Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 62 страниц)
Идут побеги от корней, Да будет дом в зеленой сени – И обитают в доме тени Отца и матери моей.
Ты дом построй мне, Абдула, Чтоб в нем, хоть то небес забота, Моя бы спорилась работа, Жар в очаге вздымал крыла.
Клянусь тебе, мой дорогой, Твоя оценится заслуга, Коль будет дом открыт для друга, Для вести доброй и благой.
НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ
В горах среди родного люда Он Насреддину лишь чета. Абдулхаликова Махмуда Хочу воспеть я неспроста.
Мой близкий друг и родич дальний, Давно он признанный актер. Я и веселый и печальный Люблю вести с ним разговор.
Ко мне однажды зачастил он, И знать не мог я, почему Все вынуждал с лукавством милым Меня стихи читать ему.
И вдруг: в театр приглашенье. Зал полон. Вижу в свой черед. Что даже с гор на представленье Знакомый прикатил народ.
Вот поднят занавес. Что это? Не понимаю ничего! На сцене в озаренье света Себя я вижу самого.
И голос мой, и каждый жест, И нос мой. Отрицать не стану, Что он до самых дальних мест Всему известен Дагестану.
Как в зеркале, свой видя лик, Клянусь, подумал поначалу: «Ужель не сам предстал я залу, Ужели это мой двойник?»
Меня сидевшие окрест Неугомонною ордою Аварцы повскакали с мест, Как поднятые тамадою.
Загадкою томился люд, Сомненья в нем метались тени: Расул Гамзатов иль Махмуд – Кто перед ним сейчас на сцене?
А я сидел и тих и нем, Смущенье в облик свой впечатав, Но вскоре ясно стало всем, Что лишь один Расул Гамзатов.
Меня копируя, актер Пред тайной разорвал завесу: Свалился в яму, где суфлер Сидит, когда играют пьесу.
Подумав: «Экая беда!» – Я, из людского выйдя круга, В больницу кинулся, куда Свезли сородича и друга.
В бинтах и гриме он лежал, Но не стонал при посторонних И не мою уже держал Шальную голову в ладонях.
Стихи читая сорок лет, Ценя комедию и драму, Еще на людях как поэт Я не проваливался в яму.
Вздохнув печально и светло, В бинтах, как будто в белой пене, Махмуд сказал: «Мне повезло, Что я играл тебя на сцене.
Подумай, дорогой, о том: Что, если б с облаками вкупе Пред миром в образе твоем Возник на скальном я уступе?»
И, вспомнив зала сладкий гул И звездность своего успеха, Он мне победно подмигнул И громко застонал от смеха.
ПОЖАР В ГОСТИНИЦЕ «РОССИЯ»
Я был у немцев западных, когда, Другие сообщенья пересиля, «В Москве горит гостиница «Россия»!» – Поведала газетная орда.
Смекнул я сразу, что она не врет, Но только уж деталей смакованье Напоминало злое ликованье, Мне виделся злорадства черный рот.
Ах, этот словоблудья пир баварский! Шутили, масло подливая в жар: «Хоть рядом находился князь Пожарский, Он был не в силах потушить пожар…»
«В Кремле всю ночь не зажигали света, Он был огнем пожара озарен…» – Вы, герр Гамзатов, что могли б на это Сказать? – и поднесли мне микрофон.
– Ах, господа, чего таить, пожары, Где б ни были они, всегда беда. Явил бы неучтивость я, пожалуй, Когда б вас не утешил, господа.
Читателей найдете благодарных Вы там, где не сгорают от стыда. А нам, клянусь, для рукавов пожарных Не требуется рейнская вода!
Известно всем – огня опасен норов, Но мнение сложилось у меня, Что – нет на свете лучших брандмайоров, Чем наши укротители огня.
И смерть сама их запугать не в силе, Надеюсь, не забыли вы того, Как, в полымя кидаясь, выносили Они детей немецких из него?
События предстанут пусть нагими, Как истина, сквозь дымные года. Пожары, разожженные другими, Гасить нам приходилось, господа.
Готов признаться, если вам угодно, Что нахожусь я в курсе новостей. И сообщить вы можете свободно: «Отель «Россия» снова ждет гостей!»
МУДАТКА
*
Изрек пророк: «Нет бога, кроме бога!» Я говорю: «Нет мамы, кроме мамы!..» Никто меня не встретит у порога, Где сходятся тропинки, словно шрамы.
Вхожу и вижу четки, на которых Она в разлуке, сидя одиноко, Считала ночи, черные, как порох, И белы дни, летящие с востока.
Кто разожжет теперь огонь в камине, Чтобы зимой согрелся я с дороги? Кто мне, любя, грехи отпустит ныне И за меня помолится в тревоге?
Я в руки взял Коран тисненый строго, Пред ним склонялись грозные имамы. Он говорит: «Нет бога, кроме бога!» Я говорю: «Нет мамы, кроме мамы!»
*
Три страстных желанья – одно к одному – Душа во мне пламенно будит… Еще одну женщину я обниму, А после – что будет, то будет.
Еще один рог за столом осушу, За это сам бог не осудит. Еще один стих о любви напишу, А после – что будет, то будет.
Я женщину обнял, но словно она Не та, что светила надежде. И уксусом кажутся капли вина, И стих не искрится, как прежде.
И пущенный кем-то обидный хабар Над горной летит стороною О том, что угас моей лихости жар И конь захромал подо мною.
Себя отпевать я не дам никому, Покуда, – пусть мир не забудет, – Еще одну женщину не обниму, А после – что будет, то будет.
Покуда еще один рог не допью И, каждое взвесив словечко, Покуда стрелу не заставлю свою Попасть в золотое колечко.
Я звезды зажгу у стиха в головах, И время его не остудит. И вы удивленно воскликнете: «Вах!»… А после – что будет, то будет.
МУЛАТКА
Вновь половинчатой, неспелой Взошла над островом луна, И одинокой лодкой белой Скользила по небу она.
И ночь шуршала черным шелком, И ночи африканский лик В Сантьяго вдруг на камнях желтых Воочью предо мной возник.
Невдалеке плела узоры Речушка, вольности полна, Невидимого дирижера Казалась палочкой она.
И две мулатки песню пели, В словах искрились угольки, Горячих губ, что пламенели, Слегка белели уголки.
Пленен был песней этой сразу И оценил ее чекан Я – горец, преданный Кавказу, Перелетевший океан.
Слова в ней были как загадки, Но лишь для слуха моего. Ах, где вы взяли их, мулатки? Петь научились у кого?
Быть может, трепетно и смело, Вблизи карибского кольца, Так мама черная вам пела Про белоликого отца?
Иль, может, так в открытом море Отец ваш черный При луне О белолицей пел сеньоре – Своей возлюбленной жене?
Отца и матери напевы, Отца и матери черты Вам путь открыли в королевы На карнавалах красоты.
О Куба, гордая мулатка, Был от тебя я без ума, Ты королева, и солдатка, И революция сама.
И жизнь свою считать я тоже Давно мулаткою привык, Чья мать от века – чернокожа, Отец от века – белолик.
И мама черная пусть будет Дарить мне сон, задув ночник. Пусть на заре в горах разбудит Меня отец, что белолик.
И песнь моя – мулатка тоже, И, верный не календарю, Порой то ласковей, то строже Ее устами говорю.
И в сферах звездного порядка, Печаль и радость нам суля, Лети, прекрасная мулатка – Планета с именем Земля!
ВЕРНОЕ СЛОВО
Время, время! О нем горячо, И правдиво писали, и ново, Но все кажется мне, что еще Не сказали мы верного слова.
Это слово ищу на земле Я – невольник раздумья и чести, Как печальная ищет во мгле Память сердца пропавших без вести.
Для того, кто коснулся стремян, Но тропы не находит к порогу, Это слово ищу, как в буран Ищет лошадь седая дорогу.
«Где болит у тебя, мой сынок?» Мать над люлькой склоняется снова. Так, во власти любви и тревог, Я ищу это верное слово.
Где найти его? Мучаюсь я И над бездною горного склона Это слово ищу, как судья Ищет истину ради закона.
И пускай даже завтра умру, – Мне ль бояться удела такого, Если я, призывавший к добру, Отыщу это верное слово?
*
Зря познал я усердье И касался пера. Зря будил милосердье Я во имя добра.
Зря кружил по планете, Что тревоги полна. Все дороги на свете – Как дорога одна.
Зря огонь мне завещан. И влюблен допьяна Зря был в тысячу женщин, – Все они как одна.
Зря с невеждами споры Вел я в поте лица, – Раньше рухнут все горы, Чем оспоришь глупца.
Зря оплакивал мертвых, Если сам я уйду В царство временем стертых У живых на виду.
Зря я верил в удачу В пору худшего дня. Кто таков я? Что значу? Может, нету меня?
«Нет, не зря!» – словно дочка, Мне из тысяч одна Отвечает та строчка, Что осталась верна.
«Нет, не зря!» – произносит Та из женщин одна, Что сгорала, как осень, И была мне верна.
«Нет, не зря!» – в час заката Шепчет красный листок, Что воспет мной когда-то И летит между строк.
«Нет, не зря!» – И терновник Рвет ступни моих ног. «Нет не зря!» – И мой кровник Тайно взводит курок.
И над кручей отвесной Снова в холод и в зной То вдовой, то невестой Жизнь встает предо мной!
ПАВЛУ АНТОКОЛЬСКОМУ
Навстречу людям, всюду с ними в ногу П. Антокольский
Я думал, ты состарился, учитель, Коль от московских улиц вдалеке, Среди покоя, загородный житель, Встречаешь зори с посохом в руке.
Еще я так решил не потому ли, Что сам почти записан в старики, Как все твои ходившие под пули, Известные теперь ученики?
Прости меня! Ты молод беспредельно И стар в году бываешь только раз, Когда твой мальчик, раненный смертельно, Сквозь даль тебя зовет в последний час.
Считать года – твоя ли это участь? Еще душа звенит, как тетива. Живет в стихах чеканная певучесть, И жарче красных соколов слова.
Не веря разгулявшемуся вздору, Когда-то я через бульвар Тверской Шагал к тебе в отчаянную пору, Бросая вызов подлости людской…
Казалось мне, что опустил ты руки, Приемля незадачливый удел, Но ты работал и в блаженной муке На мир, как прежде, с удалью глядел.
И понял я, какой достоин чести Ты, добрый гений, и какой любви И как ничтожны с вымыслом их вместе Надменные гонители твои.
Им отомстить мы тем смогли жестко, Что обошли беседою их ложь. Ты говорил про Пушкина и Блока И чем то на пророка был похож.
Учитель мой, весь век поэты юны. Влюбляйся вновь, летам наперекор, И выходи стихи читать с трибуны, Как молодой вахтанговский актер.
Дел у тебя хватает, слава богу, Пусть только сердце больше не болит. «Навстречу людям, всюду с ними в ногу!» – Я говорю, как верный твои мюрид.
ДВА АУЛА
Облеченный уделом подлунным, Стихотворец Гамзатов Расул, В этом мире извечном и юном К двум аулам я сердцем прильнул.
И один из них обетованный, Где меня под напев родника Ветер в люльке качал деревянной, Запеленатого в облака.
Там огонь развожу я в камине, Вижу месяц у самых окон, Там больных навещаю поныне, Тайно плачу во дни похорон.
А другой мой аул в этом мире – Белый свет, что распахнут всегда И лежит предо мной на четыре Стороны от аула Цада.
Рубежи разделяют в нем страны, Как дувалы в селеньях дворы. Словно улочки, меридианы Пролегают с далекой поры.
На округлых просторах планеты Он меняет свой облик в веках. И писали и пишут поэты В том ауле на ста языках.
И, о нем только вкратце поведав, В дополненье скажу, не тая, Что Великим Аулом Поэтов Величаю аул этот я.
Безраздельно, по мнению горцев, Все принять наша муза должна. Хоть от этого жизнь стихотворцев Сокращалась во все времена…
В песнях Бернса и удаль и сила, Но поэта шотландской земли В день рождения пятого сына Молодым на погост отнесли.
Тяжки плиты с надгробной насечкой, Но посмертным летят большаком И сраженный над Черною речкой, И застреленный под Машуком.
На колени упав, поклониться, Засветив поминанья свечу, Я хочу Тициану Табидзе, Да могилы его не сыщу.
В Переделкине в мареве света Три печальные вижу сосны, Что стоят над могилой поэта, Словно три неразлучных сестры.
На крови белоликих рассветов Дни замешены. И не секрет, Что с Великим Аулом Поэтов Кровно связан я с памятных лет.
Там взводились курки пистолетов, В тишине отмерялись шаги. И поныне в Ауле Поэтов У поэтов бывают враги.
Научились стрелять они метко, Клеветой заменив пистолет. С разорвавшимся сердцем нередко Умирает не старый поэт.
И в Цада, и в гнездовье огромном Всех почивших бывает мне жаль. И в собранье скорбей многотомном Их моя не обходит печаль.
Путь оставшийся зрительно смерьте, Не стремитесь, чтоб был он пухов. Избегающий мысли о смерти Не напишет хороших стихов.
И с поэтов заоблачной пробы Время многие спишет грехи, Только надо для этого, чтобы Пережить их сумели стихи.
*
«Все в мире плохо и порядка нет!» – Сказал поэт и белый свет покинул. «Прекрасен мир», – сказал другой поэт И белый свет в расцвете лет покинул.
Расстался третий с временем лихим, Прослыв великим, смерти не подвластным. Все то, что плохо, он назвал плохим, А что прекрасно, он назвал прекрасным.
*
«Не бойся врагов, стихотворец! Взгляни, Как верных друзей твоих много везде!» «А если в день черный изменят они?» «Не бойся! Жена не оставит в беде!» «А если изменит жена?» – «Ничего! Есть отчие горы в рассветном дыму». «Чего же бояться тогда?» – «Одного: Опасной измены себе самому!»
НА СВАДЬБЫ НЕ ХОДИТЕ ВЫ, ПОЭТЫ
На свадьбы не ходите вы, поэты, Там кружится у многих голова, И золотые дутые браслеты Лукавство надевает на слова.
Там забывают все, что вы пророки, И требуют, бокалами звеня: «В костер веселья бросьте ваши строки Для поддержанья праздного огня!»
На свадьбы не ходите вы, поэты, Там искушают медом всякий раз, И юным людям подают советы Авторитеты, что превыше вас.
Там оды ждут, и потому из моды Еще не вышла ода до сих пор, А тамада лишает вас свободы Порядку поступить наперекор.
На свадьбы не ходите вы, поэты, Порой коварен их заздравный нрав. На горской свадьбе – все к тому приметы – Отравлен был поэт Эльдарэлав.
И, смолоду любовью отуманен, От облаков воспетых не вдали, На горской свадьбе был смертельно ранен Поэт Махмуд в ауле Иргали.
На свадьбы не ходите вы, поэты, Погибнете на них, не ровен час. Парадные приемы и банкеты, Где слишком шумно, тоже не для вас.
Дурнушки пред своими женихами Рядятся в яркий свадебный наряд. Не все стихи становятся стихами, Хоть увенчай их лаврами наград.
На свадьбы не ходите вы, поэты, На них бывал я, и, поверьте мне, Не слышно там, как стонут лазареты, Как сирота отца зовет во сне.
Гремят в горах на свадьбах барабаны, Но чтоб достичь заветной высоты, Ваш долг – быть там, где наболели раны, Когда поэты вы, а не шуты.
На свадьбы не ходите вы, поэты, – Где светит солнце, лампы не нужны, Но там, где сумрак темен, как наветы, Просветы в нем вы пробивать должны.
Умершего в путь дальний проводите, И помяните, и живите век, И пряникам медовым предпочтите Сухой от неподкупности чурек.
ДИАЛОГ
«Скажи…» – «О чем?» «Про жизнь тебя спросила я…» «Живется мне неважно…» «Отчего?» «Наверно, оттого, что знаешь, милая, Как я живу, ты лучше моего».
«Ха-ха-ха-ха! Быть может, я провидица…» «Не смейся, дорогая. Не хитри. Тебе и опустевшие все видятся, И полные мои все газыри».
«В познаниях любовь не ищет выгоды…» «И между тем я грусти предаюсь, Что, словно в доме, ходы все и выходы В моей душе ты знаешь наизусть.
Где нежный взгляд, который был восторженным, Как в миг первооткрытия, не раз? Как будто время обернулось коршуном И удивленье выкрало из глаз!
До срока слово каждое услышано, С любой загадки сорвана печать. Что низменно во мне, а что возвышенно, Давным-давно смогла ты разгадать».
«Не самому ли все тебе наскучило? Ты прошлому не хочешь быть слугой И на него взираешь, как на чучело Когда-то яркой птицы дорогой».
«Ты не права. Ты говоришь нелепости. Своей не отрицаю я вины: Перед тобою пали стены крепости, А эти стены падать не должны.
Смеешься?» «Нет! Еще вчера считала я, Ты ведом мне, но вижу – не права, И для меня такая небывалая Печаль твоя действительно нова».
НЕ ТОРОПИСЬ
Ты, на заре проснувшись, сделай милость, Еще хоть миг с собой наедине Побудь и вспомни все, что ночью снилось: Смеялся или плакал ты во сне!
И глянь в окно: какая там погода, Туманна ли округа иль светла? Метет ли снег до края небосвода Иль катятся дождинки вдоль стекла?
И если в этот час не бьет тревога, Вдали обвалом сакли не снесло, Не торопись и дьяволом с порога Не прыгай, милый, в горское седло.
Не торопись, как деды завещали, И всякий раз, с обычаем в ладу, До каменной околицы вначале Веди коня лихого в поводу.
Как часто мы, куда-то путь направив, Брать скакунов не любим под уздцы И, шпорами бока им окровавив, Летим быстрей, чем царские гонцы.
У нас рубахи выцвели от соли И капли пота льются на виски. Позабываем спешиться мы в поле, Остановиться около реки.
Ценить не научились мы поныне Высоких слов и запросто порой, Что произносят тихо на вершине, Выкрикиваем громко под горой.
Нам осадить коней бы по старинке Перед аулом, мудрыми слывя, Чтоб разузнать, в нем свадьба иль поминки, А мы влетаем голову сломя.
Герои оклеветанные пали Не на дуэлях в наши времена, Чьи в запоздалой, но святой печали Воскрешены бесстрашно имена.
Не выносите спешных приговоров, Не присуждайте наскоро наград, Чтоб не краснеть, чтоб избежать укоров, Когда в пути оглянетесь назад.
И мужество должно владеть собою! Кто тороплив, кто ветреней молвы, Тот без коня вернется с поля боя Или верхом без глупой головы.
Я не зову к покою или спячке, Я сам люблю дыхание грозы, Но жизнь есть жизнь, а не бега, не скачки, И в жизни добывают не призы.
Учи, поэт, суровые уроки И не бери без боя города, Чтоб наскоро написанные строки Не рвать потом, сгорая от стыда.
Ты сел в седло, веселый иль угрюмый, Не торопись, уму не прекословь, На полпути, остановись, подумай, И оглянись, и путь продолжи вновь!
*
С годами изменяемся немало. Вот на меня три женщины глядят. «Ты лучше был», – одна из них сказала. Я с ней встречался десять лет назад.
Касаясь гор заснеженного края, Вдали пылает огненный закат. «Ты все такой же», – говорит вторая, Забытая пять лет тому назад.
А третья, рук не размыкая милых, Мне жарко шепчет, трепета полна: «Ты хуже был… Скажи, что не любил их…» Каким я был, не ведает она.
*
Пришла пора задуть огни селеньям. Спокойной ночи, люди! Надо спать. И, в дом сойдя по каменным ступеням, Гашу я лампу и ложусь в кровать.
Но почему глаза мои открыты И нет покоя мыслям в голове? Раскалены их поздние орбиты, Как жар на неостывшей головне.
И вижу, сдавшись времени на милость, Оставшийся с былым наедине: Я не один в себе, как раньше мнилось, Два человека ужились во мне.
В дали туманной годы как планеты, И, верный их загадочной судьбе, Раздвоенного времени приметы Я чувствую мучительно в себе.
Когда и где попутать смог лукавый, Но кажется, два сердца мне даны: Одно в груди постукивает с правой, Горит другое с левой стороны.
А на плечах, как будто две вершины, Две головы ношу я с давних пор. Воинственен их спор не без причины, И не поможет здесь парламентер.
И сам с собой дерусь я на дуэли, И прошлое темнеет, словно лес. И не могу понять еще доселе, Когда я Пушкин, а когда Дантес.
И слезы лью, и веселюсь, пируя, Кричу, едва губами шевеля. И сам себя победно в плен беру я, Как белый император Шамиля.
У славы и бесславия во власти Летели годы, месяцы и дни, И, выкормив, держали на запястье Голубку и стервятника они.
Ничто в минувшем не переиначить, Я сам себе защитник и судья. О ты, моя комедия, что плачешь? Смеешься что, трагедия моя?
*
Шумел что ни день я, мальчишка крикливый, Мой свист отзывался в ушах у земли. За это хлестал меня жгучей крапивой Старик поседелый – Муртаазали.
Базар ли был полон торгового гула Иль пьяного под руки двое вели, К вершинам тропой уходил из аула Старик поседелый – Муртаазали.
Воздав тишине благородную почесть, На скальном холме от зари до зари Сидел он в раздумий, сосредоточась, Старик поседелый – Муртаазали.
Мир как стадион обезумел футбольный, Вопит и свистит он, куда бы ни шли. Восстань, тишины опекун добровольный, Старик поседелый – Муртаазали.
Чтоб время спокойствием жизнь окропило, Ты утихомириться всем повели. Пусть будет, как стыд, твоя жгуча крапива, Старик поседелый –Муртаазали.
Слова наделяя судьбою насечки, Поведай, как молча в туманной дали Взирают вершины на шумные речки, Старик поседелый – Муртаазали.
*
Вьется снег, как белый прах, Севером подуло. Ты не мерзнешь ли в горах, Ты не мерзнешь ли в горах, Ласточка аула?
Туча снежная к плечу Моему прильнула. На коне я прискачу, Снова в бурку залучу Ласточку аула.
Пожелал я, парень гор, Чтоб зима минула, Холодам наперекор Я везу в груди костер Ласточке аула.
Станет дождиком метель, Речкой, полной гула. Жура-жура-журавель, Зазвенит в горах апрель, Ласточка аула.
МАМА
По-русски «мама», по-грузински «нана», А по-аварски – ласково «баба». Из тысяч слов земли и океана У этого – особая судьба.
Став первым словом в год наш колыбельный, Оно порой входило в дымный круг И на устах солдата в час смертельный Последним зовом становилось вдруг.
На это слово не ложатся тени, И в тишине, наверно, потому Слова другие, преклонив колени, Желают исповедаться ему.
Родник, услугу оказав кувшину, Лепечет это слово оттого, Что вспоминает горную вершину – Она прослыла матерью его.
И молния прорежет тучу снова, И я услышу, за дождем следя, Как, впитываясь в землю, это слово Вызванивают капельки дождя.
Тайком вздохну, о чем-нибудь горюя, И, скрыв слезу при ясном свете дня: «Не беспокойся, – маме говорю я, – Все хорошо, родная, у меня».
Тревожится за сына постоянно, Святой любви великая раба. По-русски «мама», по-грузински «нана» И по-аварски – ласково «баба».
*
Взглянув на круг гончарный в глине, Советчики, умерьте прыть. Где ставить ручку на кувшине, Не надо мастера учить.
Мы стихотворцы, не начхозы, Нас ждет успех иль неуспех, Но не планируются слезы, И не планируется смех.
Оценку дню, что поднял веки, Давать заране мудрено. Что скажет мне о человеке Рукопожатие одно?
Хоть жил с годами стремя в стремя, Я, слыша их призывный рог, Понять родившее нас время Не до конца порою мог.
И рвал стихи свои, бывало, И думал: «Честь не проворонь!» И просветленье наступало От строчек, брошенных в огонь.
Хотел бы жизни всей постичь я Загадочный и грозный ход, Души паденье и величье И помыслов круговорот.
И тихое, как зов больного, И громкое, как буйность рек, Горами вверенное слово Я на сердца веду в избег.
Что мне дороже в этом чине, Чем знак доверья, может быть? Где ставить ручку на кувшине, Не надо мастера учить.
ПОГОВОРИМ О БУРНЫХ ДНЯХ КАВКАЗА
Ираклию Андроникову
Вернее дружбы нету талисмана, Ты слово дал приехать на Кавказ. Я ждал тебя в долине Дагестана, Когда еще апрель бурлил у нас.
Но вот письмо доставила мне почта, И, прочитав твое посланье, я Узнал разочарованно про то, что В степные ты отправился края.
Всегда хранивший верность уговорам, Я в мыслях стал поступок твой судить. Вздыхая, думал с грустью и укором: «Так Лермонтов не мог бы поступить!»
Снега венчают горную округу, Полдневный жар переполняет грудь. Я отпускаю грех тебе, как другу, И говорю: «Приехать не забудь!»
На черных бурках мы под сенью вяза, Присев бок о бок с облаком седым, Поговорим о бурных днях Кавказа, О подвигах с тобой поговорим.
Покой и мир царят в любом ауле, И дух былой мятежности угас. Отчаянных, как некогда, под пули Поэтов не ссылают на Кавказ.
Исполненные чести секунданты Остались жить в преданиях отцов. И ныне оскорбленные таланты Не требуют к барьеру подлецов.
И стихотворцы странствуют по свету, Но чтобы взмыть над гребнями эпох, Иному недостаточно поэту И лермонтовских жизней четырех.
Пока петух не пропоет три раза, Давай, Ираклий, рядом посидим, Поговорим о бурных днях Кавказа, О подвигах давай поговорим.
Не скажем о Ермолове ни слова И предпочтем ему, как земляка, Опального и вечно молодого Поручика Тенгинского полка.
СЕНЬОРИНА
Тебя я заклинаю, сеньорина, Еще не поздно. На берег сойди! Надежда, как свеча из стеарина, Горит и тает у меня в груди.
Вели глушить моторы капитану, Остаться пожелай на берегу. И я, седой, мгновенно юнгой стану, Тебе сойти по трапу помогу.
Куда бежишь? На зов какого долга? Попутчикам недобрым крикни: «Прочь!» Предавшим Революцию не долго И женщину предать в любую ночь.
Какая мысль больная осенила Тебя бежать? Отбрось ее, молю! Ты слышишь, дорогая сеньорина, Как шепчет Куба: «Я тебя люблю!»?
Молю, взгляни еще раз на Гавану, Пролей слезу. Вот холм Хосе Марти. Одумайся – и молодым я стану, Тебе по трапу помогу сойти.
Я видел много женщин, убежавших В чужие земли из краев родных, Я видел их, за деньги ублажавших Кого угодно в сумерках ночных.
И даже перед пламенем камина Они весь век согреться не могли. Судьбы не ищут, слышишь, сеньорина, От ненаглядной родины вдали.
Холодной, словно дуло карабина, Сразит чужбина и тебя тоской. Не уплывай, останься, сеньорина, Печального солдата успокой.
Он в бой ходил, он знает силу слова И рисковать умеет головой. Нигде не встретишь рыцаря такого В зеленой гимнастерке полевой.
Пускай морская пенится пучина, Кидайся в воду! К берегу плыви! Иду тебе на помощь, сеньорина, Посол надежды, веры и любви.
ЖИЗНЬ
Относился к себе я беспечно всегда, С докторами встречался не часто, Пил из рога вино, как велит тамада, И не пил никакого лекарства.
Но однажды попал в государство Мали. И здоров был и крепок, однако Я не умер едва в африканской дали, В главном городе, в знойном Бамако.
Там, как раненый всадник, упавший с седла, Я схватился за грудь поневоле: Словно сердце мое прострелила стрела И слова задохнулись от боли.
И холодные капли катились со лба. Горы вспомнились, вспомнилась мама. И сколь жизнь ни была в моем теле слаба, Я на локоть оперся упрямо.
До того, как в глазах моих дню потемнеть, Смог друзьям прошептать лишь одно я: «Дайте на небо Африки мне посмотреть, Ничего, что оно не родное!
Дайте глянуть на все, что я вижу окрест, Пусть деревья вздохнут надо мною. Ах, как птицы поют! Не из этих ли мест К нам они прилетают весною?»
И в глазах моих свет опрокинулся вдруг, И деревья, и небо Бамако. И, подхваченный дюжиной преданных рук, Я затих, побелев как бумага.
И казалось, погиб я в далекой стране, Но, когда уже сердце не билось, Не безгрешная жизнь словно чудом ко мне У последней черты возвратилась.
Распахнулась завеса безвременной тьмы, Под бровями оттаяли веки, И по жилам моим с отступленьем зимы Снова двинулись красные реки.
И, как будто бы лица моих земляков Или Африки черной ладони, Предо мной засветлела гряда облаков На высоком чужом небосклоне.
Я людей увидал. Были рады они Убедиться в свершившемся чуде. И такими красивыми в прошлые дни Никогда не казались мне люди.
Долетели до слуха земные слова. Речь друзей моих, белых и черных, Я, как нежную музыку, слушал сперва, Словно мир весь играл на валторнах.
Льется свет на меня с человеческих лиц, И себя я от жизни не прячу И в горах, услыхав возвратившихся птиц, Неспроста улыбаюсь и плачу.
*
Житель гор возьмет с собой в дорогу И вино и хлеб наверняка. Друг навстречу – есть чем, слава богу, Угостить на бурке кунака.
Гость для горца – как звезда в зените, Только в горы, помните о том, Хлеба и вина вы не берите, – Встретят вас и хлебом и вином.
Горец за вершины перевала Без оружья не пускался в путь. И не раз опасность обнажала Лезвие, нацеленное в грудь.
Вы с собой оружья не берите, – На дорогах до седых высот Каждый горец – ваш телохранитель: Сам погибнет, но друзей спасет.
Если нет попутчика, то с песней Веселей в пути, чем одному, Я и сам нередко по тропе с ней Пробираюсь сквозь ночную тьму.
Горы возвышаются, как хоры, Затмевая песнями луну. Но когда поедете к нам в горы, Песню взять должны вы хоть одну.
НЕ К ЛИЦУ МНЕ ЛОВЧЕГО ПОВАДКИ
Женщина, родившая мужчину, Разве ты поверить бы смогла, Что во тьме ночной кому-то в спину Выстрелил твой сын из-за угла?
Будь па сердце радость или горесть, Не поверишь ты наверняка, Что столкнул в глухую пропасть горец Спящего на скалах кунака.
И в горах со времени седого Нрав мужской накладывал запрет Говорить порочащее слово Гостю ускакавшему вослед.
Потому открыто, по старинке, Где лежит на кручах окоем, Горец с горцем в честном поединке Как бугай сходился с бугаем.
Что ж меня не воля злого рока, А рука, возникшая из мглы, В пасть громокипящего потока Спящего толкает со скалы?
И в родном краю, где о вершину Громко точит молнии гроза, Из укрытья мне стреляет в спину Недруг, улыбавшийся в глаза?
Посреди улыбок и ухмылок Черные завистники не раз Выстрелами меткими в затылок Без опаски убивали нас.
Знаю, что недоброе заглазно Скажут обо мне еще и впредь. Близ приманки, что полна соблазна, Пусть охотник расставляет сеть.
Не к лицу мне ловчего повадки, Я готов с противником вдвоем С глазу на глаз лишь в открытой схватке Как бугай сходиться с бугаем.
*
Я трижды плакал в мире этом, Ио не клонился долу взор. Стояли, залитые светом, В моих слезах вершины гор.
И, верный дедовским заветам, Мне у седых аульских скал Сказал отец, что был поэтом: «Ты чувство доброе познал!»
Был трижды ранен я, и ныла В тех ранах боль родной земли. И цвета ягоды кизила Из сердца капельки текли.
Но доносилось сквозь туманы: «Знай: победитель испокон Быстрей залечивает раны, Чем тот, кто в схватке побежден».
Из песен, созданных за годы, Есть три заветных у меня О родине, без чьей свободы Себя не мыслил я ни дня.
Ее лишь звездам и рассветам Молюсь с надеждой вновь и вновь. И слышу голос я при этом: «Святую ты постиг любовь».
Я, в кузне века закаленный, Колени трижды преклонял. Солдат коленопреклоненный, Я стяг багряный целовал.
И прошлого метались тени, И был решетчат их излом, Но слышал я: «Склоняй колени, Мой сын, и впредь не перед злом!»
РОЖДЕНИЕ ПЕСНИ
Мураду Кажлаеву
Строка без музыки – бескрыла, Ты удружи мне, удружи И все, что в слове сердцу мило, На музыку переложи.
Сложи напев, что лих и буен, Чья власть сердечная нежна. Пусть горы бьют в луну, как в бубен, И бубен блещет, как луна.
Слова и звездны и туманны, Ты честь в горах им окажи: На африканские тамтамы И на свирели положи.
Ты сделай струнами потоки И сочини такой напев, Чтобы к щекам прильнули щеки, Сливались губы, захмелев.
И сладко головы кружились У обольстительных тихонь. И, взбив папаху, акушинец Кидался в танец, как в огонь.
Не забывая слез соленых, Ты радость людям приноси И на полях любви сраженных Благослови и воскреси.
Когда вокруг богуют звуки И познается вышина, Ко мне протягивает руки Земная женщина одна.
Возьми слова мои, и если В них землю с небом породнишь, Они, пожалуй, станут песней, Взлетев как птицы с горских крыш.
ГРАНИЦА
Когда я был проездом в Лиссабоне, Таможенники, вежливость храня, За словом недозволенным в погоне, Тетрадь стихов изъяли у меня.
И, может быть, поныне изучают Там строки на аварском языке, Которые опасность излучают От горного аула вдалеке.
Да помоги им бог! А я гордиться Таким вниманьем пристальным могу. Мне издавна незримая граница На каждом открывается шагу.
Не вдоль отдельной речки иль поляны Идет ее суровая черта, Где смотрят в души, а не в чемоданы, Читают мысли, а не паспорта.
Она врасплох двуликого застала, Два мненья разделила за столом. И неподкупной совести застава Стоит на ней между добром и злом.
К подножью гор упали две шинели, Мне Лермонтов с Мартыновым видны, Барьерною границею дуэли Пред вечностью они разделены.
И чаянья бездарности сгорели, Рубеж – как неприступный перевал. Вот чокается с Моцартом Сальери, Но не звенит завистника бокал.
Людского духа беспокойны царства, И сколько их к согласью ни зови, Живучий Яго – подданный коварства – Не превратится в рыцаря любви.
