Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

Ширью лезвие в пять вершков, А длиною оно в аршин, Вот каков он есть, вот каков Горький кованый базалай.

Льется кровь, и горят леса, Бурных лет затянулся бег. Что ж не сжалятся небеса Над тобою, мой Дагестан?

Над Ахульго клубится дым, И Дарго и Гуниб в огне. Был Шамиль еще молодым, Когда в руки он саблю взял.

Дагестан – его ад и рай. Дух свободы подвел коня, И, как молнию, базалай Он поднес Шамилю в ножнах.

Четверть века идет война, Не сдается царю Шамиль. Базалай – его честь. Она Не изменит ему в бою.

Четверть века – немалый срок, Пал Гуниб, и пленен Шамиль. И его, как назначил рок, В Петербург привезли к царю.

И спросил у имама он: «Дай ответ, когда не секрет, В битвах саблею вооружен, Как держался ты столько лет?»

И ответил ему Шамиль: «Я скажу тебе, государь: Был в сраженьях, и в этом быль, Дух свободы – моим клинком…»

Как судил Шамилю удел, Жил в Калуге он десять лет, И над ложем его висел Горский кованый базалай.

И все реже оружья звон, Как сквозь сон, долетал к нему, И России подданство он Принял вдруг на закате лет.

Не стареет благая весть, Что летит по хребтам годин: «Дух свободы – он был и есть Горский кованый базалай!»

Революция стремена Горским всадникам подала, И вложила им в грудь она Дух свободы, как меч в ножны.

Неразрывен союз племен – Это родины базалай. Был оружием главным он На Отечественной войне.

И живет достоверный слух, Что перо на заре моей Подал с неба свободы дух Мне, как воину базалай. Баллада о волкодаве, о коне и о юной горянке по имени Айшат

Над пропастью, где пенные валы Дробит Койсу, взрываясь бесновато, Две каменные глыбы, две скалы, Два изваянья видел я когда-то.

Одно, широко развернув крыла, Орлицею над бездной распласталось… Орлица?! Нет, то девушка была, Та, что невестою навек осталась.

Фигуры волкодава и коня – Вторая глыба – в блестках водной пыли… Сидел я, щеку подперев. Меня Подобно старцам, скалы обступили.

И я услышал. – Много лет назад Жил Магомет – поэт, в горах известный. Он полюбил красавицу Айшат И наконец назвал ее невестой.

В четверг ближайший – слух у нас прошел – Женой невеста станет молодая… Гостей сзывали из окрестных сел Гонцы, тропинки буркой подметая.

Но в среду поутру, когда рассвет Вершины кистью золотил могучей, Когда, как сок арбузный, алый цвет Обрызгал щедро и сады и кручи,

Мы увидали: далеки, близки, Дымками перечеркивая дали, Костров сигнальных взмыли языки… Их, говорят, и в Грузии видали.

Сигнальные костры – недобрый знак! Он возвещал, что дикою ордою К нам в горы движется заклятый враг… «Точите сабли! Приготовьтесь к бою!

Аварец, подтверди, что ты не трус! Опасность принимаешь не робея, Не для того ты лихо крутишь ус, Чтоб похваляться удалью своею!..»

Тот, кто хоть раз оружие держал, Кто стягивал свой стан ремнем наборным, Проверил саблю, пристегнул кинжал, И – на коня, вперед, по тропам горным!..

У очага невеста тщетно ждет. Пришел четверг. Но не приходят вести. И свадебный, сладчайший в мире мед Не поднесли тоскующей невесте.

Не разбудил ущелий звук зурны, И барабаны дробь не рассыпали. Ковры, что лишь для свадьбы сотканы, Родные во дворе не расстилали.

Воюют – не играют зурначи, Не пляшут плясуны на поле брани… И, точно родниковые ключи, Сочатся раны в Чохе, на поляне…

Черкеску, волкодава и коня Ашуг своей оставил голубице: «Да не узнает рокового дня, Когда ей это может пригодиться!»

«Любимая! – сказал.– Надейся! Жди! Но, если враг войдет в аул, ликуя, Ты на скалу высокую взойди, И я увижу косу золотую…»

Покуда не видать еще врага: От нас до Чоха – не подать рукою, Но в мирной сакле возле очага Невеста не найдет себе покоя.

«Что с ним сейчас?.. Быть может, смерть над ним?..» И вот она, грустя невыносимо, Восходит на скалу… Сквозь даль и дым Ашуг увидел волосы любимой.

Он мчится к ней… Вверху орлы кружат, Доносят злые вести с поля боя… «Скажи, любимая, скажи, Айшат, Что приключилось, милая, с тобою?»

«Со мной не приключилось ничего. Но я – одна. Мне страшно. Мне обидно. Когда ж настанет наше торжество?! Скажи, ужель войне конца не видно?!»

«Любимая! Там, на полях войны, Друзья мои сражаются без страха. Окрестные аулы сожжены Ордою дикою злодея шаха.

Ужасные настали времена, Уводят горских девушек в неволю. От крови праведной красным-красна Трава зеленая на Чохском поле.

Родная! Волосы свои прикрой, Чтоб больше мне сюда не прилетать бы!.. Как только мы расправимся с ордой, Придет четверг желанный свадьбы».

Так он сказал. И поглядел светло, И сабля у него в руке блеснула… Подобно птице он взлетел в седло И вот уже далёко от аула.

Четверг за четвергом бегут-спешат, Но вести не спешат по горным склонам. Рвет тесный ворот девушка Айшат, Летят на землю пуговки со звоном…

В ночь, задолго до прихода дня, Волкодав залился грозным лаем, Ржание могучего коня Пронеслось тревогою над краем.

Рвут ворота и ломают дверь… Слышен крик: – Откройте нам тотчас же, Встаньте! Разве время спать теперь, Ведь жених убит стрелою вражьей!

Вскрикнула невеста за окном, Ухватилась, бедная, за сердце. Смотрит… К ним во двор через пролом Лезут, лезут друг за другом персы…

…Тогда, надев черкеску жениха, Взяв саблю, что отцу стяжала славу, Айшат – в седло… Летит, стройна, лиха, И свистом подзывает волкодава…

Конь по горам галопом – на скалу, Да видит золото волос любимый! …И он увидел: через даль и мглу Блестит ее коса сквозь клочья дыма…

Увидел, ибо не был он убит, Хотя в груди его зияла рана, Подумал он: «Любимая простит, Все объясню ей поздно или рано».

Отдал приказ злодей – персидский шах: «Невесту в плен!.. Несдобровать невесте!» – Как кошки персы подползли в горах! Но не сломить им нашей горской чести!

Как волки кинулись враги за ней, Подкравшись по тропе глубокой ночью. Но прянул волкодав из-за камней – И шаровары полетели в клочья!

Айшат! Не избежать тебе судьбы! Враги теснят… Они с тобою рядом!.. Но гордый конь взметнулся на дыбы – И персы с наших гор скатились градом!

Лихой булат в руке Айшат сверкал, Блистала сабля, точно золотая, А камни сами падали со скал, Гостей непрошеных с пути сметая.

Размалывали кости их в песок, Вставая дыбом, горные потоки, Деревья, окружавшие поток, Срывались с мест, вступали в бой жестокий.

Хоть не было средь персов никого, Кто б отличался мужеством и честью, Но так огромно было их число!.. Не справиться с ордой одной невесте!

Все уже круг под острою скалой… Мечи кривые блещут ядовито… Поверженный отравленной стрелой, Пал волкодав под конские копыта.

Скакун заржал, захватчиков кляня: «Да разве ж это – люди?! Неужели?!» Но даже и бесценного коня Пришельцы в ярости не пожалели!

И конь сражен… Все уже, уже круг… В лицо Айшат – угрозы и проклятья… «Нет! Чем прикосновенья подлых рук, Уж лучше к нашему Койсу в объятья!»

И девушка, не ставшая женой, Рванулась в бездну раненой орлицей. И подхватил ее Койсу родной… Не дал презренным ею поживиться!..

Ты опоздал, ты опоздал, жених!.. На дне потока молодое тело… Прошло их столько, четвергов твоих!.. О сколько их в огне войны сгорело!

А шаху жадному достались в дар Не прелести горянки златокудрой (Честь наших гордых женщин – не товар!), А головы убитых ей в то утро!..

…Вот вся она, легенда, вся она, Та, что столетья в тишине дремала… Мы пронесли ее сквозь времена, Мы, старцы многодумные, мы, скалы…

– А что же Магомет, боец-поэт?! Остался жив?.. Ушел в чужие страны?.. – Не умер он. Но он сквозь много лет Пронес две раны, две сердечных раны.

Одна, омытая в его крови, Она зарубцевалась, рана эта, Но рана – боль загубленной любви – Она неисцелима у поэта! Баш на баш

I

Сначала на пандуре – трим, трам, трах, Еще раз на пандуре – трах, трам, трим. Жили когда-то у нас в горах Три друга – Гимбат, Магома, Селим.

Дружбу надо всегда крепить. В гости позвал Селим друзей. Собрались друзья и начали пить. Выпил одну – еще налей!

Слегка помутилось у них в уме, И тут случилось – злая судьба! – Села муха на лоб Магоме, Села как раз посередке лба.

Селим разозлился: как же так? Такой досады не знал он в жизнь. В доме его обижен кунак, Наглая муха, ну, держись!

Ловко выхватил он пистолет: «Кунака обижать не позволю я!» Мухи нет, но и гостя нет. Чокнулись и запели друзья:

Ца хушала, ца нушала, Получилось баш на баш. Ца хушала, ца нушала, Один чужой, а один наш.

II

Сначала на пандуре – трим, трам, трах, Еще раз на пандуре – трах, трам, трим. Жили когда-то у нас в горах Два верных друга Гимбат и Селим.

И верную дружбу надо крепить. Селима в гости позвал Гимбат. Сели друзья и стали пить. Гость доволен, хозяин рад.

По последней налили, прощаться чтоб, Слезы блестят на глазах друзей, Но тут Селиму села на лоб Наглая муха промеж бровей.

Гимбат рассердился: как же так! Такой досады не знал он в жизнь. В доме его обижен кунак. Наглая муха, ну, держись!

Ловко выхватил он пистолет, Кунаку удружить по-хозяйски рад. Мухи нет, но и гостя нет. Один про себя запел Гимбат:

Ца хушала, ца нушала, Получилось баш на баш. Ца хушала, ца нушала, Один чужой, а один наш.

III

Сначала на пандуре – трим, трам, трах. Еще раз на пандуре – трах, трам, трим. Жил когда-то у нас в горах Гимбат, оставшись совсем один.

Где друг Магома, где друг Селим? Распался, нарушился их союз, То, что не трудно выпить троим, Одному Гимбату – тяжелый груз.

Гимбат за друзей как верный друг Неделю пьет и другую пьет. Но однажды в полдень услышал вдруг: Наглая муха по лбу ползет.

Гимбат рассердился: как же так! Такой досады не знал он в жизнь. Ведь себе самому я тоже кунак. Наглая муха, ну, держись!

Ловко выхватил пистолет, Перед нахалкой бряцая им, Но, немного подумав, сказал он: – Нет, Давай мы лучше поговорим.

Ты наглая муха. Не знаешь стыда. Тебя расплющил бы мой свинец, Но затянулась у нас вражда, Давай-ка положим мы ей конец.

Заключим-ка мир. Меня не тревожь. Тогда и Гимбат тебя не убьет. Ведь если погибнем, подумай, кто ж Старую песенку пропоет.

Ца хушала, ца нушала, Получилось баш на баш. Ца хушала, ца нушала, Один чужой, а один наш. Возвращение Хаджи-Мурата

Хаджи-Мурат не ведал страха В родных горах. Теперь, отчаянный рубака, Познал я страх.

В душе противная истома, Душа во тьме, Затем, что нет вестей из дома, Я как в тюрьме.

Противный страх дрожащей мышью Сидит во мне. Лишь голос матери я слышу, И то во сне.

Печальный голос – мне отрада: «Сыночек мой, Поговорить о важном надо. Вернись домой».

Еще глаза орленка-сына Во тьме горят, Глаза покинутого сына Мне говорят:

«Отец, я схвачен, сижу я в яме, Я заточен». И умолкает и в душу прямо Мне смотрит он.

Болит душа от этих жалоб, Мой дух устал, Еще я вижу – в огне пожаров Весь Дагестан.

Не знал я страха, не знал боязни В родных горах, Теперь же хуже суда и казни Познал я страх.

Дрожит он в сердце противной мышью, Дрожу я сам. Приходят горцы, я ночью слышу Их голоса.

Вокруг меня неотвратимо Горят глаза. – У Шамиля ты был, любимый Наиб-гроза.

Как получилось, что чужбина Твой дом сейчас? Ты бросил мать, ты бросил сына, Ты бросил нас.

Покинул ты родные горы, Лихой наиб. Из-за упрямой, глупой ссоры Герой погиб.

Ты перед пушками – бесстрашен – Не падал ниц. Теперь ты вздрагиваешь даже От крика птиц.

Твоя награда, твоя утрата – Две песни гор. В одной величье Хаджи-Мурата, В другой позор.

Поет их ветер, поют их птицы, Река поет. От этих песен тебе не спится Ночь напролет.

Со страхом в сердце лежишь, ослаблен, Глаза смежив. – Ко мне, наибы! Коня и саблю! Еще я жив!

Станицы – мимо, заставы – мимо, Нам нет преград. Или другого зовут наиба Хаджи-Мурат?

Взметнулись кони, вздымают кони Пыль за собой. Пускай ослепнет во тьме погоня От пыли той.

Близка погоня, кругом солдаты, Нет, не уйти. Но мы прорубим себе булатом Домой пути.

Все ближе пули, пусть не доеду, Умру от ран. Но – шире двери, к тебе я еду, Мой Дагестан.

Пусть кровь на землю моя прольется, Я все же рад Хотя бы имя домой вернется – Хаджи-Мурат! Вступление

Посетив другие страны, Благодушно и светло Над горами Дагестана Снова солнышко взошло.

И сказало мне светило, Принимаясь за труды: – В Дагестане все мне мило – Люди, скалы и сады.

Все в гористом вашем крае Сердце радует и глаз, Одного не понимаю: Есть иль нет любовь у вас?

Всюду, где бы я ни встало, Разогнав лучами мрак, Юным парам ночи мало: Не расстанутся никак!

В Риме, на меня глазея, Освещенья не стыдясь, На ступеньках Колизея Всласть целуются сейчас.

У канала спозаранку, Прислонив велосипед, Обнял юную голландку Амстердамец средних лет.

Финны тоже не в беседах Нынче встретили зарю. А о «разных прочих шведах» Я уже не говорю.

И в Москве – в саду и в парке, На скамеечке любой, Раздается шепот жаркий: «Век бы так сидеть с тобой!»

Где ни встану, всюду слышу Поцелуев сладкий звук… Лишь у вас на плоской крыше Сохнет сено да урюк.

Что стряслось в стране нагорной, Объясни, Расул-поэт… Иль под буркою просторной Для любимой места нет?

Неужели вы, аварцы, На позор своей страны, Стали мудрые, как старцы, И, как старцы, холодны?

– Хватит, солнышко, довольно! – Закричал я, не стерпев. – Уши вянут… Слушать больно Заунывный твой припев!

Нет еще на свете силы, Не взошла такая новь, Чтоб забила, заглушила Нашу горскую любовь!

Просто видело ты мало, Близорук твой огнеглаз! Да, горянкам не пристало Целоваться напоказ!

Но из былей Дагестана Ты послушай хоть одну (Хватит одного стакана, Чтоб оценку дать вину!)

И поймешь – хотя б отчасти – Что все те же – люди гор, Что у нас, как прежде, страсти Полыхают как костер.

Что там – римлянки, голландки?! Их отвага нам смешна!.. Сердцу пламенной горянки Даже гибель не страшна!

Жарче горец, страсть изведав, Чем испанец, может быть… Что ж до «прочих разных шведов». Эх, не стоит говорить! Голова Хаджи-Мурата

Отрубленную вижу голову И боевые слышу гулы, А кровь течет по камню голому Через немирные аулы.

И сабли, что о скалы точены, Взлетают, видевшие виды. И скачут вдоль крутой обочины Кавказу верные мюриды.

Спросил я голову кровавую: “Ты чья была, скажи на милость? И как, увенчанная славою, В чужих руках ты очутилась?”

И слышу вдруг: “Скрывать мне нечего, Я голова Хаджи-Мурата И потому скатилась с плеч его, Что заблудилась я когда-то.

Дорогу избрала не лучшую, Виной всему мой нрав тщеславный…” Смотрю на голову заблудшую, Что в схватке срублена неравной.

Тропинками, сквозь даль простертыми, В горах рожденные мужчины, Должны живыми или мертвыми Мы возвращаться на вершины. Горький мед

В далекую то было пору, Но было – врать не будут зря: Сам царь приехал в наши горы, Нас, горцев, милостью даря.

Еще война недавним гулом Как бы не смолкла по горам, И разоренные аулы Еще дымились тут и там.

И пораженья и победы Еще сочились кровью ран, А золоченые кареты Уже увидел Дагестан.

Коней увидел тонконогих, Что, растянувшись и пыля, Влекли кареты по дороге Кривой, как сабля Шамиля.

То гул речной в ущельях слыша, То птичий щебет по кустам, Царь поднимался выше, выше В туманный мой Аваристан.

Дороги дикое круженье Не раз, быть может, проклял он, Стремясь попасть к местам сражений, Облитым кровью с двух сторон.

Немало наших горцев пало, Джигитов, гордых узденей, Но и солдат легло немало С рязанских, псковских ли полей.

На диких этих поворотах В кипящих волнах этих рек Штыки царя, клинки свободы Друг с другом скрещены навек.

Но царский поезд едет выше, К пределам горной высоты. Все миром и покоем дышит, Звенят ручьи, цветут цветы.

Блестят погоны, аксельбанты, Мундиры, шпоры, ордена. Тут генералы, адъютанты, Тут знать России собрана.

Но выделялась средь надменных Особа юная одна, Кто говорит – сама царевна, А кто – великая княжна.

Хоть горы многое успели Вокруг увидеть с высоты, Не приходилось им доселе Встречать подобной красоты.

Такие девы только в сказках. Одета в белые шелка Овальнолица, синеглаза, Золотокудра и тонка.

Есть в Дагестане мост известный, О нем наслышан стар и мал Здесь все Койсу, сливаясь вместе, Ревут в теснине между скал.

Ревут во тьме потоки эти, А над горами – синий свет. Мрачнее места нет на свете, Но и прекрасней тоже нет.

Уж все любуются, освоясь: Какие дивные места! Остановился царский поезд, Достигнув этого моста.

Долина в бережных ладонях Лелеет сакли и мечеть. Другой аул сидит на склоне, Как будто сокол на плече.

А там, вдали, аулы тоже В ущельях скал и в складках гор, А в высоте, как бы итожа Всю красоту, парит орел.

Не хватит струн, не хватит слова. Но нету выше красоты, Когда среди камней суровых Цветут нежнейшие цветы.

Земля жестка, но сколько света! Соседствуют огонь и лед. Зато и меда слаще нету, Чем наш высокогорный мед.

Он весь наполнен горным солнцем, Напоминает он слезу. А пчелы наши – тоже горцы И гнезд не делают внизу.

И вот стоят смиренно кони. Привал. Все вверх бросают взгляд, Приставив козырьком ладони, Закинув головы назад.

«Очаровательно! Прелестно!» Но царь спросил: – Скажите мне, Внизу ужели мало места? Зачем гнездиться в вышине?

Тут вышел из толпы навстречу Почтенный старец, говоря: – Когда хотите, я отвечу На слово белого царя.

Конечно, места им немало Среди садов, долин, лугов. Но для того удобны скалы, Чтобы укрыться от врагов.

Чтобы никто до пчел добраться Не мог проворно и легко: Они гнездятся, как аварцы, В суровых скалах высоко.

До меда, знаем, каждый падок, Привыкли люди к грабежу. А мед у нас, и правда, сладок, Про мед обычай расскажу.

Про наши свадьбы речь веду я. Богата свадьба иль плоха, Но вот невесту молодую Привозят к дому жениха.

От дедов к дедам повелося, Да так порядком и идет: Ей у ворот всегда подносят Высокогорный этот мед.

Жених подаст ей ложку меда, И поцелуются они, Чтоб были сладки жизни годы, Чтоб сладки были все их дни.

Тогда царевна вдруг сказала, Тая усмешку в сини глаз: – Как интересно! Я б желала Тот мед попробовать сейчас.

Переглянулись офицеры: Отвесны скалы, щель узка… Тут, к счастью, тучка налетела, Дождем дохнули облака.

Команда – в путь! Но что такое? Кто там рискует жизнью зря? Кто, за узду схватив рукою, Остановил коней царя?!

То горец юный дерзновенно Себя подставил колесу: – Здесь подождите! Для царевны Я мед мгновенно принесу.

И вверх полез ловчее тура. Качнулась горная трава. Глядеть на эту верхотуру И то кружится голова.

Но вниз спустившись по граниту, По скользким выступам камней, Тот мед альпийский, знаменитый Он на ладони подал ей.

Ладонь пропахла дымом, шерстью, Кривой ярыгой чабана, Конем пропахла с дымом вместе, Черна, обветрена она.

Застыли ветры над горами, Стих на мгновенье шум реки, Когда пунцовыми губами Взяла царевна мед с руки.

Отводит взгляды из приличья Блестящей царской знати рать. Тут говорят: – Велит обычай, Тебя должны поцеловать.

Должна свои подставить губы Тому, кто медом угостил. Она глядит, а губы грубы, Коснуться их не хватит сил.

– Ну что же, я не протестую. Пусть он меня целует, но Его сама я поцелую. И вот условие одно.

Он ловок, смел… К чему вопросы, К чему ненужных слов поток? Пускай достанет мне с утеса Уже не мед, а сам цветок.

Пусть самый редкий мне достанет, Не рядовой какой-нибудь, Как память об Аваристане, Я приколю его на грудь.

Ударил юноша папахой О землю. С бритой головы. – Согласен! В путь иду без страха, Должны меня дождаться вы.

Скала. Орел лениво кружит. Гремит река. Гуденье пчел. Но тот цветок, который нужен, Уж слишком высоко расцвел.

Мелькнул цветок в холодной пене, Похоронил свою красу Там, где сливаются в кипенье Четыре грозные Койсу.

Мелькнули шапка и заплаты, Рука мелькнула в пене струй. Навек остался неотплатным Царевны сладкий поцелуй.

И говорят по слухам верным У нас в долинах и горах, Что вдруг услышала царевна Не мед, а горечь на губах.

С тех пор промчалось лет немало, Но если путник здесь идет, Он говорит, взглянув на скалы: «Вот горный мед. Вот горький мед».

И мне другой судьбы не надо, Хоть видел я немало стран, Моя печаль, моя отрада, Мой горький мед, мой Дагестан! Горящего сердца пылающий вздох

Поднимается в горы луна на арбе, И туманом ее покрывается лик. Кличет верного зятя и сына к себе, Задыхаясь от гнева, почтенный старик.

– О жене твоей, зять, о сестре твоей, сын, Слух недобрый ползет по соседним дворам. И позор моих нынче коснулся седин, Знать должны вы, что в этом повинна Марьям.

Непутевая дочь мне призналась сама, Не скрывая в греховном бесстыдстве того, Что от песен Махмуда она без ума, И не только от сладостных песен его.

Над любым в этом доме лишь я властелин, Пусть два острых кинжала покинут ножны. Ты жену свою, зять, ты сестру свою, сын, Порешить моей волей, не дрогнув, должны.

Отвечал ему сын: – Будь спокоен, отец, Я кинжалом смертельный удар нанесу. И позору немедля наступит конец, Лишь безгласное тело исчезнет в Койсу.

– Ты спокоен будь, тесть, – отвечал ему зять, – Высока над ощеренной бездной скала, Если вниз полететь, то костей не собрать, И не птица Марьям, чтоб раскинуть крыла.

Каждый камень был черен, как будто агат, По ущелью все дальше в полуночной мгле Вел жену свою муж, вел сестру свою брат К одинокой, высокой, жестокой скале.

Устремила Марьям опечаленный взгляд В ту из белых сторон, где заходит луна. И спросил ее муж, и спросил ее брат, Не желает сказать ли что-либо она.

– Ты пред смертью стоишь на последнем краю, Что последним желанием будет твоим? – Вы позвольте, я песню Махмуда спою, Больше жизни который был мною любим.

И дозвольте прочесть еще строки письма, Их прислал мой возлюбленный с дальних Карпат, Что от страсти к нему я давно без ума, Ты прости меня, муж, ты прости меня, брат.

Муж сказал: – Можешь спеть, потерявшая честь, Пусть в гробу возвратится твой милый назад! Брат добавил: – Письмо его можешь прочесть. Пусть зароют Махмуда на склоне Карпат!

Став над бездной, сняла перед ними чахто, Пали волосы на плечи мягкой волной. Жаль далек ты, Махмуд, не оценит никто, Что темней ее волосы черни ночной.

Ворот душного платья рванула она Так, что брызнули пуговки каплями слез. Обнаженные груди, светлей, чем луна, Рядом вздрогнувший вдруг озарили утес.

И запела Марьям. По вершинам, как лань, Ее голос летел, растопив облака. Полоскавшая пропасти гулкой гортань, Волны, будто коней, осадила река.

И с распахнутых в небе сторон четырех Горы словно на главный сошлись джаамат. И горящего сердца пылающий вздох С дагестанской земли долетел до Карпат.

А как стала читать она строки письма, Что нанизаны ярче коралловых бус, Исчезать начала караковая тьма, И заря как разрезанный стала арбуз.

От безудержной страсти, любви и тоски Не стыдилась Марьям белоснежных громад. Выпал мужа кинжал из ослабшей руки, И кинжал уронил очарованный брат.

О горящего сердца пылающий вздох, Ты поныне летишь среди каменных скал, И каких ни настало бы в мире эпох, Пред тобою бессилен холодный кинжал. Дагестанский петух

Ку-ка-реку! – О наш аварский, древний Петух. Как чист твой голос на заре. Ку-ка-реку! – При шпорах и при гребне. Ку-ка-реку! На чьем-нибудь дворе.

Ку-ка-реку! – Соседям в назиданье. Ку-ка-реку! – В легенде и стихе. Ку-ка-реку! – Напомню вам преданье О нашем славном, горском петухе.

Когда Тимур с несметными войсками Решил к горам Кавказа подступить, Надеясь чуть не голыми руками Нас покорить, сломить и истребить.

Чтоб избежать ненужного сраженья И запугать Кавказа племена, Он нам прислал как бы предупрежденье: Мешок сухого, чистого пшена.

Хотел сказать хромой божок Востока, Держа полмира в царственной руке, Что у него народу в войске столько, Как зернышек в подаренном мешке.

Гонец обратно прискакал к владыке. Взглянул Тимур, и взгляд его потух: Где было просо, о, аллах великий, Теперь зобастый, огненный петух.

И понял вождь, что очень даже просто Была его загадка решена: Склевал петух по зернышку все просо. Ку-ка-реку! В хурджине ни зерна!

Кто говорит, что каменные кручи Остановили дикие войска? Есть верный слух, что был Тимур проучен Тем петухом аварским из мешка.

Со всех сторон войска наш стан теснили, Грозили нам могила иль сума, Но полыхали огненные крылья, Кричал петух, и расступалась тьма.

Ку-ка-реку! – Военная тревога. Ку-ка-реку! – Хватайтесь за клинки. Ку-ка-реку! – Уже пылит дорога, Уходят в бой отряды и полки.

Ку-ка-реку! О, птица золотая, Люблю твой крик, вещающий зарю. Пускай орлов поэты воспевают, А я тебе – будь славен! – говорю.

Ку-ка-реку! – И ночь бледнеет в страхе. Ку-ка-реку! – И солнце на плечах. Ку-ка-реку! – В Кумухе и Хунзахе. Ку-ка-реку! – В Цада и Кубачах. Завет Махмуда

Горский парень в дом Махмуда Раз пришел чуть свет. Говорит: – Ты в силе чудо Совершить, поэт.

Сочини такие строки, Чтоб они успех Обрели бы на востоке У влюбленных всех.

И открыли мне дорогу К той наверняка, Чей отказ жесток, ей-богу, Как удар клинка.

Вскоре песня над Кавказом Ринулась в полет. Прикоснешься к ней – и разом Пальцы обожжет.

И в ауле Кахаб-Росо Стали говорить: Красный сокол взмыл с утеса, Чтоб сердца когтить.

И, Махмуду благодарен, Полный рог вина Осушил на свадьбе парень За него до дна.

Я и сам в года иные, Молод и удал, Словно стены крепостные Этой песней брал.

Горец стреляный к Махмуду Раз пришел чуть свет. Говорит: – Век помнить буду, Удружи, поэт.

Я вдову у нас в ауле Сватал, но она Мужа, павшего от пули, Памяти верна.

О моем, под звон пандура, Жребии лихом Ты поведай, словно сура, Золотым стихом.

И какие, думай сам уж, Мне нужны слова, Чтобы, сдавшись, вышла замуж За меня вдова.

Вскоре пир на всю округу Грянул, говорят. За Махмуда рог по кругу Пил и стар и млад.

И среди честного люда Дед мой тоже был Выпил рог он за Махмуда, А потом спросил:

– Как постиг ты это дело, Что у темных круч К сердцу женскому умело Подбираешь ключ?

Над горами месяц светел Плыл и плавил тьму. И, вздохнув, Махмуд ответил Деду моему:

– Осужденная молвою, Та, что мне мила, И невестой и вдовою На веку была.

Я носил шинель солдата, Солнце – в голове. Пел я девушке когда-то, А потом – вдове.

Глубока, как память крови, Память о Марьям. Ключ любви таился в слове, Что дарил я вам.

И верней ключа покуда Не было и нет. – Походил ответ Махмуда На святой завет.

Открывал в года иные, С буркой за плечом, Сам я, словно крепостные, Двери тем ключом. Камалил Башир

От любви забывали мы страх, Потому что, затмив целый мир, Ты с ума, обольстив нас в горах, Посводил, Камалил Башир.

Нам не надо колец золотых, Хоть венчает их огненный лал , Лишь бы ты, на ладонях своих Наши пальцы держа, целовал.

И жемчужные серьги легко За твои отдадим мы слова, Когда шепчешь ты их на ушко, Сладко кругом идет голова.

Мы, как белое тело свечи, Пред тобою до белого дня Были счастливы таять в ночи, Золотое сердечко огня.

Может, смилуются небеса И помогут вдали от разлук Вновь серебряные пояса Нам сменить на кольцо твоих рук.

Что шелка, что парча, что атлас? Мы, как раньше, порою любой Вновь готовы предстать хоть сейчас Обнаженными перед тобой.

Прорезавший полночную тьму Был не ты ли, полмира любя, С лунным месяцем схож потому, Что не падала тень на тебя?

Власть любовной познав ворожбы В час намаза колени склонив, Предавались мы жару мольбы, Имя бога твоим заменив.

Почернели от злобы мужья, Женихи проклинали невест. И прикончить тебя из ружья Сговорились мужчины окрест.

– Камалилу Баширу конец: Мы убьем его! С нами аллах! – Но невесты и жены свинец Растопили в ружейных стволах.

И решили ревнивцы тогда В башню смерти тебя заточить. Ключ в потоке исчез навсегда, Чтоб дверей не смогли мы открыть.

Но из собственных кос сплетена Нами за день веревка была. Твоего мы достигли окна, Голубиные вскинув крыла.

И решили мужчины в тоске: – Бросим в реку с утеса, что сед. – Но спасли тебя в бурной реке, За тобою мы кинувшись вслед.

И мужья, став чернее земли, Сговорившись с парнями тайком, Дорогую твою отсекли Буйну голову острым клинком.

Черный камень надгробной плиты Мы с могильного сняли холма, И вознесся над ревностью ты, И сводил нас, как прежде, с ума.