Текст книги "Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)"
Автор книги: Das_Leben
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)
Во второй половине июня войска Царицынского фронта были сведены в одну группу под общим командованием Клима Ворошилова, который всячески поддерживал Кобу в любых его действиях. Ядро фронта составили 15 тысяч обстрелянных и закаленных бойцов, преимущественно луганских металлистов и донецких шахтеров, подошедших сюда с оккупированной немцами территории Украины. Военный руководитель штаба округа и десятки бывших офицеров, служивших в штабе и частях округа, были арестованы и объявлены «врагами и предателями» без каких-либо доказательств. Из Москвы приезжали специальные комиссии, чтобы разобраться в конфликте. Кого-то удалось спасти, а остальные военспецы по распоряжению Кобы и верного протеже его Ворошилова были ликвидированы.
22 июля был образован Военный совет Северо-Кавказского округа в составе Кобы, Минина и военспеца Ковалевского, которого вскоре заменил Ворошилов – дело в том, что Ковалевский был человеком Троцкого, а Коба во мгновение ока снимал каждого человека Бронштейна со всех должностей. 1 августа Военный совет СКВО объявил в Царицыне и уезде мобилизацию «всего боеспособного населения». Она дала Царицынскому фронту почти 24 тысячи бойцов.
Все эти меры были более чем своевременны, так как середина августа для защитников Царицына стала критической. Войска Краснова вышли на окраину города. Решительный прорыв намечался на 18 августа. Дата была согласована с антисоветским подпольем, которое должно было организовать вооруженное восстание в ночь с 17 на 18 августа.
Силы заговорщиков достигали 1350 человек. Одним из руководителей заговора был путейский инженер Алексеев, прибывший в Царицын месяцем раньше из Москвы вместе с Махровским для организации закупки топлива. Чекисты обезвредили заговор, взяв их руководителей меньше чем за сутки до выступления, утром 17 августа.
Расправа с врагами была короткой. Часть их была расстреляна, другая – посажена в баржи и затоплена.
Коба лично наблюдал за тем, как подрывников и контрреволюционеров сажали в железные лодки, как кричали они и рыдали, рядом с ним стоял Климентий.
– Они того заслужили, – хрипло произнёс нарком, как обычно куря трубку. – Никакой пощады не будет.
То было ответом на белый террор.
Ленин сначала отрицательно отнесся к действиям Кобы, но потом признал, что ошибался. Позже в речи на VIII съезде РКП{6) 21 марта 1919 года он сказал по этому поводу: “У нас бывали разногласия, ошибки – никто этого не отрицает. Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно... Моя ошибка раскрылась, а я ведь телеграфировал: будьте осторожны. Я делал ошибку. На то мы все люди... Заслуга царицынцев, что они открыли этот заговор Алексеева.”
Так Коба приобрел собственный опыт того, что репрессии и террор являются достаточно эффективными средствами стимулирования больших масс людей к активной деятельности, когда иных возможностей нет, и что партия одобрительно относится к этим методам.
В то же время не только карьерная, но и личная жизнь Кобы претерпела изменения. Надежда Аллилуева стала его женой. Официально брак не был зарегистрирован, однако де-факто всё между ними случилось именно на фронте. Все, кто знал их были тому не мало удивлены: как такая юная девушка из интеллигентнейшей семьи могла стать супругой полной своей противоположности? Меньше всего Коба подходил ей, как партия, но противоположности, как говорится, притягиваются, и юная Надя тайно и бесповоротно влюбилась в большевика. Хоть ему было уже под сорок, но он был опытен, молчалив и необыкновенно загадочен к тому же Коба бы не дурён собой: жгучий брюнет с орлиным носом и пронзительно-жёлтыми, будто свет фонарей, кошачьими глазами.
Время пронеслось спешным локомотивом, в который безустанно добавляют раскалённые, жаркие угли-секунды и чем больше, тем быстрее мчится этот поезд, и вот уже осень незаметно подкралась к Царицыну, Волга начала холодеть, а бои постепенно затухать.
Кобу как раз в то время вызвали обратно телеграммой Ленина:
«Ваша цель наладить продовольственную связь – выполнена. Возвращайтесь в Москву».
Джугашвили, прочитав такое спешное письмо, понял, что отозвать его в столицу – это не инициатива Ленина. Накануне в Кремль была прислана телеграмма того же содержания, но иного изложения:
“ ...Сталин преисполнен честолюбия пользуется своим должностным положением: он усматривает в положении под Царицыном личную выгоду, низлагая пребывающих в должностях командиров и командующих – всех тех, к кому питает отрицательные помыслы или ненавидит лично. Я требую от имени народного комиссара по военным и морским делам отозвать наркома Сталина в столицу, т.к. более фронт не нуждается в его помощи и руководстве над ним”.
Нарком Л.Д. Троцкий.
“Вот так вот, – усмехнулся Коба. – Сам меня на фронт отправил, а теперь и обратно гонит, павлин”.
До того момента в середине сентября он приезжал в столицу дабы навестить переболевающего Ленина. Владимир Ильич очень обрадовался Кобе и с тёплым радушием принял его, картинно поругав, вернее, повторив фразу, которую он говорил и Троцкому: «оставили бесцельно фронт на произвол судьбы ради такого пустяка», однако комиссар по делам национальностей усмехнулся и ловко заметил, что Царицын он оставил на попечении командира Клима Ворошилова.
– Это очень талантливый руководитель и организатор, – с улыбкой говорил Коба. – Климентий отлично справляется с возложенными на него поручениями и мобильно реагирует на приказы. Я бы даже просил вас, Владимир Ильич, отослать ему такую же благодарственную телеграмму, какую вы давеча отправляли Троцкому – за освобождение Казани.
– Ишь, а не соразмерно ли? Товарищ Троцкий не только Казань отвоевал! Ещё Самару и белый легион в Сибирь отослал, а ваш друг Ворошилов всего лишь обороняет, – закичился Ленин, но всё его малое недовольство было нарочным. Он поощрил предложение Кобы и выслал благодарственную телеграмму Клименту.
И если последний радовался тому, как ребёнок радовался долгожданной игрушке, то Лев Давыдович, узнав о такой несправедливости, обиделся на Ильича, решив, что тот халатно и небрежно к нему относится и теперь во всём потакает какому-то Кобе, который, по сути, кроме продовольствия и обороны ничего не сделал. Долго обиду Лев не удержал, потому что гнев свой тут же спустил на подчинённых и на белогвардейцев заодно, а Коба только и усмехался: чёрт знает, что происходит с Троцким в том его поезде и какие, к его надежде, опасности его подстерегают.
В Москве Коба всего несколько раз за тот короткий срок пересёкся с Каменевым, с удивлением узнав, что того ещё в августе освободили от Финляндского узничества. С бывшим товарищем он не разговаривал более полугода, совершенно не зная, что у того произошло, как и Лев практически ничего не знал о Кобе. И как то получилось, что тогда – в сентябре, Каменев, идя по коридору Кремля, случайно столкнулся с комиссаром по делам национальностей, проходящему как раз навстречу. Коба нервно задержал дыхание: он хотел прибавить шаг и пройти мимо по своим делам как можно скорее, но Лев вдруг остановился, и ему пришлось сделать то же самое – вид Каменева был растерянным, но крайне взволнованным, словно тот давно хотел что-то сказать, но долго отчего-то молчал.
– Привет, К-коба, – чуть заикнувшись, произнёс Лев и тут же оцепенел, сам не зная, что говорить и говорить ли дальше. Он провёл над собой огромную работу, чтобы сделать этот первый, маленький шаг к примирению, а теперь нервничал оттого, что мог быть отвергнут.
Коба свысока поглядел на Каменева, сощурив как обычно жёлтые глаза, которые светились огоньком снисхождения и цинизма.
– Здравствуй, Лев, – протянул он, насторожившись. Сколь ни был Коба злопамятен и горд, интерес к тому, «а что же будет дальше» пересилил его принципы.
Каменев несколько секунд потоптался на месте – ему явно было некомфортно, он протяжённо вздохнул и выдавил из себя вопрос:
– Ты от Ильича, да? Уже вернулся из Царицына?
– Да, но на время, завтра я снова уезжаю, – отвечал Коба, всё больше суживая глаза, подозрительно изучая поведение Каменева. – А ты… уже вернулся из Финляндии?
– Угу, – пробубнил Лев, энергично кивая головой. – Вечно у меня лето как-то боком выходит. – Каменев сразу же как-то нервно захихикал после своих слов, но тут же замолчал, увидев на лице Кобы неподдельный скепсис. – Ты, это… как окончательно приедешь – заходи…
И вот Коба приехал. По отношению к бывшему товарищу его брало некое смятение, а более он ни о чём в ту пору не сокрушался. Нарком был относительно рад тому, что Троцкий всё ещё бороздил РСФСР, а потому ни тот, ни другой не могли лицезреть друг друга. Дзержинского он тоже не увидел: председатель ВЧК сбежал в Швейцарию – там, в эмиграции проживала его семья. Не только Коба был удивлён сим фактом: Феликс Эдмундович никогда никому не говорил и не рассказывал о своей семье, о том, что у него были жена и сын, но такого не ожидал никто – что председатель ВЧК бросил страну и работу. Об истинных причинах того поступка догадывались лишь единицы…
Надя прекрасно понимала, что Кобе было необходимо помириться с Каменевым, но заговорить об этом откровенно какое-то время стеснялась: не её это дело – думала она по началу, однако потом осмелилась поинтересоваться о том на правах жены.
– Я вижу, что тебя тревожит, – с заботой говорила она, но Коба жестко прерывал её слова.
– Меня тревожит только моя работа.
– Прошу, не оговаривайся, – Надя хмурилась, хоть и была смелой девушкой, но возразить у неё не было мощи. – Человек не должен быть один.
– У меня есть ты, так что ещё?.. – ворчал Коба.
– Нет, должен быть хотя бы один друг – всегда, – горячо возразила Аллилуева. – В Царицыне, понимаю, был Климент, но он там остался, а ты – здесь. И Каменев здесь! – прибавила она с восклицанием. Нарком, когда его к чему-то принуждали, выходил из себя: он злился и даже переходил на жуткий крик.
– Ни слова чтобы я не слышал больше об этом штрейкбрехере!!!
– У тебя нет выбора! – старалась перекричать Надя, но мгновенно снизила голос почти до шёпота. – Он же был с тобой в ссылке, помогал, когда тебе было плохо.
– Ты-то что можешь о том времени знать?!
– Я много чего знаю, – Надя при таких словах обыкновенно садилась напротив Кобы и брала его за руку. – Какая кошка пробежала между вами? Ленин?.. Я же много раз присутствовала при их разговорах, и неужели ты думаешь, что Лев – этот интеллигентнейший человек мог пожертвовать своим товариществом с тобой ради карьеры? Если так, то ты плохо знаешь его.
– Надя, ты молода и наивна, – с укором произнёс Коба. – Не понимаешь ещё, но я тебе скажу, а ты запомни: все интеллигенты поголовно циники. Других не бывает. И когда будешь видеть, что человек с лестью и вежливостью к тебе идёт: знай, что этой мрази что-то от тебя нужно!
– А что именно нужно было Каменеву от тебя в Сибири? – парировала Надя. – Когда ты был беден и беспомощен и жаждал любого общения. Что молчишь? Скажешь, что это не доброта? Не милосердие, самое что ни на есть бескорыстное? А как же я… Значит, ты тоже считаешь, что я…
– Молчи, ты – иное! – вдруг рявкнул Коба, вырвав руку. – Ты – Соня Мармеладова, ты любишь, и твоя любовь жертвенна. Только тот, кто любит, может быть по настоящему искренен, а ежели каждому человеку необходим друг?!.. Посему ты противоречишь сама себе: Каменев пошёл на милосердие ко мне лишь по выгоде. Он стал бескорыстным и верным товарищем из-за неимоверного, самого гадкого, какого только может быть, цинизма! Понимаешь? И жертвовал своими силами и временем только потому, что ему нужен был я, как товарищ – вещь для общения, а когда мы приехали в Петербург, где собрались его прежние знакомые, в том числе давно потерянный лучший друг Зиновьев, то Лев тут же забыл про меня! Ему больше стал не нужен и хвалёная доброта исчезла мигом. А сейчас, когда Зиновьев в Петрограде, а он – здесь, в Москве – снова одинок, то как снова не прибегнуть к цинизму товарищества?
Надя внимательно слушала и старалась понять Кобу: он говорил с жаром, скорее не с лихорадочной обидой, как с жуткой злостью.
– А ты разве не с той же целью тогда дружил с ним? – спустя несколько минут спросила она, нарушая тишину. – Если ты его так хорошо понимаешь, значит, он тоже тебе был нужен на время одиночества?
– Тогда это было ясно как день, – вздохнул он и сокрушённо сомкнул глаза. – Тогда этот факт не вызывал ни у кого ни обиды, ни презрения. Это был социальный симбиоз.
– Почему же сейчас ты его отвергаешь?
– Потому… – Коба осёкся: не мог он сказать Наде про иллюминатов и про то, что Каменев был одним из них. Она бы не поверила или ещё хуже: не поняла бы. Никто не понимал Кобу в этом мире, и единственной откровенной мечтой, сокрытой глубоко в душе его, был не социализм, не власть – чтобы был рядом тот, кто его понимает. Он бы и саму душу продал за это, если б знал, что такая цена окупится.
Однако Коба не стал ничего возражать и ответил, что, возможно, позовёт его на свадьбу.
Дело было уже поздно вечером, когда в квартиру Кобы постучали. Нарком по национальностям в это время отдыхал после работы: лежал на диване, читая книгу Ницше “Казус Вагнер”. Услышав нервозный стук, он встрепенулся, оторвав глаза от чтения.
– Надя, открой! – сказал он, перелистывая страницу. Девушка, накинув на плечи шаль, поспешила в коридор. После продолжительного шума в сенях Коба услышал знакомый тихий голос:
– Благодарю, Надежда. Прошу прощения, что нанёс визит в столь поздний час. Он дома?...
Нарком едва ли усмехнулся, блеснув тигриными глазами, а когда в дверях гостиной появилась сама фигурка Каменева, Коба отложил книгу и даже привстал с дивана.
– Я могу войти? – робко спросил Лев у хозяина. Последний сдержано кивнул.
Они молча сидели за столом, дожидаясь, пока Надя разольёт чай. Каменев трусливо озирался по сторонам, рассматривая мрачную гостиную, освещённую только одной лишь лампой, а Коба, сидя ровно напротив, исподлобья неотрывно следил за Львом, тщательно набивая табаком трубку.
– С чего же всё началось? – вдруг спросил Каменев самого себя, нервничая, потупив взгляд. Казалось, внутри него бушевало что-то страшное, подобно землетрясению стучало сердце, покуда Коба был более чем спокоен. Он чиркнул спичкой и небольшое пламя огня наполовину озарило его лицо. Каменев среагировал на огонь и поднял глаза. – Почему вдруг мы перестали разговаривать? Не понимаю. Не помню, уже столько времени прошло...
Грузин молчал, лишь взгляд сочувствующе разглядывал озабоченное лицо Льва, и даже не сочувствующе, а снисходительно. Было желание и обнять, и прогнать, и рассказать обо всём, что приключилось... однако Коба молчал и не проронил ни слова.
– Ты же сам инициировал разрыв, – сухо произнёс он, делая первую затяжку. – После того, как прошёл Октябрь...
– Я хотел поговорить с тобой, – перебил его Каменев, накрыв своей ладонью руку товарища. – А ты тогда насупился, закрылся, связался с Дзержинским. Что он мог тебе такого наговорить – ума не приложу. Я пока был в Финляндии всё думал, думал – на то было достаточно времени, чтобы поразмыслить надо всем, что случилось. Как ни было плохо мне, как ни было тяжело, я понял, что и я отчасти виноват во всём. Зиновьев бы понял, хоть и поддерживал меня во всём. Мне неловко и более того, тяжело наблюдать за событиями у нас в стране. Гражданская война – я говорил о ней раньше и об итогах тоже, но разве кто-нибудь меня бы послушал? Нет. А теперь вокруг России концентрируются наши враги. Ты видел – это ужасно... Я знаю, что ты сам отдавал расстрельные приказы, по уставу военного времени, но отдавал. Контра, дезертиры, провинившиеся и нарушившие устав – их сотни, тысячи. Сражаться не кому, Коба!
– И что же ты предлагаешь? – с горькой иронией спросил нарком. “Каменев явился сеять демагогию, – думал он про себя. – Он не имеет права говорить об этом сейчас, даже не будучи на моём месте”. – Я теперь не при делах, Ильич меня отозвал. Я следовал уставу, как ты и сказал. У шурина твоего руки по локоть в крови не менее, если даже не более моих. Мне нет никакого удовольствия подписывать карательные списки. К тому же этим занимается ЧК.
– О, прошу, не затрагивай ЧК! – воскликнул Каменев умоляюще. – Боюсь предположить, сколько было свершено судеб на Лубянке.
– Хм, неужели ты пытаешься обвинить в ликвидации контрреволюции меня или Дзержинского?
– Ах, нет, – вздохнул Лев, лихорадочно размешивая ложкой чай. – Я понимаю, что это – необходимо, я всё прекрасно понимаю, но террор в голове не укладывается. Я не думал, что всё примет такой оборот.
– Поговори об этом с Лейбой, когда тот вернётся, ежели вообще вернётся, – отмахнулся Коба, дабы Каменев оставил пустую болтовню и перешёл, наконец, к главному.
Тот замолчал, долго буравя глазами белую скатерть, затем протяжённо вздохнул, растягивая вздох на секунды, постучал пальцами по столу и сделал очередной глоток чая. Нарком на это смотрел крайне терпеливо, понимая, что не стоит мешать Льву собраться с духом.
– Ницше читаешь? – вдруг спросил он, заприметив на столе незакрытую тёмно-синюю книгу. – О его разрыве с Вагнером?
– Да-с, – кивнул Коба сурово – снова Лев не о том. – Вернее Вагнер там фигурирует как часть главного лица, а в основном это философия.
– О чём? Я из трудов Ницше мало что читал...
– Об актуальности шедевров гениев к тому или иному времени. Ницше рассуждает об искусстве: поэзии, музыке, ну и, разумеется об его сложных отношениях с не менее великим товарищем – композитором Вагнером. Их пути разошлись, а до того они были лучшими друзьями, если не больше. Философские идеи Ницше истекали из Вагнеровских, а потом они рассорились и возненавидели друг друга, там и не простив...
– ...Я лишь хотел помириться, – тихо произнёс он, не в силах слушать далее напряжённое повествование Кобы. – Сколько можно? Ты – один, и я – один...
– Ну, я не один, – попытался возразить Коба, однако этот довод Лев пропустил мимо ушей.
– ... так чего кичится и игнорировать друг друга? Мне это уже невыносимо, право. Скоро годовщина переворота, Луначарский вместе со мной будет заниматься организацией праздника, и я хотел тебе предложить... Будет интересно. Всё лучше, чем бумаги разбирать.
– Мне и так, и так бумаги разбирать.
– Значит, ты не согласен?.. – Лев растерялся и побледнел; чёрные глаза поверх пенсне заблестели. – Я... я думал что так... мы сможем помириться, но... если не хочешь, то я не буду настаивать.
На этих словах Лев поспешно, с грохотом встал из-за стола и, поблагодарив за приём, направился к дверям. Коба вздохнул с усталостью и встретился взглядом с Надей – та с огромным укором смотрела на него.
– ეშმაკი!(Дьявол), – выругался на родном языке Джугашвили, также с шумом, едва ли не разбив посуду, вылез из-за стола и последовал за товарищем в вестибюль. – Лев Борисович, я пошутил, полно воспринимать всё всерьёз!
Каменев, услышав слова Коба, мгновенно переменился в лице: глаза счастливо засияли, а губы растянулись в тёплой улыбке. Он яростно и горячо пожал руку товарищу и напоследок тихо-тихо прошептал.
– Пообещай мне, что никогда нас не постигнет участь Вагнера и Ницше!
====== Глава 40. Теория перманентной революции ======
“...Какая грань самая тонкая? Между Жизнью и Смертью? Любовью и Ненавистью? Или между Сумасшествием и вменяемостью?..”
(с) “Фламенко”
9 июня 2017 г. Изолятор временного содержания ГУВД г. Москвы, ул. Петровка, 38, корпус 8
На узком запястье остался огромный синяк. Он появился на руке после задержания, когда Дементьева оказала отчаянную попытку сопротивления. Ей ничего больше не оставалось делать, как смотреть на эту травму, величиной с зажигалку, в надежде, что она когда-нибудь пройдёт и затянется.
В перерывах между лицезрением стен, девушка лихорадочно металась по камере из стороны в сторону. Она не плакала и не рыдала: с такой статьёй, под которую попала она, длительный срок, как у Михаила Ходорковского ей не грозил. Виктория просто в силу моментов эмоционального подъёма не могла усидеть на месте. Да, психология каждого заключённого идентична, разница лишь в опыте. Опыта у Дементьевой не было: она никогда не находилась в заключении раньше, однако знала о тюрьме и об её обитателях абсолютно всё, но увы, лишь в плане теории.
И вот она снова вскакивала с нар и начинала ходить из угла в угол. Невыносимо было слышать, подобно соразмеренному тиканью часов, звуки капающей воды из крана: капли словно отсчитывали оставшиеся секунды её жизни, ибо они и являлись этими драгоценными последними мгновениями. Охрана специально в каждой камере оставляла такой худой кран, чтобы арестанты, слыша, как капает вода, постепенно сходили с ума, но откуда было сходить Тори?..
Тишина и капли. Капли и тишина... Какой резкий контраст, однако! Буквально недавно ушные перепонки разрывал вой толпы, а теперь их разрывает ненавистное молчание. Кто-то заскрёбся в углу. Нет, в камерах не было мышей, а если бы и были, то Викторию невозможно было бы этим испугать. Она тревожилась за питомца, оставленного на поруки больше месяца назад. За зверей тревожилась, а за людей – нет. И за себя тоже нет.
Три дня назад она вела себя агрессивнее, нежели сейчас. Требовала отвести её к следователю немедленно, но пока ни одного допроса не было – в отместку. Хорошо, что не убили сразу же, как сделали это с Николаем Тимофеевичем. Или же лучше бы сразу? Нет. Кто-кто, а умирать она не хотела, хотя чёрт один лишь знает, что творилось тогда в её голове.
Она просила зеркало. Охрана, конечно же, не позволила, ибо заключённая могла разбить его и осколками порезать себе вены, дабы лишиться мук и жизни заодно. Потом она просила что-нибудь сладкое – что-то, что хоть чуть-чуть содержало бы сахар. И в том ей отказали, а когда 7-ого числа арестантка потеряла сознание, выяснилось, что у девушки редко снизилось давление и ей необходима глюкоза. И ещё, как говорил герой романа Достоевского: “Воздуху, необходимо, воздуху-с”. Коллапс у Тори случился единожды, ибо отказавшись даже от хлеба, она объявила голодовку, пока её не отведут к следователю. Сейчас девушка осознала, что даже в такой ситуации нельзя рисковать здоровьем, а потому ела, что давали, вернее, что можно было бы переварить.
Лишь в одном она вела себя иначе, чем остальные заключенные: Виктория не требовала адвоката. Дементьева пыталась выяснить – за что её конкретно арестовали и задержали ли кого-нибудь ещё? Она боялась: если настоящее досье на Мишу всплывёт, то крах всего предприятия неминуем. Однако Виктория гнала от себя подобные мысли и думала о другом.
“Троцкого в “Кресты” заключили по той же форме. Однако несмотря на то, что смертную казнь вновь ввели в оборот, ему не только ничего не сделали – более того, Керенский провёл амнистию всех политзаключённых. Но как ситуация тогда может сойтись с ситуацией сейчас? Тогда была война – и сейчас идёт война: правительство перекидывает силы из огненных точек сюда и наоборот, беспорядки сейчас не выгодны, ибо если что-то случится с заключёнными, то это станет лишним поводом для протестного настроения среди народа. Далее: Троцкий имел авторитет, а я? Я же никто. С чего бы им не лишить меня жизни сразу, если они знают, что я не при делах?.. Но не лишили же. Значит, они думают, что митинг на Болотной организовала я! И раз откликнулось столько людей, значит, я имею среди них авторитет и влияние. Вот что они решили! Значит, моё якобы преступление – моё спасение, и я могу манипулировать ситуацией, как сама того захочу...”
При задержании у неё отобрали все вещи, включая огнестрельное оружие, но медальон – единственное, что девушке удалось оставить. Его бы конфисковали в первую очередь, потому что задушить себя с помощью такой крепкой цепочки не составило бы никакого труда, и Виктория, подавив в себе всю брюзгливость, незаметно для полиции спрятала небольшое украшение во рту за щекой. Проходя прежде мастер-классы дикции на актёрском факультете, когда студенты набирают полный рот орехов или специальных шариков, Дементьева никак не выдала себя: она отвечала так даже понятно и чётко, словно во рту ничего не было. Она понимала, что если полиция конфискует медальон, то больше девушка его никогда не увидит, а значит тайник с оружием останется нераскрытым.
Несмотря на то, что было раннее утро, свет из-за густой туманной дымки почти не проникал в решётчатое окно камеры, и заключённая находилась в полумраке. Ей нравилось отсутствие яркого, такого обыкновенно-летнего солнечного света, который наглейшим образом, словно коршун так и норовит выколоть глаза, а Виктории из-за близорукости этот свет особенно досаждал. Бледное, лишённое ухода, лицо наполовину освещалось тем светом, и кожа казалась светло-голубой, когда как другая половина лица продолжала находиться в холодной тени камеры. Учитывая и то, что гигиена по понятным причинам девушкой не соблюдалась, прежде светлые длинные пряди волос почернели, спутались и блестели так, словно их обильно смазали маслом или салом. Она даже была рада, что по близости не было зеркал, ибо ей было безумно отвратительно от самой себя. И не только от своего внешнего вида.
Чувство настоящего смущения давно покинуло душу Виктории. В большинстве случаев она кривлялась: перед товарищами по партии, перед случайными знакомыми, перед Мишей, ибо девушка так хотела себя перед миром позиционировать. Если уважаемый читатель не понял меня, то я объясню иначе: люди, которые, как говорят в народе “не от мира сего”, под давлением внешнего мира были запрограммированы так, чтобы быть идеальными куклами и образами для того же народа. Если Вы читали биографию Наполеона, к примеру, то вероятно заметили не мало черт в его судьбе, которые поразили и восхитили Вас. Уверяю, что и Наполеон, и иные исторические личности были актёрами, да такими, что за их талант любой режиссёр продал бы душу дьяволу. Всё, что мы можем знать о тех или иных исторических личностях есть просто эпатаж, маска – тот образ, который жаждет видеть масса. Так и Виктория: что Вы, читатель, можете точно о ней сказать? А что, если ваш покорный слуга, подобно типичному историку-биографу, просто дурит вас, описывая несуществующий образ некой гордячки-революционерки? Подобно тому, как многие описывали личность Наполеона? И что она вовсе не душевнобольная, не гордая или вовсе не революционер?.. Чувствую, что пора капитулировать, ибо Вас смутила и запутала этим своим отступлением. Но согласитесь: можно ли доверять такому рассказчику, как ваш покорный слуга?..
Створка стальной двери камеры с лязгом открылась, и Виктория услышала глухие слова коменданта: “Дементьева, на выход”. Это заставило её отвлечься от своих рассуждений.
– Лицом к стене.
Как, однако, грубо. А кто говорил, что будет сладко? Отнюдь, ожидай чего угодно. Щёлк. На руках застегнули наручники и сжали больное запястье. Виктория знала, что это – порядок, а ещё, что такая тварь, как человек, привыкает ко всему.
– На допрос? – коротко спросила она, чтобы не раздражать коменданта, однако человек в форме ничего не ответил.
– Вперёд. Налево. Прямо. Направо. К стене...
Тори остановили напротив двери, на которой была тёмно-синяя табличка с номером “169”. Её ввели в кабинет: ослеплённая неестественно-ярким светом, вступая из тёмного коридора, она невольно зажмурилась. Вскоре расплывчатая картинка у неё в глазах стала преобразовываться – появились очертания стен изумрудного цвета, тусклое окно с опущенными горизонтальными жалюзи, а ровно по центру – стол со стальным покрытием. Девушку посадили на стул и освободили от наручников. Ослепило её ничто иное как люминесцентные лампы, сияющие по три ряда на белом высоком потолке.
Напротив неё сидел мужчина, неотрывно смотрящий на арестантку. Его даже было сложно назвать мужчиной, так как на вид молодому человеку было не больше двадцати. Окинув взглядом практически ровесника, Виктория немного смутилась и даже разочаровалась. Она ожидала видеть иные кадры, по крайней мере опытного прокурора, ведь это было дело по федеральной статье. “Быть того не может, – фыркнула девушка, – чтобы расследование доверили желторотому.”
Однако возмущаться даже мысленно ей не дали, ибо этот “птенец” засопел так грубо и даже фамильярно, что у Виктории даже возникли сомнения – вдруг он мастерски владеет НЛП и может манипулировать ею?
– Всё-о-о: попалась киска в клетку, – первое, что сказал следователь и хрипло захохотал. Охрана и комендант едва ли разделяли такой юмор, но поддержали руководство смешками. Виктория снова фыркнула, но уже вслух, нагло, чтобы “гражданин начальник” прекратил издёвку. – Что? Не хотите разговаривать? А придётся...
Следователь поднялся из-за стола и протянул руку к лицу девушки.
– Не приближайтесь, – с угрозой процедила она, отклонившись назад, сощурив глаза подобно зверю, который затаился на миг перед смертоносным прыжком. Начальник тут же отдёрнул руку: выражение лица его изменилось и выдавало даже тайный страх и уважение, чем недовольство и презрение.
– Киса шипит, – тихо произнёс он, интонацией намекая на то, чтобы охрана удалилась из кабинета. – И когти, значит, выпустит. Хорошо-о-о...
Дело уже было собрано. И как это могло случиться, – задумалась Тори, – показаний-то ещё не было.
– ... Ва-а-ше имя Дементьева Виктория Павловна? – продолжил он, листая файлы. Заключённая тяжело вздохнула: она была рада, что следователь попался таким нерасторопным, что перед началом допроса не выяснил её имя. А, возможно, он блефовал, заставляя её поверить в свою беспомощность.
– Да, – едва кивнула она.
– Хм, политические лидеры не обходятся без про-о-звищей, псевдонимов... – начальник вдруг начал рассуждать вслух, скребя ногтями по столу. – Это же не настоящее и-и-мя.
– Вы отняли у меня паспорт, – отвечала арестантка, держа руки точно на коленях, подозревая и сомневаясь в своих доводах всё больше и больше. – Там так написано.
– Паспорт же может быть поддельным?
– Подумайте! – прошипела Виктория, нахмурившись. Она никогда не думала,что будет иметь дела с чертовско-глупой прокуратурой. А значит, опасаться было нечего.
– О-отвечайте по уставу.
– Я – гражданское лицо, – Тори окончательно потеряла терпение: она безмерно злилась, ибо невежество по отношению к работе, даже подобной, не терпела. – Ох, кто вас в прокуратуру взял? Проверьте данные в документе по базе!
– Я с вами абсолютно согласен, – вдруг со стороны дверей раздался низкий, красивый голос, который пробрал арестантку до дрожи в теле. На лбу выступил холодный пот и пряди почерневших волос прилипли к бледному, напряжённому лицу. Её покоробило, но она не посмела обернуться и взглянуть на его обладателя, держа себя под контролем. – И кто только такие кадры набирает?
