Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

Автор книги: Расул Гамзатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 62 страниц)

Мы, как белое тело свечи, Пред тобою до белого дня Снова счастливы таять в ночи, Золотое сердечко огня.

Кинжал и кумуз

Аульский парень в старину, Что жил за перевалом, Имел смоковницу одну, Владел одним кинжалом.

Козла единственного пас, Где зелена поляна… И вот влюбился как-то раз В одну из дочек хана.

Был парень смел и не дурак, Но хан расхохотался, Когда посвататься бедняк Однажды попытался.

Пускай козла, мол, своего Подоит он сначала – Владелец древа одного И одного кинжала.

И отдал дочку он тому, Кто золотых туманов Имел до дьявола и тьму Имел в горах баранов.

А парня бедного тоска Под стать огню сжигала. И оттого легла рука На рукоять кинжала.

Козла он в жертву небесам Принес и с камнем вровень Срубил единственную сам Смоковницу под корень.

Кумуз он сделал из ствола, Как требовала муза, И превратил кишки козла Он в струны для кумуза.

И струн коснулся он едва В загадочном тумане, Как родились на свет слова, Что клятва на коране.

Не старясь, милая с тех пор Ему принадлежала – Владельцу двух сокровищ гор: Кумуза и кинжала…

Гнездится в дымной вышине Аул, прижавшись к скалам, Где предо мною на стене Висит кумуз с кинжалом.

Кинжалы Шамиля

Расскажу я вам быль старинную Про дела давнишние, громкие, Бывают кинжалы длинные, Бывают кинжалы короткие.

Когда Дагестан обливался кровью, Про те времена расскажу я вам. Кинжал длинный и кинжал короткий Имел Газимагомед – наш имам.

Эту быль мне поведали Камни маленькой горской сакли. Гордился имам победами, Но силы его постепенно иссякли.

Победители в перестрелке Закрепились на склоне горы. Фуражки солдатские запестрели На кровлях аула Гимры.

Так ли это было, не так ли, Но имам Газимагомед Укрылся в маленькой сакле, А патронов у него уже нет.

Мюриды с ним были верные, Мюридам неведом страх. Мюриды погибли первыми С кинжалами в обеих руках.

Рукава черкесок закатаны, Чтоб не мешали бить. Раны травою заткнуты, Чтобы кровь сохранить.

Так ли было, не так ли, Но с кинжалами в обеих руках Бросались мюриды из сакли И повисали на длинных штыках.

Земля пропитана кровью, Аул полыхал кругом. Сакля была как жаровня, Висящая над очагом.

Но сердце пока еще бьется, В глазах не померк еще свет. Кричат офицеры горцам: – Сдавайтесь, спасенья нет.

Силы ваши иссякли. Живыми вам не уйти. В горы из этой сакли Отрезаны все пути.

На гибель имам обрекает Маленький свой отряд. Штыки словно лес сверкают, Как пчелы, пули жужжат.

Изорвано в клочья знамя, Свисает полосками лент. В укрытье помощник имама И сам Газимагомед.

Момент наступает горестный, Но этот помощник был Не просто отважный горец, Но будущий наш Шамиль.

– Имамство тебе завещано… – Газимагомед прошептал И, пулями изрешеченный, Выронил свой кинжал.

Из рук имама упавший Шамиль кинжал подобрал И, на колено вставши, Оружье поцеловал.

Вышел на кромку кровли, Вышел, к смерти готов, И, истекая кровью, Бросился на врагов.

С одним солдатом столкнулся, А у солдата – штык, Штык ему в грудь воткнулся, Но глубоко не проник.

Солдата убил бы он тоже, Убил бы его наповал, Но дотянуться не может; Короток был кинжал.

Машет кинжалом, тужится, Еще бы чуть-чуть, чуть-чуть… И штык он втыкает глубже Себе в пронзенную грудь.

Втыкает он штык без страха, Хоть уж темно в глазах… – О, для последнего взмаха Дай мне силы, аллах!

Дай мне силы последние Налезть на длину штыка, Чтоб дотянуться лезвием До своего врага.

Так, на штык налезая, Насквозь он себя пронзил. И, кинжалом своим махая, Противника поразил.

Утро стояло раннее, Шумела река вдали, На зеленой поляне, израненного, Друзья Шамиля нашли.

Лежал Шамиль обессиленный, Рана его глубока, Но водой его оросили Из горного родника.

Принесли ему травы горные, Принесли ему горный мед, Лечили его упорно, В надежде, что он оживет.

Наконец приоткрыл глаза он И первым делом сказал: – Коротким, имам, оказался Твой боевой кинжал.

Если бороться годы За свободу земли своей, Нашим алым народам Кинжалы нужны длинней.

Конечно, с кинжалом имама Никогда не расстанусь я, Но для победы мал он, Поэтому мне, друзья,

Пусть амузгинцы подарят Кинжал, чтобы длинным был… – Вот почему, по преданью, Два кинжала Шамиль носил.

Годы летели, как птицы, Как гуси и журавли, Кровь перестала литься На просторах родной земли.

Дремлют спокойно горы Белые в тишине, А я вспоминаю ту пору, Когда был Дагестан в огне.

В дымке уступы скальные, И вложены все в ножны Кинжалы большие и маленькие, Теперь они не нужны.

А если и есть на свете Большое и малое вновь, То малое – это дети, Большое – это любовь.

Наша любовь и братство, Братская наша семья. Главное наше богатство Воспеваю сегодня я.

Если короткое любишь, Цени свои годы и дни, А если длинное любишь, Жизнь народа цени. Клятва землей

Немало придумано клятв на Востоке, Как розы цветистых, как гвозди простых. Аллах-то высоко, а люди жестоки, Железная клятва – оружье от них.

Клялись матерями, детьми и кораном… Но это невольно наводит на мысль, Что все повседневно боялись обмана, Быть может, поэтому много клялись.

Из всех громогласных, и крепких, и страшных Была у нас клятва весомей свинца. «Землей под ногами клянусь!» – горец скажет И будет на этом стоять до конца.

«Землей под ногами клянусь!» – скажет скупо И с этим пойдет на любую из плах. А всей и земли-то – накроешь тулупом. Тулуп-то в прорехах. Земля-то – в репьях.

Песок да каменья. Не сыщешь на свете Убоже земли дагестанских полей. Но в ней перемешаны тысячелетья С пластами истлевших аварских костей.

Дождями промыло, ветрами продуло, Огнем прокалило в июльских лучах… Теперь расскажу о соседях аулах, Двух каменных гнездах на голых камнях.

Два склона холма. По аулу на каждом. Их холм разделяет вершиной своей. И вот искушенье возникло однажды: Тот холм разделяющий все-таки чей?

Не больше, чем нос у хорошего горца, И холм-то меж ними. Но спор, как обвал – Гремит, нарастая, уж если сорвется? Сперва перебранка, а завтра – кинжал.

Вражда безобразна, слепа и горласта, Вот-вот перервется последняя нить. Но старшие все же опомнились: «Баста, Решим полюбовно, а крови не лить!

И так она льется у нас непрестанно. Решим полюбовно. Мы в здравом уме». Посредники с разных концов Дагестана Уже собрались на злосчастном холме.

Позвали мудрейших, повсюду известных, Чтоб те рассудили и дали совет. Судили, рядили, а дело ни с места, Умно говорили, да толку-то нет.

Шумели аульцы, наслушавшись старших, Друг друга речами бранливыми зля. Кричали одни, что «Земля эта наша!». Другие кричали: «Нет, наша земля!»

Но вот осенило кого-то. Находка! Мы с этой задачей покончим легко. Давай пригласим из аула на сходку Двух самых почтенных, седых стариков.

На спорном холме мы поставим их сами, Чтоб слышала гор дагестанских семья, Пускай поклянутся землей под ногами О том, что земля под ногами – своя.

Мы выберем самых достойных из тыщи. Грязнить ли им ложью последние дни? А так как святее той клятвы не сыщешь, То ложно поклясться не смогут они.

Когда поклянутся – запишем за ними, За правым аулом тот холм навсегда. Когда побоятся поклясться – отнимем. Как видим, решается спор без труда.

Согласны. Два старца уже на примете. Был праздник, и солнце светило как раз. На зов муэдзина в аульской мечети Собрался народ на полдневный намаз.

Вверху облака проплывают над нею, А возле дверей аккуратным рядком, Вон те побогаче, а те победнее, Стоят сапоги с сорока стариков.

Вон эти сверкают, а эти в заплатах, Тут – полный достаток, тут – бедность сама. Двум парам из них перед самым закатом Идти по тропинке к вершине холма.

Вот срок наступает, но что за смятенье Среди стариков? Зашептались о чем? Как клятву-то дашь? Нападает сомненье. Не дашь – потеряешь тот спорный клочок.

За это осудят со временем дети. За клятву накажет, разгневавшись, бог. Раздумчиво топчутся возле мечети Все восемь десятков мудрейших сапог,

И те, что богаче, и те, что беднее. На что им решиться в конце-то концов? Но женская хитрость бывает вернее, Чем доблестный ум сорока мудрецов.

– Эй, белые бороды, что загрустили? – Сказала Манаши.– Задача сложна? Давно у меня бы совета спросили, Пустого ореха не стоит она.

Возьмите земли своего огорода, Насыпьте ее в сапоги поплотней. Тогда принесете вы клятву народу, Достойнейшим образом стоя на ней.

Никто не осудит, никто вам не крикнет, Что ложью вы свой оскверняете рот – Все сорок папах в удивленье поникли, Качнулись в восторге все сорок бород.

Народ из аулов валит как на праздник, Взошли на вершину холма старики. Насупились горы в закатном убранстве, Прорезался явственней грохот реки.

Сперва помолились святому востоку, Аллаху, молитвенно руку воздев, Затем, поклонившись народу глубоко, Семь раз повторили они нараспев,

Семь раз громогласно, народ ошарашив, Сказали раздельно, ничуть не юля: «Землей под ногами клянемся, что наша У нас под ногами от века земля».

Коварство, и хитрость, и ложные клятвы, Жестокие сечи… На что лишь не шли Мои дагестанцы за скудные жатвы. За малую пядь каменистой земли!

Не надо мне клясться ладонью на книге, Не надо земли насыпать в сапоги. В Тбилиси и Минске, в Ташкенте и Риге, В полях вологодских и в дебрях тайги,

Где рельсы летят к горизонту рядами, Где МАЗы идут, по дорогам пыля, Клянусь я сегодня землей под ногами, Что всюду моя под ногами земля. Корзины

Где реки похожи на барсов И прыгают с белых вершин, Слыхал я, что был у аварцев Жестокий обычай один.

Коль восемь десятков минуло Отцу, что еще не почил, В корзине его из аула На кладбище сын относил.

Печально темнее агата Терзались сыновья сердца. И плакал невольник адата, Живым хоронивший отца.

Казалось: мир в камень закован, К скале прижималась скала, Но совесть схлестнулась с законом И верх над законом взяла.

Вещает из древности дальней Легенда устами гонца: Однажды наследник печальный Могилу копал для отца.

Шел снег, и земля леденела, И заступ тяжелый стонал. И медленно двигалось дело, И парень, измаясь, устал.

Вдруг голосом, полным заботы, Участливо старец изрек: «Присядь. Отдохни от работы. Дай я покопаю, сынок.

Меня погребешь, а корзину С собою захватишь. Она В свой век твоему еще сыну Окажется также нужна…»

Тут парень отбросил лопату И, двинув корзину ногой, Воскликнул: «Такому адату Я быть не желаю слугой!»

Как будто и впрямь с того света Домой возвратился старик. Сочли за пророчество это, И новый обычай возник.

С тех пор до столетья аварцы Счет собственным годам ведут, А после столетние старцы, Годов не считая, живут! Лестница

Певец любви, поэт Махмуд, Вот лестница, а вон окно, За тем окном, конечно, ждут Тебя давным-давно.

Свиданья с девой молодой И сам ты ждал весь день. Ступень, другая под ногой, Четвертая ступень.

Вдруг выстрел грянул со спины. Ты вниз скатился вмиг. И все ступеньки сочтены, Которых ты достиг.

Махмуд из аула Кахаб-Росо, Погиб ты, певец Махмуд. Но смерть для поэта еще не все – Песни твои живут.

Жива любовь. Не умерла От выстрела она. Ступеньки доверху прошла, До самого окна.

Прошла всю лестницу любовь, Хоть ты навек уснул. Мы натянули струны вновь На старый твой пандур.

Махмуд из аула Кахаб-Росо, Погиб ты, певец Махмуд. Но смерть для поэта еще не все – Песни твои живут.

Теперь я знаю сам давно, Что лестница – вот жребий мой, Высоко светится окно, Ступенька под ногой.

Одна, вторая… сколько их?.. Тут некогда считать Ни тех, которых уж достиг, Ни тех, что достигать.

И на которой ждет удар, Узнать нам не дано. Как высший, как бесценный дар Вверху горит окно.

Махмуд из аула Кахаб-Росо, Погиб ты, певец Махмуд. Но смерть для поэта еще не все – Песни твои живут.

К окну во всю я лезу прыть. Горит окно мое. А в спину мне уж, может быть, Нацелено ружье.

Инфаркт, инсульт, как ни зовись Та смерть, не все ль равно. Я упаду к подножью вниз. Вверху горит окно.

Горит вверху моя любовь, А я навек уснул, Но пусть натянут струны вновь На старый мой пандур.

Махмуд из аула Кахаб-Росо, Погиб ты, певец Махмуд. Но смерть для поэта еще не все – Песни твои живут. Любовь Шамиля

Лихой слуга пророка, Примчал, коня загнав, В Дарго из-под Моздока Наиб Ахбердилав.

Достойный всех отличий, Себе он цену знал И с трепетной добычей Пред Шамилем предстал.

«Привез тебе армянку, И не в укор мне быль». Взглянул на полонянку И просветлел Шамиль.

Смотрел, чалмой повитый, Он, неба посреди, На лик ее открытый И вырез на груди.

Всей кровью возгорая, Не помня жен и ран: «Как эту птицу рая Зовут?» – спросил имам.

(«О, боже, как желанна! Подобных не видал!») «Она зовется Анна», – Ахбердилав сказал.

Чечни и Дагестана Прервал его имам: «Ей горского чекана Я нынче имя дам!

Возлюбленной женою Она – иль ты не рад? – Мне будет под луною, Не Анна – Шуайнат.

Я веру не ославил Пред верою иной». И бороду оправил, Окрашенную хной.

И вспомнил, что в молитвах К всевышнему взывал Лишь об одном, чтоб в битвах Успех он даровал.

«О, боже, я, как воин, Омыл клинок в крови, И разве не достоин Я по сердцу любви?»

И грудь Ахбердилава Тревожно явь прожгла: Плененная им пава В плен Шамиля взяла.

И молвил, верный кручам, Ахбердилав лихой: «За пленницу получим Мы выкуп неплохой.

Ее родня богата. Пополним мы казну». «Я и за горы злата Любимой не верну!»

Вблизи речного гула Наиб сжигал мосты: «Она ведь дочь гяура, И правоверный – ты.

Мечетей вскормят груди Недобрый слух в горах». «В любви равны все люди, И милостив аллах».

«Мы оскорбим бесчестно И недругов своих: Ведь пленница – невеста, Есть у нее жених».

«Забыл простого нрава Ты истину одну: Засватавшего право Бьет тот, кто взял жену».

«Носить чадру красотка Не станет. Погляди, Нет возле подбородка Застежек на груди».

«Наиб мой приближенный, Не можешь ты не знать, Что сабле – обнаженной Случается бывать».

«Не спорь, мой похититель, – Сказала Анна вдруг, – Пусть горцев предводитель Объявит всем вокруг,

Что проливать не стану Слез над золой утрат. Пусть мир забудет Анну, Запомнив Шуайнат.

Я чтить, имам, готова Суровый твой закон. Сойду, лишь скажешь слово, Как сабля, в глубь ножон.

Я сделаюсь аваркой, К судьбе твоей припав…» И вскоре в схватке жаркой Погиб Ахбердилав.

И преклонил вершины, Мой Дагестан, не ты ль, Когда вблизи Медины Покинул мир Шамиль?

И посреди пустыни, Где багровел закат, Оплакан был в кручине Он верной Шуайнат…

К подножью гор мой поезд Летел через Моздок, И, к столику пристроясь, Писал я эту повесть, От вымысла далек. Неравный бой

Воюет со мною и спорит судьба. Ах, это бывает… Не надо скорбеть. Махмуд

Вошли твои слова в сердца и в души. Не знали горы слов таких досель. Гамзат Цадаса

I

Это было в Галицийском крае, Где в разгаре первой мировой Сталь свистела, воздух разрывая, И клубился смрад пороховой.

Это было на карпатских склонах, На дорогах, устремленных ввысь, Где кавказцы в эскадронах конных «Дикою дивизией» звались.

В ней служил и дагестанский всадник, Выросший в седле и на скаку. Люди говорят, что первой саблей Был он признан у себя в полку.

Заломив аварскую папаху И надев черкеску в газырях, Этот горец, сам не знавший страха, Недругу внушал немалый страх.

Но его острейшее оружье Дополнял и добровольный груз. Был солдат с певучим словом дружен И берег испытанный кумуз!

Преданный походной этой лире, Создавал стихи свои Махмуд И мечтанья о любви и мире Смело выносил на общий суд.

Тронув струны, хорошел аварец, Вспыхивали зоркие глаза, И, на звон кумуза отзываясь, Рокотала дальняя гроза.

И при этом, словно черный пламень, Украшали горца неспроста Пышные усы, двумя снопами Осенив поющие уста.

Сам он родом был из Кахаб-Росо, А теперь, от отчих мест вдали, Воспевал и тот аул, где рос он, И селенье горное Бетли.

Сам он родом был из Кахаб-Росо, А посланья посвящал свои Мариам – бетлинке чернокосой, В обиходе попросту – Муи.

II

Пел Махмуд, и всадники внимали Слову друга, дрогнувшей струне: «Эту землю пламя обнимает, И душа моя в сплошном огне.

Кровь свою пролив на поле брани, Где грохочут лютые бои, Я еще ведь и тобою ранен, Пропадаю без тебя, Муи.

Понимаю, мы с тобой неровня. Твой отец – служака, богатей. Я, рожденный угольщиком скромным, Недостоин прелести твоей.

Хижина моя – неровня дому, Что построен для твоей семьи. Ты родней обещана другому, Я отвергнут, бедная Муи.

Ну а твой жених… Каким же слогом Мне обрисовать его дано? Кто он? Бык, родившийся безрогим, Иль петух, ощипанный давно?

Но пока, врагами ошельмован, Я скрывался в ближней стороне, Вышла ты за этого, другого… Где найду забвенье? На войне?

Я в атаках проявляю рвенье, Но воюю и с самим собой, Ибо я не нахожу забвенья, Продолжается неравный бой.

Безответны все мои посланья, И погашен свет в моем окне. Только старики на годекане, Как всегда, судачат обо мне.

Сплетницы, к источнику спускаясь, Перемыли косточки мои… Я стихом печальным откликаюсь, Все еще сгорая от любви.

Как поверить мне в твою жестокость, В лицемерье этих глаз и губ? Я отвергнут, предо мною – пропасть. Все стерплю я, ибо – однолюб!

Как сложилось… Мы с тобою ровня. Но – уж ты, Муи, не обессудь – В здешние соборы и часовни Я вхожу, чтоб на тебя взглянуть.

Здесь повсюду дева пресвятая – Символ первозданной чистоты. Росписью любуюсь, узнавая И твои прекрасные черты.

Знаю, мусульманину негоже К иноверцам заходить во храм, Но мадонна на тебя похожа, Имя у богинь одно и то же, Ведь Мария – это Мариам.

Я готов оружье бросить в бездну, Я мечусь – подстреленный джейран. Исцеляюсь я от ран телесных, Погибаю от сердечных ран.

Изувечен муками такими, Я готов – опять не обессудь – Скакуна армейского покинуть, Пешим ходом устремиться в путь.

Снится мне – Бетли все ближе, ближе, Мнится мне, что я пришел домой, Снова луг высокогорный вижу И тебя, цветок альпийский мой.

Создавать поэму нелегко мне О моей и о твоей судьбе. Понимаю, мы с тобой неровня, Но опять все песни о тебе.

Мариам, невечны наши сроки, Очень краток времени запас. Может, эти горестные строки – Все, что уцелеет после нас…»

III

Так аварца посещала Муза, Струны стройно вторили словам. Пел Махмуд под перебор кумуза: «Земляки, теперь взываю к вам.

Вам не надоела эта бойня, Эта обоюдная резня? Есть и дали и дела достойней Для джигита и его коня.

Всадники, солдаты Дагестана! Дети ждут, не убраны хлеба. Ну а мы воюем непрестанно, Множим не потомство, а гроба.

Здешние поля и перевалы Мирною зимой белым-белы. Нынче снег набух от крови алой, Почернел от пепла и золы.

Обращаюсь к вам, сыны Кавказа, Обитатели иных краев. Пусть меня поймете вы не сразу, Свой напев я повторить готов.

Истина проста и неизменна – Кличут нас родные очаги. Обращаюсь к вам, солдаты Вены: Что делить нам? Разве мы – враги?

Братья, слову моему поверьте, Безнадежна эта крутоверть. Лишь любовь дарует нам бессмертье, А война повсюду сеет смерть».

Те, кто мог, переводили с ходу Строки дагестанского певца, Что доступны каждому народу И способны пробудить сердца.

Тут и вправду совершалось чудо. Примолкал губительный металл. Понимали русские Махмуда, К австро-венграм голос долетал.

IV

Хоть разноязычны, но не глухи – Многие постигли этот зов. …Но дошли о песнопевце слухи До высоких воинских чинов.

Тех, что, состоя при генерале, Хоронясь от стали и свинца, Подчиненных дружно призывали Драться до победного конца.

Шаркуны из тылового штаба Зашумели, проявляя прыть: «Этому смутьяну нам пора бы Трибуналом строго пригрозить».

…Офицер и четверо конвойных Суетливо ускоряли шаг. Но Махмуд прошествовал спокойно В белый генеральский особняк.

Он предстал перед чинами штаба, В чем-то схож с пружиною стальной. Сабля на боку, папаха набок, И кумуз у горца за спиной.

Он не дрогнул и при генерале, Не страшась допросов и улик. Лишь усы густые оттеняли, Чуть заметно, побледневший лик.

Штабники меж тем от мелкой дрожи Удержаться не могли никак. Генерал молчал, усатый – тоже, Бравая осанка, грудь в крестах.

Он шагнул к окну, откинул шторы, Дымные открылись небеса, Битвой перепаханные горы И полусожженные леса.

Изрекло начальство: «Погляди-ка. Это – фронт. Война идет кругом. Ты ж себя ведешь и вправду дико, Чуть ли не братаешься с врагом.

Патриоты храбро умирают За царя, за родину… А ты Разве не рожден в орлином крае? Разве не рожден для высоты?

Ты для боя создан от природы, Пламенем воинственным взращен. Но, увы, в семье не без урода. Ты нарушил воинский закон.

Ты обязан быть рубакой храбрым, Отчего же, как презренный трус, Всем внушаешь, что дороже сабли Твой туземный, как его… кумуз?

Ноешь и бренчишь… Но здесь не место Для таких кавказских серенад. Слух прошел, твои пустые песни Подрывают ратный дух солдат.

Говорят, за прелюбодеянье Ты бывал в своем селенье бит. Тем, кто изменил на поле брани, Кара пострашнее предстоит.

Ты теперь на фронте, не в ауле. Избиенье – это пустяки. Трибунал тебе присудит пулю За богопротивные стишки.

Пуля приготовлена… Однако Я в последний раз тебе даю Право искупить вину в атаке, Умереть не в сраме, а в бою».

V

Все на этом завершилось вроде, Но аварец в жуткой тишине Вдруг промолвил: «Ваше благородье, Разрешите оправдаться мне».

«Замолчать!» – осатанели стражи. Но остановил их генерал: «Отчего же?.. Пусть он сам расскажет, Как присягу воина попрал.

Это даже, знаете, забавно, Выслушать резоны дикаря…» И Махмуд свой новый бой неравный Начал, с высшим чином говоря:

«Ко всему готов я… Воля ваша. Я – солдат. Вы – полководец мой. Я не трус. Мне смертный час не страшен. Разрешите дать ответ прямой.

Зло и недоверие изведав, Доложить осмелюсь, ваша честь, Что наветы – спутники поэтов, Что моих завистников не счесть.

Не впервые устремляюсь в битву, Но всегда на линии огня Песня заменяет мне молитву, Очищает, грешного, меня.

Я рискую жизнью не впервые, Знаю все провинности мои. Люди молятся святой Марии, Я – своей возлюбленной Муи.

Верно, я рожден в краю орлином, Где в цене отвага и полет. Но любовь и мир – мои вершины, Лишь они превыше всех высот.

Вы могучи, ваше благородье, Все у вас – войска, чины и власть. Я – песчинка малая в народе, Призванная без вести пропасть.

Наши силы неравны, я знаю. Уж от века так заведено. Конь казенный, сабля фронтовая, Вот и все, что мне подчинено.

Есть у вас и бомбы, и снаряды, И неумолимый трибунал. У меня – кумуз. Иной отрады Я, пожалуй, в армии не знал.

Горы и долины вам подвластны, Наши судьбы, чаянья и сны. Я – певец любви моей несчастной, Мне подвластны только две струны.

Что могу я? Дом родной восславить И друзьям своим стихом помочь…» Генерал прервал его: «Отставить! – Распалился: – Уведите прочь!

И добавил: – Этого болвана Сразу – в пекло, в сечу, под обстрел, Чтобы смертью или рваной раной Заплатил за все, что здесь напел».

VI

Не был я при давнем разговоре, Но предания о нем хранят Наши дагестанские нагорья, Склоны зеленеющих Карпат.

Что потом произошло с Махмудом? Страстью и надеждой обуян, В шрамах весь, но уцелевший чудом, Возвратился он в Аваристан.

Многое осталось за плечами У джигита. Повидал он свет. Своего певца однополчане Выбрали в солдатский комитет.

Свет забрезжил над российской ширью, И уже – начало всех начал – Посреди огня Декрет о мире В Питере бурлящем прозвучал.

Из полка, что был расформирован, Разошлись кавказцы по домам. Но порог отеческого крова Все еще окутывал туман.

Холод ощутим перед рассветом. Шел Махмуд знакомою тропой. Но судьба вершила над поэтом, Как и прежде, суд неправый свой.

В Цудахаре или в Унцукуле Он узнал, блуждая по горам, Что мечту его перечеркнули, Что ушла из жизни Маркам.

Словно холод острого кинжала Вновь пронзил израненную грудь. Бой неравный молча продолжая, Страстотерпец устремился в путь.

И повсюду, на любом привале, Где Махмуд усталый ночевал, Песни, им рожденные, звучали, И пришельца каждый узнавал.

Но его не радовала слава, И застолья были ни к чему, И вино горчило, как отрава – Лишь Муи мерещилась ему.

Шел Махмуд по каменным откосам, Брал за перевалом перевал. Побывал он дома в Кахаб-Росо И в Бетли злосчастном побывал.

Низко поклонился всем ушедшим, Мариам достойно помянул, А потом открылся новым встречам, Не минуя ни один аул.

VII

Заглушал он боль в своих скитаньях, Шел, с кумузом, как всегда, в ладу, Вспоминая строки песен ранних, Новые слагая на ходу.

Постепенно набирая силы, Обживая Дагестан родной, Он ловил известья из России, Увлеченный этой новизной.

Будто начиная все сначала, Замышлял он добрые дела. И хвала вослед ему звучала, Но порой случалась и хула.

А бывало, настигали сплетни Странника, летя со всех сторон – Отзвук неприязни многолетней, Кем-то метко пущенный вдогон.

Что ж, талант когда взлетит высоко, Змеи сразу выделяют яд, А когда парит над саклей сокол, Все шакалы яростно рычат.

Удивляясь этой давней злости, Сварам, что с годами не прошли, Песнопевец, приглашенный в гости, Посетил селенье Игали.

В доме, где радушье и веселье Властвовали, здешний люд собрав, Видно одуревший от похмелья, Разошелся некий Магдилав.

Слухами коварными подстегнут Иль обидой давней оглушен, Дикий, взбудораженный, не дрогнув, Со стены сорвал оружье он.

И когда Махмуд, почти покинув Этот дом, переступил порог, Выстрелил Магдил поэту в спину, В исступлении рванув курок.

Так солдат, бывавший в схватке конной, Выживший всем ранам вопреки, Пал, шальною пулею сраженный, От случайной и слепой руки.

VIII

…Знал Махмуд (и дома, и в походе Помудрел он, многое постиг), Что друзей не на пиру находят, Что аул суров и многолик.

Что один сосед – роднее брата, А другой – до первых передряг, Что блюститель рьяный шариата – Самый мрачный и опасный враг.

Что бездарность одаренных травит, Что ростку грозит внезапный град, Что невежд, завистников оравой Славный поражен Хаджи-Мурат.

Что в неравной схватке погибали Лермонтов, Анхил, Эльдарилав , Не избыв сомненья и печали, Лучшие стихи не написав.

Головы светлейшие сносило Единенье серости и зла. Но бессильна и большая сила, Если совесть у нее мала.

С наглостью и ложью вековою Тяжела неравная война. В поле и один всесилен воин, Если совесть у него сильна.

Исчезают имена монархов, Рушатся и камень, и металл. Нашу память освещают ярко Те, кто кривде противостоял.

Кто сегодня помнит генерала, Что на горца храброго орал? Лирика Махмуда воссияла, Канул в Лету белый генерал.

Разве нынче помнят Магдилава, Что поэта застрелил в упор? Строки о Муи звучат по праву И за гранью дагестанских гор.

Одряхлели давние орудья, Старятся клинки и палаши, Но десятилетья не остудят Жаркое движение души.

Пусть любовь умерщвлена бесчестьем, Завистью, корыстью и молвой, Женщине подаренная песня Навсегда останется живой.

Если и в застолье, и в концерте Строфы незабвенные поют, Значит, завоевано бессмертье, Бой неравный выиграл Махмуд. О бурных днях Кавказа

I

В день, когда притихли горы, Приумолк сражений шквал, Храбрецов – свою опору – Вновь Шамиль-имам призвал.

На совет иль ради боя? Много может быть причин! И спешат в Дарго герои В полушубках из овчин.

Через заросли густые С дагестанской высоты Скачут воины лихие… – С миром! – С миром будь и ты!

Все собрались на рассвете, Только солнце поднялось, Грозно из большой мечети Песнопенье началось.

«Лаилаха…» – в небе стонет И рокочет по горам… На груди сложив ладони, Первым молится имам.

Чуть умолк напев печальный, Рек имам из тишины: – Вы, земли многострадальной Правоверные сыны!

Говорили мы оружьем Больше чем десяток лет. Но другой язык нам нужен: Час пришел – держать совет!

Вспомним шум салтинских речек, Полных крови дочерна. Наших братьев, павших в сечах, Молча вспомним имена.

Все они ушли далёко, Полегли во цвете лет. Скоро, волею пророка, Я пойду за ними вслед.

Боевые ноют раны… Может, завтра – мой черед? Кто, во славу Дагестана, Завтра в бой вас поведет?

Злая боль мой разум гложет, Подскажите мне, молю: Кто прийти на смену может Мне – имаму Шамилю?

Нет конца борьбе неравной На пути войны крутом. Нужен муж надежный, славный, С верным сердцем и умом.

Хоть приносят скудно горы Бедным нашим племенам, Но без них, народ мой гордый, Не видать свободы нам!

Смолк Шамиль… В ответ – ни слова. Двух сынов призвал отец, С ними он ушел в суровый, Ненарядный свой дворец.

Он ушел – могучий горец, Заперся в своем дому. И, тая сомнений горечь, Все смотрели вслед ему.

II

Окованы горы корой ледяной, Рыжеет лишь там, где полого. Похоже, что путник, застигнут весной, Швырнул свой тулуп на дорогу.

Копыта коней высекают огонь, А всадники смотрят угрюмо. И кажется: тащит с усилием конь Хурджуны с тяжелою думой.

В Анди направляется Хаджи-Мурат, Хунзахец, не знающий страха. Недобрые мысли сегодня томят Наиба – героя Хунзаха.

Привычно шагает скакун по камням, А всадника мучат сомненья: «С чего это вздумал сегодня имам Поднять разговор о замене?

Он – крепок. Он полон нетронутых сил. Быть может, устал он?.. Едва ли! Неужто он ждет, чтоб народ возопил: «Отец! Без тебя мы пропали!»

Иль, может случиться,– средь белого дня Измену прощупать он хочет? А может быть, он испытует меня?.. Меня обожгли его очи!..»

На пиках замерзшие звезды горят. Луна – над хребтами Андиба… К Анди приближается Хаджи-Мурат. Угрюмы раздумья наиба.

III

Все обрывистей, все круче Путь, что с юных лет знаком… На беду – пристал попутчик С ядовитым языком.

Он, коня пристроив сбоку, Злые мысли ворошит, Все, что спрятано глубоко, Явным сделать он спешит,

Все неясные сомненья, То, чего стыдишься сам… – Что сегодня о замене Толковал он – наш имам?

Полон он заботы отчей – «Кто вас завтра защитит…». Просто он прощупать хочет, Где его соперник скрыт.

Тихий шип раздался справа, – Спутник близится слегка, Каплет едкая отрава Прямо в душу – с языка.

– Как тебя ожег он взглядом! Глянул – точно вынул нож… Я стоял с тобою рядом, И меня прошибла дрожь!..

Сколько напустил тумана! Все – обман. Все – ложь подряд… – Не заметил я обмана, – Говорит Хаджи-Мурат.

– Эй! Открой глаза пошире! Речь продумай до конца. Ну, Шамиль!.. Такого в мире Не отыщешь хитреца!

– Разве наш имам не вправе Попросить совет у нас? – Да. Но только – обезглавя, Вспомни некий древний сказ…

Полагаю, притча эта В памяти твоей жива: Царь спросил у слуг совета, Сняв с них головы сперва…

Приказал решить задачу… Что ж, решить немудрено! Хоть имам разгадку прячет – Отдана чалма давно.

– Да кому? – Кому же, кроме Сына? – Сыну своему – Лишь ему – Кази Магоме – Отдает имам чалму.

Разве звание имама Он чужому передаст?! Он – Шамиль – премудрый самый И на хитрости горазд.

Все сомненья – лишь для вида. Для отвода глаз вся речь. Дай совет – его мюриды Головы нам снимут с плеч…

Говорит хитрец и слева Подъезжает по тропе… Побелел наиб от гнева: – Не довольно ли тебе?!

Хватит! Мы потолковали, Там, внизу – аул Анди. Мы стоим на перевале. Дальше нам не по пути!

Говорить привык я прямо. Знают небо и земля: Нет у нас, в горах, имама Справедливей Шамиля.

Если ж гром нежданный грянет (Все же – смертен человек!), То имамом новым станет Тот, кто впрямь достойней всех!