Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 51 страниц)
Внизу листа Дзержинский, на мгновение задумавшись, приписал ироничное: “Не ваш тов. Феликс”.
Через некоторое время председателю ЧК вновь передали записку – уже на новом, чистом листочке.
Ф. Дзержинскому. «Не стоит заранее утверждать и саркастировать. Ваше решение может измениться в любую минуту по причине лишь нескольких новых обстоятельств. Бытие определяет сознание, не забывайте об этом!
Будьте всегда к ним готовы, готовьтесь к переменам».
Дзержинский поднял бровь и усмехнулся. Его определённо провоцировал и вынуждал на злость этот аноним, но тем он и нравился Железному Феликсу. Ему было интересно узнать: Wer ist dieser? Кто тот, кто так холодно и даже обижено напоминает ему основной канон марксистской философии? «Идти и приказать Петерсу разыскать…» Напоминание о сухом и приземлённом материализме было решительным и высокомерным жестом для Феликса.
Неужели автор этой записки считает Дзержинского приверженцем идеализма: почитателем Гегеля, романтиком всей своей жизни, который в мыслях, возможно, сейчас не здесь, не на этом собрании, а где-то далеко-далеко... Одним сознанием способен растворять людей и стены, одним созданием перемещаться из мерзкой, холодной камеры на высокий, открытый холм, стоя у края которого можно раскинуть руки и полететь. Или крикнуть что-нибудь бойкое изо всех сил! Затем упасть на траву и лежать неподвижно, смотря на голубое-голубое небо, а как только за горизонт скроется солнце: мчаться ещё дальше – в тёмную синеву ночи, Космоса. Per aspera ad astra. Через тернии к звёздам! Ах, если бы кто-нибудь узнал об этом и понял... И не это ли есть счастье, когда знаешь, что состояние жизни не способно изменить сознание? Не сломить, не победить, не покорить! Маркс, какой же ты, однако, слабый! Материя для сильных есть лишь вторичный фактор, и всё, всё, всё! А тот, кто силён, обязан помогать тем, кто слаб, тем, кто ещё зависим от гнусной материи.
Письмо ответа не требовало, и идеалист Дзержинский оглянулся. Пытливый, терновый, но взволнованный взгляд останавливался на каждом, кого мог мы заподозрить Железный Феликс. На Бухарине, Урицком и Бубнове он задержался: не уж кто из них отправил записку, чтобы склонить на свою категоричную радикальную сторону? Николаю стало неуютно, почувствовав на себе чьи-то глаза, он вопросительно посмотрел на Дзержинского и тут же отвернулся. Тогда чекист обратил внимание на иных, кто был намерен голосовать радикально “за”: Свердлов, Зиновьев и прочие сидели неподалёку, внимательно, с застывшим благоговением и трепетом вслушивались в каждое слово Ленина. Коба, о котором в последнюю очередь вспомнил Дзержинский [только потому, что тот задал вопрос Ленину: – Не означает ли уход с постов фактического ухода из партии? На что Ильич ответил отрицательно], располагался прямо сзади – он и передавал записки, но Феликс знал его почерк: не раз наблюдал его рукописные наброски статей для “Правды” и стиль письма существенно от сталинского стиля отличался.
Каково же было решение остальных, Феликс Эдмундович мог только догадываться, но вдруг Ленин неожиданно закончил доклад, сошёл с трибуны и отправился на своё место; слово взял Лев Троцкий.
– От диспута, товарищи, нынче я воздержусь, – поставил фундамент грядущей речи Троцкий. Впервые он не спрятал подарок Ленина – алый медальон под пиджак, и теперь украшение ярко сияло и переливалось множеством оттенков. Свою мысль Лев начал степенно развивать, покуда он вперил свои светлые глаза во второй ряд левого крыла. – Вести революционную войну при расколе в партии мы не можем… При создавшихся условиях наша партия не в силах руководить войной… доводы Владимира Ильича далеко не убедительны: если мы имели бы единодушие, могли бы взять на себя задачу организации обороны, мы могли бы справиться с этим. Мы не были бы в плохой роли, если бы даже принуждены были сдать Питер и Москву. Мы бы держали весь мир в напряжении. Если мы подпишем сегодня германский ультиматум, то мы завтра же можем иметь новый ультиматум. Все формулировки построены так, чтобы дать возможность дальнейших ультиматумов. С точки зрения международной, можно было бы многое выиграть. Но нужно было бы максимальное единодушие и сплоченность, а раз его нет, я на себя не возьму ответственность голосовать за войну!
В основе своей речи Троцкий выражал солидарность позиции Ленина, что очень насторожило большинство членов ЦК, в том числе окончательно запутало Дзержинского. Он понимал, отчего противник “мира” теперь агитирует за воздержание от голосования: Ленин ни в коем случае не должен снимать с себя полномочия руководителя ЦК и правительства, но он не признавал того, что “голосование спешно”. Отнюдь, Железный Феликс хотел, чтобы с этим вопросом покончили как можно скорее. “Что же он считает – растягивание времени нас спасёт от войны? – зло подумал Дзержинский, не отрывая глаз от Троцкого. – Слишком затянул, вплоть до объявления ультиматума. Бр-р-р. Немцы уже начали наступление, какой позор-р-р. А записки писал, чтобы удостоверится в моей реакции. Сионист, а недогадливый, ещё какую-то дрянь на шею нацепил”.
Дзержинский, нервно вздохнув, сложил записку в карман, в последний раз взглянув на неё и подняв руку, просил у секретаря слова.
Идя навстречу Троцкому, Дзержинский гордо вскинул голову и опустил глаза. Поравнявшись с бывшим наркоминделом Железный Феликс незаметно дотронулся до его запястья. На лице Льва появилась странная, умиротворённая улыбка; вернувшись на своё место, он расслабленно опустился на кресло, но первые слова Дзержинского заставили его вновь напрячься.
– Я внимательно слушал речи предыдущих ораторов и заявляю: передышки не будет! – жёстко и мрачно провозгласил он. – Наше подписание, наоборот, будет усилением германского империализма. Подписав условия, мы не гарантируем себя от новых ультиматумов. Подписывая этот мир, мы ничего не спасём... Но согласен с Троцким, – Феликс взглянул сначала на Ленина, у которого всё больше округлялись и веселели глаза, затем на Льва, который сосредоточенно следил за большевиком, – что если бы партия была достаточно сильна, чтобы вынести развал и отставку Ленина, тогда можно было бы принять решения, теперь – нет...
Троцкий облегчённо вздохнул: он даже не представлял себе такого удачного расклада – переубедить Железного Феликса отныне он считал своим личным достижением.
Заседание закончилось голосованием со следующими результатами: семеро “за” [Ленин, Сталин, Смилга, Стасова, Сокольников, Свердлов и Зиновьев], четверо “против” [Бухарин, Ломов, Урицкий и Бубнов] и четверо воздержались [Троцкий, Иоффе, Крестинский и Дзержинский]. Эти четверо последних позволили Владимиру Ильичу Ленину добиться безукоризненного подписания “Брестского мира” и остаться на посту руководителя государства. В благодарность товарищу Троцкому за “чудесное спасение”, Ильич спустя несколько дней назначил его председателем Высшего военного совета, а спустя ещё некоторое время – наркомвоеном.
– Ленин спасён, – недоверчиво произнёс Дзержинский после собрания. – Вы же этого хотели?
– Не только я, – покачал головой Троцкий. – Не будь я в вас уверен, поверьте: ни за что на свете не стал просить о смежении интересов, но раскол двух объединяет третьих. Вы же ненавидите распри.
– О да! Я себя никогда не отделял от общества, а чувствовать раскол на самом себе просто мучительно и смертельно. Когда начали возникать междоусобицы и раскол в РСДРП, я был убит. Тогда это случилось по вашей вине.
– Полно, – отрезал Лев, подняв руку. – Не будем ворошить прошлое. Вспомните поговорку: кто старое помянет – тому глаз вон.
– А кто забудет – тому два глаза! – гневно воскликнул Феликс, но тут же его голос зазвучал холодно и отстранёно, словно обращаясь к пустоте. – Несмотря на то, что Владимир Ильич остаётся на своих постах, декрет будет подписан – вопрос о ратификации сущая формальность. История такого не простит.
– К сожалению, но при наших с вами обстоятельствах – это было необходимо, – смято ответил Троцкий и, поправив воротник шинели, кивнул в знак прощания, – и потомки обязаны нас понять.
В воздухе витал приятный запах тюльпанов. Весенняя карусель цветов, звуков, запахов и чувств кружила голову, не давала сердцу покоя, а заставляла душу пробудиться от долгого, зимнего сна, жёсткого покрова бесконечных заседаний и съездов, на которых порой по нескольку раз обсуждалось одно и тоже. Обсуждать обсуждение – такое могли придумать только Ленин и Троцкий.
“Стервозный, невыносимый, приземлённый Феликс. Сколько можно быть зацикленным на своей принципиальной железности, дабы сохранять пафосную кличку? Как робот на собраниях, непонятно о чём думает. Наверное, ни о чём – в камерах окончательно разучился мечтать. А другие утверждают, что он довольно симпатичен в общении. Неужели он так только со мной? Завидует. Или нет. Причина во мне, – вёл он внутренний монолог на ходу. – Мне некому себя выплеснуть. У меня много вопросов и идей. Мне не хватает того, кто мог бы выслушать меня, покритиковать, приведя весомые аргументы, кто бы мог рассказать что-то интересное. Люди вокруг меня делятся на три типа: первый – занят работой, второй – занят собой, третий – занят своими увлечениями. Наверное, я отношусь ко второму типу, но, по крайней мере, я умею слушать. Умею слышать. А меня никто не слушает и не слышит. Мне не хватает общения. Эгоизм, самолюбие... Да, возможно. Но я же всё-таки человек”.
Но усталость и апатию снимало как рукой, когда выходишь из раскалённого здания, ощущаешь нежное прикосновение снежинок ресниц, носа, щёк и губ. Об оттепели, слякоти и прочей мерзости, которая лезет из-под растаявшего снега и льда, думать не хочется. Не хочется торопить и без того быстротечное время.
– Что вы подразумевали под “переменами”? – бросил Дзержинский вслед.
– Переменами? – Троцкий обернулся, наигранно задумавшись, и пожал плечами. – Места, климат, события, отношения, время... Мало ли что.
– Партия покидает Петроград, – утвердительно сказал Железный Феликс.
– Ну вот – зачем же уточнять, если и так всё знаете? – мечтательно протянул Лев, легко улыбнувшись.
====== Глава 34. Путешествие из Петрограда в Москву ======
Член общества становится только тогда известен правительству, его охраняющему, когда нарушает союз общественный, когда становится злодей!
(с) А.Н. Радищев.
РФ. Санкт-Петербург. Май 2017 г.
– Собственно говоря, ничего нового я не обнаружила, – произнесла Виктория, усевшись на стул зам. Губернатора. – Такая же распечатка есть в общественном доступе. Здесь всё, как в официальной версии. Ещё бы, хранение документов, противоречащие истории, подлежат утилизации.
– Но есть и те, которые удалось сохранить, верно?
– Да, конечно, но они… не в общественном доступе. Распри Сокольникова, подписание «мира», Зиновьев… Зиновьев… Зиновьев… Зиновьев… – напряжённо проговаривала девушка после каждой пролистанной страницы. – Всюду мелькает фамилия Григория Евсеича. Ну, конечно, он, если мне не изменяет память, был председателем Петроградского совета. Вот и ни документа без его или Ленинской подписи.
– Наверное, после того случая с шалашом Ленин очень ему доверял, – с улыбкой предположил Орлов и отчего-то ему на ум пришла поговорка: «с милым и Рай в шалаше».
– Доверял, но проверял, – поправила его Виктория. – Не забывай, что по слабости своей он голосовал вместе с Каменевым против революции, да и потом эта скандальная статья… Я уверена, что если бы Зиновьев умел отстаивать свою позицию, то он бы не бегал туда-сюда от Ильича к Каменеву.
– Слушай, а Коба с ним померился? – спросил Миша. Вопрос этот был далёк от рассуждений Дементьевой, но ей было видно, что он давно не даёт Орлову покоя. Она посмотрела на юношу взглядом полного серьёзности и печали и горько сказала:
– Померились. Они и не ссорились: нигде в книжках об этом не сказано, потому что личным взаимоотношениям политических деятелей не уделяется должного внимания, но если включить голову – то не трудно догадаться, что дружба дала огромную трещину. За весь период Бреста они не разговаривали, а зимой Каменев уехал с делегацией во Францию, а на обратном пути его арестовали. Но, видимо, в промежуточный момент углы между ними стали заглаживаться. Коба гордый – он никогда бы не пошёл мириться первым, значит, инициатива исходила от Льва. Но это был такой «карманный друг» в те моменты, когда не было рядом Зиновьева. Издёвок на Кобу много бросалось… – вдруг проговорила она, переведя взгляд в окно. Её ответ приобретал характер монолога или, по-иному говоря, «размышления вслух». – Он был простым, как три копейки и скромным на первый взгляд – единственный пролетарий в ряду бывших интеллигентов и буржуев, вот и выбрал ЦК себе мальчика для битья. Не могу представить, как называли они его за глаза… много обижали. Тот, кто раньше сидел на этом месте, всё затеял. Не от злости, не думаю, скорее смеха ради: в любом коллективе необходим такой человек, как Коба, чтобы разрядить и без того раскалённую атмосферу. Но всё же, это нехорошо для них обернулось…
– Только не говори, что тебе жалко Кобу? – съязвил Михаил.
– Хорошо, я промолчу, только из этой истории мы можем вынести такой урок: прежде чем обижать кого-нибудь, подумай о возможных последствиях! – прошипела Виктория.
– Ты с такой серьёзностью об этом говоришь, что даже немного смешно становиться смотреть на тебя со стороны. Ну что хоть такого было в итоге, а? Товарищеский сарказм – обычная вещь, зачем так сильно воспринимать-то? Неужели ты ни разу не стебалась над своими одноклассниками?
Девушка промолчала, отрицательно кивнув головой.
– Ясно всё с тобой… – протянул Орлов, улыбка которого сползла с лица. – Батан, да?
– Нет, не батан! Проехали, забудь, – девушка, поспешным движением пролистала все страницы в документе и ловким движением выхватила старую записку, кратко объясняя это тем, что по возвращении нужно немедленно провести экспертизу на установление личности. При этом она умело сумела избежать термина “воровство”.
– Ну что? Получилось выяснить что-нибудь по вашему делу? – Ольга Сергеевна тут же всполошилась, когда увидела, как молодые люди, спускаясь по лестнице, направляются к выходу.
– Увы, исторические документы – всё это чудесно, но об этих фактах всем известно, а неизвестно то, что нужно, – Виктория печально опустила глаза. – Но всё равно спасибо вам за сочувствие.
– Подождите. Мне вас так жалко, не знаю, поможет ли вам он, – Ольга Сергеевна вынула из портмоне маленькую визитку и протянула её Виктории. – Пока вы разбирались с архивом, я тут вспомнила об одном моём знакомом. Вам нечего терять, посетите место по этому адресу. Там раритетными архивами спекулирует Вениамин Мальцес. Когда я работала в банке, он как раз открывал вклад на взятие кредита для своего своеобразного бизнеса. Его лавка не совсем законна, потому что разрешение на аренду он так и не получил, но Мальцес больше сорока лет занимается мировой историей, собирает и коллекционирует всякие свитки… Я в этом не разбираюсь, нехотя приняла эту визитку, но теперь чувствую, что не зря. Он вам нужнее, он должен вам помочь.
Смольный был позади, но всё же и рядом, ведь гости столицы без средств к существованию остались в Петербурге. Всё, что оставалось у Тори из капитала, хватало лишь на несколько поездок на метро – даже номер на ночь в гостинице на такую сумму снять было невозможно. Социал-демократка тут же приняла решение незамедлительно отправляться по адресу, которым любезно поделилась Ольга Сергеевна. Иного пути не было: у них остался последний шанс найти зацепку, коя могла вывести на след ключа.
Виктория была в отчаянии, но при Мише она не могла разоблачить своё смятение и страх: паника несовершеннолетних – фиаско всего плана. Сам Орлов понимал её без слов и молча следовал за стремительной походкой, не задавая лишних, раздражающих вопросов.
Проехав на шумном метро без особых происшествий нужные станции, социал-демократка и её “верный оруженосец” вышли на станции “Пролетарская”, которая находилась в юго-восточной части города. Стоило потратить изрядный промежуток времени, чтобы найти нужную улицу: “maps” при таком низком уровне зарядного устройства Дементьева не рискнула активировать. Наконец, не без применения народной мудрости “язык до Киева доведёт”, они вышли на трамвайное перепутье на улице Грибакиных. Им открывалась пригородная панорама зелёного островка, вокруг которого развернулось круговое движение, а возле бесцветных, мрачных многоэтажек целые разбросанные лавочки и палисадники тёмно-бирюзовых ёлочек и сосен.
Пройдя трамвайные рельсы, Виктория остановилась возле одной из таких сталинских построек и сверилась с визиткой: проспект Обуховской Обороны, 243. Между первым и вторым этажом при входе висела неоновая вывеска “Meaning”, которая слабо поблёскивала золотистым светом.
Первых этаж был разбит на павильоны: левый, центральный и правый. Центральный и правый занимали Интернет-компания и организация по доставке воды, а вот в левом павильоне как раз располагалась архивная лавка Вениамина Мальцеса. В городе его без нужных знакомств или абсолютного желания познания было невозможно найти. Именно поэтому Виктория придала ему значение: в подполье можно узнать куда больше, чем в официально-признанном.
– Добрый день.
Молодые люди, войдя в павильон, увидели перед своими глазами помещение, которое больше напоминало добротную библиотеку: в глубь здания удалялись книжные ряды, плотно стоящие рядом друг с другом, оставляя узенький коридорчик, словно в лабиринте, чтобы можно было маневрировать между этими рядами. Там же находился удлиненный стол, за которым трудился сам хозяин магазина: шестидесятилетний еврей (Орлов нервно вздохнул про себя: в недалёком прошлом он “разделял” умеренно-правые взгляды, сам того не подозревая; в начале 10-х годов XXI века правые взгляды пошли в моду у молодёжи, хотя, если говорить справедливости ради, половина этой молодёжи сама не принадлежала чистокровно-русской нации) в старомодном пенсне что-то увлечённо записывал и даже не сразу заметил, что вошли двое незнакомцев.
– Как интересно, – вместо приветствия произнёс он мягким, типично-еврейским произношением. – Весьма интересно. Здравствуйте, а... позвольте вопрос?
Дементьева и Михаил переглянулись между собой.
– Ну... да.
– А откуда у вас, простите, мои координаты? Я бы таки сказал, что меня не легко найти.
– Мы... Нас интересует история. История одной вещицы, которая не отдана гласности. И нам посоветовали обратиться к вам.
– Ну надо же! – воскликнул Мальцес, улыбнувшись во все усы. – Такие молодые, а история интересует. А я было потерял надежду в нашу молодёжь. Но, позвольте, сколько же вам лет?
– Ах, боюсь, что после озвучивания возраста вы перестанете нас воспринимать всерьёз, – Виктория картинно опустила глаза.
– Ладно, Бог с вами... – старичок махнул рукой чисто по-русски. – Так какая-такая вещицы вас интересует.
Виктория в красках рассказала Мальцесу всю историю своего расследования по приезду в Петербург и до событий в Смольном. Естественно не без гипербол, преувеличений и лжи – в абсолютно своей интерпретации, стараясь не затрагивать политику. Еврей внимательно выслушал все доводы и предположения Дементьевой: по ходу повествования он несколько раз изменился в лице: то бледнел, то принимал глубоко задумчивый вид, а затем, когда девушка закончила, сказал:
– Потрясающе, мисс Виктори, просто не может не поражать ваша воля и энтузиазм. Но вот то, что вы ищете принадлежало именно Льву Троцкому... – Мальцес пытливо перевёл взгляд прямо в широко раскрытые от перевозбуждения от длительной речи Дементьевой. – Интересно, а откуда такие догадки?
– Вот, – девушка протянула хозяину лавки серый листок, в котором как раз и упоминалось о Ленинской доброте и великодушии.
Больше десяти минут Мальцес в упор глядел на документ, просматривая его снова и снова: в мыслях же его творился хаос, одно и то же прокручивалось в его седой голове снова и снова...
– Лейба Давидович никогда не носил его прилюдно, – наконец произнёс Вениамин Константинович, сделавшись очень мрачным, – он считал его слишком вычурной вещью между пролетариями. Даже называл её «буржуазной», но при своём ближайшем окружении ничего не стеснялся.
– Носил?.. – оторопела Виктория. – В каком смысле?
– В прямом. Медальон – подарок Ильича, – с трудом ответил Мальцес, закашлявшись. – Алое ожерелье в центре которого изображены золотом серп и молот, в нижней части гравировка « РСР ». Где-то даже было чёрно-белое фото…
Губы Виктории побелели, она в волнении прокусила их острыми зубками, на краю рта появились капли бардовой крови. Орлов, заметив изменение лица Дементьевой, занервничал – выглядела она так, словно вот-вот потеряет сознание и рухнет на пол. Походило на кислородное голодание.
– Рубиновое, с серпом и молотом… – сухо перебила девушка. – А вверху пятиконечная звезда. Но на гравировке написано « РСФСР ».
– Что?.. – Мальцес поднял шокированный взор на девушку, снимая пенсне: задёргался правый глаз а рот открылся сам собой.
Виктория без смущения распахнула блузку, обнажив шею. На ней висел, слабо поблёскивая алый медальон. Девушка сняла его дрожащими руками, осторожно кладя на поверхность стола прямо перед окаменевшим историком.
– Откуда?.. Откуда это у вас?..
– Умоляю, – Дементьева дрожащими руками вцепилась в край стола. – Скажите, это оригинал?
Миша увидел: на потёртом медальоне действительно сиял скрещенные молот и серп, однако под ними чернели пять букв вместо трёх. Мальцес сгрёб цепь украшения в ладонь и немного приподнял ожерелье, внимательно разглядывая его поверх монокля.
– Абсолютно верно. Это оригинал, миледи. В-вот видите, мелкие-мелкие царапинки? Немного после Октябрьской революции страна стала называться Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой... М-медальон был сделан осенью в Финляндии, а позже пришлось переделывать вторую букву «Р» на «Ф» и добавить ещё две последние буквы. Видите, получается зеркальный эффект? Необычное свойство аббревиатуры… Послушайте, так как в этом деле я уже достаточно давно, я бы должен был бы переманить у вас эту поистине драгоценную вещь, но не стану этого делать, а знаете почему?
– Почему?..
– Потому что не вижу в ваших глазах корысти и цинизма. Обычно ко мне являются люди ради материальной наживы, а вы, уверен, не собирались продавать её. Поэтому верно делали, что прятали её – привычки передаются по наследству, моя дорогая.
– Я действительно не собиралась её продавать, но… не понимаю, причём здесь наследственные привычки? Вы намекаете на то я… – голубые глаза Виктории заблестели.
– Да, – кивнул Мальцес. – Больше чем уверен, что это так. Извините за вопрос: вы имеете какое-либо отношение к политике? Вижу, что имеете, а в наше время актуальны только две позиции: правая и левая. Вы же, если бы разделяли националистическую позицию, не носили бы символ коммунистического течения. И вот после этого вы будете отрицать свою потомственность?
– Да, я левая, и я интернационалист, но… взаимно простите, но я не имею никакого отношения к еврейской нации. То, что вы предполагаете – не есть так...
– Ах, я понимаю вас: вы сейчас шокированы и не можете рассуждать логически, отрицая объективность. Ну, посудите сами, откуда у вас иначе мог взяться его медальон? Вы ведь раньше не знали об этом… Извините за давление, я хочу показать ценность вашей родословной и вашей вещи. Ужасно, ужасно, конечно, что вы этого не знали, во времена этого Джугашвили имя Льва Давидовича было вычеркнуто из истории, поэтому неудивительно, но ужасно…
Виктория была бледной, как алебастровые колонны Смольного. Она в немом молчании выскочила из лавки Мальцеса и потерянно опустилась на лавку, параллельной аллее. Во вспотевшей ладони девушка судорожно сжимала жгущий пламенем её руку медальон. Взор был потерянным – в первый раз за всё время социал-демократка не знала, что делать. Обыкновенно за минуту в голове её мог созреть какой-нибудь план или выход, но теперь, когда ситуация зашла в абсолютный тупик, с сознанием произошёл коллапс.
Единственный человек, кто оказался шокирован больше Вики, был Орлов, но если девушка была обескуражена и молча сидела в оцепенении, то Миша – наоборот: лицо покрылось бардовыми пятнами, а глаза широко распахнулись от злости. Он навис над социалисткой и спросил с неистовым гнётом:
– Ты потомок Троцкого – почему ты мне этого не говорила?!
– Заткнись… – губы Виктории вздрогнули. Она клацнула челюстью и обратила взгляд на медальон: разжала ладонь – украшение, слабо блистая, повисло на серебряной цепи.
– Нет, действительно, что за фигня получается? – Орлов в порыве гнева бродил из стороны сторону, вокруг лавки. В нём появилась великое желание размозжить камнем лгунье голову, задушить цепью, зарезать ножом – всё, чтобы отомстить за все беды, которые пришлось пережить и испытать. – Мы полгода, грёбанных полгода потратили только на поиск того, что, блин, весело у тебя на шее??? И что, вот… как вот это может быть ключом для активации твоёго грёбанного оружия? Тупик! Тупик!
Белобрысая оппозиционерка взглянула в лицо Орлова и после того, как их глаза встретились, парень замолк. Виктория железным, звенящим голосом проговорила следующее, делая перед каждым словосочетанием вразумительную паузу:
– Сбавь тон и слушай: я имею к Бронштейну такое же отношение, какое ты имеешь к Инессе Арманд. Знай я, что на моей шее висит активатор того, что мы ищем, я бы не гонялась за ней несколько лет, – девушка вновь отвела глаза в сторону и вздохнула. – Ах, если бы только Николай Тимофеевич мог предположить, что ключ был у нас всегда и так близко…
– А если он и знал? – чуть не плача спросил парень.
– Значит, и собственного отца дураком считаешь? Он бы не стал меня гонять по истории и тогда бы и он был бы жив, и ничего этого бы и не было. У нас бы уже была в руках власть. Пойдём-ка, посидим где-нибудь… Ужасно плохо. Плохо.
Девушка была окончательно сломлена: в её сумке оставался паспорт, куда была предусмотрительно спрятана записка из Смольного, мобильный телефон, который вот-вот разрядиться, жалкие полторы тысячи, пакет архивов, свёрнутых трубочкой, огнестрельное оружие с несколькими патронами и злополучный медальон, который Виктория возненавидела всей душой. У Миши же вовсе ничего не было, кроме складного ножичка – его он не выпускал из рук. Орлов поддержал идею Дементьевой о перекусе: у него неистово скрипел желудок от голода.
РСФСР. Москва. 11 марта 1918 г.
Новая столица встретила Кобу дружелюбнее, чем ровно год назад встречал его Петроград. Если в северном городе до сих пор лежал снег и дули студёные ветра, то в Москве начиналась оттепель: сугробы оттаяли, а воздух был по-весеннему нежен. Большевику было немного жаль прощаться с Питером, со Смольным, но иного пути не было – Петроград стал слишком враждебным и непригодным для работы правительства и самой партии. Выплюнул бюрократичный Питер большевиков в тихую Москву.
Инициатива о переносе столицы принадлежала товарищу Ленина Бонч-Бруевичу. Решение было принято Совнаркомом 26 февраля. В первую очередь были эвакуированы Экспедиция заготовления государственных бумаг, золотой запас и иностранные посольства. Коба усмехнулся: ведь только в октябре месяце Керенский также желал переехать в Москву, а большевики во главе с Троцким жёстко критиковали эту задумку, называя её «дезертирством». А теперь… «Разве теперь этот переезд не олицетворял дезертирство?» – уныло думал большевик.
Без противников переноса не обошлось. Григорий Зиновьев в последнее время был сам не свой: оттенок лица его стал пепельно-серым, глаза помутнели, как у рыбы, даже ухоженные ноготки – и те изгрыз; им овладела жуткая апатия, которая сопровождалось злостью и раздражимостью: он остался совсем один, безо всякой поддержки – Каменев ещё в январе уехал во Францию да всё не возвращался. Зиновьев всё больше лежал на диване и вздыхал, ссылаясь на простуду. Он очень отрицательно отнёсся к новости о переезде и в чувствах обругал каждого из присутствующих. За этот инцидент Ленин на него сильно обиделся, ведь в число обруганных входила и Инесса Арманд, которая была возлюбленной Вождя Мирового пролетариата.
Зиновьев фыркал – Ленин всё-таки был ему лучшим другом, даже Каменев занимал вторичные позиции в его душе: все-таки не с ним несколько мучительных для себя дней Григорий провёл в шалаше. Зиновьев для всех был загордившимся белоручкой, за это никто его не любил. И он, как председатель Петросовета, остался в Питере.
– Предатели, трусы, – бубнил он про себя, расхаживая в этот момент по залу Смольного. – И это они, они называли меня штрейкбрехером!..
Перед переездом Зиновьев подал ВикЖелю дезинформацию о том, что столица якобы переносится в Новгород, понимая, что белая гвардия могла узнать правду и устроить теракт – тем самым председатель Петросовета принёс Ленину свои извинения. К ВикЖелю и обратно бегал, конечно, не сам Григорий, а один из его ближайших сотрудников Слава Молотов, хоть его обязанности такое не предусматривали. Но молодость и революционная энергия позволяла Славе успешно строить карьеру и успевать выполнить всё, что приказывал Зиновьев.
А Коба с интересом бродил по Красной площади, пока их вещи переносили в новую большевистскую резиденцию. Кремль он всегда представлял себе именно так: алая готическая крепость с острыми, изумрудными шпилями и огромными, чёрными часами на знаменитой Спасской Башне. Только когда золотые стрелки пробивали полдень, куранты играли «Коль славен наш Господь в сионе…».
– Надо, чтобы эти часы заговорили нашим языком, – заметил Ильич, и к лету переделали механизмы, и теперь часы пели «Интернационал». Без всякого субъективизма можно сказать, что гимн новой страны был более подходящим для Кремлёвского стиля. Абсолютно всем нравилась музыка «Интернационала» – от неё на парадокс веяло патриотизмом, безмерной гордостью, красотой и смелостью. Всем, кроме Кобы.
В духовной семинарии он привык к духовному пению, сам неплохо пел, “не то, что некоторые особо одарённые перманенты”, и ничего не имел против патриархальной культуры. Просто не любил «Интернационал» Коба и всё – он не мог этого объяснить беспристрастно. А вот для того же Ленина, Троцкого или Дзержинского гимн большевиков вызывал абсолютное благоговение.
Что ещё не нравилось Кобе – золотой двуглавый орёл на шпиле Спасской башни. Он никак не вписывался в архитектуру сооружения. Большевик видел на медальоне Троцкого пятиконечную звезду, и она невольно задела его. Даже странные скрещенные предметы быта, символизирующие единение рабочих и крестьян импонировали привередливому Кобе. Ленин ненароком шепнул ему в поезде, что в конце месяца будет подниматься вопрос о введении нового герба РСФСР.
