Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

В ущельях тесных, рядом с облаками, Давно живет мой маленький народ. Он вырос вместе с горными орлами, Сохою землю он пахал веками, И пусть не видел от нее щедрот – За эту землю бился он с врагами. Захватчикам проклятье до сих пор Звучит в сказаньях наших древних гор.

Народ мой к русским обратил свой взор, Россией были спасены аварцы. Пословицу сложили наши старцы, И подтвердить ее весь мир готов: «России люди – правильные люди».

Проверили мы точность этих слов В дни радостей, сражений и трудов. Мы никогда, вовеки не забудем, Что из России счастье к нам пришло, Что нас взлелеяло ее тепло.

Я буду повторять их неустанно, Те светлые слова, что произнес, Смерть презирая, не страшась угроз, Абдул Манапов, горец Дагестана: «Мы – братья, дети мы одной страны, Солдаты родины, ее сыны». О люди! Не простые те слова: В них наша правда вечная жива. Пред смертью их сказал солдат России, И гордо повторяют их живые.

1951

Суд идет

I.

Великий спор, затеянный веками, Взывает к справедливому суду. Но только суд безмолвствует, как камень, Что был протянут некогда Христу.

Кто различит, где истина нагая?.. Где ложь в парче и царских соболях?.. Кто фолианты дел перелистает И сделает пометки на полях?

И кто отыщет судей благородных, Презревших сети взяток и наград, Посмевших сильным мира не в угоду Решить, как есть – кто прав, кто виноват?

Заполнен зал огромный до отказа… И затаит дыхание народ, Когда, как гром небесный, грянет фраза Над всей планетой нашей: – Суд идет!

И в этот миг я встану, как свидетель, Коснувшись сердца правою рукой. И той, что мне дороже всех на свете, Я поклянусь пред небом и землей.

Преодолев угрозы и невзгоды, Не отрекусь от выстраданных слов. Поэт и лжесвидетель – антиподы, Несовместимы, как добро и зло.

Судейский молоток ударит трижды По центру мира – точке болевой, Так громко, что глухой его расслышит И вновь дар речи обретет немой.

И эха отдаленного раскаты Взорвутся троекратно: – Суд идет, Который «равнодушен к звону злата» И все о каждом знает наперед.

Пред ним бессильны даже президенты И беззащитней пешек короли. Он беспристрастен с этого момента К любому обитателю земли.

… Но вдруг какой-то путник неизвестный Ворвался в зал в распахнутом пальто И выкрикнул взволнованно, но веско Разящее, как меч: – А судьи кто?

Пусть всяк из четверых поочередно Поднимется из кресла своего И, не таясь, расскажет всенародно: Какие есть заслуги у него?

И первый судия промолвил строго: – Я – правда. Я на правильном пути. В меня народы верили, как в Бога, Когда им было некуда идти.

Но старики, шептавшиеся робко, Заговорили вдруг наперебой: – Извилиста в горах любая тропка, Но разве правда может быть кривой?

И курица взахлеб захохотала, И завизжала сытая свинья. И, обнажив раздвоенное жало, В клубок свернулась скользкая змея.

Тогда второй судья сказал достойно: – Я – справедливость. Испокон веков Мое возмездье прекращало войны, Рабов освобождало от оков.

Но юноши, молчавшие до срока, Затопали ногами в свой черед: – Да разве справедлива та дорога, Что неуклонно к пропасти ведет?

Захрюкала свинья самодовольно, Уткнувшись рылом в грязную бадью. Несушка закудахтала невольно, Перепугав уснувшую змею.

Тут третий судия воскликнул, стоя: —Я – подвиг. Сочетаются во мне Два совершенства – мудрость с красотою, И этого достаточно вполне.

Но дети, что сидели терпеливо, В два пальца засвистели, как в кино: Мол, сыты мы и мудростью трусливой, И глупою отвагою давно.

От возмущенья курица застыла И зашипела грозная змея. И, вытянув запачканное рыло, Еще сильней зачавкала свинья.

Тем временем решительно встал с места Тот судия, что прочих был главней, И резко отчеканил: – Я известен В народе непредвзятостью своей.

Мой зоркий взгляд огнем испепеляет, Он для иных страшнее, чем чума. Другим посмертно славу возвращает, Поскольку я – История сама!

От этих слов, как будто рябь по морю, По залу дрожь испуга пронеслась… И, не понять, на счастье иль на горе, Вдруг разомкнулась временная связь.

И, заглушая все иные звуки, С утробным стоном стены разошлись, И из земли бесчисленные руки На всех погостах мира поднялись.

Задребезжали ржавые оковы, И с этим звоном слился общий глас: – Потомки наши, дайте же нам слово, Которое украдено у нас.

И, будто доказательства немые, К ногам высоких судей в тот же миг Швырнули гневно руки неживые Всё то, чем и поныне полон мир.

Куски паучьей проволоки жесткой, Золу и полосатое тряпье, И гладко отшлифованные доски, Где выведено: «Каждому – свое»1.

Сторожевые вышки, и бараки, И аккуратных виселиц ряды, И все те безымянные овраги, Где ни креста, ни камня, ни звезды…

Приблизились и распахнулись дали, И среди женщин, незнакомых мне, Увидел вдруг я маму в черной шали, Стоявшую немного в стороне.

Пока кричали все, она молчала, Как будто никого и не виня, Но взор ее, исполненный печали, Был устремлен сквозь годы на меня.

– Чего вам, люди, надобно?.. Ответьте. – Опешил растерявшийся судья. – Давно уже вас нет на белом свете, И в том повинен, кажется, не я.

– Но кто же виноват, – спросили люди, – Что мы ушли до срока в мир иной? История, тебя судить мы будем По праву, оскверненному тобой.

Твоих кумиров свергнем с пьедесталов, Гранит и мрамор яростно дробя. История, ты точно одеяло, Которое все тянут на себя.

Расплылись кляксы на твоих страницах И факты погребли в чернильной мгле, Как будто фараоновы гробницы, Фундаментом приросшие к земле.

История, порою ты похожа На женщину, которая мужей Меняет, как змея меняет кожу, И гонит опостылевших взашей.

Кривые зеркала в твоих покоях На мир бесстыже пялятся со стен, И в каждом отражение кривое Античной подражает красоте.

История, ты критикам подобна, Чье мненье, извиваясь без конца, Становится прямым, когда удобно Для высокостоящего лица.

Под чьи ты только дудки не плясала, В чьи только платья не рядилась ты: То рядовым была, то генералом, Играя, точно в кубики, в посты.

Не ты ль в бараний рог согнула правду, А кривду обтесала, как бревно?.. Но пробил час – и нам теперь на равных С тобою разговаривать дано.

История, бездарная актриса, Пускай тебе партер рукоплескал, Зато галерка откровенным свистом Всегда обескураживала зал.

Сотри же грим!.. Белила и румяна Твоих морщин не в силах скрыть уже, Хотя они скрывали наши раны, Горящие на теле и в душе.

История, болтливая гадалка, Тебе, преодолевшей стыд и страх, Шестерок замусоленных не жалко, Коль козырной король в твоих руках.

Не ты ли свои лучшие страницы Спалила на безжалостном костре? Не ты ли хладнокровною убийцей Вела людей безвинных на расстрел?

Не ты ль трубила: Сталин – вождь народа! Когда над всей страной сгустилась мгла? Не ты ли в упоении свободы Его тираном после нарекла?

Где Тухачевский? Где Муслим Атаев? Где сотни тысяч безымянных жертв?.. История, молчи! Не доверяю Я твоему раскаянью уже.

Ведь даже Шамиля ты пятикратно Оговорила, глазом не моргнув, Но нынче клевету твою обратно Тебе я с отвращением верну.

Пускай урчит хавронья над корытом, Гадюка извивается дугой И курица в курятнике сердито На петуха кудахчет день-деньской.

… Взмолился зал: – Сикстинская мадонна! Лицо свое прекрасное яви. И, может быть, прозреют миллионы И снова возродятся для любви.

Но вздрогнула картина Рафаэля, И гладкий лик растрескался, скорбя, А губы прошептали еле-еле: – И Гитлер мнил художником себя…

Взгляните на безумные полотна – Они в цене, поскольку вновь и вновь Их кто-то реставрирует охотно, Обмакивая кисть в густую кровь.

– О, пощади народ, святая дева, Сойди на землю с белых облаков, Чтоб нас спасти от праведного гнева И защитить от собственных грехов.

Но только был ответ Марии кратким: – Ах, люди, снизошла бы я, да вот Боюсь, что ваши волчьи все повадки Младенец непорочный переймет.

На небе сострадая вам безмерно, Я все же не покину райских врат… Я мать, и потому я милосердна, Но из меня неважный адвокат.

… Притихли люди в зале заседаний, Потупив повлажневшие глаза. И в тот же миг у каменного зданья Протяжно завизжали тормоза.

Сутулый инвалид, каких в России Не счесть, на «Москвиче» приехал в суд И в зал вошел, прихрамывая сильно. Откашлялся… – Кто главным будет тут?

История спросила: – Вы свидетель? Повестку вашу предъявите мне. Но, усмехнувшись, ветеран ответил: – Повестку я оставил на войне.

И тотчас из кармана осторожно Он два портрета выцветших извлек, Сказав при этом: – Ими, если можно, Я заменю казенный ваш листок.

Как будто по команде, судьи встали И фото поднесли к своим глазам… – Позвольте, гражданин, ведь это Сталин… Зачем его вы притащили нам?

И не один, а сразу два портрета… Задумался старик и произнес: – Вся жизнь моя является ответом На этот заковыристый вопрос.

Ведь Сталин был один, когда отважно Я с именем его бросался в бой. И потому мне знать сегодня важно, Откуда появился вдруг второй?

Вы нынче не кумира развенчали, А молодость суровую мою, Раненья и солдатские медали, Добытые в решительном бою.

История вздохнула: – Я согласна С тобой во многом, только всякий раз Не люди ли писали ежечасно Мои страницы, кто во что горазд?

И грамотей, и неуч бестолковый, Глядеть не смея истине в глаза, Пытались, каждый, вставить свое слово Или хотя бы букву дописать.

Но лишнюю любую запятую Вы сваливали тут же на меня, Забыв одну пословицу простую, Что нечего на зеркало пенять…

Пьянчужка не поддастся уговорам Ни друга, ни месткома, ни жены. Вор, отсидев в тюрьме, вернется вором, Когда его наклонности дурны.

Хапуга не побрезгует наваром, И клеветник не выронит пера. Не каждому отчаянным Хочбаром2 Дано шагнуть в чистилище костра.

Вы можете кумиров ниспровергнуть И новым поклоняться в свой черед, Но от ошибок сотня нюренбергов Вас все равно не предостережет.

Свинья угрюмо вытянула рыло, Змея проворно выплеснула яд, А курица панически укрыла Под крыльями взъерошенных цыплят.

II.

По ночам, работая усердно, Я писал о радости земной, Женщину возлюбленную к сердцу Прижимая левою рукой.

И как будто рукоять кинжала, Чтоб была упругою строка, Карандаш отточенный сжимала Крепко моя правая рука.

Но в разгар мучительной работы, Оборвав связующую нить, Кто-то стал в железные ворота Кулаками громко колотить.

Подошел к окну я, чертыхаясь, И увидел полный двор папах, Что сгрудились, без толку толкаясь, Точно овцы где-нибудь в горах.

Мотоциклы их и лимузины Фыркали, как будто скакуны. Я подумал: веские причины У гостей полночных быть должны.

Колокольчик медный надрывался Над входною дверью, бил в набат, Мол, давай, цадинец, просыпайся Да буди скорее Патимат.

Что ж, прощай, любимая работа, После твои главы завершу… А сейчас открою я ворота И гостей незваных приглашу.

Патимат, на поздний час не сетуй, Лучше стол проворнее накрой. И в поэме будущей за это Я хвалу воздам тебе с лихвой.

Заскрипела дверь, и гости разом Зашумели: – Здравствуй, депутат!– Не видал я раньше их ни разу, Но знакомству новому был рад.

Притащил один из них барашка, А другой бутылки с коньяком, Из которых каждая вальяжно Дорогим гордилась ярлыком.

Походя мне гости сообщили, Что, увидев свет в моем окне, Все без исключения решили Заглянуть на час-другой ко мне.

И, забывши даже извиниться, С пьяным любопытством в тот же миг Стали в моих рукописях рыться И листать страницы редких книг.

А один из них сказал небрежно: – Ты писал, наверное, стихи. Впрочем, не читаю я, конечно, Никогда подобной чепухи.

А другой спросил: – Скажи, приятель,– Потрясая книжицей моей,– Много ли за это дело платят Честно заработанных рублей?

– Да не так уж много,– я ответил,– Книга-то ведь пишется года… И тогда заметил важно третий: – Значит, писанина – ерунда.

Подмигнул четвертый сокровенно И меня похлопал по плечу: – Я тебя, Гамзатов, непременно Взять в свою компанию хочу.

Не стерпев такого панибратства, Крикнул я: – Да кто вы сами есть? И ответил первый: – Тунеядство. Воровство,– второй. А третий:– Лесть.

Этот вот – Стяжательство, тот – Жадность. Клевета с Развратом – там, в углу. Чинопочитание. Продажность. И, конечно, Пьянство на полу.

– Я – Торговля,– хрюкнул самый тучный. – Зависть,– самый тощий прошипел. – Я – Война,– похвастался могучий И на всех с презреньем поглядел.

Кулаком я по столу ударил: – Нет, вы не приятели мои, Жалкие подобья жалких тварей – Курицы, гадюки и свиньи.

Убирайтесь все, пока не поздно, За одну секунду скройтесь с глаз. А не то возьму отцовский посох И огрею каждого из вас.

– Погоди, Гамзатов, кипятиться. Ходят слухи, что ты вызван в суд. Так запомни: курица не птица И годится разве что на суп.

Мы тебе пока не угрожаем, Просто продолжаем разговор. Ты народом нашим уважаем, Только знай, поэт – не прокурор.

Если ты посмеешь ненароком Нас в суде позором заклеймить, То уже навряд ли сможешь к сроку Новую поэму завершить.

Все найдется: речка, и опушка, И закат кровавый, как в кино… И хотя, конечно, ты не Пушкин, Мы не промахнемся все равно.

Наша пуля знает свое дело, Ей невыносима тишина. Не она ль над Байроном свистела?.. Лорку расстреляла ль не она?..

У нее и взор, и нрав бесовский, Лишь бы отыскался пистолет… Лермонтов, Махмуд и Маяковский – В этом списке многих еще нет.

Но не только пуля нам покорна, Есть огонь (он даже пострашней) – Жалами смертельными проворно Лижет он ладони площадей.

Для него расправа не проблема. Пылкости ему не занимать. Корчится роман, трещит поэма, В пепел превращается тетрадь.

Нервы раскаляются, как струны. Пот кипящий катится со щек… Жанна д’Арк, Хочбар, Джордано Бруно – В этом списке многих нет еще.

Наша цель оправдывает средства, Будь то яд иль нож из-за угла. Их благоприятное соседство Дополняет швейная игла.

Та, что рот Анхил Марин3 прекрасной Намертво зашила до крови, Чтоб она не пела ежечасно О желанной воле и любви.

Издавна опасно быть поэтом, Потому даем тебе совет – Помолчи! Поскольку в мире этом Неподкупных судей больше нет.

Взятки гладки – знают даже дети, Мы еще посмотрим, кто кого… …Ничего я хамам не ответил, Выгнав их из дома своего.

III.

А судьи кто?.. Вопрос извечный Терзает многие умы. Но все-таки еще не вечер, И, слава Богу, живы мы.

Ах, эти сложные вопросы – На них всегда ответов тьма. Стучат вагонные колеса И сводят путников с ума.

Но мир наш исстари вращают Невидимые жернова И, как зерно, перетирают Поступки, чувства и слова.

Так встаньте!.. Суд идет! Он тоже Напоминает колесо, Что катится по бездорожью Тысячелетий и часов.

Куда? Зачем? К какой вершине За поворотом поворот Неутомимая машина По краю пропасти ползет?

Но там – вверху, за облаками, У родникового ручья Не в кресле, а на грубом камне Сидит верховный судия.

Он молотком ударит мерно Три раза по оси земной, И этот звук одновременно Услышат мертвый и живой.

И в Хиросиме, и в Хатыни Откликнутся колокола, И опадет цветок полыни, И станет деревом зола.

И, опершись на древний посох, Верховный скажет судия: – От имени седых утесов Судить уполномочен я.

От имени бессменных елей, Что охраняют Мавзолей, Младенцев, спящих в колыбелях, И всех на свете матерей.

От имени берез плакучих У братских горестных могил И кедров, чью большую участь Чиновник маленький решил.

От имени Цада, чьи крыши Сверкают звездною росой, И Ленинграда, и Парижа С их совершенной красотой.

От имени руин костлявых Всех изувеченных жилищ, И Бухенвальда, и Дахау, Застенков, яров, пепелищ.

От имени всех поколений, Уставших от обид и бед, Я предъявляю обвиненье Всем тем, кому прощенья нет.

Пусть их ряды необозримы. Пускай им имя легион. Но есть скамья для подсудимых И для преступников закон.

Сидят они, клыки оскалив И когти пряча в рукавах, Бритоголовые канальи С клеймом невидимым на лбах.

Всю мерзость жизни воплощая, Они не ведают стыда, Но втайне все же уповают На милосердие суда.

Сидят смиреннее овечек, Уже раскаявшись почти. Но злоба их нечеловечья Бурлит у каждого в груди.

Как червь, что точит древо жизни, Как яд, что проникает в кровь, Их отравляющая лживость, Их фарисейская любовь.

Сидят с оцепеневшим взором, Что устремлен издалека На судей и на прокурора, Как будто лезвие штыка.

И всех свидетелей приметы Фиксируют до мелочей, Пока есть малый шанс, что эта Игра закончится ничьей.

И обвинительные речи Зубрят усердно, как стишки, Хотя на них ответить нечем, Поскольку руки коротки.

Но ухмыляются украдкой, Еще надеясь на реванш, Свои звериные повадки, Как чемоданы, сдав в багаж.

И уповают, как на чудо, Что их освободить должно На путчи новые и смуты, Хоть поезд их ушел давно.

Встать! Суд идет! И невозможно Его уже остановить, Как невозможно правду с ложью И жизнь со смертью примирить.

Он соблюдает повсеместно Верховной совести закон. Он выше пика Эвереста, Кумари непорочней он.

Ему знаком язык природы: Гор, океанов и лесов. Он набирает обороты, Как вечной жизни колесо.

Ему сродни людские страсти, И пенье птиц, и шум дождя. Он устремлен все время к счастью, Как будто к матери – дитя.

Его серьезные уроки Запомнятся не без труда, Ведь даже гениям пороки Он не прощает никогда.

Но аду атомной пустыни Противопоставляет жизнь, И приговор его отныне Обжалованию не подлежит.

IV.

Зал опустел… За окном киноварью Вспыхнул румянец закатной листвы. Вот и закончена песнь о Кумари, Лишь не хватает последней главы.

Будто бы девственный снег Эвереста, Лист одинокий лежит на столе… Трудно быть матерью, сладко – невестой, Горько – богиней на грешной земле.

Но не печалься, Кумари, до срока, Белой голубкой лети из дворца… Вертится мандала, манит дорога – И не видать ей покуда конца.

Девочка, ты, постепенно взрослея, Сколько откроешь еще впереди. Только бы курицы, свиньи и змеи Не попадались тебе на пути.

Жаль мне, Кумари, что ты не аварка… Добрый обычай в горах наших жив: Спевшему песню вручается чарка, Если, конечно, он пел от души.

Будь же здорова, земная богиня – Листик прозрачный на древе земли. Точку поставлю. Бокал опрокину И по-аварски воскликну: – Сахли!

Катманду – Дели – Москва – Цада 1984 г. Целую женские руки

1

Целую, низко голову склоня, Я миллионы женских рук любимых. Их десять добрых пальцев для меня Как десять перьев крыльев лебединых.

Я знаю эти руки с детских лет. Я уставал – они не уставали. И, маленькие, свой великий след Они всегда и всюду оставляли.

Продернув нитку в тонкую иглу, Все порванное в нашем мире сшили. Потом столы накрыли. И к столу Они всю Землю в гости пригласили.

Они для миллионов хлеб пекли. Я полюбил их хлебный запах с детства. Во мне, как в очаге, огонь зажгли Те руки, перепачканные тестом.

Чтобы Земля всегда была чиста, Они слезой с нее смывают пятна. Так живописец с чистого холста Фальшивый штрих стирает аккуратно.

Им нужно травы сметывать в стога, Им нужно собирать цветы в букеты, Так строится бессмертная строка Из слов привычных под пером поэта.

Как пчелы в соты собирают мед, Так эти руки счастье собирают. Земля! Не потому ли каждый год В тебе так много новизны бывает?

Когда приходит трезвостью беда, Когда приходит радость, опьяняя, Я эти руки женские всегда Целую, низко голову склоняя.

2

Я знаю эти руки. Сколько гроз Осилили, не сильные, родные… Их сковывал петрищевский мороз, Отогревали их костры лесные.

У смерти отвоевывая нас, Дрожа от напряженья и бессилья, Они, как новорожденных, не раз, Запеленав, из боя выносили.

А позже, запеленаты в бинты, Тяжелых слез ни от кого не пряча, Вернувшись из смертельной темноты, Мы узнавали их на лбу горячем.

В них тает снег и теплится огонь, Дожди звенят и припекает солнце, И стонет скрипка, и поет гармонь, И бубен заразительно смеется.

Они бегут по клавишам. И вдруг Я замираю, восхищеньем скован: По властному веленью этих рук Во мне самом рождается Бетховен.

Мир обступил меня со всех сторон, Лишь на мгновенье задержав вращенье, И, как воспоминанье, древен он, И юн, как наступившее свершенье.

Они бегут по клавишам. И вот Воскресло все, что память накопила… Мне мама колыбельную поет, Отец сидит в раздумье у камина,

И дождь в горах, и вечный шум речной, И каждое прощанье и прощенье, И я, от свадьб и похорон хмельной, Жду журавлей залетных возвращенья,

Вот вышли наши женщины плясать. О, крылья гордой лебединой стаи! Боясь свою степенность расплескать, Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.

Пожалуй, с незапамятных времен Принц ищет в лебеди приметы милой, И мавры убивают Дездемон Уже давно во всех театрах мира.

И Золушки находят башмачки, Повсюду алчность побеждая злую. Целую жесткость нежной их руки И нежность мужественных рук целую.

Целую, словно землю. Ведь они Мир в маленьких своих ладонях держат. И чем трудней и пасмурнее дни, Тем эти руки и сильней и тверже.

Мир – с горечью и радостью его, С лохмотьями и праздничной обновой, С морозами и таяньем снегов, Со страхами перед войною новой.

Вложил я сердце с юношеских лет В любимые и бережные руки. Не будет этих рук – и сердца нет, Меня не будет, если нет подруги.

И если ослабеют пальцы вдруг И сердце упадет подбитой птицей, Тогда сомкнется темнота вокруг, Тогда сомкнутся навсегда ресницы.

Но силы не покинули меня. Пока пишу, пока дышу – живу я, Повсюду, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.

3

В Москве далекой был рожден поэт И назван именем обычным – Саша. Ах, няня! С первых дней и с первых лет Его для нас растили руки ваши.

В моих горах певец любви Махмуд Пел песни вдохновения и муки. Марьям! Как много радостных минут Ему твои всегда давали руки.

Теперь любое имя назови – Оно уже не будет одиноко: О, руки на плечах у Низами, О, руки, обнимающие Блока!

Когда угас сердечный стук в груди, Смерть подошла и встала в изголовье, Тебя, мой незабвенный Эффенди, Они пытались оживить любовью.

Когда на ветках творчества апрель Рождал большого вдохновенья листья, Из этих рук брал краски Рафаэль, И эти руки отмывали кисти.

Не сетуя, не плача, не крича И все по-матерински понимая, Они сжимали плечи Ильича, Его перед разлукой обнимая.

Они всплеснули скорбно. А потом Затихли, словно ветви перед бурей. И ленинское штопали пальто, Пробитое эсеровскою пулей.

Они не могут отдохнуть ни дня, Неся Земле свою любовь живую. И снова, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.

4

Я помню, как, теряя интерес К затеям и заботам старших братьев, По зову рук далекой Долорес Хотел в ее Испанию бежать я.

Большие, как у матери моей, Правдивые, не знающие позы, И молча хоронили сыновей, И так же молча вытирали слезы.

Сплетались баритоны и басы: «Но пассаран!» – как новой жизни символ. Когда от пули падали бойцы, Ей каждый сильный становился сыном.

Я помню, в сакле на меня смотрел С газетного портрета Белоянис, Как будто много досказать хотел, Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.

С рассветом он шагнет на эшафот, Ведь приговор уже подписан дикий. Но женщина цветы ему несет – Прекрасные, как Греция, гвоздики.

Он улыбнулся, тысячи гвоздик В последний раз увидев на рассвете. И до сих пор, свободен и велик, Он по Земле идет, смеясь над смертью.

Я помню Густу. Помню, как она В одном рукопожатии коротком Поведала, как ночь была черна И холодна тюремная решетка.

Там, за решеткой, самый верный друг, С любовью в сердце и петлей на шее, Хранил в ладонях нежность этих рук, Чтоб, если можно, стать еще сильнее.

Глаза не устают. Но во сто крат Яснее вижу наболевшим сердцем, Как руки женщин Лидице кричат И как в печах сжигает их Освенцим.

Я руки возвожу на пьедестал. …У черных женщин – белые ладони. По ним я горе Африки читал, Заржавленных цепей узнал я стоны.

И, повинуясь сердцу своему, Задумавшись об их тяжелой доле, Спросил у негритянки: «Почему У черных женщин белые ладони?»

Мне протянув две маленьких руки, Пробила словом грудь мою навылет: «Нам ненависть сжимает кулаки, Ладони солнца никогда не видят!»

Святые руки матерей моих, Засеявшие жизненное поле… Я различаю трепетно на них Мужские, грубоватые мозоли.

Ладони их как небо надо мной, Их пальцы могут Землю сдвинуть с места. Они обнять могли бы шар земной, Когда бы встали в общий круг все вместе.

И если вдруг надвинется гроза, Забьется птицей в снасти корабельной, Раскинув сердце, словно паруса, Я к вам плыву, земные королевы!

Земля – наш дом. И всем я вам сосед – Француженке, кубинке, кореянке. Я столько ваших узнаю примет В прекрасной и застенчивой горянке.

Как знамя, ваши руки для меня! И словно на рассвете в бой иду я, Опять, седую голову склоня, Я эти руки женские целую.

5

Смеясь, встречает человек рассвет, И кажется, что день грядущий вечен, Но все-таки по множеству примет Мы узнаем, что наступает вечер.

А вечером задумчив человек, Приходит зрелость мудрая и злая… Но я поэт. День для меня – как век. И возраста я своего не знаю.

Я очень поздно осознал свой долг, Мучительный, счастливый, неоплатный, Я осознал, но я вернуть не смог Ни дни, ни годы детские обратно.

Себе я много приписал заслуг, Как будто время вдруг остановилось, Как будто я лучом явился вдруг Или дичком в саду плодовом вырос.

Могу признаться, мама, не тая: Дороги все мои – твои дороги, И все, что прожил, – это жизнь твоя, И лишь твои всю жизнь писал я строки.

Я – новорожденный в руках твоих, И я – слезинка на твоих ресницах. За частоколом лет мой голос тих, Но первый крик тебе доныне снится.

Не спишь над колыбелью по ночам И напеваешь песню мне, как прежде. Я помню, как начало всех начал, Напевы ожиданья и надежды.

Вхожу я в школу старую. И взгляд Скользит по лицам – смуглым, конопатым. А вот и сам я, тридцать лет назад, Неловко поднимаюсь из-за парты.

Учительницы руки узнаю – Они впервые карандаш мне дали. Теперь я книгу новую свою, Поставив точку, отпускаю в дали.

О руки матери моей, сестер! Вы бережно судьбу мою держали, И вас я ощущаю до сих пор, Как руки женщин всей моей державы!

Вы пестовали ласково меня И за уши меня трепали часто. В начале каждого большого дня Вы мне приветливо желали счастья.

И вы скорбели, если вдалеке, В безвестности, я пропадал годами. И вы о жизни по моей руке Наивно и уверенно гадали.

Вы снаряжали нас для всех дорог, Вы провожали нас во все скитанья. Мы возвращались на родной порог И снова говорили: «До свиданья».

Когда коня седлает во дворе В неблизкий путь собравшийся мужчина, Его всегда встречает на заре Горянка с полным до краев кувшином.

Чужая, незнакомая почти, Стоит в сторонке. Только это значит, Примета есть такая, что в пути Должна ему сопутствовать удача.

Страна родная! Думается мне, Твой путь имел счастливое начало: Октябрь, скакавший к счастью на коне, С кувшином полным женщина встречала.

Она стояла молча у ворот, Прижав к груди спеленатого сына, И время шло уверенно вперед И становилось радостным и сильным.

Октябрь перед последним боем пил, Клинок сжимая, из кувшина воду… Быть может, потому так много сил И чистоты у нашего народа.

Шел человек за нашу правду в бой, И мертвыми лишь падали с коня мы. Но, родина, ни перед кем с тобой Мы голову вовеки не склоняли.

Не будет никогда такого дня, Всегда беду мы одолеем злую. И снова, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.

6

Я у открытого окна стою, Я солнце в гости жду ежеминутно. Целую руку близкую твою За свежесть нерастраченного утра.

Несу к столу, к нетронутым листам, И щебет птиц, и ликованье радуг… Бывало, мать, пока отец не встал, Все приводила на столе в порядок.

Боясь вспугнуть его черновики, Чернила осторожно пополняла. Отец входил и надевал очки. Писал стихи. И тишина стояла.

На оклик: «Мать!» – поспешно шла она, Чтобы принять родившиеся строки. И снова наступала тишина, В ней лишь перо пришептывало строго.

Все тот же стол, и тишина вокруг – Здесь время ничего не изменило. И добрая забота близких рук Вновь не дает пересыхать чернилам.

Мне руки говорят: «Пиши, поэт! Пусть песня никогда не оборвется, Пусть наступает каждый день рассвет И мысль всегда рождается, как солнце!»

И я пишу, пока писать могу, И рано смерти многоточье ставить. Но, словно след на тающем снегу, Должна и жизнь когда-нибудь растаять.

Но песня не прервется и тогда, Когда успею сотни раз истлеть я, Она придет в грядущие года Тревожным днем двадцатого столетья.

Потомки, позабывшие меня! Отцов перерастающие дети! Целуйте, низко голову склоня, Как жизнь саму, родные руки эти! Черный ящик