не против такой судьбы. Художественная школа, в которую она мечтала поступить еще с пяти лет, талант к рисованию, данный ей наверняка от рождения. Не проходит и дня, чтобы ребенок не брал в руки альбом и карандаш. Она вовсе не представляла свою жизнь без творчества... Но и жизнь без справедливости тоже.

Она родилась в типичной семье: с виду абсолютно не отличимая от других ячеек общества ее города, ее страны, но она всегда понимала, что живет среди не очень простых людей.

У каждого из родственников находились недостатки. Причем не те, которые есть у каждого второго человека в мире, а серьезные и жизненные, кои никогда и ничем не исправить. Мать – дура, а бабка – деспот. У любого из родственников были разные минусы, и у всех сложилась настолько сложная и непростая судьба, что она не хотела попасть в то же русло. Она страшилась того, что повторит такую же скудную жизнь, как и ее семья. Наверное, это был ее самый невыносимо большой кошмар.

В детстве все её ровесники рисовали портрет своей матери и говорили: «Моя мама самая-самая красивая». Она тоже иногда это говорила, но никогда так не считала. Ночами, когда ее мать еще не возвращалась домой с очередной гулянки, она, укрывшись с головой одеялом и прижавшись к стенке, думала о таких вещах, о которых ни один ребенок не думает в ее возрасте: на ее глазах бабушка била непутевую дочь, называя ее шлюхой. Она даже еще не понимала значения этого слова, но она помнит такое столько, сколько себя саму...

У многих людей, если спросить, нет первого воспоминания. Они этого просто не помнят, а она помнит. Помнит и теперь, как будто это было вчера. Детский сад, недалеко от ее дома, начинает готовится к зиме. Она помнит, что уже холодало. Оно и понятно, ведь в 1999 году был на редкость холодный ноябрь. Двухлетний ребенок совершенно беззаботно подбирает с пола разноцветный кубик, который был брошен наигравшимся ребенком. Но долго эта идиллия не продолжалась.

Рассматривая разноцветную игрушку, она почувствовала, что кто-то злой и жадный отбирает у неё кубик. Несмотря на то, что ей было лишь 2 года, девочка с большими усилиями и несгибаемой волей во что бы то ни стало защищала найденную вещь. Тогда соперник, схватив второй рукой ее руку, впился прорезающимися зубами в ее запястье.

Кубик выпал из руки. Да и ей уже было не до игрушки, которую безнаказанный мальчик по имени Лёвка цинично поднял с пола и убежал в другую часть комнаты.

Было очень много слез: не только из-за укуса, шрам от которого остался на руке, но и из-за той обиды, того не исполнившегося невинного желания.

В тот же день обидчик Левка получил свое наказание и оно было куда суровее, чем представлялось в ее разуме. Он десятикратно пожалел за содеянное. Справедливость все же восторжествовала с помощью усилий семьи. Ей даже предлагали взять этот злосчастный кубик, но он был ей уже не нужен.

Перейдя в новый детский сад, она приобрела много друзей и можно сказать, стала душой компании, только вот компании по преимуществу мальчишеской, с мальчишками ей было легче и интереснее, да и им были интересны придумываемые ею игры. Она им вообще больше нравилась, чем девочки-конфетки-плаксы.

Внешне она была похожа на матрешку – настоящая русская девочка: круглое лицо, длинные русые волосы, которые не росли до 2 лет и светло-голубые глаза.

В первом классе она никого не знала, потому что все ее одноклассники пришли из другого детского сада – из третьего в их районе – вот с этого начиналось её школьное одиночество, которое к старшим классам стало абсолютным.

Ее детство прошло во дворе с уличными мальчишками. Она бегала с ними до 11 лет, играя в войнушки, бойцов и в другие мальчишечьи игры. Теперь она благодарит небо за то, что до 11 лет ей не давали играть в компьютер, кроме выходных дней или праздников, а то б она замкнулась в себе и даже таких контактов во дворе не установила бы.

В школе, как писалось ранее, она была одинока. Конечно, были годы, когда она дружила с девочками, считая их лучшими подругами, пока однажды они не предали ее. Почему же она их не простила, спросите вы? Да, она простила их в первый раз. И во второй. А на третий, извините, надоело, «однако тенденция». Порой надоедает прощать те вещи, которые повторялись снова и снова. Она поняла, что третье предательство не станет последним. Наверное, нужно было еще это сделать в самый первый раз, но мягкий характер не умел долго обижаться.

В свои 14 лет она поняла, что за добро добром платят не всегда, а в наше время очень редко.

Год от дня рождения до пятнадцатилетия она страдала столько, сколько не страдала за всю свою жизнь. Но и поняла то, что не поняла бы раньше, а понимала она все, кроме одного...

Она не понимала, почему никто не хочет дружить с ней, почему все ходят парами, а она одна в стороне, почему люди задевают ее, если она ничего плохого им не сделала.

Не сделала... В этом одиночестве она стала осознавать весь ужас. Все дело было в ее характере: она не любила семью и склоняла голову над обидчиками. А ведь нужно-то было сделать наоборот. Если дать волю своему желанию – она приструнит всех, кто ее обидел, разом, а семье она должна была быть благодарна за то, что у нее они, хоть и неказистые, но есть. К сожалению, или даже к счастью, она это поняла ровно за месяц до своего пятнадцатилетия. Она желала попытаться понять, увидеть и хорошие стороны, разобраться в причинах их трагедии. Но смогла ли?..

Целый год она исправляла себя: исправляла характер, который складывался на протяжении многих лет. Как бы тяжело ей не было в тот период, главный девиз ее жизни звучал: «Никогда не сдаваться».

*

Электронный дневник:

‏@Sneжинка Нужно быть благодарным за то, что у тебя есть, и при этом сочинять новые цели на пути к высшей... 9 сек.

Склонив голову над ноутбуком, она ловко и быстро набирала текст по клавиатуре. Свободное время для нее тянулось очень медленно, поэтому она убивала его с помощью интернета. Белая флешка в USB успокаивала, сияя глубоким синим цветом. Понедельник – такой же день, как и все предыдущие, отличающийся лишь датой. Незаметно прошел первый месяц обучения, что сильно пугало юную девушку. Она боялась, что вся её жизнь будет такой же рутинной и одинокой, как и в этот нескончаемый месяц; что вся её жизнь будет длиться так же, как и в этот месяц: играя лишь темно-серыми оттенками одиночества.

Наконец, набрав текст, она подняла глаза на календарь, который лежал рядом на столе.

Боже мой, сегодня ровно два года, когда она впервые поняла, что такое любовь!

Она в точности помнила дату, так же как и цвет его глаз в тот день: 25 сентября, 7 класс средней школы, а глаза были зелёными. Обычное, вроде бы, дело для девчонок её возраста, полагающих, что непременно и естественно было бы быть в кого-то влюблённой. Однако она не искала таких чувств и не настраивала себя на них, и долго отрицала. Она даже не планировала влюбляться, просто так получилось. Когда ее спрашивают: “За что тебе понравился тот мальчик?”, она не знает, что и ответить. А тогда ей нравилось в нем абсолютно все: она буквально таяла от одного его взгляда или слова. И хоть эта любовь и была абсолютно безответной, ей было достаточно того, что у нее было. Она долго отрицала свою привязанность к этому низенькому светленькому мальчику, который, как оказалось позже, был еще и младше ее. Не о таком она мечтала, а вышло словно по иронии судьбы.

По статистике, влюбляясь, человек в среднем теряет двух друзей. У нее было немного не так: у нее сохранились друзья на тот момент, а ровно через год она потеряла всех, которые только у нее были. Любовь начала угасать, вернее она сама начала подавлять её в себе, так же как и внутреннюю слабость и жалость.

Она тряхнула головой, чтобы отвлечься от настырных неприятных воспоминаний из прошлого. «Прошлое уже давно похоронено», – думала она про себя. С того момента она больше не влюблялась, да и в данный момент она не забивала себе этим голову. У нее никогда не было парня, честно говоря, это ее не подавляло, но чуть-чуть тяготило. Ведь осенью обыкновенно надвигается депрессия об утерянном лете, о наступлении холодов и слякоти, а для нее плюс ко всему еще и вечное одиночество, которое, казалось, лежит у нее на судьбе, как приговор.

Ноутбук и интернет уже дико бесили ее. Она давно бы забросила это дело, если бы у нее был смысл проводить время по-другому. Она могла поменять эту жизнь, но пока у нее не было на это времени, возможности и сил, хотя, это всего лишь отговорки. У нее не было желания менять свою жизнь. Она надеялась на светлое яркое будущее, но при этом если ничего не менять в настоящем, в будущем тебя ждет тоже самое…

И каждый раз она закрывала ноутбук, бродила по квартире, затем вновь садилась в кресло, взяв в руки альбом и карандаш. Рисование было смыслом ее жизни, но каждый раз она рисовала одно и то же – себя в будущем: темный плащ, длинные светлые волосы и фетровая шляпа...

– Ты уроки сделала? – звучит один и тот же железный вопрос каждый день.

Она кивает головой. А что ей еще делать? Ее цель на ближайшие три года – учеба. Завтра у неё снова будут дрожать руки под партой, лишь бы ее не спросили по химии, проклинать начало учебной недели и ждать выходных, которые будут еще ужаснее, чем трудовые будни.

Кошка рядом спит на диване. Посмотрев на «спящую красавицу» около минуты, она снова зайдет в интернет и будет читать небольшие, но острые статьи на тему кризиса рабочей силы и нынешней России, и, вы будете удивлены, мой дорогой читатель, но это будет ей интересно. А потом самой печатать что-нибудь значимое и интересное и прятать далеко-далеко, в какую-нибудь папку, чтобы никто это не нашел.

Так летело время. И вот уже она делает все то же самое: сидит под новогодней елкой, шелестя в руках фантиком, иногда смотрит новогодние фильмы, иногда читает исторические книги. Как бы тяжело ей ни было в этой семье, в этом “Тёмном царстве”, все-таки два года потерпеть было несложно. Жаль только, что родная мать не желала с ней разговаривать, считая ее абсолютной дурой и слегка сумасшедшей. Хотя, почему слегка? У той смысл жизни состоит в том, как накраситься да покрутиться возле богатых старых бизнесменов, которые ее окружают. Ну, а у нашей новой знакомой был другой смысл жизни, который был как лучик солнца средь темного болота рутины...

====== Период I. Глава 1. Последняя глава старого времени ======

31 декабря. 1916 г.

Ночь. Небо затянулось темными облачками, сквозь которые едва ли выглядывала желтоликая луна. Звезд почти не было видно, да и кто на них будет смотреть в такое позднее время. Город, который поник в ночи и в тумане, спал. Редкие, маленькие, потерянные снежинки хаотично падали на темную мостовую, на дорогу, на площадь, а к утру они – светлым огромным одеялом снега покроют Москву. Но сейчас еще глубокая и темная ночь, сквозь которую не было видно абсолютно ничего, кроме…

Кремль виден всегда – и ночью, и днем, независимо от какого-либо освещения. Такое величественное здание невозможно не заметить. Приезжий невольно вспоминает «Городок в табакерке» : всё будто игрушечное, и в то же время живое. Со стороны – это необыкновенное место, но мало кто знает, что творится внутри…

Темный серый кабинет, который едва-едва освещает оставшийся лунный свет. Бордовые занавески, кажущиеся во мраке черно-синими, неплотно завешаны, слегка развеваются от сквозняка. Зимний холод даже в помещении пронизывал, но, похоже, единственному человеку, который находился в кабинете, он не был страшен. Человек его попросту не замечал. Он сидел за длинным столом и что-то писал под тусклый свет свечи, потому что от яркой лампы у него сильно болели глаза. Огонек освещал лицо пишущего: овальное, сосредоточенное и усталое, характеризующее человека средних лет, который, судя по всему, давно не спал. Темные каштановые волосы были слегка взъерошены, светлые отрешённые глаза практически закрывались…

Но ему нельзя спать. От его решения зависит ни много ни мало – будущее страны. Человек не просто так сидел, он думал, искал решение: под видимым апатичным бездействием скрывалась лихорадочная работа мысли.

«Как бы поступил отец? Он бы обязательно что-нибудь предпринял, придумал. Но его рядом нет... На Распутина уже не оглянешься, он канул на дно, вместе со своей силой, которая не помогла ему. Он и был сверхчеловеком, но и на него нашлась превосходящая сила. Одна революция уже была – та первая революция была лишь началом, обстановка в стране катастрофическая. Нужно что-то делать, пока не стало окончательно поздно», – так думал человек, сидящий за столом. Вот уже какой раз он комкает листок бумаги и откидывает швыряет его в сторону с сильной досадой. Вновь перед ним пустой кусок гербовой бумаги.

«…Не хотел оказаться на престоле. Так рано. Разве я хотел, разве желал власти, престола? Нет, не желал, понимая, что такая ответственность может оказаться не по моим силам. Быть может, правы те, кто говорят, что нужны решительные меры, решительные, даже жестокие? Расстрелять, срубить голову зреющему мятежу, нельзя медлить, нельзя попускать, когда без того мы имеем катастрофу на внешнем фронте… Они смелеют, видя слабину, они взрывают страну изнутри.»

Человек думал, как так получилось, ведь он же ничего плохого не хотел, только вот не понимал, что хотеть хорошего надо не только для своей семьи, а и для страны, и хотеть не на словах. Только что ж он мог сделать, кроме как вновь малодушно отвернуться от неприглядного, ища прибежища в тихой гавани любимой своей семьи, куда его влекло больше, нежели в кабинеты, где творилась политика, кроме как верить, что господь ведёт его руку, как помазанника божия, что промыслом божьим судьба страны устроится… Вот и устроилась… Кризис неминуем, и тяжким грузом падает на плечи этого мягкого, слабохарактерного человека, которому груза такого – не вывезти… Куранты прогремели двенадцать раз…

Бом…

Бом…

Бом!

«Вот и новый год. В первый раз отмечаю его вне семьи… Лишь бы все было хорошо. Каким же он будет, семнадцатый год?

Луна в темных грозных тучах окончательно скрылась.

Сто лет спустя

31 декабря. 2016 г.

Ночь. Небо затянулось темным туманом от дыма, сквозь который едва ли выглядывала бледноликая луна. Звезд почти не было видно, да и кто на них будет смотреть. Кому они интересны? Снег падает на площадь, которая затянулась людьми, как и небо тучами.

Их гомон и веселый шум не были слышны человеку, который сидел в темном, сером кабинете за длинным столом. Он писал и думал.

«Ну да, Новый год встречаем в несколько нервной обстановке, пожалуй, самой нервной за последние 20 лет… Понятно, что это однажды бы наступило, но хотелось бы всё же, чтоб не сейчас, оттягивали ведь как могли, старались. И главное, всё сразу: и США с прочими акулами пастями лязгают, и рубль опять обвалился, ну, наша-то экономика давно обвалилась, тут просто это опять заново осознали и подняли вой… И в партии там и сям грызня, только и думают, как подсидеть друг дружку, и главное, свежей опоры не призовёшь, среди молодых сплошные имбецилы, а откуда энергичным и инициативным взяться, сами таких растили, вся их энергичность только на заколачивание бабла годится… И брожения всякие нехорошие, того гляди, жди подставы…»

В дверь постучали.

– Владимир Владимирович, через несколько минут куранты. Пойдемте.

Лицо человека на миг осветилось. Лысый, бледнолицый чекист, бесцветные усталые глаза, которые раньше были голубыми.

– Есть традиция доделывать в старом году старые дела. Я приду. Налейте мне шампанского, Дима, – тихо проговорил он, делая заметные паузы в речи. Оставив недописанный лист на столе, человек подошел к окну и посмотрел на толпу, которая ожидала боя курантов.

Бом…

Бом…

Бом!

«Вот и новый год. Новый, с ума сойти, семнадцатый год, быстро время-то летит, особенно когда всё не так гладко, как ожидалось. Стоит пожелать, наверное, самим себе удачи, она нам ох как понадобится. Никакого нам, однако, будем надеяться, повторения.»

====== Глава 2. Забытый ======

Январь 1917. Ачинск. Сибирь. Российская Империя.

Ходил он от дома к дому,

Стучась у чужих дверей,

Со старым дубовым пандури,

С нехитрою песней своей.

А в песне его, а в песне –

Как солнечный блеск чиста,

Звучала великая правда,

Возвышенная мечта.

Сердца, превращенные в камень,

Заставить биться сумел,

У многих будил он разум,

Дремавший в глубокой тьме.

Но вместо величья славы

Люди его земли

Отверженному отраву

В чаше преподнесли.

Сказали ему: “Проклятый,

Пей, осуши до дна...

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!”

Он бесцельно брёл по мокрой от снега дороге, не выбирая направления, да и не имея конкретной цели, куда идти; не смотрел по сторонам, не смотрел вперёд. Едва ли на чём-то Коба задерживал взгляд, потерянный, каковым он себя и ощущал. Благо январь подходил к концу, и холодный снег на удивление потихоньку таял от ещё слабого солнечного света – было не так холодно для бесцельной ходьбы по улицам сибирского городка. В голове вертелись только эти строчки, да смутные размышления о собственной судьбе.

Могло ли всё сложиться иначе? Он мог закончить эту ненавистную семинарию и исполнить волю матери, став слугой Господа, в которого давно уже не верил. Мог не решиться на тот рискованный побег, отбыть срок – не так чтоб легко было думать об этом, ещё сложнее бы было выдержать, однако, возможно, тогда он не чувствовал бы сейчас такой опустошённости, не тяготился ощущением никчёмности своей жизни. Разве не для борьбы, не для действий он бежал? …А мог бы просто сдохнуть ещё в далёком детстве на полу родного дома в Грузии, пока отец с матерью в очередной раз дерутся едва не до смертоубийства. Не раз он попадал под горячую руку уже ненавистного Кеке мужа, пропивающего всю свою скромную получку, а потом в пьяном угаре избивающего жену и сына. Впрочем, был ли это бы уже его выбор…

Но судьба распорядилась иначе, и вот он жив, здоров – если можно это так называть и радоваться этому, бредёт себе, в своём обычном двубортном пиджаке, на воротник которого несколько раз намотан старый бордовый шарф, молча по дороге, не ведущей его ни к какой сколько-нибудь значимой цели; рябое, но бледное лицо грузина из Гори не выражает ничего, кроме тотального равнодушия, опустошённости его души, не видящей проблесков смысла дальнейшего существования.

Практически наизусть Коба знал эти серые, безжизненные улицы и кварталы, до страшной тошноты они ему надоели: по одному и тому же маршруту каждый день – уже совершенно невыносимо. Да, это была не каторга и не заключение в остроге, но ссылка тем и ужасна, что после положенного судом срока, из этой скупой на счастье сибирской провинции никуда не денешься. Таков ему был положен крест: медленно умирать под тяжёлым грузом собственных раздумий и необоснованной апатии.

Коба и не выходил бы из дома, если его просто не выгонял единственный товарищ Лёва со словами: «Хватит хандрить, иди – прогуляйся!»

Коба был ему благодарен, что тот не бросает его на произвол судьбы, хотя они были знакомы не так давно. После того, как потеряна вера в своего кумира, потеряна воля жить дальше, и полное разочарование во всех и вся охватило – Лев пришёл на помощь.

Лев был человеком души более чем бескорыстной: он мог по праву считаться, и все, кто его знали, считали его истинным социалистом без всяких кавычек. Их-то как раз и соединили в своё время социалистические суждения и бесклассовое видение мира, однако говорить о политике сейчас, в период ссылочного бессилия, обоим казалось демагогией.

И Кобе стало хотя бы уже стыдно, неловко существовать как растение – без каких-либо эмоций, кроме горечи чувствующего себя преданным, и не кем-нибудь, а личностью, которую он боготворил, считал героем и, возможно, когда-нибудь – своим лучшим другом. Не ради этого ли человека он столько раз попадал в тюрьму и столько же сбегал оттуда, не на этого ли человека равнялся с порывистостью истинного фанатика, мечтая дорасти, встать рядом, заслужить уважение и признательность?

А сейчас он чувствовал себя раздавленной, униженной никчемностью, у которой нет будущего, которая ничего не значит в этой жизни. Однако мысли о самоубийстве он всё же решительно гнал из своей головы.

От душевных мук Коба совсем ничего не ел, целыми днями лежал, повернувшись к стене. Убивали его не муки раскаяния от преступления. Нет, грабёж банков и коллизии политического плана он вовсе не считал за преступления, словно это было в его праве, в его руках, что всё само к тому и шло! Его убивало бессилие мыслить, бессилие и бессмысленность несбыточных желаний его.

«Неужели, правда, – думал он. – Неужели действительно никто не испытывал никогда, помимо меня, такого дерзкого чувства? Неужели соблазн и сакральность идеи власти никому из тех не пленяла сердце, не затуманивала разум? Неужели для людей это… действительно страшно? Существуют же воши, которых заставляют содрогаться от страха собственные желания, какими бы, возможно, дикими они не казались. Хуже трусости и подлости, чем предательство самого себя, не бывает. Всё это непременно заслуживает глубокого презрения».

Так думал он и лежал, тоскливо буравя взглядом стену.

Лев как мог, пытался утешать его, поговорить, но когда понял, что это не действенно, выставил в приказном порядке на улицу, веря, что это-то должно помочь.

По возвращении домой, сняв пальто, выходец из Гори проследовал в свою комнату, где его ожидал друг.

– Ну, как ты? – прищуренные глаза Льва внимательно, оценивающе смотрели на вошедшего.

– Ну выпихнул ты меня на улицу, что ты этим доказал? – с грузинским акцентом проворчал Коба.

– Ты будто держишься за свою хандру, будто отнимая её у тебя, я последнее отнимаю! Плохо тебе, допускаю, но подумай, легко ли ему, – Лев воздел указательный палец вверх, – сколько забот ему не дают ни есть, ни спать днями и ночами, полагаешь, у него там не жизнь, а отдых?

Коба пристально выжидающе посмотрел на собеседника и проговорил:

– Не выражайся как интеллигент буржуазный. А ты полагаешь, у него и минуты свободной совсем нет?

– Совсем, – покачал головой Лев. – Нам, простым партийцам, такое и не снилось, и мы должны отнестись с пониманием, поддерживать, а не вести себя, как утопленники. При вожде – терпи. Почитай книгу какую-нибудь или, если хочешь, вместе пройдемся…

Коба молча кивнул и побрёл вслед за собеседником на улицу: вдвоём было им уже не так противно расхаживать по грязным оттепельским переулкам, да и было о чём откровенно поговорить – держать в себе порывы невыносимо тяжёлых мыслей было невозможно, ибо человек рискует безвозвратно сойти с ума. Коба практически не возражал товарищу, потому что признавал, что многому стоило бы от него научиться.

– Ты же раньше стихи писал. Насколько я знаю? – лукаво спросил Лев, слегка улыбаясь, но на хмуром лице грузина улыбки так и не возникло.

– Да, пописывал ерунду одну… А откуда ты знаешь? – он подозрительно, с каплей злобы посмотрел на товарища, однако тот лишь ухмыльнулся, сделав вид, будто не заметил напряженного взгляда ярко-жёлтых глаз Кобы.

– Тетрадь свою закрывать надо, – шутливо ответил он и тут же добавил серьёзным тоном. – Ерунду? А вот это ты, прямо скажу, не смей. Дельные мысли-то излагаешь. Пусть и с юношеским максимализмом порой, но знаешь, это тоже иногда нужно, зато зажигает, мотивирует.

Коба с горечью усмехнулся, не спешил с ответом. После минутного молчания он все-таки заговорил:

– Я всегда писал только для себя, потому что было интересно, потому что так выражал свои мысли, потому что после написания делал какие-то выводы: что-либо дополнить или оставить все как есть. Рассуждал. А потом, поняв, что сам себе я конструктивной критики дать не могу, отправлял в журналы разные. Их даже печатали. Давно это было… Тогда мне казалось, что весь мир у моих ног, только прикажи. А потом… – Коба от досады пнул какой-то камушек на дороге, да так, что он отлетел далеко вперед. Лев внимательно слушал его, терпеливо наблюдая за его медленной, хоть и с акцентом, но грамотной для грузина речью.

– ...Не пишу больше, – продолжил Коба, – потому что это глупо и бессмысленно!

Его голос дрогнул. Лев, поправив свое пенсне, решил немедленно перевести тему.

– А как давно ты выучил русский? У тебя довольно-таки неплохой словарный запас,– фразу «но с произношением и склонением нужно поработать» Лев подавил в себе. Сейчас Кобе нужно было поощрение, поддержка.

– С детских лет учу. Практически все с этого возраста. И партия, и стихи. И Дарвин… – мрачно отвечал Коба.

Лев застыл. Его темные глаза слегка расширились, он явно не ожидал он такого поворота беседы.

– Дарвин? Прошу прощения, но откуда... в семинарии у тебя могла взяться его книга?

Коба повернулся ко Льву и грустно посмотрел на него.

– Оттуда. Не важно, откуда, важно, что вовремя. Не дали совершить величайшей ошибки, вовремя раскрыли глаза… Под видом учения доброму и светлому, какой только лживой гадости нам не всучивают! Бог создал мир за шесть дней, и Адама, и Еву из ребра его, и поселил их в Эдеме, о возвращении в который нам надлежит молиться… А потом узнаёшь, что земля со всеми её «тварями» развивалась миллионы лет, и нет его вовсе, Бога, и Эдема нет. Интернационал – наш Эдем, другого не надо. А всё из-за глупых еврейских сказок. Написали библию, сколько умов отравили…лгуны и глупцы!

Интеллигентное лицо Льва в один миг изменилось. Этот человек, который практически имел полное сходство с Антоном Павловичем Чеховым, насупился, и в карих глазах заблестел обидчивый огонек.

– Ты, несчастный, мыслишь как глупец. Сам Карл Маркс-то евреем был, всё-таки! Да и что в семинарии тебя Библией отнюдь не евреи травили, или как?.. Тридцать семь лет человеку, а суждение как у младенца, еще хочешь быть как Вождь, – отрезал Лев, фыркнув, и, набирая шаг, пошел прочь от Кобы, который, на секунду оторопев, кинулся за товарищем.

– Лев Борисович, постойте. Ну, простите меня за евреев, сорвался.

Как же Коба не любил извиняться, но в Ачинске, кроме Льва Каменева, у него больше никого не было, так что выбирать не приходилось. Лев остановился и тяжело вздохнул.

– Сорвался… Нельзя в нашей работе срываться. Каждое слово продумывать нужно, ни в чем торопиться нельзя! Даже в войне.

Коба промолчал. Во-первых, он понял, что Каменев его так или иначе простил, а во-вторых, Коба обдумывал слова, которые только что сказал его товарищ. Анализировал. И учился.

Уже приближался зимний вечер в городе Ачинске. Пора было возвращаться домой, чтобы на следующий день все снова началось сначала. И так день за днем, и неизвестно, сколько так будет продолжаться. Может месяц, а может и несколько лет. Только работать, ждать и наблюдать за старшим товарищем. Так считал Коба.

====== Глава 3. Телеграмма ======

“Владимир Ильич, надеюсь на ваше понимание. В данный момент, находясь в ссылке, я не могу присутствовать на заседании партии. Полиции необходимы новые сведения о деятельности нашей организации, иначе они отказываются давать мне пропуск на постах границы. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, и обязательно прибыть на следующее собрание”.

Коба

Низкорослый немолодой, уже лысеющий человек расхаживал взад-вперёд по кабинету под пристальными взглядами соратников, ожидающих, когда он закончит чтение. Отложив листок с телеграммой на стол, он продолжил курсировать по комнате, размышляя вслух, слегка картавя.

– Коба… Коба. Как там его зовут? Совсем забыл его полное имя! Товарищи, кто-нибудь помнит?

Люди, сидевшие позади своего лидера, переглянулись. Один из них, высокий, светловолосый, поправив красный галстук, проговорил:

– Владимир Ильич, если не ошибаюсь, вроде как «Коба» – прозвище одного грузина, выходца из Гори. Иосиф, кажется, его зовут…

– Или Осип. Имя еврейское. Не помню. Но отчество у него звучащее, необычное… Ну, хоть убейте, тоже не помню… – кивнул революционер, который держал в руке меховую шапку. – О нем давно ничего не было слышно.

Лидер величественно выслушал предположения товарищей и остановился на середине пола комнаты.

– Необходимо узнать фамилию и отчество! Я помню его: невысокий такой, неказистый, но есть в нём, знаете ли, что-то такое… что-то в глазах, чувствуется твёрдость, верность марксистским принципам…

– А главное преданный, – добавил светлый революционер, но тут же закрыл рот, когда почувствовал на себе пронзительный взгляд лидера.

– Не знаю, насколько он предан, но то, что необходимо связаться с ним – в этом я уверен. Мы, товарищи, о нем более двух лет ничего не слышали, видите, даже имя забыли. Ну, а теперь перейдем к сути нашего собрания…

– О, вспомнил!– светлоголовый революционер чуть ли не подпрыгнул на месте. Все окружающие тут же покосились на него.

– Что вы такое вспомнили, товарищ Козлов, что прерываете собрание, на котором решается судьба нашей партии? – глаза Вождя внимательно сощурились. Революционер вжал голову в плечи и тихо произнес.

– Фамилия на букву Д... Начинается... У Кобы...

– Это в корне меняет дело! – громко провозгласил лидер и подбежал к своему столу – начал что-то писать, пока все подавляли смешки. Козлов покраснел.

– Я непременно телеграфирую товарищу Карпинскому, чтобы он разыскал этого Кобу. Найдёте тему, лишь бы не обсуждать реально серьёзные вещи.

– Виноват, товарищ Ленин, – пролепетал белобрысый.

– Больше никто ничего важного не вспомнил? Выйти никому не нужно? – лидер обошел всех своим взглядом, подчиненные сидели молча, – продолжим, вернее, начнем. У нас тут существенным образом поменялась ситуация, но хотелось бы обсудить работу меньшевиков, точнее, одного из них...

По кабинету начали распространяться тихие зевки.

Он не ошибался – о нём действительно забыли. Забыли, в своей кипучей деятельности, о самом его существовании, о его преданности, которую он пронёс через половину своей жизни. Но всё же наступил момент, когда он им понадобился, когда он им понадобился… чему он и рад вполне. Главное – что вспомнили. Человек, которого много унижали, становится вспыльчивым, болезненно гордым. До поры никому нет дела до его уязвлённой гордости. Но времена меняются…