Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

Автор книги: Расул Гамзатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 62 страниц)

Хватит места ей и всем другим В небесах, как на земле поэтам. О моя звезда, гори своим Слабым, но неповторимым светом.

1963

Колесо жизни

1

Луч прощальный вспыхнул, опаляя Эвереста снежное плечо. В облака оделись Гималаи, Но струна не замерла еще.

Острый пик за тучею маячит, И, хоть сумрак предвечерний хмур, Не иссякла песня. Это значит – Рано мне откладывать пандур.

Мандала – таинственное слово. Я его в Непале услыхал, В окруженье гор седоголовых, В государстве неприступных скал.

В этом слове отзвуки санскрита, Мудрость постижений вековых. Множество значений в нем сокрыто, Поразмыслим об одном из них.

Мандала – дороги воплощенье, Повороты, пестрые столбы, Непрестанное коловращенье Времени, пространства и судьбы.

Мандала – поток необоримый, На бегу в себя вобравший все. Мандала – движенья облик зримый, Неустанной жизни колесо

2

Миллионы рук его творили, Округляли, к скорости стремясь, Тщательно приращивали крылья, С будущим налаживали связь.

Миллионы рук творили, силясь К совершенству полному прийти, Чтобы миллионы лет крутилось Колесо, привычное к пути.

Мастера во все века старались, Чтоб ничто в дороге не стряслось, Все же втулки иногда ломались, То и дело барахлила ось.

Нет уж тех умельцев и в помине, Оборот свершился, век прошел. А хлопот немало и поныне: Ось цела, случается прокол.

Новые поднаторели руки, Новые рождаются умы, И, однако, новые прорухи Тоже появляются, увы.

Колесо работает, изведав Гладкий грунт, ухабы, гололед, В жизни есть и радости и беды, Горький спад и горделивый взлет.

Те, кто вместе с колесом несется, Испытали и добро и зло, Их лучами обласкало солнце, Их морозным ветром обожгло.

Вперемежку в этой круговерти – Топкие болота, склоны гор, Жалкое бесславье, свет бессмертья, Громкий подвиг и глухой позор,

Вперемежку тишина и взрывы, Век застоя, возрожденья век, Вирусы захвата и наживы Замедляют колеса разбег.

Это значит – бедности с богатством, Правде с кривдой враждовать и впредь. Полосы бесчисленных препятствий Ходкий круг спешит преодолеть.

Он, упрямец, все-таки вращаясь, На своем пути встречает вновь Радость и печаль, восторг и зависть, Страх и смелость, ярость и любовь…

3

Есть притча в Непале с далеких времен О тех, кто презрением общим клеймен, Но все ж благоденствует в мире людском И править желает земным колесом.

Их трое ничтожных по сути своей, Но чем бесталанней они, тем страшней. Их трое. Хотят они упряжь держать. А двигаться… Двигаться могут и вспять.

Три символа. Притчу начнем со свиньи. Являя все низкие свойства свои, Лежит она в луже, в помоях урчит. Коль что не по ней, без конца верещит.

Тем временем в притчу вползает змея. Она, и коварство и злобу тая, Извилистой тропкой скользить норовит, Почти не слышна, но язык ядовит.

И третья… На вид безобидна она, Но редкою глупостью наделена, Шумлив легкомысленной курицы нрав, Кудахчет она, петуха увидав.

Спросили свинью, отчего нечиста, Измазана от пятачка до хвоста. И хрюкнула чушка, в тени развалясь: – Миф издавна грязен. Я выбрала грязь…

Спросили змею, отчего она зла, Зачем по тропинке кривой приползла. На это в ответ прошипела змея: – Извилиста жизнь. Извиваюсь и я.

А курица просто клевала зерно, Да ей и вопрос-то понять не дано. Заладила, глупая: – Я хоть куда! Куд-куд-куд-кудах! Куд-куда, куд-куда…

Визжанье, шипенье, кудахтанье вдруг Слились, заглушая все звуки вокруг. Коварство и хамство и глупость опять Втроем поспешили себя оправдать: – Настал возвышения нашего час. Ведь люди порой превращаются в нас.

А нелюдям легче до цели дойти, Крутнуть колесо, оказаться в чести. О, мандала!.. Вьется дорожная пыль. Печальная сказка. Жестокая быль.

4

Мандала… На вечной той орбите Устремленья не всегда равны. Трудолюба радуют открытья, Краснобая – званья и чины.

Мастер, делом непрестанно занят, Не всегда горазд на словеса. Прохиндей хвастливо барабанит, Словно он создатель колеса.

Рвется бездарь к ложному величью. У коварства – происки свои. Вновь слышны, как в стародавней притче, Визг свиньи, шипение змеи.

Колесо, безудержно вращаясь, На своем пути встречает вновь Радость и печаль, восторг и зависть, Страх и смелость, ярость и любовь.

…Ну а я-то сам к чему приучен? Делу равен мой аварский стих? Право, я не хуже и не лучше Многих современников моих.

Сын своих родителей ушедших И родитель взрослых дочерей, О разлуках думаю и встречах, О недальней старости своей.

Знаю, мне, как смертному любому, Предназначен свой житейский срок, И гляжу на этот мир с любовью, Содрогаюсь от его тревог.

Все я помню – юных лет горенье, Дни недуга, исцеленья миг. Ощутил я высоту паренья, Пустоту бескрылых дней постиг.

Был я и счастливым и несчастным, Но всегда стремился к одному – Стать к деяньям родины причастным, Нужным стать аулу своему.

И к земным красотам приобщиться Я пытаюсь, по тропе идя, Стать песчинкой, снежною крупицей, Бликом солнца, капелькой дождя.

А еще надеюсь не однажды Словом и поступком дать ответ Нелюдям, что вставить палки жаждут В колесо быстротекущих лет.

5

Крупицы быта, были и легенды, Картины прожитых годов и дней, Вы – специальные корреспонденты Необозримой памяти моей.

Вновь занавес взвивается над сценой, Где весь я на свету и на виду, Где разговор прямой и откровенный Я с вами и с самим собой веду.

Не ведая усталости и лени, Я тут и композитор и поэт. Вращается пластинка размышлений, Как мандала… Конца ей тоже нет.

Я мать однажды попросил ответить, В чем жизни назначение и цель? И, просияв, она сказала: – Дети! Всего дороже в доме колыбель.

Отец изрек, подумав: – Мирный пламень В домашнем очаге всего святей. Его, дерзнув поссориться с богами, Нам даровал бессмертный Прометей.

А мельник, весь покрыт мучною пылью, Своею мыслью поделиться рад: – Стремление к земному изобилью, Наш хлеб насущный – выше нет наград.

Абуталиба я спросил, поэта, И заиграл он тихо на зурне. Потом сказал: – Простая песня эта Всего нужней, всего милее мне.

– В чем жизни суть, не скажешь ли, приятель? Не размышляя, весельчак сосед Привлек жену-красавицу в объятья. – Тебе, Расул, понятен мой ответ?

Взметнулся тамада: – Какое благо, Беседуя с друзьями, пить вино! Да здравствует живительная влага, Которой насладиться нам дано!

(Без ханжества и фальши подтвердим мы Его слова. И тост произнесем. Но, чувство меры, ты необходимо В застолии. Как, впрочем, и во всем.)

– В чем жизни суть? – я спрашиваю многих. По-разному об этом говорят. Одним нужны далекие дороги, Другим взрастить бы у крылечка сад.

Для моряка всего прекрасней море, Для живописца – Моны Лизы лик. Что ж, каждый прав. Признанье не оспоришь. А свет многообразен и велик.

Я собеседникам желаю счастья, Близки мне мысли их и голоса. Сливаясь вместе, личные пристрастья Дают толчок вращенью колеса.

«Мир вам! Салам алейкум!» – в дом вхожу я. Хозяева в ответ: «Мир и тебе!» Мир всем! Усвоить истину такую – Вот главное в любой людской судьбе.

6

Луч прощальный вспыхнул, опаляя Эвереста снежное плечо, В облака оделись Гималаи, Но струна не замерла еще.

Три гряды – чем далее, тем выше Мощное нагроможденье скал. Человечества крутая крыша, Государство дальнее – Непал.

Предаюсь нелегким размышленьям, Продолжаю давний разговор. Сквозь века по этим трем ступеням Ты восходишь, королевство гор.

Словно странник, что блуждает слепо, Путь по звездам пробуя найти, Так и ты, Непал, уставясь в небо, Надрывался в поисках пути.

Ты познал и беды и лишенья, Свод беззвездный нависал, суров. И тогда для самоутешенья Ты придумал тысячи богов.

Веришь ты, что с этих снежных граней, Облакам и тучам вопреки, Взорам сверхъестественных созданий Открываются материки.

Но, когда от гнева и печали Задыхался мир в аду войны, Тысячи богов твоих молчали, Озирая землю с вышины.

И в самой Европе в ту же пору Не нашелся ни единый бог, Чтобы в нем найти свою опору Хоть один из мучеников смог.

Минареты высились безмолвно, Купола окутывала мгла, Не откликнулись на колокольнях Онемевшие колокола.

Вдовы в саклях горестно рыдали, Эхо отвечало им в горах, Но к людским утратам и страданьям В этот час не снизошел аллах.

Нет, не доходили до всевышних Стоны матерей, раскаты гроз. Отвернулся Будда, скрылся Кришну, Никого не воскресил Христос.

Только палачи над Хиросимой, Друг от друга отводя глаза, Кнопку нажимая, возносили Лживые молитвы в небеса.

А когда, грибом вздымаясь, грохнул Адский взрыв, испепелив мирян, Обессилев, библия оглохла И ослеп зачитанный коран.

…Луч закатный вспыхнул, опаляя Эвереста снежное плечо. Словно бинт, белеют Гималаи, Кровь отцов не высохла еще.

И душевная открыта рана, И тревожна каждая судьба. В дальних странах и соседних странах То и дело слышится пальба.

Вновь поля воронками изрыты, Города в руинах, в дымной мгле. Пулями наемного бандита Скошен пахарь на своей земле.

Снова кто-то, в рвении неистов, Жаждет крови, фюреру под стать, Каски и регалии нацистов Недоумки стали примерять.

Новые убийцы наготове, Сапоги молодчиков стучат. И уже сыновней пахнет кровью И сиротством будущих внучат.

Пахнет шифром подлого приказа, Пластиковой бомбой в тайнике И смертельным изверженьем газа В маленьком индийском городке.

Тьма окутывает Гималаи, Тучи над планетою опять. Кончилась вторая мировая, Третья хочет голову поднять.

О Непал, горами ты возвышен Над извечной толчеей людской. Кажется, не сыщешь места тише, Но и здесь все тот же непокой.

…Вспоминаю на ребристых склонах, В области заоблачных снегов Миллионы жизней унесенных, Тысячи беспомощных богов.

Непрестанное коловращенье, Мирный день, граничащий с войной. Свет – в единоборстве с резкой тенью, Жар любви – со злобой ледяной.

Эту ношу острых столкновений На себя, поэзия, прими. А единоборство поколений, Боль отцов, не понятых детьми?

Молодой запал и щедрый опыт, Ощущенье возрастных границ. …Непрерывно движущийся обод, Бесконечное мельканье спиц.

Выстою, не дрогну, не отчаюсь, Загляну грядущему в лицо. Грозно и стремительно вращаясь, Мчится нашей жизни колесо…

Мандала!.. Круты твои дороги! Но, ветрами времени несом, Все же верю: люди, а не боги Управляют этим колесом.

8

Здесь тропики соседствуют с морозом, Тут сочетанья ярки и нежданны, В предгорьях вольно дышится березам, В тепле долин блаженствуют бананы.

Тут снежный барс господствует в отрогах Скалистых гряд, вблизи лавин вершинных, Не ведая о тучных носорогах, Которые встречаются в долинах.

От влажных джунглей до ледовых высей Тут перепады климата глобальны. Альпийский луг в пейзаж непальский вписан, Красуются раскидистые пальмы.

Тут буйвола, взрыхляющего пашню, Не удивляет скорость «мерседесов», Тут рядом с новой, модерновой башней Древнейший храм незыблемо чудесен.

Я видел в Катманду приезжих толпы, Одни мечтают устремиться в горы, Другие жаждут тесноту Европы Сменить на азиатские просторы.

Туристы бредят Индией, Непалом. Одни в отелях праздничных ночуют, Другие, обитая где попало, Бесцельно бродят, наугад кочуют.

Одним нужны привычные условья, Другие незатейливы без меры, Но все они есть мудрое присловье – «Инд перешли, но не дошли до веры».

Таких я, впрочем, видел и в Париже, И в Бонне… Жизнью будничной пресытясь, Они спешат к экзотике поближе, Подальше от налогов и правительств.

Бунтуют молодые чужестранцы, Мятеж их, схожий с кукишем в кармане, Беспечно утолен игрою странствий И, право же, не стоил бы вниманья.

Однако эти стаи кочевые Нам о себе напоминают сами. И, хоть о них мы пишем не впервые, Они опять пестрят перед глазами.

Юнцы не любят пользоваться бритвой? Подруги их не признают нарядов? Старо все это, как и слово «битник», Но дело не в названье – в сути взглядов.

В том, что и эти молодые люди, Пускай у них переменилось имя, Отцов и дедов так же строго судят, Они в разладе с предками своими.

Отцы судили сыновей когда-то. И Петр и Грозный жалости не знали. Имам Шамиль, блюдя закон Адата, Отправил в ссылку сына – с глаз подале.

И гоголевский Бульба! Тот поныне, Не вымышленный, а живой и зримый, Всем памятен в Москве, на Украине, А может быть, и в Лондоне и в Риме.

Но изменились времена и нравы, Да и отцы теперь не столь суровы. А «бунтари», хоть правы, хоть неправы, Родителей своих честить готовы.

Они не признают страданий отчих, Былым солдатам внемлют равнодушно. Воспоминанья горестные – прочь их? В гостях и дома душно им и скучно.

В далеких странах, на любых широтах, Я наблюдал их – все им надоело. Выходит, волос долог, ум короток? Нет, не в одном уме беспутном дело.

А в том, что есть у них вопросов сотни И не на все получены ответы. И в том, что окружает их сегодня Под небом неустроенной планеты.

Им не понять, кто жертвы, кто убийцы И какова была цена победы. Ужель согласье не могли добиться И войн избегнуть их отцы и деды?

Зачем дома в руины превращали, Зачем детей тогда лишили детства? Зачем и ныне полон мир печали, Зачем тревога им дана в наследство?

Но в этих необузданных скитаньях И в этой неосознанной тревоге, В беспечных и разрозненных исканьях Сокрыта жажда собственной дороги.

А выбор, он рождается не сразу, Не всем дано прийти к решеньям смелым. И кто-то увлечется левой фразой, Но многие сольются с правым делом.

Ступить на этот справедливый берег Я путникам от всей души желаю, Инд перейдя, прийти к высокой вере, А вера в мир превыше Гималаев.

Пора постичь им общие заботы, А не бродить, бездумно протестуя. Ведь колеса земного обороты Работать не умеют вхолостую.

9

…Есть в нашей жизни подлинное чудо, Великое начало всех начал. Которое мой славный друг Неруда В с е о б щ е й п е с н ь ю некогда назвал.

Неистовый чилиец, «гран чилено» Воспел родство наречий и земель. Поэзия поистине нетленна, Жива ее немеркнущая цель.

В оригинале или в переводе Она звучит, объединяя всех. Рождается она в любом народе, Границы переходит без помех.

Светлеет каждый при свиданье с нею, Отзывчивей становится любой. К ней безразличны свиньи лишь да змеи, Да и зачем она душе слепой?

Певучестью плененный с малолетства, Я обращаюсь к памяти опять. Из отчих рук я получил в наследство Пандур, чьи струны не должны молчать.

Пандур, всеобщей музыки частица, В звучании своем неповторим. И нелегко мне было научиться Петь голосом своим, а не чужим.

Я вырос на лугах высокогорных, Где понизу блуждают облака, А сверху солнце светится, как орден, Врученный всем народам на века.

Я чистый звук пастушеской свирели Впервые услыхал еще тогда, Когда росинки ранние горели На травах за селением Цада.

Когда я пас ягнят, аульский отрок, А мой наставник, пожилой чабан, Раскинув бурку на былинках мокрых, Вдруг доставал из сумки б а л а б а н.

К устам приставив дудочку простую, Наигрывал самозабвенно он, Печалясь, размышляя, торжествуя, К мелодии всесветной приобщен.

Он притчи мне рассказывал, бывало, Впитавший мудрость горскую старик, И это все впоследствии совпало С тем, что я в жизни встретил и постиг.

Истории, которые подпаску Поведал полуграмотный чабан, Я находил в преданиях и сказках Соседних областей, заморских стран.

Его сужденья мудрые совпали С тем, что услышать довелось поздней В Москве, в Тбилиси, в Мексике, в Непале, В дорожной спешке и в домах друзей.

Аварец, не покинувший ни разу Родной аул, очаг домашний свой, Он был в своих бесхитростных рассказах К поэзии причастен мировой.

В его присловьях, шутках и легендах Заранее угадывалось вдруг Все, что узнать на дальних континентах Позволит мне земной всесильный круг.

Обычаи различны и жилища, Различны птицы, дерева, цветы. Порой несхожи и питье и пища, Но схожи все исконные мечты.

Различны звуки, очертанья, краски, Одежды, пляски, песни, имена, Но родственны предания и сказки, При многоцветье суть у них одна.

От гималайских высей до кавказских Поэты всех наречий и времен, Как альпинисты, мы в единой связке Одолеваем общий крутосклон.

В года надежд и в пору лихолетья Художник видит далеко окрест. Быть за судьбу всемирную в ответе Трудней, чем восходить на Эверест.

Европы мастера и двух Америк, Певцы равнин и уроженцы гор, Собратья мы, как сын России Рерих И мудрый гений Индии Тагор.

Поет в Непале буйволов погонщик, Поет свирель цадинца-чабана. Я слышу перекличку их – и звонче Во мне звучит отцовская струна.

10

Над Гималаями и Андами И над кавказскою грядой Звучит сказание о мандале, О жизни вечно молодой.

Все расстояния громадные Стремительно преодолев, Движенье продолжает мандала, Стозвучный слышится напев.

Не возвышаясь, не командуя, На всех дорогах бытия Извечно торжествует мандала, Сближая дальние края.

Мгновенья и тысячелетия, Родной очаг и шар земной… Сливаться с крайностями этими Дано лишь мандале одной.

Бессмертно колесо летящее, Три времени ему верны. Минувшее и настоящее В грядущее устремлены.

И дома и под небом Азии Нам день сегодняшний открыт. Но мы и со вчерашним связаны, И с тем, что завтра предстоит.

О мандала!.. Пускай над высями Не омрачатся небеса. От нашей общности зависимы Все обороты колеса.

В сосновых чащах, в рощах манговых, Где б ни случалось нам пройти, Пускай людей сближает мандала И не сбивается с пути.

Колокол Хиросимы

1

«Камень, срывающийся со скалы, Где ляжешь ты через мгновенье?» «В подножье горы, где, цве´та золы, Другие лежат каменья».

«Куда, моя песня, летишь чуть свет В багровом предутреннем дыме?» «К подножью холма Незабытых Бед!» «Где же такой?» «В Хиросиме!»

«Песня моя, в чужеземную даль, Может, летишь ты без нужды?» «Нет, не чужда мне чужая печаль, Муки чужие не чужды!»

«Песня, на свете так много утрат, И мертвые невоскресимы. Что будешь ты делать?» «Бить стану набат В колокол Хиросимы!»

Пусть на столбе он гудит что есть сил, Прикованный цепью опорной, 06 аде, который не выдуман был, А явью был рукотворной.

Бью в колокол этот каждой строкой, О том поведать желая, Как вдруг испарившеюся рекой Обернулась река живая.

Плакальщиц мира родная сестра, Где в камень впечатались тени, Встала обуглившаяся гора Пред городом на колени.

Молю услыхать колокольный зов Пламенем заживо стертых. Жаль, что господь не доверил мне слов, Что воскрешают из мертвых.

Я заклинаю: набатно гуди Сквозь версты, и лета, и зимы У человечества в каждой груди, Колокол Хиросимы!

И Тихий заставь грохотать океан, И, все озаботив режимы, Решительно властвуй над памятью стран, Колокол Хиросимы!

Восстаньте, исчезнувшие в огне. Пусть кровь заклокочет в аортах. Колокол бьет, и кажется мне – Вы восстаете из мертвых.

Мнете траву на зеленых лугах, Не тени, а смертные люди. Вновь пламя разводите в очагах И поклоняетесь Будде.

Висят, как игрушечные, сады. У садовников лет в запасе Не меньше, чем палочек для еды, Зовутся которые «хаси».

Не ломом железным – гулкой строкой Бью в колокол воспоминаний. Воскреснув на улице городской, Влюбленные ждут свиданий.

Стучат очарованные сердца, Как прежде, как прежде, как прежде. И прозревают глаза у слепца, Отчаявшегося в надежде.

Вижу: восстал из могильных пластов, Исполненный многообразья, Сонм человеческий всех возрастов, Исчезнувший в одночасье.

Люди, обличье у них не одно, – II лик торжествует над маской. Смотрит на девушку в кимоно Парень с набедренною повязкой.

С губ его сходит молчанья печать И – вырывается слово. Стрелки часов заходили опять Велением вещего зова.

Стою в кругу воскрешенного люда, Вверху – облака-пилигримы. «Люди, скажите, кто вы? Откуда?» «Мы люди из Хиросимы!»

Плачу, но слезы не застят мне глаз, Сердце – открытая рана. «Кто вы?» И вдруг мне послышался глас: «Мы люди из Дагестана!»

Страны, задумайтесь! Не для легенд Бьет колокол где-то близко. «Кто вы?» «Мы люди из графства Кент!» «Кто вы?» «Мы люди из Сан-Франциско!»

Насторожитесь! Колокол бьет. И видеть повсюду должны мы Журавлика, выпущенного в полет Девочкою Хиросимы.

Бумажный журавлик, в небе плыви! Взрыв атомный не убывает. Смерть – белогвардейка: она в крови Шарики красные убивает.

Слабенькой ручкой отправленный в путь, Журавлик, ведь люди спасимы! Сегодня моим Вергилием будь, Девочка из Хиросимы.

2

Земной верстою и морскою милей Печали не измерить все равно. Веди меня, мой маленький Вергилий, И посетим живых мы заодно.

Вот госпиталь, где врач у изголовья Ровесницы твоей встречает ночь. Угасшая сама от белокровья, Вздыхаешь ты: «Ей нелегко помочь».

Куда деваться от жестоких былей? И мы идем вдоль стонущих палат. За кругом круг. Мой маленький Вергилий, Веди меня сквозь этот белый ад.

У лучевой болезни стало в мире Все больше жертв. Кто в этом виноват? Глянь: город словно сделал харакири, – Разрезы от реклам кровоточат.

Через его распоротое чрево Направимся, мой бедный проводник. Куда пойдем мы – вправо иль налево? А может быть, к могилам напрямик?

Здесь нам с тобой не нужен переводчик, Прошли черту кладбищенских ворот, И вздрагивает гейгеровскии счетчик: От мертвых излучение идет.

«Оставь надежду всяк сюда входящий». Над скорбным полем неземная сень, И каждый человек, под ней лежащий, Покинул мир в один и тот же день.

И в светопреставленье виноватых Найти с тобой мы можем хоть сейчас. Еще живет в Соединенных Штатах Старик, отдавший дьявольский приказ.

Его изобличим мы без усилий. Греми судейски, колокольный зык. Веди меня, мой маленький Вергилий – Сошедший с пьедестала проводник.

Пойдем в страну обожествленья денег. Чтобы тебя воочью – не вдали – Увидеть мог бы каждый соплеменник Свихнувшегося Клода Изерли.

Пилот военный – в утро роковое Он сбросил бомбу – точен и матёр. И сотни тысяч – скопище людское – С лица земли одною бомбой стер.

А если вдруг… меж войн прервется роздых И разорвутся бомбы все… Тогда Окажутся смертельными и воздух, И хлеб, и соль, и розы, и вода.

Эй, люди, отрекитесь от идиллий, Задуматься вам подан верный знак. Жаль, я не Дант, мой маленький Вергилий, Он в колокол ударил бы не так.

Живым о жизни думать соприродней, Согласен я, чтобы в кромешной мгле И преисподняя осталась преисподней, Лишь не было бы ада на земле.

Сама с собою никогда не ссорясь И призванная быть сама собой, Бей в колокол, труби, людская совесть, Вставай на смертный, справедливый бой!

Всех наций, возрастов и всех фамилий Буди людей, чтоб озарился мрак. Жаль, я не Дант, мой маленький Вергилий, Тревогу он ударил бы не так.

И розы под названьем «ямабуки» Вокруг желтеют каждый год подряд. И ты к живым протягиваешь руки, А рядом я печально бью в набат.

166 строк

Концерт

I.

Первая радость… Глубокий твой след Не зарастет на отцовской земле… Помню, как Алибегил Магомед С бубном в руках восседал на скале.

Белой черкески его рукава Весело бились на вешнем ветру. Прыгали, бубна касаясь едва, Пальцы, как гости на буйном пиру.

– Дам-дада-дам, – Разносилось кругом… И от вершины до бурной реки Музыки той нарастающий гром Слушали юноши и старики.

Чутко внимают ей издалека Наши селенья аварские, что, Точно забытые в поле стога, Всюду пестрели на горном плато.

Первая радость моя, Сквозь года От огорчений тебя я сберег. Да и теперь взбаламутить не дам Грязным наветам твой чистый исток.

Вижу, как Алибегил Магомед Бубен свой держит над жарким огнем, Чтобы серебряных звонче монет Кожа дубленая стала на нем.

Сдвинув папахи свои набекрень, Два его сына на башне стоят. Бубен у каждого, будто мишень – Пальцы без промаха цель поразят.

– Дам-дада-дам… На веранде резной Вторит джигитам своим Салимат, Хоть затуманен глубокой тоской Гордой горянки решительный взгляд.

Жаль ей, что третьего сына тут нет – В армию нынче призвали орла… Но, сохраняя семейный квартет, Женщина бубен сыновний взяла.

– Дам-дада-дам, – Над горами плывет, Словно не будет концерту конца… Пусть же невестку ей небо пошлет, Нежную в мать, боевую в отца.

– Дай-далалай, – Вторит эхо в ответ. Бубны, как солнце, в ладонях горят. Пусть же вовек не померкнет их свет, Чтобы пришел на побывку солдат.

Чтобы ковры для невесты его Сотканы были в положенный срок. Чтоб кунаки из Шали и Дарго Переступили отцовский порог.

Эй, Дадалав, выноси барабан! Только не бей в него яростно впредь, Как невиновного била раба Царского прихвостня гибкая плеть.

Эй, зурначи, я советую вам Силы свои поберечь до поры, Чтобы подобно кузнечным мехам, Щеки раздулись во время игры.

Эй, на пандуре не перетяни Тонкие струны, аварский ашуг, Чтоб от перенапряженья они В самом разгаре не лопнули вдруг.

Эй, чагана, под напором смычка, Словно осенний листок, не дрожи. Чтобы твоя ледяная тоска Не омрачила веселой души.

На музыкальный придет годекан Песня старинная издалека, Что просочилась от древних албан К нам сквозь седые, как горы, века.

Песня Махмуда из Кахабросо – «Сердца горящего горестный вздох Тур, исчезающий в дебрях лесов, Дикий звереныш на снежном плато…»

Песня аварская – это Хочбар, Заживо гибнущий в жарком костре, Это бегущий иранский сардар С войском, разбитым на чохской горе.

Песня аварская – огненный флаг, В смертном бою вдохновлявший бойцов. Это революционный Хунзах, Белогвардейцами взятый в кольцо.

Песни родные запомнить легко, Песни чужие гораздо трудней… Но зазвучала в горах «Сулико», Тут же «Катюша» откликнулась ей.

И загремел, будто снежный обвал, Бодрый мотив белорусской земли – Сын Магомеда из Бреста прислал «Будьте здоровы», что значит «Сахли»!

Эхо горластое, как микрофон, В каждом селении отозвалось Песнями тех довоенных времен, Что не однажды нам слушать пришлось.

Впрочем, и сам я артистом служил В нашем театре аварском, когда Главные роли зубрил от души, Как восходящая кинозвезда.

Только директор Магаев, увы, Не оценил мой актерский порыв… – Выше не прыгнешь своей головы, – Он говорил мне во время игры.

– Ты не Отелло и не Айгази… Лучше в массовках покуда побудь, Чтоб наши зрители, Бог упаси, Не закидали тебя чем-нибудь.

… Где же теперь декорации те, Что на гастроли вдоль бурной реки В горы везли, покорившись узде, Неунывающие ишаки?

Бурки развесишь – и мигом готов Занавес пышный, как думалось мне. Плоские крыши аульских домов Амфитеатр заменяли вполне.

Не было клубов в помине тогда – Зрителей было же, хоть отбавляй. Не потому ль я пронес сквозь года В сердце своем довоенный тот май?..

Был на Элладу похож Дагестан – Горы и море, реальность и миф. Там новоявленный Аристофан Шел в драмкружок заниматься с детьми.

Где ты теперь, золотая пора?.. Где вы, Омар, Патимат и Шигаб – Наша аварская «Гранд-Опера» От неприступных вершин в двух шагах.

Где ты Газимагомед из Чалда, Страсти любовной имам и мюрид?.. Чохцы на крыши взбирались, когда Горский пандур твой звенел до зари.

Где чародинский Поль Робсон сейчас?.. Наши горянки, забросив дела, Слушали завораженно твой бас, Что громыхал от села до села.

В небе полуночном звездный концерт, Птиц предрассветный концерт на земле… Всадник с улыбкой на смуглом лице, Звукам внимая качался в седле.

Слушал их в сакле столетний старик, Слушала мать, колыхая дитя… Тоненьким меццо-сопрано родник Дружно поддерживал тенор дождя.

Пел баритоном глухим эскадрон, Марш пролетая во тьме на рысях. И под железный подков перезвон Пела степная дорога: – Чах-чах…

… Минули годы, и я позабыл Многих концертов восторженный гул. Бубен твой солнечный, Алибегил Я никогда позабыть не смогу.

С изображеньем орла на скале Бубен достался тебе от отца… Люди судачили в нашем селе, Не было бойче, чем он, молодца.

Я не забуду симфонию гор, Вешних сонат торжествующий гром… В консерватории той до сих пор Числюсь прилежным я учеником.

Я не забуду, как ты, Магомед, Часто мечтал о своей Салимат Дать аульчанам веселый концерт В день, когда сын возвратится назад.

Красноармейца Джамиля ждала, Пряча от пристальных взоров лицо. Как она гордо кувшин свой несла. Не отвечая на шутки юнцов.

И ежедневно весь год напролет На полированной гальке речной Втайне гадала: когда же придет Суженый – Осенью или зимой?..

Я не забуду, как пела вода, Девушке не предсказав ничего… Как «Сундук бедствий» играли тогда, Пьесу Гамзата – отца моего.

Знала б горянка, спускаясь к реке, Что в незнакомом краю ей чужом Не в бутафорском, увы, сундуке План «Барбаросса» лежит под замком.

Только не ведал об этом никто… И Магомед наш с женою своей Ночью любил посудачить о том, Что ожидает меньших сыновей.

Виделся им бригадиром Гасан И представлялся студентом Гусейн: Оба – надежда семьи и краса, Правда, еще желтороты совсем.

Двум одногодкам в положенный срок Свадьбу сыграют одну на двоих – Будет ходить ходуном потолок, Стены шататься от плясок лихих.

«Топни одною ногою, джигит. Выкинь коленце второю ногой!» Горской лезгинки стремительный ритм, Словно волна, захлестнет с головой.

…Жаль, за невест – Горевали они – Бубен отцовский – неважный калым… Да, на колхозные-то трудодни, Как ни крути, не разжиться другим.

Если хромает семейный бюджет, Музыкой вряд ли поправишь его. Пусть от нее хорошо на душе, Ложкам в тарелке пустой каково?..

…Тягостных мыслей промозглый туман Скоро развеют погожие дни… Нынче от них отвлечет годекан – Лишь самокрутку покруче сверни.

Шерсткой ягненка трава на лугах Раскучерявилась и подросла. Нынче суббота… И бубен в руках Быстро поможет забыть про дела.

Только не стал веселее аул – Туча набрякла над ближней горой, С запада ветер холодный подул, Что принесет он наутро с собой?..

Может быть, ливень?.. А, может быть, град? Лишь бы посев на корню не побил. Вызов негаданный в военкомат Он принесет тебе, Алибегил.

Воин запаса, гнедого седлай И за аул поскорей выходи… – Раненый полдень июньский, прощай! Край неприступных утесов, прости.

В мрачных ущельях прощайте, ручьи. В горных распадках прощайте, леса. И не рожденные внуки мои, Ты, Салимат и Гусейн, и Гасан.

Реки ворчливые и родники, Предков могилы и свадебный пляс. Дети, прощайте, а вы, старики, Не забывайте молиться за нас.

Будто глашатай, я в центре села В бубен отцовский безжалостно бью. Изображенье седого орла Полнит отвагою песню мою.

«Лев, лежа в логове, дичь не убьет. Трусу булатная сталь не нужна. Ряской зловонной вода зарастет, Если стоит без движенья она».

… Мне не забыть тот последний концерт В год сорок первый, в начале войны – Бубен к седлу прикрутил Магомед, Стиснув до боли запястье жены.

Пыль заклубилась от конских копыт, Серым налетом осев на виске… За день до этого сын их Саид Пел ту же песню на Буге-реке.

Шла репетиция… Словно котел, Клуб гарнизонный бурлил поутру, И содрогался литовский костел От полковых, а не ангельских труб.

П.

Жасмин и акация в Бресте цветут… Персидской сирени лиловые вспышки Густую рассеивают темноту, На миг озарив пограничные вышки.

За Бугом кордон… Серебрятся штыки Застывших в дозоре армейских секретов, И фыркают кони у сонной реки Да щиплют люцерну в тумане рассветном.

Какая тревожная здесь тишина – Ее нарушает лишь грохот составов… А Брестская крепость уже ото сна За час до побудки решительно встала.

Сегодня суббота, а завтра концерт… Валторны и трубы начищены мелом, Пылает румянец на каждом лице – Солдатам неймется приняться за дело.