Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 62 страниц)
*
Красавицу певец Эльдарилав Посватал из селения чужого, Но выдали невесту за другого Ее отец и мать, любовь поправ.
И на веселой свадьбе яд в вино Подсыпали и дали стихотворцу. И, хоть обман он понял, все равно Рог осушил, как подобает горцу.
Он поступил, как повелел адат, – То исполнять, что старшие велят. И, рухнув возле самого порога, Он так и не поднялся, говорят.
Мне кажется: я тоже пью из рога, Хотя и знаю – там подмешан яд.
*
Был мой родитель горским стихотворцем. За долгий век он написал в стихах О всех соседях, всех хунзахских горцах, Об их деяньях светлых и грехах.
И вот пришли однажды старики И так сказали: «Мы понять не можем, Как вышло, что о той, кто всех дороже, Не сочинил ты ни одной строки?»
Но было у отца свое сужденье: Кто, мол, жену возносит – тот глупец, А кто жену поносит – тот подлец. …А я всю жизнь писал стихотворенья О собственной жене, и наконец Я понял лишь теперь, что прав отец.
*
Любовь, быть может, – это институт, Где учится не всякий, кто захочет, Где Радость и Печаль все дни и ночи Занятья со студентами ведут.
И я мудреных книг листал страницы, Но неизбежно убеждался в том, Что не всему способны мы учиться На неудачном опыте чужом.
Учился я, но знанья были зыбки. Я ушибался, попадал впросак. Я допускал грубейшие ошибки, Не то твердил и поступал не так.
Я мало преуспел, хоть был, по сути, Студентом вечным в этом институте.
*
Однажды и со мной случилось чудо, Иль по-другому это назови: Стоял я над могилою Махмуда, И встал из гроба он, певец любви.
И я сказал: «Как быть мне, научи, Мое волненье в строки не ложится. Прошу, учитель, одолжи ключи Мне от ларца, где наш талант хранится».
И выслушал меня Любви певец И, свой пандур отставив осторожно, Ответил так: «Заветный тот ларец Лишь собственным ключом открыть возможно.
Ищи, и ключ найдешь ты наконец, И спетое тобой не будет ложно!»
*
Маневры – это битва без войны. Проходят танки по земле дрожащей. И хоть огни разрывов не слышны, Грохочет гром почти что настоящий.
Иной из нас считать любовь готов Игрой, где быть не может неудачи, И крепости сердец лишь громом слов Он осаждает, чтоб понудить к сдаче.
А я люблю и потому в огне Иду и знаю горечь поражений, Не на маневрах я, а на войне, Где нет ни отпусков, ни увольнений. Я – рядовой, и рядовому мне Наград досталось меньше, чем ранений.
*
За труд и подвиг щедро награждает Страна сынов и дочерей своих. Для множества указов наградных Порой в газетах места не хватает.
А я хочу, чтобы в стране моей И за любовь, за верность награждали, Чтоб на груди у любящих людей И ордена горели б, и медали.
Но для любви нет орденов, и жаль, Что с этим мирятся законоведы. Мне, может, дали б верности медаль, Тебя венчали б орденом победы.
Но счастье, что любви наград не надо. Любовь, она сама и есть награда.
*
Когда ведут невесту к мужу в дом, Старинному обычаю в угоду В нее бросают камни, а потом Дают для утешенья ложку меда.
Так жениху с невестой земляки Стараются напомнить для порядка О том, что жизнь нам ставит синяки, Но жить на белом свете все же сладко.
Обычай, что бытует и сейчас, Я вспоминаю чаще год от году. Я думаю, жена, что и для нас Жизнь не жалеет ни камней, ни меду. И так порою сладок этот мед, Так жизнь сладка, хоть нас камнями бьет.
*
Я маюсь болью сердца и души, Длинна история моей болезни. Ты снадобье мне, доктор, пропиши, Назначь лекарство всех лекарств полезней.
Вели смотреть по нескольку часов На ту, которой нету совершенней, Пить влагу двух подбровных родников – Такое, доктор, мне назначь леченье.
Назначь леченье светом и теплом, Подумай, что в беде моей повинно, И помоги мне разобраться в том, Где следствие болезни, где причина. И если все же я умру потом, Ты будешь чист – бессильна медицина.
*
Тобою принесенные цветы Стоят, поникнув в тишине больничной. Над ними нет привычной высоты, И нет корней, и нет земли привычной.
Они похожи на больных людей, Живущих под опекою врачебной, Которых поят влагою целебной, И все ж они день ото дня слабей.
Больные люди, мы завороженно На лепестки, на стебли, на бутоны, На таинство недолгой красоты Глядим и чувствуем, как непреклонно Соединяют общие законы Больных людей и чахлые цветы.
*
Ты говоришь, что должен я всегда Беречь себя во что бы то ни стало, И так я прожил лишние года, Хоть я и не берег себя нимало.
Как много было у меня друзей, Но и своих друзей не мог сберечь я, И многие ушли в расцвете дней Давным-давно, еще до нашей встречи.
Как можно уберечься от забот, От горя, боли, от переживанья, От времени, что торопясь идет, Считая наши годы и деянья?
Пусть я не берегусь, но бережет Меня от бед твое существованье.
*
Часы, не дремлющие на стене, Отпущенное мне считали строго. «Тик-так, – они когда-то пели мне. – Еще не время, погоди немного!»
Мне радости принес их мерный ход. Мне песня их была всего милее: «Тик-так, еще неполный оборот, И встретишься ты с милою своею!»
Идут часы, идут, не зная сна, По своему закону и науке. И ныне их мелодия грустна. «Тик-так, тик-так, тик-так», – печальны звуки, Считающие горькие разлуки, Твердящие: «Прошла твоя весна!»
*
Я в жизни многим многое прощал, И на меня обиды не таили, Сады, чьи листья осенью топтал, Опять весною мне листву дарили.
Я и весенних не ценил щедрот, Но не была весна ко мне сурова И, все забыв, на следующий год Меня своим теплом дарила снова.
А ты считаешь каждый мой огрех И приговор выносишь слишком рано. Ты, что добрей и совершенней всех, Речей моих не слышишь покаянных. Ты совершаешь тоже тяжкий грех: Ты замечаешь все мои изъяны.
*
Твой дом стоит на этой стороне, А мой напротив, и на середину Я вышел и стою, а ветер мне Нещадно дует то в лицо, то в спину.
И дохожу я до твоих ворот, Но заперты они, закрыты ставни, И постучать в окно мне не дает Воспоминание обид недавних.
И, повернувшись, я домой, назад Плетусь опять в оцепененье странном. Доплелся: руки у меня дрожат. Ищу я ключ, я шарю по карманам.
Но нет ключа нигде, и я стою, Несмело глядя в сторону твою.
*
Слеза, что по щеке твоей стекла, Речь обретя хотя бы на мгновенье, Наверно б, строго упрекнуть могла Меня в моем невольном появленье.
Твоей косы поблекшей седина Не может и не хочет скрыть упрека, Давая мне понять: моя вина, Что пряди стали белыми до срока.
Родная, не тумань слезами взгляд, Жизнь не одними бедами богата, Тебя прошу я, оглянись назад, Ведь было много светлого когда-то.
Во имя прошлого, всего, что свято, Прости меня, хоть я и виноват.
*
Не верь ты сверстнице своей бесстыдной, Что на меня выплескивает грязь. Любима ты, и, бедной, ей обидно, Ведь и она красивой родилась.
Соседку старшую не слушай тоже, Во всем ей чудится моя вина. Обидно ей, что ты ее моложе И что любима ты, а не она.
Пусть младшая соседка небылицы, Меня ругая, станет городить, Прошу: не верь, она того боится, Что ей любимою, как ты, не быть.
От века злыми сплетницами были Те женщины, которых не любили.
*
Ты задаешь вопрос свой не впервые. Я отвечаю: не моя вина, Что есть на свете женщины другие, Их тысячи, других, а ты – одна.
Вот ты стоишь, тихонько поправляя Пять пуговиц на кофте голубой. И точка, что чернеет над губой, Как сломанная пуговка шестая.
И ты опять, не слышав слов моих, Вопрос извечный задаешь мне строго. Кто виноват, стран и народов много И много женщин на земле других.
Но изменяю я с тобой одной Всем женщинам, рожденным под луной.
*
Поскольку знаю, что уже давно Доверья к слову меньше, чем к бумажке, Пишу я: «Настоящее дано В том, что люблю я преданно и тяжко.
Что обязуюсь до скончанья дней Безропотно служить своей любимой, Что будет страсть моя необоримой И с каждым днем все жарче и сильней!»
И с давних дней, воистину любя, Что вызывает у иных сомненье, Подписываю это сочиненье Почетным званьем «Любящий тебя» И отдаю на вечное храненье Тебе, печатью круглою скрепя.
*
Бывает в жизни нашей час такой, Когда безмолвно, ни о чем не споря, Мы, подбородок подперев рукой, Перед огнем сидим или у моря.
Сидим, не затеваем разговор Ни о красотах мира, ни о деле, Как бы боясь, что наш извечный спор Детей разбудит, спящих в колыбели.
Вот так с тобой сидим мы и сейчас, Молчим мы, но в молчанье наше вложен Весь мир, в сердцах таящийся у нас, Все то, что речью выразить не можем.
На свете нету даже горных рек, Шумящих беспрерывно весь свой век. Путей на свете бесконечно много, Не счесть дорог опасных и крутых, Но понял я давно: любви дорога Длинней и круче всех дорог других.
И хоть длинней других дорога эта, Но без нее никто прожить не мог. И хоть страшней других дорога эта, Она заманчивей других дорог.
Мне кажется, что молод я, покуда В дороге этой вечной нахожусь. Я падал, падаю и падать буду, Но я встаю, бегу, иду, плетусь. И я с дороги сбиться не боюсь: Твой яркий свет мне виден отовсюду.
*
Ужели я настолько нехорош, Что вы на одного меня напали, Все недруги людские: зависть, ложь, Болезни, годы, злоба и так дале?..
Ну что ж, меня осилить не трудней, Чем всех других, которых вы убили. Но вам не погубить любви моей, Я перед нею даже сам бессилен.
Ей жить и жить, и нет врагов таких, Которые убьют ее величье. Моя любовь до правнуков моих Дойдет, как поговорка или притча.
И будет в нашей отчей стороне Нерукотворным памятником мне.
*
В училище Любви, будь молод или сед, Лелеешь, как в святилище, ты слово И каждый день сдаешь экзамен снова. В училище Любви каникул нет. Где ходим мы по лезвиям клинков, И оставаться трудно безупречным, В училище Любви студентом вечным Хотел бы слыть, касаясь облаков. В училище Любви мы выражать Года свои не доверяем числам. И, хоть убей, не в силах здравым смыслом Прекрасные порывы поверять. И женщину молю: благослови Мою судьбу в училище Любви!
*
Больной, я в палате лежу госпитальной И в исповедальной ее тишине К врачу обращаюсь я с просьбой печальной: – Прошу, никого не впускайте ко мне.
Встречаться со мною и нощно и денно Здесь может одна только женщина гор. Насквозь она видит меня без рентгена, Ей ведом триумф мой и ведом позор!
Ношу я на сердце достойные шрамы, Его никому не сдавая внаем, И может подробнее кардиограммы Она вам поведать о сердце моем.
И, кроме нее, приходящих извне, Прошу, никого не впускайте ко мне.
*
Царицей прослыв в государстве Любви, Столетье двадцатое ты не гневи! Монархия – песенка спетая. Отрекшись от трона, сама объяви Республикой ты государство Любви, Монархия – песенка спетая! Подобно колонии, был я гобой Легко завоеван в дали голубой, Но к воле путь знаю колонии… – Ах, милый бунтарь, в государстве Любви Отречься от власти меня не зови, Когда ты сторонник гармонии. Уйду – станешь тем озадачен, Что женщиной снова захвачен.
*
С головою повинною я Обращаюсь к тебе, моей милой: – Не гневись, мой Верховный Судья, Пощади, сделай милость, помилуй!
Если правишь ты праведный суд, То припомни обычай Востока. Он о том говорит не без прока, Что повинных голов не секут.
Не впервые тобой я судим За проступок, что признан греховным. Ты Судьей моим стала Верховным, Кто ж защитником будет моим? Может, ты – мой Верховный Судья Станешь им, доброты не тая?
*
На пенсию выходят ветераны, Заслуги их, и подвиги, и раны Забыть годам грядущим не дано. А чем заняться этим людям старым, Прильнув к перу, предаться мемуарам Иль по соседним разбрестись бульварам Затем, чтобы сражаться в домино?
Для поздних лет не все тропинки торны, Зато любви все возрасты покорны, Ее кавказский пленник я по гроб. В отставку? Нет! Милы мне женщин чары. Они мои давнишние сардары, Пишу стихи о них, а мемуары Писать не стану – лучше пуля в лоб!
*
В Дербенте виноградари гуляли, И возносилась древняя лоза, И предо мной, зеленые, мерцали Твои, как виноградины, глаза.
В Японии попал я ненароком На праздник вишни. И твои уста, С вишневым породнившиеся соком, Припоминал в разлуке неспроста.
На праздник роз меня позвав, болгары С вином багряным сдвинули бокалы, Но догадаться не были вольны, Что вспоминал я, их веселью вторя, Как на заре выходишь ты из моря По розовому кружеву волны.
*
На кубинском карнавале помню я, как выбирали Королеву Красоты. И сказали мне: – Друг чести, избирай со всеми вместе Королеву Красоты. Горяча, как поединок, кровь пленительных кубинок, И прекрасны их черты. Ходят стройно, смотрят знойно, и любая быть достойна Королевой Красоты.
Вдруг за далью океана встали горы Дагестана, Белоснежные хребты. И на царственной вершине посреди небесной сини Предо мной явилась ты! Я тотчас воскликнул: «Здравствуй!» Отозвалось эхо: «Властвуй, Королева Красоты!»
*
В размолвке мы, но жаждем примиренья, И ты считаешь, что без промедленья Я должен сделать первый шаг к нему. И мысленно торю к тебе тропинку, И на ладонь беру твою слезинку. И говорю: – Печальна почему? – И слышу вдруг: – Любимую утешь ты, Закат обиды и восход надежды Заметить, друг, во мне не мудрено. Мое мерцанье – это мановенье, Чтобы явилось чудное мгновенье, Проси прощенья, явится оно.
Не потому ли, что была гроза, Светла твоя последняя слеза?
*
Я давал Любви присягу, Клялся, страстью одержим: – Вспять не сделаю ни шагу Перед знаменем твоим.
Сгину, проклятый судьбою, Если тайна хоть одна, Что доверена тобою, Будет мной разглашена. И тебе, как воин стягу, Поклонюсь еще не раз, И костьми скорее лягу, Чем нарушу твой приказ…
Я давал Любви присягу, Взяв в свидетели Кавказ.
*
На площади, где марши ликовали, Мы шествие военных наблюдали, Увенчанных созвездьями наград. Вдруг я сказал: – Имел бы вдоволь власти, Дивизиям, сгорающим от страсти, Назначил бы торжественный парад, Чтоб, на седых мужей держа равненье, С нашивками за славные раненья Держали строй влюбленные всех стран. Я за тебя и умереть готовый, Шагал бы с ними, как правофланговый.– Ты рассмеялась: – Ах, мой ветеран! Зачем парад влюбленным и равненье, Им во сто крат милей уединенье.
*
Войны, раны и недуги Угрожают мне давно: – Ни в какой от нас кольчуге Не спасешься все равно.
В грудь мне целит быстротечный День, как кровник на скаку: – Для чего, поэт беспечный, Пел любовь ты на веку?
Но, всему познавший цену, На снегу взрастив вербену, Утверждаю вновь и вновь: – Сможет войны, ложь, измену И седых столетий смену Пережить моя любовь!
*
В прядильне неба женщины соткали, Когда земные пели соловьи, Из радости, надежды и печали Полотнище для знамени Любви.
И с той поры, как вздыбленностью суши Кавказ опередил полет ракет, Не это ль знамя осеняет души И отражает их небесный свет?
Сердечных мук, друзья, не опасайтесь, Чтоб в пору вьюг вам пели соловьи. И женщинам, ликуя, поклоняйтесь, Храня подобье Африки в крови…
«Влюбленные всех стран, соединяйтесь!» – Я начертал на знамени Любви!
*
Твоя сказала мама: – Посмотрим, ухажер, Дубовый пень ты сможешь В дрова ты превратить? Был пень железным, как топор, А сам топор, как пень, остер. Но смог, в тебя влюбленный, очаг я растопить.
Жизнь подает порою топор мне до сих пор: – Вот пень! Руби, приятель! – Огонь почти угас, А пень железный, как топор, А сам топор, как пень, остер, Но вновь я заставляю огонь пуститься в пляс.
И от тебя не слышал поныне горьких слов О том, что меньше стало в камине нашем дров.
*
О женщина, когда оставит вдруг Тебя твой верный иль неверный друг, Я прилечу к тебе из дальней дали, Затем, чтоб утолить твои печали, Поклонник и должник твоих заслуг.
В любви от века, излучая свет, Тебя самоотверженнее нет. Грустил ли, веселился ли, бывало, Лишь ты меня всех лучше понимала, Дарившая мне милость и совет.
Случись, чем жил, все повторить сначала, С моим, как прежде, твой сольется след. В моей судьбе ты значила немало, И впредь так будет до скончанья лет.
*
Аул Цада – мой Цадастан.
Не ведают границ аулы гор, С их плоских крыш мир целый виден ныне. И не способен заслонить простор Могилы горцев в Праге иль Берлине.
И о событьях жизни мировой, Произошедших даже на отшибе, Одновременно узнают с Москвой В моем Цада, в Хунзахе иль в Гунибе.
И на борту «Гамзата Цадасы» Я странствовал в далеком океане. И взвешивали звездные Весы Деянья века в неземном тумане.
И отражен, как в капельке росы, Весь белый свет был в отчем Цадастане.
*
От слепоты искал я исцеленья, И был совет мне вещим небом дан: «Три слова ты охранного значенья Произнеси, где третье – Дагестан.
Три слова произнес я в вышине, И возвратилось зрение ко мне.
Ударил гром, и я оглох от грома, Не слышу птиц, не слышу аульчан, Но было заклинанье мне знакомо, Его венчало слово «Дагестан».
Благодарю за то, что слышу снова Я небеса, чьим светом осиян. Ах, талисман мой – три заветных слова, Два первых – тайна, третье – «Дагестан».
*
Лене и Гале Гагариным
Я и Мирзо от родины вдали О гибели Гагарина узнали, Но, замерев на месте от печали, Поверить этой вести не могли.
Когда в посольство мчались мы с приема, Еще надежда на сердце была, Но поняли: беда случилась дома, – Увидев слезы на глазах посла.
И опустилась ночь над Тегераном, Приют давая звездным караванам. И думы, словно верные визири, «Утешься тем, – шептали мне во мгле, – Что смертен ты в подлунном этом мире, А он, погибший, вечен на земле».
*
Собрался в страны дальние когда, Сказала мать: «Ты гость простого люда, И с добрым сердцем поезжай туда, И с добрым сердцем возвратись оттуда».
Великий смысл таил ее завет, И понял я пред истиной в ответе: Плохих народов на планете нет. Хоть есть плохие люди на планете.
Не потому ль поведал без вранья О дальних странах Дагестану я?
И смог его во славу зрелых лет Представить миру в нелукавом свете. Мне материнский помнится завет, И я, поэт, пред истиной в ответе.
*
Над крышами плывет кизячный дым, А улицы восходят на вершины. Аул Цада – аварские Афины, Теперь не часто видимся мы с ним.
Но стоит прилететь гостям ко мне, Везу в Цада их, ибо нет сокровищ Дороже для меня среди становищ И звезд в одноплеменной вышине.
И в том могу поклясться, что когда Ко мне б явились инопланетяне, То с ними прилетел бы я в Цада И объявил на Верхней им поляне,
Что не отдам, хоть мне они милы, За целый Марс здесь ни одной скалы.
*
Лаура гор, прелестная аварка, Чтобы воспеть тебя на целый свет, Жаль не родился до сих пор Петрарка, Где скальный к небу лепится хребет.
И над рекой, объятой скачкой громкой, Быть может, ты, не ведая причуд, Осталась бы прекрасной незнакомкой, Когда бы не воспел тебя Махмуд.
И сам пою тебя я, но покуда Не смог ни разу превзойти Махмуда.
Но верую, твоим покорный чарам, Что явится в горах наверняка, Кто воспоет тебя, владея даром Поручика Тенгинского полка.
*
За минутой падает минута. Кто ты, время? Может, душегуб? И слетает грустно почему-то Слово с улыбающихся губ.
Обронил над вымыслом я слезы, Выдворив стихи во имя прозы:
– Молодых ищите стихотворцев, Вам не место за моим столом!
Но они, забыв обычай горцев, В двери к старшим лезут напролом.
И кричат мне, верные прологу, С чашами веселыми в руках: – Проза посох даст тебе в дорогу, С нами – полетишь на облаках!
*
Полно красот в отеческих горах Махмуд
Седло-гора на грани поднебесной Когда-то, молвят, лошадью была, Которую лихой ездок неместный Вдруг оседлал и бросил удила.
И в поисках любви он в ту же пору Исчез в Голотле, Чохе иль Цада. И вскоре лошадь превратилась в гору, Привязанная к небу навсегда.
А всадник тот, как слышал я от старцев, Живет в горах поныне, где пленен Тысячелетним мужеством аварцев И красотою преданных им жен.
– Поверь, он знал, – твердили старцы эти, – Где спешиться ему на белом свете.
*
Был мудрецом, кто изобрел часы, И люди многоопытные знают: Лишь мальчики часов не наблюдают, Пока у них не вырастут усы.
Но как же мог я, взрослый человек, В хмельной гульбе транжирить дни и ночи, Того не наблюдая, что короче, Врагам на радость, делался мой век?
И вознеслась гора моих грехов: Я – времени убитого виновник И собственных надежд безумный кровник И света не увидевших стихов.
Раскаясь в том, я пожелать могу Всю жизнь часов не наблюдать врагу.
*
Как будто гору лань, где пуля просвистела, Мочь прежняя моя спешит покинуть тело. О муза, грешен я, что суетно и праздно Порой, хоть ты звала, летел на зов соблазна.
Раздумия мои кровоточат как раны, Былых ошибок всех стянулися арканы. И сам себя в слезах корю по той причине, Что многое сказать я не сумел поныне.
И горько, что не все поведанное мною Оставит в душах след под вечною луною. Но в подреберье скал тропою козьей снова, Как в поводу коня, веду к вершине слово.
И, времени слуга, во что бы то ни стало Вновь высеку огонь, как из кремня кресало.
*
Дарована эпоха мне была, Чьи подвиги, чьи имена и слава Не зря на вечность предъявляли право, Ударив о себе в колокола.
И за листком листок, готовясь к чуду, С календаря надежды я срывал, Но, как Марьям прекрасная Махмуду, Мне не доставалось то, о чем мечтал.
И сердце, что привыкло к непокою, Печально прикрываю я рукою. Но в нем не зря горит огонь признанья, Чтоб мог я видеть даже сквозь метель, Как родина в порыве упованья Грядущего качает колыбель.
*
У Шамиля мюрид искусный был Из Унцукуля родом. Мастерил Курительные трубки и уменьем Всех мастеров Востока он затмил.
Но повелел имам всевластный так: «Рубить башку курящему табак!» И привели несчастного мюрида К нему на суд. И смерти ждал бедняк.
– Все ведомо нам о твоей вине, – Сказал Шамиль, – подай-ка трубку мне! – И молча стал разглядывать изделье, Потом наиба кликнул в тишине:
– Вели, чтоб принесли мне табаку, Не часто чудо видишь на веку!
*
Я помню чудное мгновенье…
В горах иные больше века Живут, достойные хвалы, Но долговечней человека Над ним парящие орлы.
Зато ему с его мечтами Дана превыше благодать: Деяньями, а не летами Судьбу земную исчислять.
Три века жить – надежд не строю, Но мысль вернее, чем крыла, Сквозь даль времен она, не скрою, Меня пленительно несла.
И может чудный миг порою Быть долговечнее орла.
*
– Зачем, душа, печалясь о других, Ты забываешь о себе при этом? – Когда не я, кто ж пожалеет их? И что, подумай, станет с белым светом?
– Зачем вес век других, а не меня Спасало ты, мной сказанное слово? – Забудь себя, но выручи другого – Таков завет и нынешнего дня.
Моей душе печалиться не ново, Бездумное веселье отстраня. Хоть ко всему душа моя готова, Но смерть свою повременить молю, Чтоб не оставить сиротою Слово И без любви всех тех, кого люблю.
*
Умерший должен предан быть земле, Где умер он, так небо начертало. Отец мой погребен в Махачкале, И смотрит он на площадь с пьедестала.
А брат, от ран погибший на войне, Над Волгой похоронен в Балашове. Другой, в бою не пожалевший крови, Остался в черноморской глубине.
В Буйнакске мать моя погребена, Была святейшей женщиной она.
Я старшим стал, теперь черед за мной. Но, где бы от недуга или пули Я ни окончил грешный путь земной, Молю меня похоронить в ауле.
*
Магомеду Танкаеву
Тебя однажды повстречал Я под берлинским небосводом: – Откуда будешь, генерал? – Я из Гидатля буду родом!
Мой соплеменник боевой, Кавказец доблестной чеканки, На той войне горевший в танке, Стройнее нет твоей осанки, Боец с седою головой.
Где память прошлого жива – Уже три века о Хочбаре Летит стоустая молва. И о твоем военном даре Пусть к ней прибавятся слова.
*
Ценивший всякий истинный талант (О том дойдет пускай рассказ до внуков), На выставке картин был маршал Жуков, С которым находился адъютант.
Перед иной картиной на минутку, Беседуя, задерживался он. И вдруг солдат, свернувший самокрутку, Под небом фронтовым изображен, Готовый, словно Теркин, бросить шутку, Ему предстал, войною опален.
Он, с тем солдатом встретившийся взглядом, Не вымолвил и слова одного. И видел адъютант, стоявший рядом, Что были слезы на глазах его.
*
Пойдем, друг детства Магомет, наследник Магомы, Аульских коз пасти чуть свет на горном склоне мы. Или капканами с тобой наловим хомяков И обменяем шкуры их на хлеб у скорняков.
А может быть, в базарный день отправимся в Хунзах И раздобудем яблок там на свой и риск и страх? А может быть… Ах, я забыл, друг детства Магомет, Что в мире с той поры легло меж нами сорок лет.
И надмогильный камень твой, как и в иные зимы, Давно покинувший меня наследник Магомы.
Тебе неведомо, мой друг, ушедший в глубь веков, Как много нынче развелось двуногих хомяков.
Склонил я голову. Мне жаль, что нет тебя в живых, А то б с тобою вместе мы сдирали шкуры с них.
*
Великий Петр, герой Полтавы, мне Ты видишься на вздыбленном коне. Судьбой завидной было суждено Тебе в Европу прорубить окно.
И помнит Дагестан в подножье гор Над Каспием походный твой шатер. И предок мой, что бороды не брил, Все больше предаваясь изумленью, Очами нетревожными следил, Как строят порт по твоему веленью.
И на Кавказ ты прорубил окно, Чтобы могла держава не без прока И Запад наблюдать, и заодно Распознавать намеренья Востока.
*
По каменистым улицам Цада, Журча, несется вешняя вода. Венеция моя, как ожерелье, Тебя венчает гордая гряда.
А где родник звенит со дня творенья И по ночам мерцает в нем звезда, Стоит старик – он старожил селенья, Чье слово на устах хранят года.
И видит он при этом, как поэт, С гранитного уступа целый свет.
То мой отец, родные горы певший. С ним верховой ли встретится иль пеший, Ему они, как прежде, говорят: – Салам алейкум, дорогой Гамзат!
*
Маршалу Рокоссовскому
Рядом с Пушкиным Лермонтов виден, Рядом с Жуковым видишься ты, Полководец, чей путь необыден И прекрасные зримы черты.
Под небесным слились зодиаком Твой терновый и лавровый знак. Сын России, рожденный поляком, Ты для недругов Польши – русак.
Помню Красную площадь, где рядом Оказались былые фронты. И приказано, чтобы парадом В честь Победы командовал ты…
Пусть же мальчикам снится, как мне Рокоссовский на черном коне.
*
Я преклоняюсь перед Западом, когда Хожу по Лувру, слышу музыку Шопена… Любовь Петрарки, Дон Кихота доброта, Крылатость Гейне – жизнь без них несовершенна!
Перед Востоком преклоняюсь! Погляди На это дивное японское трехстишье, Там три арбы: две – сзади, третья – впереди, – Все остальное для сокровища излишне!
Я преклоняюсь перед Севером давно! Богатыри великих саг – несокрушимы! Я перед Югом преклоняюсь! Пью вино Его поэзии… Хафиз, Хайям – вершины!
Низкопоклонство это мне не повредит, – Твердит мне Пушкин и Махмуд в горах твердит.
ЦАДИНСКАЯ СКАЛА
Мой краток век, Цадинская скала, Я – человек, а ты живешь веками. Но я успел вкусить добра и зла И боль терпел, как твой живучий камень.
Открылись мне поступки и дела, Невиданные скалами доселе. И кровь из ран душевных потекла, Струясь, как влага из твоих расселин.
И ты, быть может, в странствиях была И потому спокойна, как твердыня. А может быть, от горного орла Ты знаешь все, что происходит ныне?
Веками стоя как бессонный страж, Ответь: тут был ли век такой, как наш?
*
Нет, я не тот, кто в грудь себя колотит – Мол, жизнь прошла от счастья в стороне. Был дом, и песня, и судьба на взлете, И собственное солнце – все при мне!
И не плясал я под чужую дудку, За свой не выдавал пандур чужой… Лесть ненавидел, обожал я шутку И от оваций не оглох душой.
Но, словно контуры подводного Чиркея, (Его аварской Атлантидою зовут), Укутанный в волнах, лежу на дне я, А там, вверху, воспоминания плывут…
О, грандиозный флот воспоминаний! И только щепки необузданных желаний.
*
Памяти Абуталиба Гафурова
Я навестил больного старого поэта, Его каморка, словно мрачный гроб, тесна… – Зачем из комнаты большой, где много света, Ты перебрался в эту келью, старина?
И был печален голос мудрого аскета: – Ведь я, Расул, уже в гробу одной ногой… Хочу привыкнуть к тесноте, черней, чем эта, К жилищу новому готовлюсь, дорогой.
Мои глаза уже не видят даже пищи, Им виден только жизни путь во всю длину… Знай, две зурны всегда носил я в голенище, Одну тебе отдам, другую – чабану. И в то мгновенье, когда пенье их сплотится, Быть может, песня дагестанская родится.
*
Неизмеримы знания мои, Неведенье мое неизмеримо. Но меркнет перед мудростью любви Ученый мир, когда ты мной любима.
Забыл я все, чего забыть не мог. Тебя одну забыть не в состоянье. Но этого мне хватит, видит бог, Когда померкнет память на прощанье.
Что было, есть и будет? Ты одна – Мой прошлый век, сегодняшний, грядущий. Одна во все ты будешь времена, – Клянусь, что я поющий, но не лгущий!
Я не завидовал, не мстил, не угнетал. Кто о судьбе такой прекрасной не мечтал?
*
Да, на крутых Поэзии дорогах Стоят посты родимого ГАИ, Разбойным свистом останавливая многих, Когда рулят они мелодии свои.
Один – строку мне о любви отрезал, Другой – насквозь мне книгу проколол И, громыхая в голосе железом, Еще грозил составить протокол.
Свои плоды везу! Ведь я – садовник… Клянусь, что я не обокрал колхоз! Но урожай спешит отнять чиновник – Мол, проезжай, не раздражай всерьез!
Ах, как свистит, налоги с нас взимая, ГАИ в разгаре песенного мая!
*
Я в прах развеял письма к матери, к отцу, К жене, и к детям, и к тебе, родной читатель… Не потому, что мне их серость не к лицу И после смерти их отвергнет мой издатель.
Не злопыхал я в этих письмах и не врал, И в них немало интереснейших деталей. Но громоздить при жизни свой мемориал Мне так же скучно, как стоять на пьедестале.
Друзья, запомните: распахиваю всем Я дверь той комнаты, в которой пью и ем, Но никому и заглянуть не позволяю Я в дверь той комнаты, в которой я сияю…
Святое таинство, светящееся дно, – Стихам заглядывать – и то запрещено!
*
Прутом каленым выжег очи Певцу Саиду хан Мурсал: – Хочу, чтоб из кромешной ночи Бике-ханум твой взор мерцал!
Слепыми делал, между прочим, Певцов не только хан Мурсал… Но сквозь века их взор пророчий Людей прозреньем потрясал.
И ты, Саид из Кочхюры, Волнуешь нас до сей поры Любовных песен красотой, Их непорочностью святой.
И в небе звездами горит Не твой ли взор, слепой Саид?
*
О, пропавший без вести солдат На войне, в атаке огневой, Ждет тебя отчизна, дом и сад – Возвращайся, ты для нас живой!
Но назвать могу я целый ряд Заживо погибших! Постовой Задержать их, проходимцев, рад – Скрыли адрес, заработок свой…
А когда от них приходит весть, Плачет мать, не в силах перенесть, – Лучше бы в далекой стороне Без вести пропали на войне.
Презираю! Не о них пою – О погибших без вести в бою.
*
Молчите лучше! Спор о песне и о хлебе – Лишь пустозвонство, лживый фарс и болтовня. Отца клевали, а теперь клевать меня Вы принимаетесь – ведь мой отец на небе!
А у него, признаться, не было ни дня Без ваших коршунских нападок и долбежки: «Мир – это хлеб, и мы съедим его до крошки, А песней кормят не народ, а соловья».
«Нет, мне не надо сверх того, что я имею», – Он пел и горцев ободрял струной своею. Теперь воздвигнут он страной на пьедестал, Теперь Гамзатом дорогим для вас он стал.
Но я ведь сын его и знаю, как завзята Корысть, спешащая купить портрет Гамзата.
