Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 62 страниц)
Уехал Али, покинул дом, И что же вышло потом?
Пришлось Али коня продать, пришлось купить осла. Пришлось Али осла продать, пришлось купить козла. Пришлось, чтоб курицу купить, козла Али продать, Вот курицу купил Али, давай ее щипать.
Конь, расставаясь с Али, сказал: «В горы вернись, Али». Осел, расставаясь с Али, сказал: «Отцу поклонись, Али».
Козел, расставаясь с Али, сказал: «Глупее меня Али», А курица, что Али ощипал: «Мы похожи с тобой, Али».
Побрел Али кое-как пешком, И что же вышло потом?
Пришлось Али хурджин продать, пришлось купить мешок. Пришлось Али мешок продать, пришлось купить платок. Пришлось Али платок продать, веревочку купить, Чтобы последние штаны на теле укрепить.
Хурджин, расставаясь с Али, сказал: «Тяжелым я был, Али». Мешок, расставаясь с Али, сказал: «Где пища твоя, Али?»
Платок, расставаясь с Али, сказал: «Озяб, бедняга Али». Веревка, которой штаны подвязал: «Пустой живот у Али».
Встал Али и побрел с трудом, И что же вышло потом?
Уйдя от ветра, наш Али под дождик угодил, Из-под дождя ушел Али, но град его избил, Ушел от града наш Али и в грязный пруд упал, Уйдя из грязного пруда, в болото он попал.
Лягушки в болоте сказали:
«Лучше быть лягушками в родном болоте, Али, Чем быть на далекой чужбине покинувшим дом, Али». Ах ты, красная любовь, ах ты, черная любовь!
I
Вниз немного опустись, Глянешь вверх – как есть утес! А посмотришь сверху вниз – Стал арбою без колес.
Все ж он лез под небеса, Прилепившись меж высот – Дом, в котором жил Муса, Тот, о ком рассказ пойдет.
Был он не Хаджи-Мурат, Но не знал, что значит страх, Не Махмуд, но, говорят, Лучше всех он пел в горах.
Не Хочбаром он прослыл, Но владел кинжалом он. Чабаном он был простым И жестоко был влюблен.
На рассвете каждый день Шел он с буркою внаброс, И его большая тень Громоздилась на утес.
Крутоус, плечист, красив, В горы он отару вел. В небеса рога вонзив, Возглавлял овец козел.
Там, где травы посочней, Выбирал Муса привал, На свирелочке своей Превосходно он играл.
Но и горы, и леса Погружались в тишину, Если в руки брал Муса Нашу скрипку – чагану.
И не раз, в полдневный час, Как зальется чагана, Все ягнята рвутся в пляс Под напевы чабана.
Запевал он вновь и вновь, Так что закипала кровь: – Ах ты, красная любовь! Ах ты, черная любовь!
В черной мгле я утонул, Очи, ждать я не могу!.. – Слушал эту песнь аул На далеком берегу.
II
Аул велик, аул богат… Ну, чем не город это?! Его бессонно сторожат Два строгих минарета.
Там годеканов – целых три, Где богатеи деды До потухающей зари Ведут свои беседы.
Там уважаем больше всех, Поскольку всех богаче, Седобородый Халимбек, Кому во всем – удача.
Как хан кази-кумухский зол, Ни много и ни мало – Величием он превзошел Тарковского шамхала.
Баранов у него – не счесть, Коней горячих – тоже, Но все ж у Халимбека есть Сокровище дороже.
Алмаз невиданной красы – Единственная дочка. Она стрелой в груди Мусы Застряла – как нарочно.
И знал у нас и стар и мал, И ты, возможно, Солнце, Что он, Муса, все песни слал Как раз в ее оконце.
Он пел: «О, красная любовь! О, ты, несчастная любовь! Как небо – синяя любовь, Белее инея – любовь!»
Он пел о всех цветах любви, Твердил он все упрямей: «Себя скорее назови Прелестными устами!»
– Чабан! Зовусь я – Нафисат. Но что тебе от имени? Другого мне в мужья сулят… Чабан, чабан, пойми меня!..
Ох, сердце рвется от тоски! Умру, наверно, скоро я… К нам каждый вечер старики Приходят с уговорами.
Чабан, ужасен отчий гнев… Но я была девчонкою, Когда пленил меня напев Про красную, про черную.
С тех пор твержу я вновь и вновь: Любовь моя всесильная, Ты – красная моя любовь, Любовь – как небо – синяя!
Могу ль я стать чужой женой С такой большой любовию? Ложусь в постель… Ты с чаганой Стоишь у изголовия…
Она поет… И нету сна! Ни жалости, ни милости!.. Будь проклята ты, чагана! Чтоб вдребезги разбилась ты!
IV
Повстречались двое, нет ли?.. В поле иль у родника?.. Ох, любовь, закинув петлю, Победит наверняка!
Так ли было, я не знаю. Но Муса, как только мог, Шел в аул, изобретая За предлогами предлог.
То отбилась от отары Матка – краше всех овец… То должок напомнить старый Попросил его отец…
То… Да просто так, без толка Заглянул он по пути… Мало ль хитрости у волка, Чтоб к овечке подойти?..
Это все у нас смекнули – От мальцов и до старух… Но однажды, точно пуля, Полетел по саклям слух.
Мол, с отарою своею К роднику придя, Муса С юной дочкой богатея Толковал два-три часа…
Так, видать, ей было мило Разговор с Мусой вести, Что кувшин она забыла, И пришлось ей отнести…
«Приходила по водицу, А ушла – не знаю с чем» – Так ехидная вдовица Целый день жужжала всем.
Верить, нет ли тетке юркой?! Впрочем, кто-то из ребят Видел под чабаньей буркой Две косички Нафисат…
Слух катился и вкатился В Халимбеков пышный двор… Но богач не торопился Изрекать свой приговор.
«Мудрым людям не пристало Верить россказням старух. Раскричишься – толку мало, Подтвердишь невольно слух».
V
Все описывать не стану, Все известно в той игре По старинному роману О Тахире и Зухре.
Дочь богатого – красотка Полюбила бедняка… Сталь гремит, и свищет плетка… Было так во все века…
Нет у любящих покоя, Пышет гневом Халимбек… Тут… Но тут стряслось такое, Что не знал прошедший век…
Жизнь переменилась разом. Все понятия сместив, Прокатился над Кавказом Революции призыв.
Тучи рвутся… Через прорезь Пронеслось по всей стране: – Горец, эй!.. Подумай, горец, – На какой ты стороне?..
Точно рог, вином налитый, Наш родимый Дагестан Друг у друга рвут бандиты Из своих, из дальних стран.
Стоны, яростные клики… Кто у нас не побывал?.. Бичехаров, и Деникин, И какой-то генерал –
Самозванец и подонок… С именами, без имен, Кто – в мундирах, кто – без оных. Шли враги со всех сторон.
Стоны боли, крики гнева. Плач: «Аллах, нам помоги!» Наши скудные посевы, Отступая, жгли враги.
Край забрызган алой кровью… Но и в этой маете Нафисат на плоской кровле Ждет, зовет: – Муса, ты где?
VI
Мусе событья – по плечу. Они ему – на благо. Он к комиссару Махачу Решил идти с ватагой.
А если не возьмет Махач, Друзья тотчас же с маху К Атаеву помчатся вскачь, Он под стеной Хунзаха…
Муса начистил свой кинжал… Но в двери – стук и грохот. Гонец от милой прибежал: «Любимый, жди подвоха!»
«Что там узнала Нафисат?» Муса пошел к сараю, Но только в двери бросил взгляд, Как вскрикнул, обмирая.
От гнева захватило дух, Перевернуло душу: Белеет вкруг куриный пух И головы петушьи…
У двери – смятая трава, И тут же на дорожке Лежит овечья голова И все четыре ножки.
Глядит Муса… Аллах велик!.. Какое безобразье! Ведь что надумал злой старик – Меня заляпать грязью!
Чтоб всем был ясен мой позор, Чтоб стало очевидно: «Вот, Нафиса, твой милый – вор, Любить такого стыдно!
Крадет овец, у петухов Сворачивает шеи…» Но я ведь не из простаков… Посмотрим, кто хитрее.
VII
И Муса, найдя под дверью Три объемистых мешка, Подобрал и пух, и перья До последнего пушка.
Взял мешки и, набивая, Раздраженно хмурил бровь, Набивал он, напевая: «Ах ты, красная любовь!»
Взял он голову овечки, Взял он всю четверку ног И на угольях из печки Все поджарил и испек.
На шампур их надевая, Напевал он вновь и вновь, Надевал он, напевая: «Ах ты, черная любовь!»
Нагрузив мешки на мула, Он тогда же, ввечеру, Речкой вброд пришел к аулу, К Халимбекову двору.
В дом вошел Муса, от злости Даже побелев слегка, Видит он: у бека – гости, Два советчика-дружка…
– Халимбек!.. Свою добычу Вор принес ко мне в сарай. Вот они – остатки птичьи! Благодарно принимай!
Это – головы петушьи!.. – Разорвал Муса мешки. – Это – пух!.. Твои подушки, Как известно, велики!
Вот тебе овечьи ноги, Вот – овечья голова! Чтоб не портились в дороге, Я поджарил их сперва!
Там, за дверью – мул для вора, Чтобы задом наперед Вор проделал круг позора… Пусть любуется народ!
Но воров здесь целых трое… Кто ж сначала примет срам? Бек, ты – первый по разбою… Может, первый сядешь сам?
А твои два друга – все вы – Позже примете позор!..
Бек багровым стал от гнева: – Замолчи, зурнач и вор!
– Я не вор! Но что-то все же У тебя я украду – То, что мне всего дороже: Нафисат – мою звезду!
Нафисат вплыла, как пава. Говорит она отцу: – Да не ты ли Хужияву Приказал забить овцу?!
Да не ты ли, не вчера ли, Точно туча, зол и хмур, Повелел, чтоб ощипали Тридцать петухов и кур?!
Что ж Мусе чинишь обиду? – Вот и вскрылось воровство! Закричал Муса… Мюриды Наскочили на него.
Трое валят на колени, Двое – на спине Мусы, Рвут его, как рвут оленя Разъярившиеся псы.
С мощных плеч содрав черкеску, Разорвали на клочки… А Муса смеется дерзко: – Ничего! Все – пустяки!
Навалились всей оравой: – Все равно тебя казнят! – Ничего! Умру во славу Черноокой Нафисат!
Я умру во имя долга! Торжествуй, злодей отец! Веселиться вам недолго. Приближается конец.
Всех богатых негодяев… Близко правды торжество. Слышу, мчится к нам Атаев, Скачут конники его!..
– Замолчи!.. – Мусу скрутили. На полу чабан лежит, Черный ус грызет в бессилье… – Добивать? – спросил мюрид.
– Пристрелить его?.. – Не надо, Не такие времена! – Халимбек вздохнул с досадой. – Осторожность нам нужна!
Поспешим – себя ославим За расправу без суда. Лучше мы его отправим К черту в зубы – в Акнада!
VIII
И Мусу потащили на муки. Путь нагорный – обрывист и крут. Крепко-накрепко стянуты руки, Два мюрида беднягу ведут.
Отбиваться? Кричать? Бесполезно!.. По тропинке с опаской иди! Чуть оступишься – свалишься в бездну! Не спеши! Акнада – впереди.
Хуже места не сыщется в мире, Чем зловещая эта тюрьма. Узник в этой кавказской «Сибири» Умирает иль сходит с ума.
Сколько там загубили отважных, Кто смириться с насильем не смог!.. Днем и ночью за стражником стражник Охраняют промозглый острог.
Не бывало еще человека, Кто бы вышел оттуда живой… Бросят в двери огрызок чурека, Сунут плошку с гнилою водой.
Может статься, лишь в день рамазана Расщедрятся на горсть толокна. Что за стенами?.. Поздно иль рано? Щелки нет, а не то что окна…
Кто пришел сюда крепок и молод, Через год – точно дряхлый старик… …Что Мусе голодуха и холод? Он – чабан, он к лишеньям привык…
У бедняги – другие тревоги, Мысли тяжкие давят и жгут. Ведь пока он томится в остроге, За другого ее отдадут!..
Неужели все песни допеты? Придушили, убили любовь? Ох, любовь! Ты – из красного цвета. Ты черна, как засохшая кровь!
IX
– Потерпи, Муса, немного! Сердце к встрече приготовь! Собирается в дорогу Нафисат – твоя любовь.
О Муса! Твой взгляд мне снится… Не оставлю я Мусу! Из погибельной темницы Скоро я тебя спасу!
Я хурджины наполняю, Хоть никто мне не помог. Вот она – буза хмельная. Вот – бараний жирный бок.
Из муки пшеничной лучшей Я лепешек напекла. И с собой – на всякий случай, И одежду я взяла.
Мне к Мусе добраться надо По дороге по любой!.. Одолеет все преграды Красная моя любовь!
X
Вышла в путь Нафиса – спозаранку, В час, когда старики еще спят. По тропинке восходит горянка, Выше, выше – идет Нафисат…
Выше, день на пути обгоняя, Выше, – ночь позади отстает. Что ей, смелой, тропа ледяная?! Вровень с тучей горянка идет.
Оттянула ей плечи поклажа, Выше, вверх – по тропинке любой! Все идет и не ведает даже, Кто с ней рядом… А рядом – любовь!
В разных обликах – в черном и красном – Чуть приметно скользит на пути. На уступе, на месте опасном Руку даст и успеет спасти…
Вот и кончена злая дорога. Наверху, у истока дорог Возвышается сумрачно, строго Акнада – трижды клятый острог…
Нафисат заметает пургою, Щеки ветер сердитый сечет. Все ж она разглядела, что трое, Трое стражей стоят у ворот.
XI
– О, стражи, салам! Что джигиты вы все, Приметно по гордой осанке. – Чего тебе нужно? – Пришла я к Мусе. Друзья, помогите горянке!
– Да кто он тебе? – Он – возлюбленный мой! Желанный жених… Я – невеста. – Ступай, черноглазая, лучше домой! Невесте в остроге – не место!
– Нет, я пошутила… Ваш пленник – мой муж. – Кто дал вам на свадьбу согласье? – Сердца наши дали. Веление душ… Любовь своей высшею властью!
– В какой вас мечети женили? Когда? – Спросил ее стражник построже. – Мы здесь и поженимся. Здесь, в Акнада! Сегодня. Ни раньше, ни позже!..
Джигиты! Я шла через холод и тьму, Так боязно было, так жутко! Хотя б на часок пропустите в тюрьму! Пустите хотя б на минутку!
Суровые стражи молчанье хранят. Не видят, что с девушкой рядом, Что рядом с дрожащей как лист Нафисат Другая – с пронзительным взглядом.
А женщина эта – нездешней красы, Подмогу свою предлагая, Шепнула горянке: – Плесни им бузы! (Любовью звалась та – другая.)
И девушка, следуя слову Любви, Кувшин торопливо достала: – Хлебните! Огонь запылает в крови! И холода – как не бывало!
Понюхали стражи – буза хороша! Понюхав – согрелись как будто. Хлебнули… И разом взыграла душа: – Что ж, пустим ее на минуту?..
Со скрипом открыли тюремную дверь, Для женщины, может, впервые. Вошла Нафисат… Что-то будет теперь?.. И слышат сквозь дверь часовые:
XII
– Муса! Муса! Я – Нафисат! Вот я стою у двери. – Ты?.. Ты явилась в этот ад?! Ты – Нафисат?.. Не верю!
А голосок и вправду твой! Вот личика не вижу… Щекою повернись!.. Постой! Тебя я шлепну трижды…
Ведь ты виденьем можешь быть… Приснилось мне, быть может?.. – Любимую при встрече бить?! На что оно похоже?!
А я-то лезла вверх и вниз, Взбиралась днем и ночью… Как похудел ты!.. Повернись!.. Ну да, рубашка – в клочья!
Но я другую принесла. Ты обносился лихо! Похоже, что тебя рвала Ветвями облепиха.
– Пускай я ободрался в кровь, – Но здесь ты, долгожданная! Ты – красная моя любовь!.. Любовь моя желанная!..
Привыкли к темноте глаза, Хоть видят все – в тумане. – Кувшин нащупал? В нем – буза. А рядом – бок бараний.
– Благодарю! – Муса умолк. И – что скрывать – затрясся. Он, как зимой голодный волк, Впился зубами в мясо.
Все, все до косточек обгрыз, Все обсосал он жадно. – Возлюбленная, не сердись! Оголодал изрядно!..
Зато сейчас я – как в раю… – Муса, забыв печали, Так обнял милую свою, Что кости затрещали.
К губам любимой он приник И целовал так сладко, Что там, за дверью, часовых Забила лихорадка.
Толкаясь, смотрят сквозь глазок, Чем кончилось свиданье, Глядят… И вдруг их сбило с ног – Лишились вдруг сознанья…
Очнулись… Никого в тюрьме – Ни узника, ни гостьи, Лишь слабо светятся во тьме Обглоданные кости.
XIII
Где Муса? Смотря влюбленно На родную Нафисат, С нею он бежит по склону Вниз, к Атаеву в отряд, Чтобы вместе встать под знамя Самых честных, молодых…
С распростертыми руками Взял Атаев их – двоих.
О делах четы удалой И поныне говорят, От Мусы не отставала В ратном деле Нафисат.
Оба в дни войны гражданской – Правой, яростной войны – Шли тропою партизанской, Чести воинской верны.
А среди руин и пепла, В боевом дыму, в огне, Их любовь вдвойне окрепла, Стала прочною вдвойне…
Возродили человека Те геройские года, А от своры Халимбека Не осталось и следа…
…Вот как, Солнце, дело было… Ну, скорее дай ответ, Близорукое светило: Есть у нас любовь иль нет?
Посмотри, какие пары На свидания спешат… И они еще не стары – И Муса, и Нафисат,
Потому что сердце греет. Красно-черная, как кровь, И вовеки не стареет Наша горская любовь! Ахульго
I.
В селениях, что выше гнезд орлиных, Частенько я слыхал от стариков: Мол, тот аварец лишь наполовину, Кто не был никогда на Ахульго1.
И, поразмыслив, добавляли старцы, На молодость взирая с высоты: Мол, истинным не может быть аварцем Тот горец, что не видел Ашильты2.
Холм ашильтинский – крепость и могила – Живых сердец гранитная стена. Здесь некогда в одно соединила Два подвига кавказская война.
Был первый подвиг горский – камнепадом Он сыпался на головы врага. Второй был русский – пушечным снарядом Мюридов с ног валил наверняка.
Шли сверху вниз каленые кинжалы, Шли снизу вверх хваленые штыки. От столкновенья их земля дрожала И небо разрывалось на клочки.
Под непрерывный грохот барабана В угаре рукопашной кутерьмы Перемешалась кровушка Ивана С такой же точно кровью Магомы.
Отважно шел на вражеские дула Имам Шамиль с другими наравне, Меж тем как вдалеке полковник Пулло Сидел с трубой подзорной на коне.
«Лахавула алла!» – кричали горцы… Шептали: «С Богом!» – русские стрелки. Вверху сплотилась маленькая горстка. Внизу сосредоточились полки.
Когда Рубо талантливой рукою Все это перенес на полотно, То очевидцы панораму боя Кавказским нарекли Бородино.
Художник в Петербург послал полотна – Итог самозабвенного труда… Но некие мазилы беззаботно Сгубили их в недавние года.
Чтоб малевать на чем-то акварели Да грубые цветочные горшки, Новаторы в неистовом похмелье Разрезали шедевры на куски.
Что ж, не впервой бездушие такое, Когда не то, что холст, людей не жаль… … Задолго до решающего боя Наместник царский учредил медаль.
Чеканили победные кругляшки: «За Ахульго» – клочок чужой земли, И в обмундировании сермяжном За Терек новых рекрутов везли.
Лишь год спустя «аварские» медали В российских захолустных деревнях Старухам обездоленным вручали Да вдовушкам с грудными на руках.
Одну медаль негаданно-нежданно Мой друг московский дал на память мне. «В полдневный жар в долине Дагестана» Его прапрадед пал на той войне.
Я молча взял подарок бескорыстный, Оценивая дружбу высоко. И тотчас же в моих смятенных мыслях Возник бесстрашный образ Ахульго.
Он необъятен был и многозначен И разрастался, словно снежный ком… Но если уж я песню свою начал, То до конца поведаю о нем.
II.
Ахульго, природе вопреки, Ощетинилась ежом колючим: Если упадешь – то на штыки, Если встанешь – пулю в лоб получишь.
У сардара3 тысячи бойцов. У имама сотен шесть, не боле. Медленно сжимается кольцо, Как аркан удушливый на горле.
Здесь борьба кипит не напоказ, От подножия и до макушки. «Эй, имам, молись в последний раз!» – Ультиматум выплюнули пушки.
Оторвало руку на бегу Алибегилаву из Хунзаха. Он швырнул ее в лицо врагу: – Подавись, неверная собака!
И тотчас единственной рукой Стал рубить налево и направо… Ахульго, бесстрашный образ твой – Это образ Алибегилава.
Холм-твердыня, в мужестве сынов Мог ты убедиться не однажды. Беспощадны смерть и голод, но Ничего нет беспощадней жажды.
Плещется плененная Койсу4, Зазывая вольную вершину… Обронила женщина слезу На сухое донышко кувшина.
Вот уже он полон до краев, Всем достанет досыта напиться, Чтобы биться яростнее львов, Отхлебнув той горестной водицы.
Дрогнул ворог на передовой, А горючий ключ клокочет снова… Ахульго, бесстрашный образ твой – Это образ женщины суровой.
Холм-могила: мертвых тел – стена, Выросшая сразу после битвы. Пусть имамом песнь запрещена, Но зато дозволена молитва.
Некогда убитых хоронить… Что ж, они живым еще послужат – Превратившись в крепостной гранит, Затупят казацкое оружье.
… Трубачи протерли мундштуки, Барабанщик дробь забарабанил. У подножья новые полки Замерли в тревожном ожиданье.
Покатилось эхо по горам, Как арба по улочкам аула, Повторяя русское «ур-р-р-ра», Оглушая орудийным гулом.
И воскликнул в бешенстве имам, На родные скалы глядя хмуро: – Даже эхо изменило нам, Обучившись языку гяуров.
Между тем взошли на Ахульго Офицеры царские со свитой, Чтоб с великодушием врагов Передышку предложить мюридам.
А за этот благосклонный дар Тотчас же потребовал упрямо В качестве заложника сардар Старшего наследника имама.
Сжалось сердце детское в груди, Долгую предчувствуя разлуку. Но не проронил Джамалутдин5 Ни слезы, ни жалобного звука.
Лишь летел, как бурка за спиной, Материнский вздох за ним вдогонку… Ахульго, бесстрашный образ твой – Это образ гордого ребенка.
А когда истек трехдневный срок, Снова затрещали барабаны, И тринадцать тысяч пар сапог Стерли в пыль подножие кургана.
И тринадцать тысяч метких пуль Завизжали, разрезая воздух, Но отважно преградил им путь Шамиля один гортанный возглас.
– Бахарзал!6 И мертвый, и живой, И дитя, и женщина, и камень! Поднимайтесь все на правый бой С нашими неправыми врагами.
Одолеть бесчисленную рать Ни земля, ни небо не помогут. Горный тур уходит умирать К самому высокому отрогу.
Волоча с трудом капкан стальной, Прыгает он в пропасть с верхотуры… Ахульго, бесстрашный образ твой – Это образ раненого тура.
… Плен невыносим для Ахульго Даже у последнего порога. Но невыносимее всего – Барабана вражеского грохот.
III.
Ни сокола не видно, ни орла – На Ахульго им гнезд не вить отныне. Угрюмая вершина замерла, Напоминая обликом пустыню.
Безмолвствуют и звезды, и луна, И Бог молчит в объятиях Вселенной. Оглох пандур7, и звонкая зурна Умолкла в обезлюдевших селеньях.
Молчит Шамиль с тревогою в очах. Сидят вокруг безмолвные джигиты. И даже дети малые молчат, Забыв свои проказы и обиды.
В тугих ножнах безмолвствуют клинки, И пули мирно спят в трофейных ружьях… Но вдруг во тьме послышались шаги, Всеобщее молчание нарушив.
– Салам тебе, имам, – воскликнул тот, Кто вынырнул как призрак из тумана, – На помощь из Чечни к тебе идет Ахбердилав, наиб твой долгожданный.
– Скажи, гонец, что нового в Чечне? – Спросил Шамиль полуночного гостя. – Какие слухи ходят обо мне? Чего в них больше – веры или злости?
И, голову потупивши свою, Ответил неожиданный посланник: – Не о тебе толкуют в том краю, Но только об Ахбердилаве славном.
Не о твоей чалме судачит край, Но только об его стальном кинжале… … И этими словами невзначай Имама простодушного ужалил.
Шамиль был справедлив, но иногда Он попадал в капкан наветов хватких. И тут воскликнул: – Сталь моя тверда! И в сердце, и в ножнах ее в достатке!
Доверчивый имам не мог понять, Что и рожденный на вершине вольной Способен раболепствовать и лгать От глупости, от зависти тем боле.
Когда-нибудь такой же злой язык Судьбу Хаджи-Мурата искорежит. От сотворенья мира клеветник Любовь и дружбу отравляет ложью.
Но нынче он не восторжествовал И не нанес смертельного удара, Поскольку речь его Шамиль прервал: – Оставим эти женские хабары8.
Уже туман рассеялся густой И горизонт запламенел кроваво. И шепотом окликнул часовой Идущего к костру Ахбердилава.
Но закричал наиб издалека: – Пророк аварский, ассалам алейкум! При помощи надежного клинка Я на вершину отыскал лазейку.
Шамиль промолвил: – Славный Ахбердил, Сперва омой гноящиеся раны, Не то они лишат последних сил Тебя, наиб, в сражении неравном.
Но Ахбердил, вздыхая глубоко, Ответил:– Я приучен к вражьей стали… Лишь бы седые камни Ахульго От новых ран сегодня не устали.
Тогда имам воскликнул: – Ахбердил! Благодарю тебя, хунзахский сокол, За то, что ты надежду в нас вселил, Которая заменит шашек сотню.
Гяурских пушек больше, чем у нас Земли на этих выщербленных склонах… Но не о том горюю я сейчас, Меня терзает звук неугомонный.
И день, и ночь грохочет барабан, Лишив покоя самого Аллаха. Урусский барабанщик, как шайтан, Не знает ни усталости, ни страха.
Ахбердилав на это отвечал: – Твоя досада мне, имам, понятна. И коль свинец шайтана не достал, Его угомонит клинок булатный.
Но прежде, чем обрушится мой гнев И рот дотла испепелят проклятья, Позволь мне помолиться в тишине За упокой души погибших братьев.
Притихли все, когда Ахбердилав Поднес к лицу широкие ладони, Застыв, как неприступная скала, Он всех друзей по очереди вспомнил.
Затем с колен затекших быстро встал, Всей статью замечательной похожий На боевой сверкающий кинжал, Который грозно выхвачен из ножен.
И пламенно воскликнул: – Бисмилла! Друзья мои, товарищи и братья! Последнее пристанище орла Враг заключил в смертельные объятья.
Нам предстоит сражаться до конца, Не чувствуя ни боли, ни унынья. Но если чьи-то дрогнули сердца, На Ахульго им места нет отныне.
Пусть поспешат немедля слабаки В аулы, что, как гнезда куропаток, Разбросаны повсюду вдоль реки На валунах, от времени покатых.
Пускай вернутся к женам молодым, Тоскующим по нежности ночами, И к матерям морщинистым своим, Что в люльках их с надеждою качали.
Мы всех отпустим с миром, видит Бог! А эту землю защитим, как можем, Где даже из скалы растет цветок, Поэтому и нет ее дороже.
Ахбердилав закончил и утих, Разглядывая пристально мюридов. Но не было такого среди них, Кто чем-нибудь свое смятенье выдал.
Плечом к плечу стояли все молчком, Сжимая рукояти острых шашек: – Веди, Ахбердилав, нас! Мы умрем, Не посрамив земли свободной нашей.
«Лахавула алла!» Да будет так. Мечеть поповской церковью не станет. И не один еще коварный враг Найдет себе могилу в Дагестане.
IV.
Как штык солдатский, засверкало утро И солнце показалось из-за гор, Когда гонец примчал из Петербурга Приказ царя о штурме Ахульго.
Последний бой… На вражеских знаменах Нахохлились двуглавые орлы. Но барабанный стук неугомонный Внезапно оборвался у скалы.
Ахбердилав, как будто барс поджарый, Добычу терпеливо подстерег И голову врага одним ударом Отсек его безжалостный клинок.
На землю, крепко палочки сжимая, Свалился обезглавленный шайтан… И покатился, глухо громыхая, Его осиротевший барабан.
Споткнулся штурм, как конь, на полдороге И медленно попятился назад. Полковник Пулло тотчас же в тревоге Поднес трубу подзорную к глазам.
Солдата обезглавленное тело Покоилось, как прежде, под скалой… Каким недобрым ветром оголтелым Его в края чужие занесло?
Какое ему дело до аулов, Что стиснуты в объятиях вершин, Когда под Вязьмой или же под Тулой Его село просторное лежит?
Где немощная мать до резкой боли В пустую даль глядит из-под руки И причитает горестно: – Соколик, Неужто сочтены твои деньки?
Но он лежит, ответить ей не в силах, Беспомощные крылья распластав. И имя материнское застыло На искаженных мукою устах.
А рядом с ним валяется папаха Лихого изо всех лихих рубак, Который умер с именем Аллаха На искаженных яростью губах.
Лишь барабан по склону, громыхая, Бессмысленно несется наугад, Как будто обвиненье предъявляет Затеявшим кровавый этот ад.
Кто виноват?.. Грядущее рассудит И все поставит на свои места. Оно не терпит сказанного всуе, А к истине дорога непроста.
V.
Уже сгустились сумерки, и бой Оглох, окаменел, лишился зренья… Казалось, что он замер сам собой И тишиной прикинулся на время.
Мюриды уцелевшие взошли На высший пик аварской цитадели, Где наскоро убитых погребли И шепотом «ла иллаха» запели.
Но поклялись, что все они умрут, Не примирившись с кровными врагами… Свободной птицей билось на ветру Зеленое простреленное знамя.
Три месяца минуло с той поры, Как началось великое сраженье, Три чуда небывалых сотворив, Достойных и доныне поклоненья.
Одно из них зовется Ахульго, Холм ашильтинский – крепость и могила, Что и видавших виды стариков Трехмесячным упорством поразило.
Другое безымянно, как и тот Безусый барабанщик из России, Что, повинуясь долгу, шел вперед, До хруста стиснув палочки прямые.
А третье чудо – это Ахбердил, Который терпеливо и отважно Клинком булатным из последних сил Тропинку прорубил в чащобе вражьей.
Нашлись, по правде, злые языки, Подвергшие сомненью этот случай: Мол, как пройдешь сквозь русские штыки, Когда их больше, чем камней на круче?
Тогда имам прервал напрасный спор, Воскликнув громко:– Кто не знает страха, Того не колет штык, не жжет позор! Знать, таково желание Аллаха.
Все чудеса, мюриды, впереди – И подвиги, и битвы, и награды. Мы штык ружейный вырвем из груди И оглушим врага его прикладом.10
Пусть для погибших на горе святой Каменьев не хватило для надгробий, Но ненависти хватит нам с лихвой, Ведь наш последний час еще не пробил.
Навек прощайте, львиные сердца, И башня, возведенная Сурхаем11, Где Алибек Аварский12 до конца С врагами бился, кровью истекая.
Навек прощайте, яростные дни И сном тяжелым скованные ночи, И смелый сокол из Балахуни, Чьим именем стращали ханских дочек.
И гордый Малачи13 из Ашильты, Что самого Ермолова тревожил, И Бартихан14 – отцовский брат, и ты, Джамалутдин – мой маленький заложник.
Навек прощай, Набатная гора! Мы нынче покидаем твои склоны С надеждой, что придет еще пора, Когда героев вспомнят поименно.
Пусть вырублены мощные стволы, Но корни мерно дышат под землею – Они ростками вырвутся из мглы И зазвенят зеленою листвою.
… Когда войска пришли на Ахульго, Оглохшую от выстрелов и гама, В живых не отыскали никого, Но и средь мертвых не нашли имама.
Помчался с донесением гонец Под грохот полкового барабана: Мол, побежден и сломлен, наконец, Шамиль – имам Чечни и Дагестана.
На радостях, судьбу благодаря, Раздали щедро царские медали Убогим инвалидам, матерям И вдовам, почерневшим от печали.
Сиротам бедным и старухе той, Что вдаль все еще глядела неустанно, Пытаясь услыхать в глуши родной Звучанье полкового барабана.
VI.
Сто легенд сложили о войне, Но одна, как истина, бесспорна – Сына привязал Шамиль к спине И взлетел над бездной туром горным.
Следом за имамом Ахбердил Взвился над рекою, точно сокол. Только тот, кто выбился из сил, Стал добычей жадного потока.
Собственному страху вопреки В гневные, бушующие волны Раненые, дети, старики Падали и гибли добровольно.
Среди них была и Патимат, Нежная, как лань, сестра имама. Но и та, не отступив назад, Прыгнула в поток с ребенком малым.
До сих пор Андийское Койсу Бережет в коричневом суглинке Каждую горючую слезу, Каждую горячую кровинку.
И поет гортанная вода С душераздирающей тоскою О далеких яростных годах, О безвестных пламенных героях.
… Между тем в Чечне имама след Через две недели отыскался. И еще суровых двадцать лет Он с войсками царскими сражался.
И четырехпалый Ахбердил, Наточив клинок булатный рьяно, Множество еще осиротил Полковых победных барабанов.
С криками «лахавула алла» Наносили воины удары. Двадцать лет их славные дела Поражали русского сардара.
Но когда им было нелегко, Утешал Шамиль больных и слабых. Глядя в направленье Ахульго, Восклицал он: «Ты —моя Кааба 15!»
Даже на Гуниб-горе и там, Где зашла его былая слава, Обращался мысленно имам К твердому, как сталь, Ахбердилаву.
И, плененный, в лагере врагов Повторял он, словно стих Корана: – Ахбердил, ты лучший из сынов Доблестных Чечни и Дагестана. Базалай
Жил Базалай среди гор, Слыл оружейником он. Лучшим кинжалам с тех пор Имя дают «базалай».
*
Ширью лезвие в пять вершков, А длиною оно в аршин, Вот каков он есть, вот каков Горский кованый базалай.
Ненадолго в ножнах покой Находил он, прильнув к бедру. И с недюжинною рукой Вновь сливался его эфес.
И Кавказ мне соврать не даст: Был в сражениях базалай Разрубить пополам горазд Вместе всадника и коня.
Ширью лезвие в пять вершков, А длиною оно в аршин. У прославленных ездоков Почитаем был базалай.
После срубленной головы, Чтобы с лезвия кровь стереть, Нужен был лишь пучок травы, С камня сорванный на скаку.
Там, где слышался звон стремян, За великое мастерство Не один в горах годекан Возносил Базалаю честь.
На базарах о нем молва Не смолкала за веком век. И поныне она жива Там, где горский звучит чунгур.
*
Вздыблен огненный жеребец, И на горцев сквозь облака Под Кумухом Тимур Хромец Боевую метнул орду.
