Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 62 страниц)
Боялась и мужа, и бога, Адаты внушали ей страх. За это судить ее строго Решится ль рожденный в горах?
Была б ее воля, едва ли Прислал бы к ним сватов Осман, Али это знал, но не знали Об этом в домах аульчан.
Но страх обуял ее все же, Когда против воли отца И против адата – о, боже! – Пошла ее дочь до конца.
Понятно, что было недолго Али разразиться грозой. Мол, нитка идет за иголкой, Козленок бежит за козой. «Не ты ль баловством распроклятым Испортила дочь?» – он басил И пальцем большим, крючковатым При этом свирепо грозил.
Попробуй надеждой согреться, Коль в печке дрова не горят! И вновь материнское сердце Сжималось в груди Хадижат.
К ней думы всю ночь до рассвета Одни лишь тревожные шли: «О дочь своевольная, где ты? Смягчи свою душу, Али!»
*
Когда ей Курбан-письмоносец От дочери подал письмо, Казалось, луч солнца сквозь осень Проник прямо в сердце само.
И нетерпеливо хозяйка Сказала, тепла не тая: «Прошу, бисмаллах, прочитай-ка, Что пишет мне дочка моя.
Открой осторожно, любезный, Гляди, чтоб письмо не порвал…» Очками в оправе железной Свой нос почтальон оседлал.
И весточку, строчку за строчкой, Три раза прочел он подряд. «Не чаяла встретиться с дочкой», – Сказала ему Хадижат.
Открылась печная тут дверца, Веселый огонь запылал. Запахло и мясом и перцем, Готовился срочно хинкал.
Мальчишка соседский, сноровкой Напомнив лихую стрелу, Казенную с белой головкой Бутылку доставил к столу.
Заметил Курбан не без толка: «Дела подождут. Ничего». И, как на ягненка у волка, Глаза разгорелись его.
За первою стопкой вторая. Спешить за столом не резон. Поел. И, усы вытирая, Сказал «благодарствую» он.
О материнское сердце! Достаточно капли тепла, Чтоб сразу могло ты согреться – Душой Хадижат ожила.
От счастья, теперь уж понятно, Не валится дело из рук. В платок завернув аккуратно, Письмо положила в сундук.
Походкой она молодою, От счастья дыша горячо, Пошла к роднику за водою, Поставив кувшин на плечо.
Бежали мальчишки с урока, Был слышен задиристый смех. Макушку вершины далекой Чалмой повязал уже снег.
От дома родник недалече, Лишь улочку надо пройти. Приветливо люди при встрече Здоровались с нею в пути.
Как будто она уезжала И вот возвратилась назад. Сойдя к роднику, увидала: С кувшином стоит Супойнат.
Изодраны старые туфли, На теле не платье – тряпье. От слез ее веки припухли, Разбита губа у нее.
Она, растерявшись сначала, Угрюмый потупила взгляд И, горько вздохнув, прошептала: «Умнее меня Асият.
Скажу, Хадижат, без обмана, – Я день ото дня все сильней, Как стала женою Османа, Завидую дочке твоей.
Нередко бываю я битой. Кулак его – слиток свинца. Кричать начинаю: «Молчи ты!» Молчу: «Что не блеешь, овца?»
Встаю – еще прячется зорька, Ложусь – аульчане все спят». Супа тут заплакала горько, Склонившись к плечу Хадижат.
А та ее голову нежно Прижала к себе, словно мать. Была Супойнат безутешна, Она причитала опять:
«Все ругань одна да угрозы. На радость наложен запрет. В подушку текут мои слезы, И дела до них ему нет.
Я хуже последней прислуги, Несчастнее всех аульчан…» И тут оглянулась в испуге: Сходил по ступеням Осман.
Усмешкой оскалившись криво, Моментом довольный вполне, Башку задирая спесиво, Он крикнул со злобой жене:
«Одна, оторвавшись от дела, Пошла за огнем, говорят, Да выскочить замуж успела, Пока возвращалась назад!
А та, что сюда посылалась, Быть может, останется тут?» «Иду! Посудачила малость, На пять задержалась минут».
«Ворона, влетевшая в чащу, Всю жизнь провела на суку. С подружкой вполне подходящей Ты здесь разгоняешь тоску.
Привет, Хадижат! Рад поздравить: Худая – спроси у людей – Повсюду идет неспроста ведь Молва о кобыле твоей.
Гордясь поведеньем нестрогим, Кубанку надев, твоя дочь К парням прижимается многим, На танцах кружась что ни ночь.
И дом побелить свой ты, кстати, Без извести сможешь теперь. Вполне на лице ее хватит Для этого пудры, поверь».
И бросил с усмешкою новой, Крутя заострившийся ус: «Легко в институтской столовой К свинине привили ей вкус».
«Осман! – Хадижат обратилась С нескрытым презреньем к нему. – Растут, ты ответь мне на милость, Усы у тебя почему?»
«Мужчина, как ус, – говорится, Вогнать меня трудно в тоску». «Зачем же мужчине тащиться Вослед за женой к роднику?
Черны твои сплетни, как деготь, А сам ты – бочонок пустой. Не смей Асият мою трогать Змеиной своей клеветой!
Не всякий тот муж, кого небо Одарит усищами в срок. Усата и кошка. Тебе бы Папаху сменить на платок».
«Усов ты моих не касайся. До этого я не охоч. Ты лучше сказать постарайся: Засватал не я ль твою дочь?!»
«Своей назовет, как находку, Невесту не тот из парней, Кто первым засватал красотку, А тот, кто женился на ней».
«Вах, чучело дряхлое, ты ли Стоишь предо мной или нет?! Знать, джинны тебя подменили, Что мелешь на старости лет?
Давно ли ты, ветхое тело, Питалось страданьями лишь. Подумай, не очень ли смело Со мною сейчас говоришь?!»
Папаху свою на затылок Он сдвинул, дыша, как гроза. По руслам набухших прожилок Кровь бросилась злобно в глаза.
Взбешен был Осман не на шутку, Как будто хватил белены, И не подчинялись рассудку Слова его в брызгах слюны.
Кричал он осипшим фальцетом, Грозил и ругался всерьез: «Еще пожалеешь об этом! Еще ты ослепнешь от слез!»
На драку его подмывало, И был он поэтому рад, Что тут же с кувшином стояла, От страха дрожа, Супойнат.
Иного иль слово, иль случай Рассердит в родной стороне, И, в саклю вернувшись, как туча, Он злобу сорвет на жене.
Так глупый мочехец отару Дубасит, когда он сердит, А всадник коню дает жару, Хоть конь его птицей летит.
Бываю на них я похожим: Коль дело идет не на лад, Спешу обвинить тебя тоже, Родная моя Патимат…
Вспотело Османово темя, И, словно мочехец овцу, Супу, что молчала все время, Ударил Осман по лицу.
Жену, как мужчина, законно Могу, мол, ударить со зла. «Бандит!» Хадижат, возмущенно В глаза ему плюнув, ушла.
Супа убежала, заплакав; «Терпела я. Хватит с меня!» Осман был похож на собаку, Схватившую мяса с огня.
Он думал со злостью: «Ну, ладно, Плевок возвращу я назад!» Дыша тяжело и надсадно, Вернулась домой Хадижат.
И выпила кружку студеной Воды родниковой до дна. И, будто ашуг вдохновленный, К письму приступила она.
Как чуду, в горах Дагестана Я сам удивлялся не раз, Что тысячи строк безымянных Сложили горянки у нас.
Их песни живут, словно злато, В них каждое чувство остро. Услышав их, я виновато Свое отстраняю перо.
К закату в стихах сочинила Письмо своей дочери мать. Подругу ее пригласила И стала его диктовать.
*
«На душе и тень, и свет, Словно с двух сторон горы. Строчки твоего письма – Что волшебные дары.
Мне от этих строчек вдруг Показалось, что досель Я твою, забыв про сон, Все качаю колыбель.
Показалось, что домой Ты из школы без пальто Мчишься, звонко щебеча, Словно ласточка в гнездо.
Белым дням вела я счет С той поры, как ты ушла: Четки белые мои Много раз перебрала.
И ночам вела я счет С той поры, как ты ушла: Четки черные мои Много раз перебрала.
Заглядевшись на звезду, Что роняла яркий свет, Снова думала: «А ты Видишь ли ее иль нет?»
Я косулю на скале, Недоступную для пуль, Часто вижу. Может, ты Родом тоже из косуль?
Узнавала о тебе Я от камушков речных: В час гаданья пред собой Я раскладывала их.
Стукнет ставней ветерок, Всполошусь я: это ты! Кто ни ступит на порог, Всполошусь я: это ты!
Вай, как вздрогнула, когда Замело тропу снежком! Ведь ушла – забыть ли мне! Ты из дому босиком!
И от этого теперь Я совсем ночей не сплю. Завтра утром я тебе Вещи теплые пошлю.
Ты здоровье береги. По ночам, моя краса, Глаз над книжкой не слепи – Не казенные глаза.
Осторожней быть прошу Я тебя не без причин: Говорят, в Махачкале Табуны автомашин.
Для меня, не для тебя Близится молитвы час. Чтоб аллах хранил тебя, Совершить спешу намаз!»
*
Ту зиму забудешь едва ли, Была она злее врага. Отары совсем отощали, И толстыми стали снега.
Осталась трава под снегами, А снег неприступен почти. Голодные овцы губами Старались его разгрести.
Но снегом колючим и твердым Лишь ранили губы они И падали, вытянув морды. О, сколько их пало в те дни!
Как мог, укрывал от метели Ягнят на кутане Али. От стужи усы побелели И слезы к щекам приросли.
Зима своим саваном белым Покрыла кутаны. Беда! И ночью, и днем то и дело Гудели о том провода.
Недобрая весть торопилась Быстрей, чем на крыльях совы. Как снег, на аулы свалилась, Домчалась до самой Москвы.
Хлестала пурга по кошарам, Мороз раскалялся все злей. Беда! И на помощь отарам Направились сотни людей.
Кубанское сено грузили В составы, которым даны «Зеленые улицы» были Железным приказом страны.
Сквозь темень на каждом кутане Костры полыхали в ночи, И сеном груженные сани Тянули туда тягачи.
Погода – не выдумать хуже, Но словно противнику в тыл, Над полчищем воющей стужи Во мгле самолет уходил.
И сбрасывал вновь над кутаном Он сено в какой уже раз. Как в прошлой войне партизанам Заброшенный боеприпас.
Трудились, как было ни круто, Среди леденеющей мглы Студенты сельхозинститута Из города Махачкалы.
Хочу, чтоб о подвиге этом Вы, люди, забыть не могли… В степи перед самым рассветом Юсуп повстречался с Али.
Студент с уваженьем безмерным, Хоть сам заслужил он почет, Сказал, поздоровавшись первым, Что дочка поклон ему шлет.
И что Хадижат, мол, здорова, Как Асе писала о том. Насупивший брови, сурово Али его слушал. Потом Ответил печально и глухо, Что дочери нет у него. А если ей пишет старуха, То он не прощает того.
И с нею – сама виновата! – Отныне не связан судьбой… И палкой, согласно адату, Он воздух рассек над собой.
(Адат развенчанья нетруден. Лишь палкой взмахнуть вы должны И трижды промолвить при людях: «Свожу с себя имя жены!»)
Случается, после развода Муж кличет обратно жену. Я знаю, что был у народа Закон посложней в старину.
Жену возвратить свою снова Муж право имел, но она Стать прежде женою другого Была, хоть на сутки, должна.
И службу иной специально Для этого нес без забот. Одну отпускал моментально, Другую – держал целый год.
*
Звонок телефонный раздался, Чуть дверь приоткрылась, скрипя, И сторож в дверях показался: «Алиева Ася, тебя!»
Взяла она трубку проворно, И голос того, кто был люб, Донесся из трубки из черной: «Юсуп? Ты откуда, Юсуп?»
«Вернулся с кутана. Ты рада?» «Как будто не чувствуешь сам!» «Сегодня тебя у горсада К семи ожидаю часам.
Твое я исполнил желанье: Пойдем мы смотреть «Айгази». «Спасибо». – «Чур, без опозданья». «Приду! Прибегу! Не проси!
Но сам опоздать стерегись ты!» «И сто не задержат преград! С тобой мое сердце и мысли». «До вечера!» – «Жду, Асият!»
И сразу две трубки покорных Уселись на двух рычагах, Как будто две курицы черных На жердочках в разных местах…
Отглажены брюки что надо, Подстрижен Юсуп и побрит. Он, как часовой, у горсада Минут уже сорок стоит.
Стоит в ожиданье любимой (Всех юношей это судьба). Машины проносятся мимо, А время ползет, как арба.
Волнуясь, Юсуп в нетерпенье (Быстрей, может, время пройдет) Все до одного объявленья Прочел на доске у ворот.
Потом комсомольской газеты Он две просмотрел полосы. «Ах, где же ты, милая, где ты?» И снова взглянул на часы.
«Нельзя же так, честное слово, Она бессердечна совсем! Сейчас уже четверть восьмого, А мы ведь условились в семь.
В театр теперь опоздали. Ах, что ж не идет Асият?» И начал, насупясь, в печали Ходить то вперед, то назад.
И горько ему, и обидно. Что делать? Грусти не грусти, По-прежнему Аси не видно, Хоть восемь уже без пяти.
Рассыпались в небе монеты. Свет желтый мерцал на столбе. Направился, бросив билеты, Юсуп в общежитье к себе.
*
Читатель, тревогой томимый, Ты хочешь узнать, почему Юсуп не дождался любимой? Что с ней? Охладела к нему?
А может, помучить решила? О нет, дорогой мой, она На это свиданье спешила, Любви несказанной полна.
Спешила, забыв про зачеты, А в городе, злом обуян, Ее уже с прошлой субботы Выслеживать начал Осман.
Вечерние у института Теперь коротал он часы. «Еще я мужчина как будто, Еще не облезли усы.
Нет, я их ношу не для виду. И пусть мне не видеть добра, Коль я не взыщу за обиду, Пора это сделать! Пора!
Старухе, что дерзкою стала, Плевок я верну. Ничего!» Из-за голенища торчала Ножа рукоять у него.
Втянув в худощавые плечи Башку, как испуганный кот, Готовый прождать целый вечер, Осман вдруг увидел: идет!
Идет Асият торопливо, Белеет пуховый платок. Идет, улыбаясь счастливо, Скрипит под ногами снежок.
Безлюдно вокруг, но нежданно Возник, как из тьмы, человек. Тяжел был кулак у Османа, И рухнула Ася на снег.
В лице у нее ни кровинки. Лежит, и, склонившись над ней, Осман рукояткою финки Ударил ее меж бровей.
Отрезал ей косу тугую И платье порвал на груди. «Теперь на тебя, на такую, Никто не польстится, поди!»
И бросился тут же проворно Бежать, не теряя минут. Но крепкая чья-то за горло Схватила рука его тут.
*
Машина, сигналя протяжно, Летит из больничных дверей. Где были вы, люди? Мне страшно. Скорее, водитель, скорей!
Такого лихого шофера В столице сейчас не найдешь. Ты выжал, что мог, из мотора, Ты «скорую помощь» ведешь.
И темень прорезали фары. Сюда! Асият моя тут! И вижу я, как санитары Ее на носилки кладут.
Захлопнулись белые дверцы, След рубчатый лег на снегу. Я, словно с простреленным сердцем, За белой машиной бегу.
И вот предо мною больница. Наверх не пускают, хоть плачь. «Ну как там дела, фельдшерица?» «Приехал профессор Булач…»
О бог милосердный науки, Свершал ты не раз чудеса. Ужель не спасут твои руки Алиевой Аси глаза?
Должна она жить, и учиться, И чувствовать счастье свое. Из пединститута в больницу Примчались подружки ее.
Внизу, возле лестницы самой, Шепнула одна из девчат: «Я думаю, что телеграммой Мы вызвать должны Хадижат».
Кружился вокруг чуть заметный Снежок. А в театре как раз Достичь своей цели заветной Спешил Айгази в этот час.
Запел он: «О, выгляни, пери, О, брось из окошка хоть взгляд!» Зал полон. И только в партере Два кресла свободных стоят.
*
Лицо Хадижат как из мела: «О, горе мне! Ранена дочь!» Сбежались соседи, чтоб делом Иль добрым советом помочь.
«Не плачь. Перемелется горе. Даст бог ей здоровья опять». «Я верю, что будем мы вскоре На Асиной свадьбе плясать».
«Самой тебе дочку не худо Проведать. Она тебя ждет». «В Хунзах отправляйся, оттуда Доставит тебя самолет».
Пятнадцать минут до отлета, И нет уже мест, говорят. Но, к счастью, отзывчивый кто-то Билет уступил Хадижат.
Нагрелся мотор от работы, Летит самолет, а внизу Аулы похожи на соты, На ленту похожа Койсу.
И зяби чернеют в долине, Хоть снег не сошел еще с гор. Летит самолет. И в кабине Два горца затеяли спор.
Но в небе словесную схватку Закончить они не смогли: Пошел самолет на посадку, Коснулись колеса земли.
*
«Девчонки, идем». – «А не рано?» «Нет, если идти, то пора». Назначено дело Османа Сегодня на десять утра.
Порядочно в зале народа. Студенты. Ишь, сколько их тут! Вот кто-то у самого входа Отрывисто крикнул: «Ведут!»
Заложены за спину руки. И слева и справа конвой. Осман, озираясь в испуге, С поникшей вошел головой.
Введен за свое преступленье Держать он ответ в этот зал. И, стоя, ему обвиненье Народный судья зачитал.
Подружке Ажай прошептала, К ее наклонившись кудрям: «Судью как зовут, не слыхала?» «Гусейнова это Марьям!»
Трудна у защиты тропинка. Всем ясно: Осман виноват. Лежит на столе его финка, А рядом коса Асият.
И ставит с расчетом прицельным Вопросы Осману в упор, За столиком сидя отдельным, Крутой, как закон, прокурор.
Слов сказано будет немало, И знаю одно наперед: Из этого строгого зала Осман под конвоем уйдет.
*
Согретый весеннею лаской, Мир сбросил свой снежный наряд. И, с белой расставшись повязкой, Открыла глаза Асият.
Свет хлынул в спасенные очи. И не огорчает пусть вас, Что схожа с мальчишеской очень Прическа у Аси сейчас.
Она и такая, поверьте, Мила мне во веки веков. А в небе, как в синем конверте, Белеют листки облаков.
И, пахаря добрая птица, На пашню торопится грач. Прощай, расстаемся, больница! Спасибо вам, доктор Булач!
В ресницах моей героини Я вижу улыбку опять. За это родной медицине Я руки готов целовать.
Все улицы в солнечных вершах, И радости Ася полна. Под ручку Юсуп ее держит, И под руку маму – она.
Еще Асият не окрепла, Еще, как снежинка, бледна. «Отец мой, я чуть не ослепла, – Подумала горько она. —
Я верю, что там, на вершине, Где тучку ласкает утес, Откроет глаза тебе ныне Удар, что Осман мне нанес».
Бегут ей навстречу подружки. Ах, что за девчонки! (В честь их Студенты не раз еще кружки Нальют в общежитьях мужских.)
Широкой дорожкой горсада Идет Асият напрямик, И с девушки грустного взгляда Не сводит какой-то старик.
Он думает: «Будь помоложе Я в жизни десятков на пять, Студенту счастливому тоже Я мог бы соперником стать».
А море волною хрустальной Бьет в берег. Какой-то чудак Сезон открывает купальный: Подвыпил, наверно, земляк.
Как будто у станции поезд, Что так задержался в пути, Подходит к концу моя повесть. О строгий мой критик, прости!
В ней, может, не каждая строчка Удачна была и важна, Но знай, что и кадия дочка Бывает порою грешна.
ЭПИЛОГ
Поспешные годы исправно И неудержимо летят. Я снова приехал недавно В аул, где жила Асият.
Иду. Зеленеет лужайка, Забавна на ней и мила, Дошкольного возраста стайка Вниманье мое привлекла.
Смотрю на детей. И кого-то Напомнила девочка мне, Что с куклою вполоборота Стояла чуть-чуть в стороне.
Открой-ка мне, память, свой терем: Где видел я эти черты? Постой… Вспоминаю… Проверим: «Скажи мне, чья, девочка, ты?
Иль, может, ты угол платочка, Иль, может, кровинка зари?» «Я мамина с папою дочка». «А как твое имя?» – «Шахри».
«Где мама твоя?» – «На работе». «Что делает?» – «Учит ребят». «Скажи мне, а где вы живете?» «У бабушки, у Хадижат».
Стою, как на плотном матрасе: Трава под ногами густа. Я дочке Юсупа и Аси Хочу пожелать неспроста:
Будь в жизни на маму похожей И нравом, Шахри, и душой. Стань первой красавицей тоже И умницей самой большой.
Как мама, живи не робея, Ставь честность превыше всего. Еще пожелаю тебе я: Будь дочкой отца своего.
Отзывчивой будь и сердечной, Не дрогни и в трудном бою. Любовью люби долговечной, Как любит он маму твою.
Шахри, и тебя уже где-то Ждет юность под небом родным, И если не мною воспета, То будешь воспета другим!
1956
Перевод Я. Козловского Две вершины
На меня в мерцанье света, Словно с лунной вышины, Два ожившие портрета Смотрят в доме со стены.
На одном – и честь, и слава, На другом – сердечный рок. На одном – пророк ислама, На другом – любви пророк.
На меня глядят сквозь дали: Первый – с рыжей бородой, При клинке дамасской стали И с пандуром – молодой.
С детских лет благоговеть я Пред обоими привык. Между ними – полстолетья, И один у них язык.
Был небесною самою Волей, памятной горам, Венчан белою чалмою К битвам призванный имам.
Не одна над сердцем рана, Но, лихой, он среди скал За свободу Дагестана Четверть века воевал.
А второй в краю высоком, Весь – искрящийся кремень, Слыл окрест любви пророком В шапке, сбитой набекрень.
Обещать со слов Корана Горцам, кто падет в бою, Мог владыка Дагестана Наслаждения в раю.
А Махмуд, к чему лукавить, Пел, ценя земную явь: «Можешь рай себе оставить – Мне любимую оставь».
Прикоснулся к веткам сонным Ветер, листья шевеля, И с почтением врожденным Я спросил у Шамиля:
«Моего, имам, вопроса Не кори и дай ответ: Ты с певцом из Кахаб-Росо Рад соседству или нет?
Своему отцу не ты ли Пригрозил, душой скорбя: «Если будешь льнуть к бутыли, То зарежу я себя»?
И не ты ль в Гимры когда-то Смог жестоко настоять, Как поборник шариата, Чтоб не пела песен мать?
Тем, кто пел, грозил ты адом, Запрещал стихи писать. Как же ты с Махмудом рядом Можешь нынче пребывать?
Ведь в тебе Мисры, и Шама, И Аравии сыны Непреклонного имама Видят с памятной войны?
Был Махмуд из Кахаб-Росо В прегрешениях упрям, С обнаженного утеса Пел он страсть свою к Марьям,
И вознес превыше бога Женщин в отческом краю, И прилюдно пил из рога За любимую свою».
Отвечал имам на это: «Если б жил при мне Махмуд, Я б велел, чтоб с минарета Пел он песни там и тут.
До России бы известен Стал Махмуд, и оттого Я б за каждую из песен Чашей жаловал его.
И клянусь я словом горца, Что при мне бы не посмел Пулею имам из Гоцо Оборвать его удел.
Потому что горским людям Объявил бы, сжав булат, Что Махмуд, хоть бесом будь он, Под защиту мною взят.
И, до крови в битвах тертый, Стал бы, сердца не тая, Шуайнат – жене четвертой – Петь Махмуда песни я».
И неведомо откуда Вдруг, овеян тишиной, Слышен сделался Махмуда Голос, вызванный не мной:
«Я – Махмуд из Кахаб-Росо, Жаль, не сблизились, пыля, Века моего колеса С бурным веком Шамиля.
На ристалище Кавказа Я бы мог отвагу петь Шамилевского приказа Выстоять иль умереть.
И в погоне не за славой Быть я мог бы, смерть поправ, Шамиля рукою правой, Как наиб Ахбердилав.
Всякий раз бы в пламя битвы Я пандур двухструнный брал И любовные молитвы Для мюридов сочинял.
Чтобы жены обнимали Их на бешеном скаку, А пандур мой приобщали К шамилевскому клинку».
Мчат летучие годины, И мерцают предо мной Соплеменных две вершины В дальной близости одной.
Живая богиня Кумари
1
Рядом с Индией, меж древних мест, В Гималаях, где макушкой самой В небеса уперся Эверест, А у ног его толпятся храмы, Где холмы Тибетские белы, Точно пловом полные котлы, Где вдоль Ганга – в пепле, в серой пене – Не смолкают стоны песнопений, Где ракушками на склоны скал Лепит домики свои Непал – Чудо Азии. Всего чудней – Сотни сот богов, живущих в ней.
Их под здешним небом – дополна, Все и не упомнишь имена! Бог для страсти. И для многих вместе. Боги счастья, совести и чести. Боги ночи есть. И боги дня. Боги доброты. И боги злобы. Бог всепониманья. Бог огня. А для огненной любви – особо. Боги есть для пляшущих. Поющих. Боги многодумные – для пьющих, Чтоб янтарная струя вина Мудростью была освящена.
Песни Вишну, Кришну или Шивы Так философичны, так красивы! Столько мне там рассказали притч! Все не смог я до конца постичь!
Но меж темных споров о святыне, Страстных словопрений и молитв Я услышал о живой богине, С той поры душа о ней болит!
– С добрым утром! – ей с утра желаю. – Доброй ночи! – к ночи ей шепчу, Маленькая, милая, земная, Светлому подобная лучу.
О красе ее – небесном даре – Говорят без лести зеркала… Да минет тебя дыханье зла, О богиня – девочка Кумари!
2
Кумари – цветок. Из цветений всех Избрали ее одну, Чтоб мир, погруженный во мрак и грех, Себе вернул белизну.
Кумари – птичка. Из чудо-птиц – Ей воспарить одной, Чтоб люди земные склонялись ниц Пред ней, богиней земной!
Кумари – алмаз. Изо всех камней Непал эту прелесть извлек, Чтоб на груди Гималаев ей Сверкать хоть недолгий срок!..
Кумари – дитя. Почти что с пелен Ламы ее земли На самый высокий, сияющий трон Девочку вознесли.
«Богиня» – такой небывалый чин Ей, малолетней, дан. Не возведен ни один властелин В этакий важный сан!
Кумари-девочке в Катманду Построен дворец-чертог, Но радости этот чертог на беду Девочке дать не смог.
Кумари! Тобой дорожит Непал, Пока ни ночью, ни днем Никто ни кровинки не увидал На детском теле твоем!
Пока непорочна ты и бела, Ягненок белый в отаре! Пока не коснулось дыханье зла Твоей красоты, Кумари!
Пока не спугнули зависть и гнев Радость твою и веселье, Пока ты вся как сладкий напев Матери над колыбелью…
…По части религии я не мастак, Не думал, что наяву я Увижу богиню в земных местах… И вот – повстречал живую!
3
Мудрости вершины – Гималаи!.. Столько лет – а может, и веков? – Люди устремлялись к вам, желая Древней тайны приподнять покров,
Посмотреть, что там, вверху, сокрыто, Полюбить и вникнуть в существо Вашего обычая и быта, Въявь увидеть сказок волшебство.
Как паломники к святой Каабе, Люди шли… Но этот шел как друг, А другой передвигался, грабя, Чтобы доверху набить сундук…
Шли познанья ради. Ради веры… Из корысти шли издалека. Шли с евангельем миссионеры, Шли купцы… А следом шли войска…
На слонах, шагающих степенно, О Непал, кого не видел ты?! К Гималаям липли джентльмены, Точно мухи к телу нищеты.
Кто им, жадным, преградит дорогу, Пресечет их алчности пути?! Боги?.. Их в Непале слишком много! Трудно им к согласию прийти!
О Непал нагорный, путь твой горек, Ты прошел чистилище и ад… Но довольно!.. Я ведь не историк, Не ученый я пишу трактат!
Мне б хоть разобраться в тех причинах, Что меня влекли к тебе, Непал… Помню, как из рукавов овчинных Книжицу отец мой доставал,
Он, поэт, Расулу-мальчугану, Примостясь на каменном катке, Толковал сказанья Индостана На родном аварском языке.
Те слова не пролетели мимо. И меня, должно быть, неспроста Повлекли к себе неудержимо Эти чужедальние места.
Мне, конечно, не открыть Непала, Он и сам открыл себя давно. Но душе моей открытьем стало В Катманду высокое окно.
И под ним – не в первый раз, а в третий – Я взываю: – Появись скорей Ты, кому подобной нет на свете, Лучшая из всех земных детей!
Жду… Мелькнуло пурпурное сари… И, глазами длинными блестя, Появляется она – Кумари, Свет-богиня, девочка, дитя!
Выплывает золотая рыбка… И блестит, взойдя над миром всем, Детская счастливая улыбка, Без которой мир и пуст, и нем!
…О Непал! Планеты нашей круть! К пику Джомолунгма тяжкий путь, Лестница крутая к Гималаям… О Непал! Ты так непостигаем!
Помню, как впервые увидал Я твои твердыни, о Непал! Голубые пропасти, каньоны, Где шумит поток неугомонный…
Повстречалась на тропе крутой Женщина наварская с водой, Брызгала она на землю капли, Чтобы козни засухи ослабли.
Но земля была тверда, суха И по цвету близилась примерно К савану, в котором от греха Навсегда уходит правоверный…
Пальмы к небу ветви возвели, Заклинали небеса бананы: «Влаги нам, несчастным, ниспошли!» Но молчало небо, как ни странно.
Водопады… Здесь их – двадцать два, Как дойти до них?! Гласит молва: Счастье тем, кто все их увидал… Ну, а ты?.. Ты счастлив, о Непал?
Здесь, в Непале, возле очагов Мирно ладят тысячи богов, Всем почет: и местным и чужим… О Непал! Как ты непостижим, Хоть тебя я вижу в третий раз…
Ты – неотшлифованный алмаз!..
Все же счастлив я, что вновь попал На твои высоты, о Непал, Что в твоей столице Катманду Под окно богини вновь приду…
4
«Непал – крыша мира», – кто-то сказал, Опять я про это слышу. Привет тебе, крыша мира – Непал! Взлететь ли превыше крыши?!
Прибывший, костюм парадный надень! Повсюду звенят напевы. Сегодня – праздник, великий день Рождения королевы…
С Рахманом Везировым – нашим послом – При громе пушек и звоне Меж принцев двоих сидим за столом, А королева – на троне.
Сто барабанов в округе бьют. Музыка – справа, слева… И пробивается сквозь салют: «Да здравствует королева!»
Со звоном плясуньи вступают в круг, В броню колокольцев одеты, Звенят браслеты на сгибах рук, На смуглых ножках – браслеты…
Цимбалы и дудки звучат в унисон, Пестрят и кружатся краски, И вкруг меня колесом, колесом Кружатся странные маски.
Лишь маски – повсюду… Иное лицо Чуть видно из меди и золота. Даже у парня – в носу! – кольцо: Ноздри насквозь проколоты!
У женщины той – целый медный рудник Блестит на груди, жа´рок! Совсем как у милых землячек моих – Карибских наших аварок…
Не зря я родные вспомнил места… Собачья взвихрилась драка, Как дома у нас, как там, в Ората, Там, близ родного Хунзаха.
Здесь – борются. Там, натянув тетиву, Стрелы пускают метко, И птица падает на траву Как тряпка, как сбитая ветка…
Канатоходцы?.. И это есть! И здесь этот спорт в почете. Зажгутся костры – королеве в честь, Искусников там найдете!..
Звенят колокольцы, звенят в унисон… Как в сказке, пестреют краски, И вкруг меня колесом, колесом Кружа´тся странные маски.
Кружа´тся, в пространство глаза вперив, Так слаженны их движенья! О ма´ндала! Древний индийский миф, Вижу твое круженье.
Ну, маска!.. До самых ушей – оскал! Должно быть, рука сжимала Тот нож, которым славен Непал, Кукри – ятаган Непала.
Он так остер, тот непальский меч, Что по первому зову Мог бы одним ударом отсечь Голову у коровы!
Но у коровы судьба не та! Коровы живут отменно, Ибо в Непале корова – свята, Она неприкосновенна…
…Кружи´тся, звеня, череда подруг, Сверкает гирлянда света… Звенят браслеты на сгибах рук, На ножках звенят браслеты…
О, если б меж тоненьких танцовщиц, В их золотом пожаре, Мелькнула бы лучшая из цариц, Она, богиня Кумари!
Но нет ее здесь… И совсем темно В стеклах ее оконных. Наверно, спит богиня давно – Она ведь еще ребенок.
5
…Праздник окончен. Утих байрам С песнями, гиком, свистом… Идем, как по старым, рваным коврам, По улицам каменистым.
Мелькают дальние огоньки… Отелей свет многооких… Видим: дворцы… Невысоки Дворцы у принцев высоких!..
Движемся медленно, не спешим, Нам же все интересно. Улицы здесь узки для машин, Нашему «ЗИЛу» – тесно.
В крайний проулок пройти нельзя: Корова там развалилась. Просит водитель, пред ней лебезя: – Подвиньтесь, сделайте милость!
Домиков глиняных тесный ряд Будто к земле прижатый, Вот так же в Балхаре чаны стоят, Которые бьют ребята.
Базар за базаром… Меж них – казино. Еще казино – на крути. Такие видал я уже давно, Помню, еще в Бейруте…
Знаю: прекрасный город разбит, . Обезображен жестоко. В дымных руинах теперь лежит Этот Париж Востока…
Дальше идем… Монахов приют, Речка бьется о ка´менья… На берегу покойника жгут, Труп – в языках пламени…
В воду слетает пепел и грязь, Осколки, битые крынки… Рынок… Кого не увидит глаз Здесь, на восточном рынке!
– Сюда! – зовет одессит-остряк, Видно, торговец прыткий. – Поскольку вы вроде бы мой земляк, Зайдите! Для вас со скидкой!
Кашмирские шали… Четок гора. Святая водица. Ткани. Птицы блистающего пера. Рядом – живые лани…
Взвешивают, мерят добро, Громко божась и ссорясь… Все продается: шелка, серебро, А заодно и совесть.
А покупатели? Пестрая смесь! Каждый – в своем типе. Американцы. Французы – здесь И старики. И хиппи.
Битники… Как разгадать их пол?.. Все стандартно одеты. Юноша это сейчас прошел?.. Или девушка это?..
Узкие джинсы – на всех подряд. Сорочки – пестры, не новы, – Как философии этих ребят, Их скептицизм грошовый…
…Народ набивается в казино, Стихает шум на базаре. А я смотрю… Не зажглось ли окно, Не видно ли в нем Кумари?
6
Девочка-богиня! Чудо-птица! Малый птенчик в клетке золотой! Слышишь?.. Я пришел к тебе проститься, Уезжаю. Мне пора домой!
Вновь стою у твоего оконца, Снова я нетерпеливо жду, Скоро ли блеснешь ты, дочка солнца, Золотая рыбка Катманду?
Хоть сквозь эти узенькие дверцы Покажи прелестное лицо, Символ мира, светлый образ детства, Радости весенней деревцо!
О, апрельский персик всех безгрешней! Нежный, как невинности напев! Майская прозрачная черешня – Знак ее на лбу у королев!..
Косточка – горчинка абрикоса, Вишенка, что соком налита! Выйди! Доплети тугие косы! Покажись, о девочка-мечта!
