Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 62 страниц)
Она была, как мак среди травы, Как золото червонное средь меди, В кругу своих подружек… Но, увы, Ее никто на свадьбе не заметил.
Подумал я, как все они слепы, На прежнее усаживаясь место. Но тут раздался резкий скрип арбы, – То привезли приданное с невестой.
По горскому обычаю лицо Ее закрыто было покрывалом. Однако, молодую взяв в кольцо, Толпа «ур-ра» восторженно кричала.
А я подумал, как они глупы… Ну, разве кто-то может быть прекрасней Моей Шахри – удачливой судьбы – Что, как звезда, мерцает, но не гаснет.
XIХ.
Гремела свадьба… Я один печально Сидел в сторонке, глядя на Шахри. Казалось мне, никто не замечает, Как на щеках румянец мой горит.
Соревновались бубен и гармошка С пандуром и гортанною зурной В то время, как мне нагло строил «рожки» Какой-то парень, стоя за спиной.
Носил он лейтенантские погоны, Но был не по-военному игрив. И я не знал, что до смерти влюблен он В односельчанку юную Шахри.
Смеялись все, толкая в бок друг друга: – Ну, лейтенант… Ну, бравый озорник! Когда я понял, в чем его заслуга, То головою горестно поник.
Но в тот же миг веселый вихрь лезгинки Взметнул с невесты царскую парчу, И танцевальной палочкою гибкой Меня ударил кто-то по плечу.
А я, вместо того, чтоб рассердиться, Застыл от неожиданности вдруг… Шахри, расправив руки, как орлица, Меня на танец приглашала в круг.
В ее глазах под черными бровями Переливались искорки любви. Она парила, поводя плечами, Как будто бы шептала мне: – Лови!
Коснувшись ее огненного тела, Я вздрогнул, обожженный навсегда. И кровь во мне, как лава, закипела… Но тут стряслась негаданно беда.
Мне сапоги мои так сильно жали, Что я не чуял под собою ног. К тому же был насмешкой я ужален Да и плясать, как следует, не мог.
Что делать?.. Коль с Шахри я не станцую, Она смеяться станет надо мной… Тогда, от боли яростно гарцуя, Я в эту пляску ринулся, как в бой.
И топоча, я «харс» кричал так рьяно, Что перепонки лопались в ушах… Наверное, такой лезгинки странной От сотворенья не видал Ахвах.
Мои глаза сверкали, будто дула. И если б я от страсти не ослеп, Увидел, как Омар, упав со стула, От хохота катался по земле…
…Именно на этом месте я был вынужден отложить поэму, чтобы уе-хать куда-то очень далеко. В дорогу я взял только думы о ней. Но эти думы вскоре сменились другими, и в моем сердце произошли большие переме-ны. Путешествия и годы переиначили мою жизнь. Новые впечатления на-веяли новые стихи. Но однажды… Мне попались на глаза прозаические наброски моей давней поэмы. Вот они… Поэма прервалась как раз там, где, я лихо отплясывал лезгинку. И хоро-шо, что прервалась, ибо отчаянным был этот танец. Ох, уж эти узкие сапоги… Порою мне кажется, мои ноги до сих пор ноют, даже от воспоминаний… По горскому обычаю, джигит не может выйти из круга, пока девушка первой не прекратит танцевать. Вот и я из последних сил подбадривал сам себя, чтобы довести дело до славного конца. Сапоги брата и без того тесные, как ко-лодки, стиснули мои бедные ноги. На груди моей позвякивали значки, и пот ручьями струился по дрожащему телу. На мое счастье, зурнача разобрал смех, и он выпустил мундштук изо рта. Использовав эту заминку, я мгновенно плюхнулся на стул. Все громко расхохо-тались. А ехидней всех смеялся лейтенант… Даже невеста чуточку приподняла покрывало, чтобы взглянуть на такую достопримечательность. Когда зурна заиграла вновь, и другие пустились в пляс, я незаметно вы-скользнул из дома, чтобы остаться наедине со своей печалью. И теперь еще сердце мое ноет от смеха ахвахцев. А тогда, подстегнутый стыдом, как скакун нагайкой, я решил немедля отправиться в Цада. Прихрамывая, я кружил по темным улочкам чужого аула, пока не понял, что бесповоротно заблудился. От-чаявшись, я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире. И как будто в подтверждение этому, стал накрапывать противный мелкий дождик. Я огляделся вокруг, чтобы укрыться где-нибудь ненадолго. Возле неказистой сак-ли в двух шагах от меня лежало толстое бревно под сомнительным навесом. – Сойдет, – подумал я, забираясь в свое убежище. Усевшись на сырое бревно, я тотчас снял свои значки и сунул их в карман пиджака. Теперь в них уже не было надобности. Пускай звенят в кармане вместе с медяками, как мои несбывшиеся надежды… Прощай, дорогая Шахри!.. Именно в этот момент пришли ко мне первые строки будущей поэмы:
Шахри, Шахри – таинственное имя, Арабских сказок тонкий аромат… На свете не найти его любимей, Как дорог мне насмешливый твой взгляд. Прощай, Шахри… Я завтра уезжаю. Дождь кончится, и ясный день взойдет. Прощай, Ахвах… Моя тоска растает, Как будто снег под мартовским дождем. Прости, Шахри… Ахвахская орлица, Как ты парила в танце, трепеща… Он по ночам мне долго будет сниться. Будь счастлива навеки И прощай!
Ах, Шахри, Шахри… Когда я шептал твое имя, оно, заглушало грохот на-стырного свадебного барабана. Но ты, живущая в Ахвахе, как и прежде, далека от меня… Да и этот дождь также невыносим, как гримасы проклятого лейте-нанта. Не знаю, то ли капли, то ли слезы катятся по моему лицу?.. Прощай, дорогая Шахри!.. Покуда я роптал на свою несчастную долю, сидя под худым навесом, свадьба пошла на убыль, аульчане стали расходиться по домам. Вдруг где-то недалеко я услышал взволнованный голос Омара, который разыскивал своего пропавшего гостя. Я не откликнулся на его окрики, потому что очень гордился своим одиночеством. Омар покричав еще немного, стал с кем-то возбужденно разговаривать: – Нигде не могу найти своего кунака. Как сквозь землю провалился. – Никуда не денется, бедолага, – отозвался знакомый голос, – небось, перебрал мой «зятек» ахвахской бузы. Я вздрогнул от неожиданности, ибо голос этот принадлежал матери Шах-ри. – Ну, что ты, мама, – возмутился девический голосок, – все шутишь да шутишь. А если ему плохо сейчас?.. Сердце мое забилось, как свадебный барабан; и я еще сильнее прижался к скользкой стене незнакомого дома. Омар, распрощавшись с женщинами, пошел продолжать поиски, а Шахри с матерью стали стремительно приближаться ко мне. – О, Аллах!.. Наверное, они живут в этой сакле, – осенило меня. Одна-ко, спасаться бегством было уже поздно. Оставалось одно – прикинуться спя-щим выпивохой… Шаги приблизились, и я услышал прямо над ухом желанный голосок. – Расул, – дернула меня за рукав Шахри. Я молчал. – Расул, – громко воскликнула ее мать, тормоша меня за плечи. Я молчал. – Расул, – закричали они хором, пытаясь поднять меня с мокрого брев-на. Сопротивляться было бесполезно. И смешно… – Ага, – промычал я, притворившись подвыпившим. – Я Расул… А вы кто?.. – Мы, – возмутилась Шахри, – да неужели ты не узнаешь нас, несча-стный? – Нет… – затянул я нараспев, при этом зевая вполне натурально. – Что же будем делать? – озабоченно спросила Шахри у матери. – Может, потащим его к Омару?.. Одному ему не дойти. – Куда уж нам справиться с таким верзилой, остановила ее Кусун. – Не сидеть же ему под дождем, – чуть не плакала Шахри. – Ладно, – решительно воскликнула мать, – так и быть, переночует у нас. Подержи-ка его, пока я отворю ворота. Меня, как током ударило, когда Шахри обхватила мои плечи. Теперь уже не было никакой возможности выйти из этой дурацкой роли. Да, честно говоря, она мне чертовски нравилась, эта роль неудачливого выпивохи, заплутавшего в чужом ауле. Если Шахри всегда так заботливо будет меня обнимать, я, пожа-луй, пойду в актеры Аварского театра. – Пойдем, сынок, – устало вздохнула Кусун и поволокла меня с помо-щью Шахри, как мешок муки с аульской мельницы. Я не сопротивлялся. Я плыл по течению счастливой случайности, которая выпала мне за все мои минувшие страдания. – Вах! Да он промок, как теленок, угодивший в речку, – всплеснула руками Кусун, когда в комнате зажгли лампу. Я все еще прикидывался ничего не соображающим болваном и медленно раскачивался из стороны в сторону. – Да он же может простудиться, – запричитала Шахри, стягивая с меня проклятые сапоги… О, долгожданная любовь!.. Дороги, ведущие к тебе, так трудны. Много раз меня сбрасывали с крыши, и река уносила меня, и в огне я горел не однаж-ды. Но все это сущие пустяки по сравнению с тем мелким ахвахским дождиком, который я не смогу забыть никогда. Я не забуду, как Шахри ловкими движениями стащила с меня мокрый пиджак из кармана которого торчала районная газета с моими раскисшими сти-хами. Я не забуду и ту пронизывающую дрожь, которая пробежала по моему телу, когда Шахри смущенно стелила мне постель. – Я пойду, а ты, недотепа, сейчас же раздевайся и засыпай. – Угу, – мрачно буркнул я, широко открывая глаза. Необходимость притворяться отпала с уходом любимой. Я лениво стащил заляпанные аульской грязью штаны, из кармана которых шлепнулась на пол маленькая рыжая ля-гушка, неведомо как там очутившаяся. Я брезгливо отшвырнул ее ногой и, сбросив одежду, нагишом забрался под ватное одеяло Шахри. О, каким жарким мне оно казалось тогда… Вскоре я погрузился в то удивительное состояние, к которому можно по-добрать только один точный эпитет – райское. Через едва приоткрытую дверь мне было видно, как в соседней комнате блестит огонь в очаге, возле которого стоят мои сапоги, как два озябших ребенка. Мне было слышно, как где-то ря-дом льется вода, звонкой струйкой ударяясь о дно медного таза. Шахри уже ус-пела простирнуть мои брюки, и теперь они висели на веревке, напоминая кана-тоходца. Да и сам я чувствовал себя канатоходцем, который, оступившись, сва-лился с троса. И все-таки в моем сердце ликовала радость, ведь я находился в доме Шахри. Закрыв глаза, я стал мечтать, что так будет всегда. Я представлял города и страны, в которых мы побываем вместе с любимой, и уже было начал засы-пать, как вдруг неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетела Шахри. – Тебе ничего не нужно?.. – Нет, Шахри, ничего.. – Дождь прекратился. Окно открыть?.. – Как хочешь, Шахри, мне все равно… – А вдруг будет холодно?.. – Я из Цада . – Ах, а я чуть не забыла об этом, – усмехнулась она, открывая окно на-стежь. – Спит аул… – вздохнула Шахри мечтательно. – И молодые?.. – Не знаю. Спокойной ночи, – строго сказала она и вышла из комнаты так же неожиданно, как и вошла. – Спокойной ночи, – прошептал я ей вслед, про себя добавив множество замечательных эпитетов к ее имени (золотая моя, бесценная, черноокая и сизокрылая голубка Шахри!) Грустная и счастливая ночь. На грани, где эти чувства слились воедино, я сладко задремал… Но в этот миг возле моего окна раздался скрип сапог и по-слышался негромкий разговор, переходящий в шепот. Шум усиливался. Навер-ное, и Шахри услыхала его, потому что незаметно юркнула в мою комнату, ду-мая, что я уже сплю. Я притаился… В своих стихах я много раз описал этот замечательный обычай ахвахцев. Когда аульские парни спорят меж собой, к кому благосклонна их избранница, они приходят к ее дому и бросают в распахнутое окно свои разношерстные шапки. Девушка оставляет шапку того, кто мил ее сердцу, а остальные вышвы-ривает обратно. И мне нередко приходилось стряхивать пыль с моей коварно отвергнутой кепки. Этот ахвахский обычай я бы порекомендовал всему миру… Однако, как ни печально, он исчезает уже и в Ахвахе. Современная любовь го-ворит на ином языке… Но в ту незабываемую ночь хмельные и влюбленные парни столпились возле сакли Шахри, бросая поочередно свои шапки в окно. Разными были эти головные уборы, ведь время переменило вкусы аульских парней. Тут были и тяжелые чабанские папахи, и легкие войлочные шапочки, и даже фетровая шляпа какого-то фельдшера. Одновременно с дорогой каракуле-вой бухаркой в комнату Шахри влетела и краснозвездная фуражка лейтенанта. Невыносимая пытка ожиданием… Какую из всех предпочтет Шахри?.. Первую или последнюю?.. От ревности губы мои побелели и кровь останови-лась в жилах. Но мог ли я, случайный гость этой сакли, состязаться с такими джигитами?.. По сравнению с их орлиными шапками моя несчастная кепка по-ходила на ворона с перебитым крылом. Бедный поэт, отправляйся туда, откуда пришел… Но что я вижу?.. Неужели со мною может случиться то же, что случилось с одним балхарцем, который привез продавать кувшины в наше село. У этого балхарца была старая неуклюжая кляча. А в ауле как раз готовились к скачкам. На в пух и прах разряженных скакунах гарцевали прославленные наездники. Один шутник предложил балхарцу участвовать в состязаниях, на все ла-ды расхваливая его тощую кобылу. Тот охотно согласился. И вот начались скачки… Взмыленные кони, обгоняя друг друга, неслись по кругу. И только кляча балхарца невозмутимо плелась в самом хвосте. Один круг, второй, третий… На четвертом самые отборные скакуны вы-бились из сил, а кобылка балхарца, не спеша обошла всех и победила. Я замер… Шахри по одной стала выбрасывать шапки из окна. Гордая ка-ракулевая папаха плюхнулась в лужу, и чабанская папаха вылетела, как баран из кошары. За ней последовала бедная шляпа фельдшера, и фуражку лейтенан-та постигла та же участь. Видимо, лейтенант не поверил своим глазам, потому что тут же забросил фуражку обратно. Но она снова вылетела из окна. На улице поднялся страшный шум, и тогда Шахри выглянула в окно с лу-кавой улыбкой: – Вы опоздали на целую жизнь, – торжественно сообщила она, подни-мая над головой мою помятую мокрую кепку. Шум внезапно смолк. Как дети, несправедливо получившие пощечину, парни нехотя убрались восвояси. – Шахри, – шептал я пересохшими от волнения губами, – неужели ты выбрала меня?.. Но ее давно уже не было в комнате. И только моя замечательная кепка одиноко лежала на подоконнике в озерке печального лунного света.
*
Через год мне торжественно вручили аттестат об окончании педагогиче-ского училища. Директор Ш. Микаилов долго тряс мою руку и, хитровато улы-баясь, сказал: – Поздравляю, Расул… но мог бы учиться еще лучше… «Уважаемый мой учитель, – думал я, с гордостью и грустью принимая аттестат, – разве до учебы мне было?»… Вместо того, чтобы внимательно слушать уроки, я самозабвенно строчил стихи о Шахри, взрослея с каждым новым четверостишием. И прежде чем получить аттестат зрелости, я получил аттестат Любви, первой и незабываемой. С этим аттестатом, ставшим для меня самым заветным документом, я прошагал через годы, границы и страны. О нем спеты мои лучшие песни. Не знаю, вручат ли мне когда-нибудь диплом Поэзии, но думаю, что это не так уж и важно… Мне достаточно аттестата Любви – главного документа жизни моей и судьбы. И хотя я получил его много лет назад, мне порою кажется, что я до сих пор сту-дент училища Любви, которое так и не окончил… Батырай
Я памятник себе воздвиг нерукотворный… А. Пушкин
I
Слово страстью наделить По велению небес Смог Омарла Батырай – Муж даргинцев удалой. На чонгуре четырех Струн касался он когда – Отзывалися ему Все четыре стороны. Шла стоустая молва, Будто раны Батырай Может песней исцелять, Почитая храбрецов. И однажды, говорят, Песнь победную пропев, Он погибшего в бою Смог наиба воскресить. К офицерам царских войск От лазутчиков дошел Из аула Урахи Слух, что песней Батырай Может женские сердца Покорять вернее, чем Стены горских крепостей Именитые полки. И когда у родника Он к груди прижмет чонгур, Из кувшинов воду прочь Вылить девушки спешат. Разом по воду они Отправляются опять И подольше норовят Постоять у родника. А как станет Батырай Под луной в ауле петь, Все красотки до одной Затаят дыханье вдруг. На балконах сладко им От блаженства замирать, Отражая лунный свет И огонь земной любви. Пел Омарла Батырай, И казалось – тает снег На вершинах от его Слов, что были горячи: «Наша страсть – цены ей нет – Так развеяна тобой, Как имущество, когда Нет наследников ему. Но свою сберег я страсть, В тело крепкое вогнав, Как вгоняют гвозди в сталь Амузгинцы-мастера». До сих пор живет молва, Как однажды Батырай В окружении мужей О герое песнь сложил. И рассказывалось в ней Про кавказца одного, Что в ущелии принять Бой решился против ста. Эту песню услыхав, Битвы помнивший старик Крикнул, посох отшвырнув: «Где ты, молодость моя?» А усатый молодец Перед собственным конем Амузгинского клинка Лезвие поцеловал. И когда воспел в горах Лань Омарла Батырай, Все охотники окрест Поклоняться стали ей. И она во всей красе, Меткой пули не боясь, Красоваться на скале, Словно гурия, могла… Не держал в руке своей Ты, Омарла Батырай, Ни гусиного вовек, Ни железного пера, Но сберег твои стихи Благодарный Дагестан В книге памяти своей, Словно в Книге бытия. Он про то не позабыл, Что безбожными считал, Вольнодумство углядев, В твоих песнях старшина. Властью, данною ему, Повелел всегласно он: «Запрещаю песни петь Батыраю пред людьми. А как станет Батырай, Мне переча, песни петь, То взыскать велю с него Штраф в обличии быка». Строг приказ, но оценен По достоинству поэт. И решили земляки: Купим в складчину быка. Купим в складчину быка, Старшине заплатим штраф. И споет нам Батырай Песню новую свою. Аульчане с той поры К старшине во двор не раз Круторогого быка Отводили на зарез. Но за это им дарил Песню новую свою Златоустый Батырай, Что никем не превзойден. Но всему приходит срок, И состарился поэт. Славу собственную сам Он на волю отпустил. Гаснет пламень очага, Старика забыли все, Лишь чонгур не изменил В одиночестве ему. Не заржет в конюшне конь, Бык в хлеву не замычит. Струн коснулся Батырай, И слова слетели с губ: «Как же я спою теперь, Если тягостный недуг, Если смертная печаль В угол бросили меня, Словно шубу сироты? Ой, Омарла Батырай!» Пред потухшим очагом В сакле нищенской угас Знаменитый Батырай, И не пел над ним мулла. Два аульских бедняка, Тело в саван завернув, На кладбищенском холме Наспех погребли его. Муж даргинцев удалой, Очевидцем не простым Бурных дней Кавказа ты Был, Омарла Батырай. В год, когда родился ты, Пушкин молод был еще И Раевским привезен Из Одессы на Кавказ. Где начало, где конец Повести твоей судьбы? А быть может, нету в ней Ни начала, ни конца?
II
Полтораста лет назад В мир явился Батырай. Эту дату неспроста Отмечал весь Дагестан. Отозвались на призыв Горской музы кунаки, Всех прибывших не смогу Я поэтов перечесть. О Омарла Батырай, По эфиру из Москвы Золотой твой стих летел В переводе Эффенди . И на разных языках, О Омарла Батырай, Золотой твой стих звучал На аульских площадях. Я читал твои стихи На аварском языке, В переводе сохранив Все, чем славятся они. А когда Аджиев стал По-кумыкски их читать, Мне припомнился поэт, Имя чье Ирчи Казак. Пел он женщин, и лихих Делибашей воспевал, И свободы неспроста Слыл глашатаем окрест. А шамхалу, что в Тарках Был наместником царя, Ни единою струной Льстить не стал его кумуз. Велика шамхала власть, Данная ему царем, И в холодную Сибирь Сослан был Ирчи Казак. И подумал я о том, Что Ирчи Казака мог Встретить запросто в горах Ты, Омарла Батырай. Лишь подумал я о том, А уже перед людьми Твой даргинский стих звучать Стал на лакском языке. И когда бы ты воскрес, Удивился б не тому, Что читает наизусть Женщина твои стихи. Удивился бы тому, Что в пленительном пылу На язык ногайский их Женщина перевела. Этой женщины узнать Поспешил бы имя ты, И ответил бы любой: «Пред тобою Кадрия. Знай, сама она стихи Пишет так, что никаких Всем соперницам своим Не оставила надежд». А назавтра в горы нас Повезли, чтобы венки На могиле мы твоей Возложили, Батырай. Кавалькада легковых В горы двигалась машин, А дорожный серпантин Будто бы арканил их. Для того чтоб путь в горах Безопасней был для нас, Впереди машина шла Дагестанского ГАИ. Я в одной машине был С лордом аглицким, и мне Как хозяину в пути Гость вопросы задавал: «С кем могу, скажите, сэр, Батырая я сравнить?» «Только с Бернсом, – говорю, – Было сердце чье в горах». Вот уже Сергокала Остается позади, И за поворотом нам Урахи предстать готов. Объявляется привал, И достал заморский гость Виски темную бутыль С белой лошадью на ней, И за Батырая мне Предлагает выпить он. Водки наклонив бутыль, Вышибаю пробку я. «Белой лошадью» полны Наши чарки до краев. Пьем, Омарла Батырай, Мы вначале за тебя. А потом за Бернса пьем Водку русскую до дна, Чтоб в обиде не была Водка белая на нас. И шотландец говорит: «Вот бы было славно, сэр, Если б чокнуться могли С нами Бернс и Батырай». Из-за моря возвратясь, Пролетали журавли. И казался мне их строй Наконечником стрелы. Вот уже рукой подать До аула Урахи. Вот и кладбище, но где Похоронен Батырай? Все мужчины как один Шапки скинули с голов. Девы гор несли цветы, Как младенцев, на руках. Медлят старцы почему Из аула Урахи? Иль неведомо им, где Похоронен Батырай? И ученые мужи, Что толпятся в стороне, Почему не скажут, где Похоронен Батырай? На костях ли не его Вознеслись они, когда, Ради моды стать смогли Кандидатами наук? Раскаленное печет Солнце, встав над головой. Надмогильные вокруг Стали камни горячи. И сказал один старик, Что в ауле Урахи Дом он может показать, Где родился Батырай. А могилы, где поэт Погребен был, не найти: Стерла времени рука Надпись с камня, как на грех. Золотой чеканки стих, Может, ты нам скажешь, где Похоронен на холме Твой создатель Батырай? И на это отвечал Золотой чеканки стих: «В том углу, где бедняков Полагалось хоронить. И воздвигнут в головах Бедный камень был над ним. На орлиное крыло Он размером походил». Вдруг сказал Абуталиб : «Мне известно, под каким Камнем, что травой оброс, Батырая прах лежит. Я лудильщик и зурнач, Славной Лакии поэт, По горам хожу всю жизнь, Слухом полнятся они». За собой Абуталиб Нас по кладбищу повел И на камень указал, Покосившийся давно. На могильном камне слов Разобрать не смог никто: Их беспамятной рукой Уничтожили года. И спросил тогда один Горский парень разбитной: «Ты уверен, аксакал, Что лежит здесь Батырай? А быть может, прах его Под соседним камнем тем, Где ни слова не прочесть, Век покоится почти?» «Ах, не все ли то равно, – Отвечал Абуталиб, – Этот камень иль другой Есть надгробие его. Батырай неотделим От аульских кузнецов, Ото всех, кто сеял хлеб Или пас в горах овец. Вознеслись его стихи Выше мраморных столпов. Оставаться им и впредь На завидной высоте». Так сказал Абуталиб, И вослед его словам Все надгробья бедняков Оказалися в цветах.
III
Ездил в Иерусалим Мой грузинский старый друг, Чтоб могилу разыскать Там великого Шота. Я всходил до облаков, Но могилы не нашел Ни твоей, Анхил Марин, Ни твоей, Ирчи Казак. У индийских берегов, От Кавказа вдалеке, С «Сулейманом Стальским» я Повстречался как-то раз. Рядом с ним стоял другой Океанский теплоход, Нес который на борту Имя моего отца. «Сулеймана» я спросил: «Ты не скажешь ли, ашуг, Где в отеческих горах Погребен Ирчи Казак?» И спросил я у отца: «Ты не скажешь ли, отец, Как найти Анхил Марин Нам могилу среди гор?» Отвечали мне они: «У поэтов нет могил, Если их стихи живут У народа на устах. Вот Омарла Батырай Создал памятник себе, О котором лишь мечтать Может истинный поэт». Я слыву поэтом сам И желаю одного: Чтоб меня мои стихи Пережить смогли в горах.
Берегите матерей
Воспеваю то, что вечно ново. И хотя совсем не гимн пою, Но в душе родившееся слово Обретает музыку свою.
И, моей не подчиняясь воле, Рвется к звездам, ширится окрест… Музыкою радости и боли Он гремит – души моей оркестр.
Но когда скажу я, как впервые, Это Слово-Чудо, Слово-Свет, – Встаньте, люди! Павшие, живые! Встаньте, дети бурных наших лет!
Встаньте, сосны векового бора! Встаньте, распрямитесь, стебли трав! Встаньте, все цветы!.. И встаньте, горы, Небо на плечах своих подняв!
Встаньте все и выслушайте стоя Сохраненное во всей красе Слово это – древнее, святое! Распрямитесь! Встаньте!.. Встаньте все!
Как леса встают с зарею новой, Как травинки рвутся к солнцу ввысь, Встаньте все, заслышав это слово, Потому что в слове этом – жизнь.
Слово это – зов и заклинанье, В этом слове – сущего душа. Это – искра первая сознанья, Первая улыбка малыша.
Слово это пусть всегда пребудет И, пробившись сквозь любой затор, Даже в сердце каменном пробудит Заглушенной совести укор.
Слово это сроду не обманет, В нем сокрыто жизни существо. В нем – исток всего. Ему конца нет. Встаньте!.. Я произношу его: «Мама!»
Часть первая
ЧЕРНЫЕ ШАЛИ НАШИХ МАТЕРЕЙ
«Берегите маму». Из завещания отца
1
Вызвали домой. Сказали позже Родичи, смотря печально: – Друг! Твой отец лежит на смертном ложе. Приготовься к худшей из разлук.
Встал я у отцовского порога, Сдерживая тяжкий стон в груди. Старшая сестра взглянула строго: – Мама у отца… Ты обожди…
Счет вели часы. И ночь густела. В дверь гляжу, открытую слегка… На руке отцовской пожелтевшей – Сморщенная мамина рука.
Я поверил: всех сильней на свете Смерть – Она способна оторвать Друг от друга тех, кто полстолетья Об руку прошли, – отца и мать!
А часы минуту за минутой Медленно роняли в черноту… Тихо притворил я дверь, как будто Опустил могильную плиту.
Я расслышал слово расставанья. – Хандулай, – отец привстал слегка, Близится конец повествованья, Пишется последняя строка.
В голосе отца и боль и жалость. – Хандулай, не избежать судьбы. Показалось мне, что поломалось Средь дороги колесо арбы.
Средь дороги?! Кончились дороги! Пресеклись пути любви, забот… Что в итоге? Подведем итоги, Прожитых годов окончен счет.
…Дверь внезапно подалась скрипуче: Растворилась тихо. Это мать В старом платье, черном, точно туча, Вышла, шепчет что-то… Не понять…
Вижу, лоб ее покрылся потом, Плачет мама, муки не тая… – Подойди к отцу. Тебя зовет он… – Меркнет лампа. – Папа, это я…
– Ты, сынок? – Чуть приоткрылись веки, Взгляд чуть-чуть зажегся – и погас. Эту ночь мне не забыть вовеки. – Вот и наступил прощанья час.
Смерти угодил я под копыта, Видно, в стремя встал не с той ноги. Душу дома, маму, береги ты; Слышишь, сын мой, маму береги!
И замолк навек. Отца не стало… Но звучаньем прерванной строки Все кругом гудело, рокотало, Повторяло: – Маму береги!
Хлынул дождь – и все в горах намокло, Разбежались по воде круги… Слышу: через крышу, через стекла Молят капли: – Маму береги!
Слышу: листья шепчут за стеною: «Мама, – это дерево родное!» Голосом отца твердит земля: «Мать – весь мир, и рощи, и поля».
Яростно бушует непогода, В черном небе не видать ни зги… Грохот грома – голос твой, природа, Просит каждый час любого года: «Душу мира, маму, береги!»
Мать теперь одна. Остались маме Лишь воспоминанья да печаль. Горлица с подбитыми крылами, Черную надела мама шаль.
2
ЧЕРНАЯ ШАЛЬ ГОРЯНОК
Мама, и ты в свой час черную шаль надела, Шаль, у которой концы от горьких слез солоны, Кос молодых черноту укутала тканью белой, Черной прикрыть пришлось белый блеск седины. Точно волокна туч, точно дымов волокна Сбросил на белый снег буйного ветра порыв, Словно бы лампы свет, льющийся тихо в окна, Злой потушили рукой, наглухо ставни закрыв, Черная, черная шаль, древняя шаль горянок! Вас, отошедших в вечность, длящийся век наказ. Нет у ней бахромы, вышивок нет багряных… Носят ее живые – значит, помнят о вас!..
Движутся черные тени Весны, осени, зимы. Длится, не убывая, Траурный их черед.
И – мне теперь сдается – Колокол Хиросимы, Колокол поминальный, Он и над ними поет.
Движутся черные шали. Все же их что-то много!.. Слышится мне над ними Мерный, тяжелый звон.
Словно гора Ахульго Все еще бьет тревогу И насыщает воздух Музыкой похорон.
Черная горская шаль, с детства ты мне известна, Издавна почитаю тихую скорбь твою. Песни твоей печаль, хотя она бессловесна, Я до конца понимаю, вместе с тобой пою.
Песня черной шали
Я – черная шаль, И черна потому, Что ныне печаль У кого-то в дому.
Средь ночи беззвездной, Средь белого дня Нет в мире покрова Печальней меня.
Я – черная туча Над вешней долиной, Воронье перо На груди голубиной.
Гроза, что затмила Сияющий день, Загубленной радости Черная тень.
Я – черная шаль, Я черна оттого, Что носит сиротство меня И вдовство.
В сердцах матерей Я живу неустанно. В груди дочерей Я – как черная рана.
Черна, как печаль, Моя чернота. Я – черная шаль, Я – поминок фата.
Я горе храню Под своей чернотой, Меня надевают Полночной порой.
Меня не снимают Средь белого дня. Нет в мире покрова Печальней меня.
3
МОЯ БЕСЕДА С ЧЕРНОЙ ШАЛЬЮ
– Скажи мне, всегда ли ты черной была? Быть может, когда-то была ты бела?
– Как пена морская, была я бела, Как белые чайки, по сини плыла, Как чайки, что, пены коснувшись слегка, Уносят ее белизну в облака.
Была белопенной, молочной такой, Когда твоя мама была молодой. Когда ей поднес луговые цветы Отец твой… И был он моложе, чем ты,
Подтянутей, строже по стати и сути. Учился отец твой не в Литинституте, И много трудней, чем живете вы все, Он жил – сирота, муталлим медресе.
…Пошли на базар продавать вороного, И вот на плечах у невесты – обнова. Помазали медом невесте уста: – Пусть жизнь твоя будет сладка и чиста.
О, как я плясала на свадьбе у них… Смотрел на невесту влюбленный жених!.. Поэт, он тогда о стихах позабыл И глаз восхищенных с тебя не сводил, На палец мою намотав бахрому…
– Так что ж изменила ты цвет?.. Почему?
– Ах, свадебный пир еще длился в ауле, А черная весть прилетела как пуля, Дурное – оно как на крыльях спешит: На фронте врагами был родич убит.
На землю чужую, от дома далеко, Упал он, сраженный, и сгинул до срока, И буркой прикрыли его земляки. А мама печальную песню Чанки Запела о том, как поверженный пал Вдали от отчизны отважный Батал. И слезы катились по мне то и дело, И я все мутнела, и я все чернела…
– Скажи, что еще приключилось с тобою? Была ли когда-нибудь ты голубою?
– Была… Голубей, чем небесный атлас, Была я в тот самый торжественный час, В тот день, для отца твоего незабвенный, Когда твоя мама с покоса не сено – Дитя привезла, прошептала, смутясь: «Хоть сына вы ждали, но дочь родилась!»
Отец твой – а это вы знаете с детства! – Вдруг весь просиял, точно солнце, отец твой, Взял на руки дочь, и услышал Хунзах: – Смотрите!.. Весь мир у меня на руках!
Ребенок! Но есть ли созданье чудесней?! Да будешь ты, дочка, той первою песней, С которой встречают весеннюю рань! Купил он для мамы лазурную ткань, Чтоб маму и дочь обходили невзгоды, Чтоб не было к дому пути для врага – По старой примете над дверью у входа Прибил он витые бараньи рога.
А мама, лазурной окутана тканью, На крышу взойдя, источала сиянье, Глаза ее были синее, чем тот В Сорренто тобою увиденный грот.
– Куда же девалось сиянье лазури?..
– Оно потонуло в печали и хмури, И может ли рог – хоть витой, хоть какой – Препятствовать натиску злобы людской?! Лазурь мою смыло слезою соленой…
Какой только я не была! И зеленой, Как в Африке знойной могучий банан. Лиловой была, как просторы полян, Что в мае коврами фиалок одеты. Была и кофейного теплого цвета, Оранжево-желтой была, как закат, Была золотистою, как листопад, И серой, как надпись на старом кинжале, – Цвета перемены судьбы отражали.
