Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 62 страниц)
Даешь репетицию! Только вчера Сколочена сцена в костеле литовском, В котором пронырливая детвора Чуть свет примостилась на струганных досках.
Нет, чтобы отправиться ей в кинозал, Где с саблей Чапаев летит на экране И Петька с разбегу ныряет в Урал Спасать командира, хоть сам уже ранен.
Где Чкалов на соколе славном своем, Рискуя не выйти из штопора, все же Стремительной тенью скользит под мостом, Пропеллером острым скосив подорожник.
Жасмин и сирень… По-аварски Саид Никак не припомнит названия эти. Две веточки хрупких, но пышных на вид, Послал он Джамиле в солдатском конверте.
Она-то уж точно подскажет ему, Как их называет в родимом селении. Обидно вот только, что надо письму Туда добираться дней десять, не мене.
…А в клубе уж яблоку негде упасть – В оркестре музвзвода сержант с капитаном: Здесь нет иерархий, здесь музыки власть Царит над роялем, трубой и баяном.
Фомин-комиссар, А Петров-рядовой. Но им до отличий сегодня нет дела, Внимательно слушают тот и другой, Как первая скрипка протяжно запела.
И тотчас же ей отозвался кларнет, Как будто бы понял ее с полуслова… Начштаба полка на воскресный концерт Вчера пригласил генерала Попова.
К приезду поставили в зрительный зал Вождя всех времен и народов портреты… …Кто в отпуск собрался в субботу, тот сдал В железнодорожную кассу билеты.
На улочках Бреста пестро от афиш, Шьют платье с утра командирские жены, А дети пускают с казарменных крыш В лазурную синь длиннохвостых драконов.
Они улетают далеко за Буг И плавно парят над полями чужими. А мальчики долго глядят из-под рук И, жмурясь на солнце, любуются ими.
На правом крутом берегу Муховца Жасмин и акация благоухают И ловит рыбак окуньков на живца, Зевак любопытных, как мух, отгоняя.
Суббота… Назавтра намечен концерт. Идет репетиция в старом костеле: В начале программа, а танцы в конце – Распределены и костюмы, и роли.
Но тут политрук объявил перерыв. Накрыты столы в гарнизонной столовой, Где каждому после усердной игры Перловая каша покажется пловом.
… А потом показали кинохронику, Только что привезенную из Бреста. На серой церковной стене отпечатался Черно-белый портрет эпохи. Красная площадь… Первомайский парад… Орлиный взор великана с усами. Трибуна мавзолея… Хищный прищур… Знаменитая трубка в железной руке. Пионеры машут цветами… Физкультурники составляют пирамиды… Восторженные лица людей, Самых счастливых в мире, Тонут в море лозунгов С единственным именем.
На сельхозвыставке – северные олени… На Арбате – «Свинарка и пастух»… Альпинисты штурмуют Эльбрус, Воздвигая на вершине Бронзовый бюст вождя… Михаил Шолохов Дописывает «Тихий Дон», По степным просторам несутся Вольные кони Джамбула… «Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек».
Галина Уланова Белым лебедем умирает на сцене. Смуглоликая узбечка – Мать семнадцати детей – Провожает в армию первенца… Украина готовится к сенокосу. Столетние джигиты Соревнуются на скачках В Абхазии… На площадях и улицах Бушует море портретов С единственным символом.
Под немецкими бомбами Содрогается Лондон… Под протянутой рукой фюрера Маршируют полки. Небо Испании перечеркнуто крест-накрест Трассирующими пулями «мессершмитов»… А по улочкам Бреста В показательном параде Проходят красноармейцы И солдаты вермахта, Символизируя неожиданную дружбу Двух великих держав.
Бесконечной вереницей Тянутся непобедимые армии По африканским саванам, Польским шляхам И парижским площадям… Вооруженные парни С засученными рукавами Весело подмигивают с экрана.
… Закончился фильм. А вокруг тишина, Как будто бы в зрительном зале пустынно. И страшное горькое слово «Война» У всех на устах против воли застыло.
Но грозен приказ, и нельзя никому Не то чтоб сказать, но подумать об этом… Проектора лучик кромешную тьму Пронзил, как кинжал, ослепительным светом.
И тут же от мыслей очнулся Саид И в бубен ударил широкой ладонью: – Далай-далалай… Зажигательный ритм Ему дагестанскую пляску напомнил.
Отвесные скалы в предутренней мгле И камни покатые на годекане… Тот бубен с рисунком орла на скале Отец подарил ему в час расставанья.
А мать завязала его в узелок, В платок, что был вышит руками горянки, Где вился по краю лозы стебелек И радовал душу орнамент нарядный.
Звени горский бубен: – Долай-долалай, – То громко, то тихо, то плавно, то резко, – Аварским аулам привет передай От Армии Красной, от крепости Брестской.
От синего Буга и от Муховца, От благоуханной сирени цветущей. От каждого озера и деревца Привет тебе шлет Беловежская пуща.
И вдруг, оживившись, оркестр заиграл: – Бух-бух, – Барабаны заухали тяжко, И грянул валторн оглушительный вал, И нежные скрипки запели протяжно.
Вивальди и Бах с неприступных высот Сошли на простую дощатую сцену, И Лист с пожелтевших от времени нот Кивнул, как старинному другу, Шопену.
Пришли они порознь в литовский костел – Из Вены один, а другой из Варшавы. Над ними, как ангел, Париж распростер Широкие крылья блистательной славы.
И, занавес пыльный слегка отогнув, Из тьмы золотой, что зовется бессмертьем, Из вечного города смело шагнул Под мрачные своды стремительный Верди.
И Мусоргский, как во хмелю, не спеша, На сцену взошел по ступенькам скрипучим– Российский Бетховен – печаль и душа, И гордость прославленной кучки Могучей.
Но тут грянул марш, словно пушечный залп… «Прощанье славянки» бойцы заиграли – И замер под звуки знакомые зал, Как в миг расставанья на мирном вокзале.
Взмахнул дирижер загорелой рукой, Почуяв прилив небывалой свободы, Как будто в атаку повел за собой, Сверкающий медью оркестр музвзвода.
Цимбал белорусский, свирель и труба Составили вместе случайное трио, И бравый моряк, стряхнув кудри со лба, Запел неожиданно: «Аве Мария»…
А после на сцену взошел капитан С женой и детьми – о певучем семействе В полку говорят: «У Шабловских талант… Недаром повсюду поют они вместе».
«Каховка», «Тачанка» – степные края… И, перебирая гитарные струны, «Гренада, Гренада, Гренада моя», – Запел пограничник, совсем еще юный.
И вновь в звонкий бубен ударил Саид – Как жаль, что аварской зурны тут не сыщешь. Она в одночасье больных исцелит И мертвых заставит покинуть кладбище.
– Далай-далалай… Будто эхо в горах, Под сводами старого храма грохочет. Но вместо «Асса» во все горло «ура» Бойцы молодые кричат, что есть мочи.
Вот, гордо сияя походной трубой, Взобрался на сцену с лукавой улыбкой Гаврош полковой и уже рядовой, Хоть ростом с винтовку, боец Петя Клыпа.
Задорную песенку он затянул «На Буг спозаранку пойду я рыбачить. Для всех окуньков наловлю на блесну, А-то и сома, если клюнет удача».
За Петей взошел старшина на помост – Задумчивый Гамлет стрелкового взвода… Ах, быть иль не быть? Этот вечный вопрос Опять озадачил старинные своды.
Комсорг из Армении Матевосян Стихи прочитал знаменитого Гейне Сперва на родном (перевел он их сам), Потом на немецком так благоговейно.
А следом какой-то танкист молодой, Хоть был не включен он в программу концерта, Блокнотик к груди прижимая рукой, Для всех неожиданно вышел на сцену.
Творенья свои, заикаясь слегка, Читал нараспев он, артист нелегальный, О том, как на черной земле Машука Остался навеки поручив опальный.
Сто лет со дня гибели этой прошло, Бессмысленные отменили дуэли, Но войны остались… И новое зло Готовит удар по загаданной цели.
«Как Лермонтову, двадцать семь мне сейчас. Три года уже я служу на границе, И, если Отчизна отдаст мне приказ, За честь ее жизнью готов поплатиться».
Еще прочитал он стихи о труде, О славных рекордах по выплавке стали… Но я пропущу их, поскольку везде Там лозунги были: «Да здравствует Сталин!”
Стихи эти для боевого листка Фомин попросил у танкиста-поэта, И тот со смущением ученика Блокнотик заветный достал из планшета.
… В конце репетиции зрительный зал, Как будто по чьей-то команде внезапной, Стремительно и неожиданно встал, Сплоченно и громко запев: «Если завтра…
Война… Если завтра в поход»… За Бугом давно отпылали зарницы, Но импровизированный этот хор Был слышен далеко – на самой границе.
Гаврилов бойцам приказал отдыхать А сам из окна все глядел на дорогу, Не в силах унять и тем боле понять Застрявшую острой занозой тревогу.
И вспомнил майор одного трубача, Съязвившего: «Что репетиция?.. Слабо… Играть, так ва-банк, а рубить, так с плеча – Вот завтра концерт намечается славный».
Жасмин и акация в пышном цвету. Пора бы уже отдохнуть и майору, Но эти слова из ума не идут… Да стоит ли спать, коль рассвет уже скоро.
А в Бресте мерцают еще огоньки И лают собаки, как будто взбесились, И кони испуганно ржут у реки, И эту тревогу никак не осилить.
В бледнеющем небе послышался гул… Гаврилов подумал: «Чужие иль наши?» Невольно впотьмах кобуру расстегнул, Как будто готов был уже к рукопашной.
III.
Короткая ночь замерла, точно мина, Меж смертью и жизнью. Меж злом и добром. Короткая ночь станет самою длинной, Но нынче еще неизвестно о том.
Еще без семи… Без пяти… Без минуты, Без целой минуты четыре часа. Но Гитлер и Кейтель, поежившись круто, Уже поднесли циферблаты к глазам.
В казармах еще на двухъярусных койках Бойцам молодым снятся сладкие сны. Им так хорошо, так легко и спокойно За эту минуту до страшной войны.
Висят на железных гвоздях их фуражки, Как в нашем аварском селе курдюки. И тускло сверкают их медные пряжки, И, как на параде, стоят сапоги.
Боец Петя Клыпа проснулся до срока И будит Саида: «Вставай, друг, пора!” Со мною разок порыбачить попробуй, Узнаешь, как ловится славно с утра».
Саид недовольно ворчит сквозь дремоту: «Оставь… Ну, какой рыболов из меня?.. Я вырос в седле, и совсем неохота Мне прежним привычкам своим изменять».
Ах, знал бы ты, горец, что конь твой любимый, Что угнан был с вечера на водопой, Всего через миг подорвется на мине И, тонко заржав, захлебнется водой.
Июньская ночь сорок первого лета Повисла над Бугом снарядом луны – Короткая самая…. Но до рассвета Еще будет долгих четыре весны.
…………………………………….
Началось… Загремело повсюду, Словно гулкое эхо средь скал – Здесь противоестественно чудо, Ибо дортмундский подан сигнал.
Раскаленной свинцовою пулей Полетел двадцать первый приказ, Дирижер бесноватый за пультом – Что за музыка грянет сейчас?
«Убивайте, сжигайте, губите Все, что встретится вам на пути И при этом с улыбочкой – битте! – Поглядите в кинообъектив»
«Барбаросса» – симфония века… Музыканты уже залегли За кустами, в оврагах, в кюветах Вожделенной славянской земли.
Ораторию их автоматов Дополняет богиня войны – Канонадою, будто кантатой, Люди спящие оглушены.
Кто-то вскрикнул пронзительно: – Мама! – Распластавшись на отчем крыльце… Без билетов, афиш и рекламы Начался злополучный концерт.
Какофония воплей и всхлипов Ужасает умы и сердца. Немцы черпают касками лихо Воду чистую из Муховца.
Представителям высшей расы Непонятны Бетховен и Бах. Что им шубертовские вальсы, Коль от маршей звенит в ушах.
Это мюнхенское пиво Колобродит в крови до сих пор – Грустных к стенке… В душе счастливой Барабанный царит мажор.
Говорят, что когда-то фюрер Акварели писать любил, Но врожденный талант к халтуре Остудил мимолетный пыл.
И задумал ефрейтор бравый Дирижировать всей страной, Чтоб она научилась исправно На гармошке пиликать губной.
О, мадонна Сикстинская! Слушай, Если можешь, трескучий шум. Но закрой поскорее уши Непорочному малышу.
Чтобы в Лейпцигской галерее Не оглохло твое дитя От призывов, угроз, елея Доморощенного вождя.
Что в соборах поют органы?.. Может, «Аве Марию?” Нет. Нынче клавиши стали пьяными От предчувствия легких побед.
«Айн, цвай, драй1…” Оглушает своды И возносится к облакам, Музыканты открыли ноты Под названием грозным «Майн кампф2».
То-то грянет сейчас сюита – Вскинул руку вверх дирижер… … И когда письмецо Саида, Наконец, долетит до гор.
Будет мир, как орех, расколот На две части – добро и зло, И нагрянувший с запада холод На восток унесет тепло.
Лишь увядшая ветвь жасмина Станет напоминать Джамиле О последнем мгновении мира На далекой брестской земле.
IV.
Еще со времен Ярослава Над светлой водой Муховца В жару привечала дубрава Охотника, смерда, гонца.
И князя со славной дружиной, Купца из заморских земель… В затоне желтели кувшинки И тыкались рыбы о мель.
А ночью над сонным причалом Крик выпи будил тишину И зыбь осторожно качала, Как будто младенца, луну.
Земля эта слышала стоны И палицы, и тетивы, Хазарских подков перезвоны И песни янтарной Литвы.
И польской мазурки веселье В таинственном блеске свечей, И шляхты надменной похмелье Под лязг кровожадных мечей.
Земля эта все испытала: И срам поражений, и бред Бесчисленных битв, и опалу, И славу державных побед.
Но то, что уже неизбежно Ей вновь испытать предстоит, Страшнее чащоб беловежских И в прошлое канувших битв.
………………………………….
Сорок пятая немецкая дивизия – Тысячи касок на головах, В которых мысли только о провизии И о прочих трофейных дарах.
Прославленная дивизия сорок пятая… Под твоими сапогами стонал Париж, А Варшава от прицелов твоих попрятала Мальчишек и голубей спугнула с крыш.
Но все это было репетицией генеральной Перед спектаклем под названием: «Совершенно секретно»… Главный режиссер мнил себя гениальным И ждал, когда же наступит лето.
Чтобы на фоне естественных декораций – Синей реки и зеленого леса, Да птичьей морзянки, маскирующей рацию, Распахнуть, как занавес, дымовую завесу.
Брест одноэтажный, как на ладони, Сладко потягивается во сне… Еще мгновение – и он застонет, И станет метаться в каждом окне.
Вздрогнет полураздетая крепость: – Провокация или война?.. Уже незачем разгадывать этот ребус, Когда рухнула казарменная стена.
Когда из дымящихся серых развалин Выползают полуживые тела, На которых с картины взирает Сталин, Самодержавным взглядом орла.
Кто-то, умирая, зовет маму… Кто-то застегивается на ходу. … Майор Гаврилов, принимай команду! Больше некому в этом аду.
По разбитым клавишам и цимбалам, По горящим нотам – Быстрей! Быстрей! – Комиссар Фомин уводит в подвалы Обезумевших женщин и детей.
«Хэнде хох!..3 Капут, Россия… Как удирают твои войска! Новый порядок наводят силой, Чтобы держался не годы – века.
У Красной Армии сверкают пятки Уже под Смоленском… И лишь цитадель Все еще с нами играет в прятки, Грозный корабль посадив на мель.
В Берлине наспех печатаются билеты В Большой театр на торжественный вечер… Послушай, крепость, сопротивление нелепо, Когда защищаться тебе больше нечем!”
…. Но, стиснув зубы, молчат казематы. И даже люди молчат в бреду. Вот только очередь автоматная Порою выругается в темноту.
Ни детских слез, ни женской истерики, Хотя животы, как обоймы, пусты… Но для белого флага здесь нет материи – Белье изорвано на битвы.
Немцы думают: Все подохли – И боязливой трусцой бегут К стенам, где распластавшись под окнами, Гортанно выкрикивают: «Рус, капут!”
Но в этот миг, не зная пощады Из преисподней подвального мрака Майор Гаврилов с небольшим отрядом Бросается в штыковую атаку.
Как скорлупа, о немецкие каски Трескаются ореховые приклады. Но штыки в мундиры входят, как в масло, – И это похлеще Дантова ада.
Головы гудят, точно с похмелья, Мольба и ругань сливаются в крик… Обороне уже четыре недели – А вы рекламировали «Блиц криг4».
Не подтвердится прогноз похода: Вместо солнца – свинцовый дождь. В разгаре июля сорок первого года Сорок пятую армию пробирала дрожь.
На церковной стене штыком изуродованным Неизвестный солдат нацарапал едва: «Умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!» – И навеки уткнулся в эти слова.
А таких бойцов было три тыщи, Но сколько осталось неведомо никому… В пустых бойницах ветер свищет, И ухают совы в кромешную тьму.
Три тысячи воинов в океане вражьем… Но сказал комиссар им, примерно так: – Связи нет и не будет. Но крепость наша Станет драться, как славный крейсер «Варяг».
«Наверх вы, товарищи…» – И поползли Из черного зева сырых подземелий Все те, что биться еще могли, И те, что держались уже еле-еле.
«Гвозди бы делать из этих людей…» – Мой друг написал о таких же героях. А я бы сказал: «Они крепче камней! Из них бы гранитные крепости строить».
… Но тут приказ пришел из Берлина: – Что вы торчите у руин разбитых?.. Разровняйте их поскорее минами И прекратите эту волокиту.
Целый день палили из минометов, Каждый кирпич превратив в мишень. И к вечеру так были измотаны, Что даже поужинать стало лень.
Но назавтра с ужасом суеверным Увидели, как в предрассветном мареве Бьется, как флаг, и бьет по нервам Клочок окровавленной марли.
Танкист, мечтавший стать поэтом, Свою повязку сорвал с груди И ночью, выскользнув незаметно, К водосточной трубе ее прикрутил.
Истекая кровью, приполз в подвал И в старом блокноте, уже в бреду, Последнее двустишие написал: «Родина, верь! Враги не пройдут…”.
Ему было всего двадцать семь, Как и поручику Тенгизского полка, Но он так и не увидел совсем Ни одного напечатанного стиха.
А немцы уже пробились в костел, Где из нот, разбросанных ветром, Развели громадный костер Швыряя в него сонаты и менуэты.
Вальсы Штрауса обуглились дочерна… Фуги Баха вспыхнули заревом. А на рояле какой-то ефрейтор спьяна Автоматичными очередями гаммы наяривал.
Барабаны были штыками исколоты, Как животы беременных женщин. И скрипичные струны вспороты осколками, Будто вены у сумасшедших.
Бравый унтер вниз головой Подвесил кошку, орущую от боли, Подыгрывая ей на гармошке губной Незамысловатую польку.
«Ахтунг! Ахтунг!5 Париж и Вена, Смоленск и Киев, Знаете ли вы, Что похоронный марш Шопена Мы приберегли для Москвы?..”
…Но вдруг из невидимого подвала, Как будто из самого чрева земли, Звонко полковая труба заиграла И хриплый голос скомандовал: – Пли!
И вновь из небытия, из праха, Из немыслимых тайных нор Возникли тени, не знающие страха, И врага расстреляли в упор.
Петя Клыпа, раздувая щеки, Дул в мундштук из последних сил… Час ли, день ли? Он сбился со счета И от перенапряженья осип.
Левой рукой зажимая рану, Правой в бубен колотил Саид: – Дам-дада-дам… Отпевать еще рано Крепость, где музыка громко звучит.
…Страшный концерт между смертью и жизнью. Дирижерская палочка в мертвой руке, Как будто ветка сирени душистой, Засохла, застыв в последнем рывке.
Славный концерт между жизнью и смертью… Гарнизонный Гамлет с гранатой в зубах, Долгожданную цель наметив, Затаился в пяти шагах.
Генерал СС закурил папиросу, К дымящимся развалинам повернув лицо… Быть иль не быть?.. Больше нет вопроса, – Подумал Гамлет, выдергивая кольцо.
Все тише и тише… Шепотом почти. Уже невнятно, едва-едва Последний звук задрожал и стих – И сразу в казематах сгустилась тьма.
Люди и тени
В кругу вершин стою на крыше сакли И к темной бездне обращаю взгляд. Мерцают звезды вещие не так ли, Как два тысячелетия назад?
Пришла пора задуть огни селеньям. Спокойной ночи, люди! Надо спать. И, в дом сойдя по каменным ступеням, Гашу я лампу и ложусь в кровать.
Но почему глаза мои открыты И нет покоя мыслям в голове? Раскалены их тайные орбиты, Как жар на неостывшей головне.
И со слезами шепотом усталым Я мысли пощадить меня молю. И, с головой укрывшись одеялом, Лежу как мертвый, будто вправду сплю.
Но долго ли обман им неумелый Разоблачить и в голове моей Неумолимо обернуться целой Осатанелой мельницей чертей.
И вижу, сдавшись времени на милость, Оставшийся с былым наедине: Я не один в себе, как раньше мнилось, Два человека ужились во мне.
В дали туманной годы, как планеты, И, верный их загадочной судьбе, Раздвоенного времени приметы Я чувствую мучительно в себе.
Когда и где попутать смог лукавый? Но кажется: два сердца мне даны – Одно в груди постукивает с правой, Горит другое – с левой стороны.
А на плечах, как будто две вершины, Две головы ношу я с давних пор. Воинственен их спор не без причины, И не поможет здесь парламентер.
И сам с собой дерусь я на дуэли. И прошлое темнеет, словно лес. И не могу понять еще доселе, Когда я Пушкин, а когда Дантес.
И слезы лью, и веселюсь, пируя, Кричу, едва губами шевеля, И сам себя победно в плен беру я, Как белый император Шамиля.
У славы и бесславия во власти Летели годы, месяцы и дни, И, выкормив, держали на запястье Голубку и стервятника они.
Порой я время заключал в объятья, Восторженным признанием почив, И посылал не раз ему проклятья, От собственного сердца отлучив.
Добро и зло. И белый цвет и черный. Когда был прав я, а когда не прав. То возносил, подобно выси горной, То низвергал, лавиной снежной став.
За много лет до середины века Не временем ли были рождены Во мне одном два разных человека, Враги, не прекращавшие войны?
И памяти распахиваю дверь я. Порою всемогущ, порою слаб. В себе познавший веру и безверье. Любви слуга и ненавистный раб.
Вновь каюсь перед собственной свободой За то, что мною на виду у всех Оболган был Шамиль рыжебородый. Поныне не искуплен этот грех.
В смятенье чувств и помыслов невольно Смотрю на фотографию свою. Как ни печально мне, как мне ни больно, Я сам себя на ней не узнаю.
Кто виноват? Не ты ли, мой Учитель, Кремлевский житель, злая голова, Доверия людского отравитель, Поссоривший поступки и слова?
Живой, ты возносился, бронзовея. И что скрывать – тебе я славу пел И вынести потом из Мавзолея, Как делегат партсъезда, повелел.
Ничто в минувшем не переиначишь, Я сам себе защитник и судья. О ты, моя комедия, что плачешь? Смеешься что, трагедия моя?
*
Встречал я речки с множеством излучин И чем-то с ними в этой жизни схож. Никто меня так не терзал, не мучил, Как мысли, от которых не уйдешь.
И ночи отражая, и рассветы, Они порою шепчут: – Погоди, Быть может, и великие поэты Несли два сердца смолоду в груди?
Нет, не они вводили эту моду, Греха такого им не припишу. В жестокий век прославивший свободу, Я у тебя прощения прошу!
Как много звезд, как много звезд падучих! С небес они упали отчего? Прости меня и ты, лихой поручик, Заветный друг Кавказа моего.
Одно лишь сердце было у Махмуда, И не грешил двумя сердцами Блок. Откуда появляется, откуда Второе сердце – кто б ответить мог?
И, наважденья времени развеяв, Отмеченный печальною звездой, Ко мне приходит Александр Фадеев, Седоголовый, статный, молодой.
Знаток стихов, и комиссар, и воин, Литературы доблестный полпред. Приятно мне, что был я удостоен Внимания его последних лет.
И подношу я дружеской рукою Ему вина искрящегося рог, Но он не пьет и все глядит с тоскою, И от застолья прежнего далек.
О годы, годы! Нет, не на воде их, А на сердцах написаны круги. – Прошу тебя я, Александр Фадеев, Мне в прошлом разобраться помоги.
И тень его лица легла на стену, И слышу голос я, что не забыт: – Друг молодой мой, вспоминаю сцену: С отцовской тенью Гамлет говорит.
Он не безумен. Истина дороже, Чем в королевстве высшая ступень. И времени – вглядись в меня построже – Лежит на мне мучительная тень.
Ах это время! Лозунгам и фразам Пустым и лживым не было конца. И сокрушался от печали разум, И ликовало сердце у глупца.
Судья нам совесть – ты запомни это. И, не окончив вдохновенных дел, В себе я пулею из пистолета Кривое время выпрямить сумел.
Стоит раздумье у плиты надгробной, Событий многих связывая нить. Ужели только мертвые способны В подлунном мире правду говорить?!
*
– Наставники, не ведали вы или, Волшебный замок строя предо мной, Живые раны, что кровоточили, На выстрел обходили стороной?
– Ты времени дитя, ты мальчик века, Ты шел по тропам гладким и прямым И только одного лишь человека Считал, как все, учителем своим.
– Вы, командиры, и честны, и строги, Но как случилось, что никто из вас Моей душе не объявил тревоги, Задуматься не отдал мне приказ?
– Солдат, ты не приписывай грехов нам, Напоминаем, если позабыл: Для нас и для тебя всегда верховным Один главнокомандующий был!
– Как осенять, – я говорю знаменам, – Добро со злом могли вы наравне? – И судьям говорю я и законам: – Как вы невинных ставили к стене?!
– Не в нас вина, вина в твоей лишь роли: С его рукой отождествлял ты флаг. – И судьи огрызаются: – Давно ли Твоим законом был его кулак?!
– Родной отец, неся раздумий гору, Зачем и ты о многом умолчал? – Боялись сыновей мы в эту пору, И ты отцом другого величал.
Я небо не оставил без упрека: – Где ты, всевышний, в это время был? – Я заклинал: не сотвори пророка, А ты из смертных бога сотворил.
– Зачем вершины таинством покорным Легенду окружали всякий раз? – Его орлом именовал ты горным И пел о том, что взмыл он выше нас!
– Скажи, Октябрь, ужели был не в силе Ты чистоты мне преподать устав? – Историю мою перекроили, Героям битв измену приписав.
Под медный шелест гербовых колосьев В иную быль поверили сердца. И возвышался не святой Иосиф В бессмертном чине моего творца.
Бледнеют звезды на небе, как жемчуг. И сон, ко мне на цыпочках входя, Перед зарею милосердно шепчет: – Спи, времени двуликое дитя!
*
Может быть, снится мне эта картина. Может быть, в мыслях живет: Ворон тюремный, лихая машина Встала у наших ворот.
Грохот ударов тревожных и властных, Дверь я открыл, и не зря, Кровью пахнуло с околышей красных В свете ночном фонаря.
Сердце мое застонавшим чунгуром Кануло в бездну тотчас. Вижу полковника с ликом чугунным, С каменным холодом глаз.
Веки увенчаны тяжестью складок, В деле чужда ему прыть. Он говорит, соблюдая порядок: – Паспорт прошу предъявить!
Перемигнулись незваные гости: Вот, мол, он – волчья родня. Вздрогнул я, словно вколачивать гвозди Начал полковник в меня.
И ощутил я озноб казематов, Зоркость нацеленных дул. – Кто вы? Фамилия ваша? – Гамзатов! – Как ваше имя? – Расул!
– Ваше занятие? – Я стихотворец! – Где родились и когда? – Местный я буду. Рождением горец. Год двадцать третий! Цада!
Будто о собственном вспомнив нагане, Кинув ладонь на бедро, – Есть ли оружье? – спросил Как в тумане. Я показал на перо.
Обыск последовал. Дом перерыли, Книги листали сто раз. Малых детей моих двух разбудили. Лезли под каждый матрац.
Словно больных доктора на приеме, Опытно, не сгоряча, Голые стены прослушали в доме, В белую грудь им стуча.
Всюду крамолы им виделся призрак, Виделись козни одни. Тысячи строчек моих рукописных Конфисковали они.
Милые строки в простом переплете, Что с вами будет теперь? Слышу я: – Следуйте! С нами пойдете! Сами открыли мне дверь.
Словно я был на другом уже свете, Черной казалась луна. А за спиной моей плакали дети И причитала жена.
Саваном сизым покрылась вершина, Стыла беззвездная темь. Хлопнула дверца. Рванулась машина – Времени верная тень.
Ход у нее был и мягкий, и скорбный, Только послышался тут Скрип мне колесный арбы, на которой Мертвое тело везут.
*
О времени жестокая нелепость! Ворот железный раздается стон. Попал ли не в Хунзахскую я крепость, Чей против белых дрался гарнизон?
Бойцы здесь не стояли на коленях И просыпались с возгласом: «В ружье!» Но почему сегодня на каменьях Дымится кровь защитников ее?
Сжимает зубы партизан Атаев. Не грешен он пред партией ничуть, Но голова седая, не оттаяв, Вдруг виновато падает на грудь.
Какая радость для капиталистов: – Будь год тридцать седьмой благословен! – Сажают коммунисты коммунистов, И потирает руки Чемберлен.
Меня окутал полумрак подземный, Вступаю на цементные полы. Похоже, привезли меня в тюремный Отверженный подвал Махачкалы.
А может быть, поэт земли аварской, Доставлен на Лубянку я, а тут Те, что молчали пред охранкой царской, Любые обвиненья признают.
Клевещут на себя они, на друга И не щадят возлюбленной жены. Страна моя, то не твоя заслуга, Достойная проигранной войны.
Еще года расплаты будут долги И обернутся множеством невежд, И горьким отступлением до Волги, И отдаленьем брезжущих надежд.
Горит душа – открывшаяся рана, И запеклись в устах моих слова. Один меня – он в чине капитана – Бьет, засучив по локоть рукава.
Я говорю ему, что невиновен, Что я еще подследственный пока. Но он, меня с окном поставив вровень, Хихикает: – Валяешь дурака!
Вон видишь, из метро выходят люди, Вон видишь, прут через Охотный ряд, Подследственные все они, по сути, А ты посажен, – значит, виноват!
Мне виден он насквозь, как на рентгене, Самодоволен и от власти пьян, Не человек, а только отпрыск тени, Трусливого десятка капитан.
(А где теперь он? Слышал я: в отставке, На пенсии, в покое, при деньгах. Охранные в кармане носит справки И о былых мечтает временах.)
Мой капитан работает без брака, А ремесло заплечное старо… – Ты враг народа! Подпиши, собака! – И мне сует невечное перо.
И я сдаюсь: подписана бумага. Чернеет подпись, будто бы тавро. Я для себя не кто-нибудь, а Яго, Будь проклято невечное перо!
Поставил подпись времени в угоду, Но невиновен и душою чист, Не верьте мне, что изменял народу, Как буржуазный националист.
Признался я, но даже и придуркам Покажется не стоящим чернил О том мое признание, что туркам Я горы дагестанские сулил.
И хоть признался, верить мне не надо, Что за какой-то мимолетный рай Скуластому японскому микадо Я продал наш Дальневосточный край.
Но есть и пострашнее погрешенья, Терпи, терпи, бумаги белый лист: Я на вождя готовил покушенье, Как правый и как левый уклонист.
Был немцами расстрелян я, но силы Еще нашел и в ледяной мороз, Как привиденье, вылез из могилы И до окопов родины дополз.
О, лучше б мне остаться в той могиле И не глядеть на белый свет очам. Дополз живым. В измене обвинили И на допрос таскали по ночам.
Во всем признался. Только вы проверьте Мой каждый шаг до малодушных фраз. Во всем признался. Только вы не верьте Моей вине, я заклинаю вас.
Взяв протокол допроса из архива, Не верьте мне, не верьте и суду, Что я служил разведке Тель-Авива В сорок девятом вирусном году.
Мечтаю, как о милости, о смерти, Глядит с портрета Берия хитро. Вы моему признанию не верьте, Будь проклято невечное перо!
*
То явь иль сон: мне разобраться трудно. У конвоиров выучка строга. За проволокой лагерною тундра Или стеною вставшая тайга?
Что знаешь ты, страна, о нашем горе? Быль не дойдет ни в песне, ни в письме. Нас тысячи невинных – на Печоре, На Енисее и на Колыме.
На рубку леса ходим под конвоем, Едим баланду. Каторжный режим. И в мерзлоте могилы сами роем И сами в них, погибшие, лежим.
С лица земли нас, лихолетьем стертых, Немало в человеческой семье. А мародеры обокрали мертвых И славу их присвоили себе.
Порой труднее превозмочь обиду, Чем пытки, голод и невольный труд. Фашисты продвигаются к Мадриду, А нас сюда везут все и везут.
Везут сюда и молодых, и старых С партийным стажем до октябрьских лет. И, просыпаясь на барачных нарах, Они встречают затемно рассвет.
Ты в здравом ли уме, усатый повар, Любитель острых и кровавых блюд? Антанта снова совершает сговор, А нас сюда везут все и везут.
*
– Скажи, земляк, в чем кроется причина Того, что в Магадан твой путь пролег? – Родился сын, и в честь рожденья сына Послал я, горец, пулю в потолок.
