Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 62 страниц)
1956
Весточка из аула
1
Немало в жизни писем разных Мне почтой было вручено – И деловых, и в меру праздных, Порой написанных умно.
В тех – похвалы, в других – упреки, А в третьих – боль и горечь слез. В четвертых – строки как уроки, А в пятых – перечень угроз.
Я не чурался писем злобных И с гордостью, не раз на дню, Их изучал, предать способных Меня опале, как огню.
Но сколь таких ни прибывало, Я больше получал других, Дышалось мне легко, бывало, От писем, сердцу дорогих.
Печать столичная ль на марке Или аульская печать, Прощал я почерк, слог, помарки, Коль было что в письме читать.
Порой на марке – то не странно – В орла, в слона иль в короля Впечатывались иностранных Почтовых ведомств штемпеля.
От писем всяк из нас зависим, Читают их в один присест. В стихах и в прозе стаи писем Я получал из разных мест.
От пылких мальчиков счастливых, Лишь оперившихся едва, От стариков неторопливых, Чья поседела голова.
От тех, кто хлебу знает цену, Кому весна твердит: паши! И от людей, избравших сцену Во имя хлеба для души.
Я стихотворцев, в меру вещих, За письма их благодарил. Хранил подолгу письма женщин, Которых я боготворил.
Шли письма разные, как годы, И каждое с собой несло То холод ранней непогоды, То весен раннее тепло.
Собрать бы вместе их, а после, В свою же собственную честь, С улыбкой поздней, с грустью поздней, Открыть, как повесть, и прочесть.
Прошли б событий вереницы, Людские лица, имена, Но гибли повести страницы, И в том была моя вина.
В камин бросал иные письма, Раскрыв над пламенем ладонь, Так уходящий август листья Швыряет в осень, как в огонь.
Другие рвал, как и теперь, я Без ощущения греха. Белели клочья их, как перья Ощипанного петуха.
Не слабости душевной признак, Когда случалось, что в тоске Жалел я о погибших письмах, Как степь о высохшей реке.
Ах, письма, письма! Среди прочих Есть и такие, видит бог, Что не порвешь, – причем тут почерк? – Что не сожжешь – при чем туг слог?
По всем неписаным уставам, Они при мне до одного, Как будто при солдате старом Награды и рубцы его.
Но среди писем, мной хранимых, Есть сокровенное одно, И я богаче всех халифов, Дороже золота оно.
В нем буковки подобье горлиц, Хоть в силу времени само Уж на изгибах чуть потерлось Неоценимое письмо.
Когда б прочли письмо вы это, Не поразило б вас оно, Оставленное без ответа Несправедливо и давно.
В родных горах души не чаю И, глянув времени в лицо, Я с запозданьем отвечаю Поэмою на письмецо.
2
Студентом был я, горский парень, Вдали от гор – земли родной, И осень на Тверском бульваре Листву кружила надо мной.
Хоть слушал лекций я немало – Учителям не всем внимал. Жил в общежитии сначала, А после комнату снимал.
Носил в то время пестрый галстук, Папаху кепкой заменил. Ложился поздно: звезды гаснут, А я еще не приходил.
Любил и мыслил не тщедушно, Достойный юности вполне. И до сих пор еще не чуждо Все человеческое мне.
К стихам друг друга мы бывали Всегда ревнивы и строги. Рождались на Тверском бульваре И настоящие стихи.
Теряться не в моей природе, Я тонких судей почитал, И сам в подстрочном переводе Стихи товарищам читал.
А над Москвою ветры дули И гнали облака не раз Оттуда, где жила в ауле Ходившая в девятый класс.
Мне помнится, что давним летом Мальчишки, как их ни моли, Ее дразнили и при этом В невесты прочили мои.
3
С прилетом ласточек в апреле, Когда письмо я получил, То все недавние метели От сердца словно отлучил.
Гляжу – конверт заклеен мылом, И от письма в преддверье дня Заветным – чем-то сердцу милым – Повеяло вдруг на меня.
И вспомнил, лишь взглянул на почерк, Я девочку в краю вершин, Ей в женихи когда-то прочил Меня мальчишка не один.
На марке штамп цадинской почты. Открыл конверт – и голова Вдруг закружилась оттого, что Вдохнул аварские слова.
Хоть девочка обыкновенно Меня приветствовала в них, Они звучали сокровенно – Слова простые из простых.
Она писала мне о школе И сообщала заодно, Что был сосед всю зиму болен, Но что поправился давно.
Слова письма как птичья стая. И я, взволнованный, прочел О том, что снег в горах растаял И первый дождь в горах прошел.
Потом перо ее, как ястреб, Над стаей строчек сделав круг, Из них – невычурных и ясных – Словечко вычеркнуло вдруг.
Лугов заоблачных кровинка – На радость сердцу моему, – С тремя листочками травинка Была приложена к письму.
Когда-то в поле у лесочка, Таков обычай наших мест, Я сердцевидных три листочка Срывал при «выборе невест».
Забава давняя. И вновь я Читал письмо, в котором мне Желала девочка здоровья, Хоть был здоровым я вполне.
Когда ж подписываться стала, Сорвалась капелька чернил И на две буковки упала, – Их словно камень придавил.
И кажется, я в том повинен И перед девочкой в долгу, Что, как ни силюсь, я поныне Поднять тот камень не могу.
Письму из горского аула Не много ль чести воздаю? О нет, оно перевернуло Всю душу грешную мою.
Под стук колесной перебранки Как будто ехал день и два И на каком-то полустанке Вдруг слез, шальная голова.
И мне в ту самую минуту Отрадную вручили весть. И я, чуть грустный, почему-то Решил в обратный поезд сесть.
И предо мной мелькали весны, Как будто сосны за окном. Себя и мальчиком и взрослым Я ощущал в лице одном.
4
Я, чувств не обижая прочих, Вернувшись к старому письму, Хочу воздать земную почесть Святому чувству одному.
Перо сжимая, отличусь ли, Душ человеческих связной? Я, помнится, об этом чувстве С полночной говорил звездой.
С крутого каменного склона Смотрел я молча в небеса, Пока две капельки соленых Не набежали на глаза.
И подмосковные березы, Как над Гунибом в вышине, Зеленокудры и белесы, О нем нашептывали мне.
Щемило душу чувство это, Но грусть светла моя была: А годы шли: то снова лето, То вновь зима белым-бела.
Не пленником досужей страсти И я по свету колесил, Но каждый раз из дальних странствий Одни раздумья привозил.
Смотрел с вершины Фудзияма На журавлей летящих я, Входил над Гангом в двери храма, Который стерегла змея.
Кормил я чаек в море Красном, По римским улицам ходил. И в Лувре я перед прекрасным Вздыхал и слов не находил.
Но весь я был во власти зова Родной отеческой земли. И откликался чувством снова, Что обостряется вдали.
То чувство жаркое от века Значенье крови обрело И гордо сердце человека Превыше славы вознесло.
Достойней нет авторитета, Оно всегда как высший суд, И пресвятое чувство это Любовью к родине зовут.
Как перед вечным и прекрасным Словами в воздух не стрелял, Так никогда беседам праздным О чувстве том не поверял.
И снилось мне, что ночь минула, Что первый луч сверкнул в ручье. Мне снилась девушка аула С кувшином полным на плече.
И словно оживали строки Непозабытого письма: Кипели горных рек истоки И зрела медленно хурма.
И вот уж строчка обернулась Дымком, что вьется из трубы, И узкой улочкой аула С колесным следом от арбы.
И поднимаюсь я на кручи И дую в тонкую свирель. И облака, сбиваясь в кучи, Клубятся рядом, как метель.
И вечер красною полоской Ложится на плечи высот. И снова мама с крыши плоской Зовет меня, зовет, зовет.
С тех пор годов прошло немало, Как утекло немало вод, Но все мне кажется, что мама Зовет меня, зовет, зовет.
В ненастный день и в день погожий, В какой бы ни был я дали, На материнский так похожий, Я слышу зов родной земли.
Ни от чего не отрекаюсь, Готовый все начать с азов, Из дальней дали откликаюсь Я вновь и вновь на этот зов.
О девочка, не потому ли Я сердцем льну к родным местам? А долго ль побывать в ауле? Прочел письмо – и словно там.
5
Как раньше, зорок я, не так ли? Скажи, писавшая ко мне, Не твой ли вновь над крышей сакли Мелькнул платок в голубизне?
Ты не беги, моя соседка, Но дней печальных избеги. Иду аулом я, где метко Словцо седого Избаги.
Красою гор я околдован. Мне рады мама и отец. Ах, мой отец, еще здоров он! Еще во всем он молодец!
Какая жизнь – такие вести. Басыра встретил. Он опять Заводит речь о Бухаресте И рвется шрамы показать.
К родной милиции привыкли, И мне рукою машет тут, Верхом летя на мотоцикле, Уполномоченный Махсуд.
Тянусь я к сверстникам, как прежде, Как чарка к чарке на пиру. И, отдавая дань надежде, Детей я на руки беру.
Спокон веков здесь бурка в моде, Жаль, на плечах у земляков Черкесок меньше стало вроде И больше штатских пиджаков…
Письмо читаю… На тропинку Походит каждая строка. И вижу первую травинку, И воду пью из родника.
Я не в горах ли сердцем, если Аулом мысленно иду. Погибших, – все они воскресли, – С живыми вижу наряду.
Героев, пахарями ставших, Солдат, ушедших в чабаны. Спешат ко мне два брата старших, Не возвратившихся с войны.
И кланяюсь родным порогам, Дорогам, вьющимся внизу, И говорю, как перед богом, Украдкою смахнув слезу:
«Родной аул, души гнездовье, Лечу к тебе из всех земель, Ты выше славы и злословья, Моя сыновья колыбель.
Вот наша сакля, где в камине Никто не разожжет огня, Но он горит, горит поныне, Переселившийся в меня».
Вдруг словно севером подуло, Я слышу голос не один: «Танцуешь все вокруг аула, Иль ты не всей державы сын?»
Не знает кто-то, мне на горе, Что солнце в красные часы Увидеть можно, выйдя к морю, А можно – в капельке росы.
Моей любви верны устои, Отчизну матерью назвать Я, право, был бы недостоин, Когда б забыл родную мать.
Я воду пил из многих речек, Но вспоминал в горах родник. Без клекота аварской речи Я онемел бы через миг.
И за отеческим пределом Достойно, кажется, всегда Я представлял державу в целом, Кавказец родом из Цада.
Но кое-кто не видит ровно, Что на пиру и в дни страды Она во всем единокровна – Судьба аула и страны.
Что здесь доказывать мне? Или Лихие горские сыны В атаках головы сложили Не для спасения страны?
К тому, что сказано, я вправе Добавить, истине под стать: Коль хороши дела в державе, То и в ауле благодать.
И на плече своем держава Вас будет впредь, аулы гор, Держать высоко, как держала Под самым небом до сих пор…
И ты, черешневая ветка, Души неугасимый свет, Услышь меня, моя соседка, Прими на весточку ответ.
Пускай в Цада из тучи темной, Когда синеет небосвод, Идет в апреле дождик теплый И снова ласточка поет. Год моего рождения
Глава первая
КОГДА Я РОДИЛСЯ
Ягненком, угодившим в волчьи зубы, Аул, в горах зажатый, смотрит вниз, Как хрупкое гнездо на скалах грубых, Над пропастью мой дом родной повис.
Вот здесь мне было суждено родиться. Был сделан знак на косяке дверей. И так открылась первая страница, Страница биографии моей.
Я родился у бедной дагестанки В труднейший год из всех голодных лет, Когда семья вставала спозаранку, Чтоб нащипать травинок на обед;
Когда холодный ветер жег до боли, В наш дом врывался, как хозяин злой, Клочок земли, что назывался полем, Был весь покрыт голодной саранчой.
В те дни у коммунаров на рубахах Алели пятна – знаки свежих ран, В те дни в лесах Гуниба и Ахваха Шли в смертный бой отряды партизан.
Шакалья стая, позабыв о страхе, У стен аула сумерек ждала, И поутру в чалме поверх папахи В ауле появлялся наш мулла.
С мясистых губ облизывая сало, Лениво, монотонно, как сквозь сон, Голодным людям, хмурым и усталым, Повествовал о вечном братстве он.
И говорил он, пальцем крючковатым Стуча в Коран, в тисненый переплет: «К тем, кто спиною встанет к газавату, Всевышний тоже спину повернет!»
А по ночам в кругу аульской знати Мулла, подвыпив, тосты возглашал, И плач детей соседских, как проклятье, Врываясь в дом, веселью не мешал. Но для аула этот плач намного Был убедительней велений бога.
И верили не кадиям, а детям, Камням могильным у больших дорог, Где каждый мертвый был живой свидетель Того, что лгут и кадий наш, и бог.
У нас в селении персидский шах Справлял пиры на детских черепах. У нас в ауле многим горцам с плеч Снял головы кривой турецкий меч.
Владыки жгли страну мою родную, Мой край для них лишь рогом был вина, – Пьяня врагов, ходил он вкруговую, И каждый осушал его до дна.
И каждый, кровожадный и упрямый. Пред тем как повернуть стопы назад, Шел по стране со знаменем ислама, С огнем, с мечом и кличем: «Газават!»
И всякие священные законы Нам кадии читали вновь и вновь. Коран, что запрещает пить вино нам, Несли нам те, кто пил людскую кровь.
С Кораном, что курить нам запрещает, Они сжигали все дома подряд, С Кораном, говорящим нам о рае, Селенья наши превращали в ад.
Коран твердит: «Пред тем, как петь о боге, Ты омовенье соверши скорей». И эти люди омывали ноги Слезами вдов, слезами их детей.
Уйди же, кадий, нет тебе поживы, Святой Коран людей не убедит! Нас не обманешь проповедью лживой, Бедняк давно уже речами сыт!
И в волны битвы, правой и жестокой, Вливаются отряды аульчан… Так маленькие реки и потоки, Соединясь, впадают в океан.
*
Когда я родился, вина не пили И сразу имени не дали мне. Отец в горах сражался на войне, И торжество на время отложили…
Нет, не стреляли в честь меня джигиты, Не собрались, Не спели ничего, Но мой отец в тот день стрелял в бандитов, – Быть может, в честь рожденья моего.
Никто не покупал мне погремушек, Не баловал, гостинцев не дарил. Лишь через месяц под мою подушку Кинжал дубовый кто-то положил.
Там было имя буквами большими Написано отцом, что был вдали. Но почему ж мне дали это имя? У нас в роду ведь не было Али.
Я именем своим всегда гордился. Так был отцом я назван в честь бойца, Который умер на руках отца, Узнавшего в тот день, что я родился.
И потянулись дни цепочкой длинной, И горе заходило за порог Жилья, где пол – земля, где стены – глина, Где каменные плиты – потолок,
Где пауки сплетали паутину И тараканы заползали в щель, Где ветер сквозь оконную холстину Влетал, мою качая колыбель.
Где над ребенком в этой колыбели Всегда одни и те же песни пели. И эти песни женщин наших гор Я все дословно помню до сих пор.
«Где бродил, где ходил, Дингир-Дангарчу?»
«В лес ходил, там бродил Дингир-Дангарчу!»
«Для чего ты там был, Дингир-Дангарчу?»
«Там деревья валил Дингир-Дангарчу!»
«Ты в уме ли своем, Дингир-Дангарчу?»
«Я хочу строить дом Дингир-Дангарчу!
В доме будет жена Дингир-Дангарчу!»
«А жена для чего Дингир-Дангарчу?»
«Чтобы сына дала мне. Я сына хочу!»
«А зачем тебе сын, Дингир-Дангарчу?»
«Чтоб он был веселей И задорнее всех; Чтобы сын мой смеялся И плакал сквозь смех,
Чтоб лезгинку плясал На парче седла; Чтобы к звездам взлетал На спине орла;
Чтобы рыбу со дна Доставал рукой; Чтоб до дна рог вина Осушал большой;
Чтобы птицу, что гордо Летит в высоту, Останавливал свистом Своим на лету;
Чтоб перо вырывал Из ее крыла; Чтоб стихи им писал Про свои дела;
Чтоб он песню сложил Золотой весной; Чтоб аулы будил Молодой зурной;
Чтоб высушивал реки Дыханьем одним И ударами скалы Развеивал в дым;
Чтоб в лугах, чтоб в горах Проложил пути – Там, где туры и те Не могут пройти;
Чтоб потом беспрестанно Мечтал он о той, Что когда-нибудь станет Его женой;
Чтоб сиял самый лучший На ней наряд; Чтобы праздновать свадьбу Сто дней подряд;
Чтоб потом подарила Она молодца, И на деда похожего И на отца.
Для всего вот для этого Я и хочу. Чтоб росли сыновья Дингир-Дангарчу!»
Над колыбелью хорошо поется. Баюкали и обещали мне, Что скоро мои отец вернется, Что дядя мой прискачет на коне.
Они приедут в день из лучших лучший И привезут подарки для меня, Отец меня посадит на коня, Стрелять научит и рубить научит.
Мне пели: «Выйдет из тебя джигит, Что всех врагов в сраженье победит.
В нашем крае весна, Посмотри, Али! Сходит с гор седина, Посмотри, Али!
Зажурчали вдали Ручейки, Али! И фиалки зажгли Огоньки, Али!
Птицы в гнезда вернулись, Послушай, Али! Медвежата проснулись, Послушай, Али!
Скоро ножками в поле Пойдет Али. Скоро речку в ладошки Возьмет Али.
Солнце доброе днем Над тобой, Али! И покров голубой Над тобой, Али!
По ночам тишина И луна, Али! И сиянья полна Вышина, Али!
На дворе скоро май, Посмотри, Али! Баю-бай, засыпай До зари, Али!»
Я успокаивался, засыпая. Мои печали уходили прочь, Но, чтобы спал я, мать моя больная Над колыбелью не спала всю ночь.
Как нелегка ты, доля бедных женщин! Но эта доля тяжела вдвойне. Коль малыши один другою меньше, А их отец-кормилец на войне;
И дети плачут, просят есть упрямо, И хлеба нет ни крошки, как назло. Прости меня! Я понимаю, мама, Тебе тогда так было тяжело! Но я тогда смеялся из пеленок, Беспечный мальчик, маленький ягненок!
Прости, но так уж повелось на свете У живших и у тех, кто будет жить: Всегда в долгу пред матерями дети, В долгу, которого не оплатить.
Глава вторая
ВСТРЕЧА ПАРТИЗАН
Ни весна, Ни дорогие лица Матери не снились в этот раз, Потому что ничего не снится Тем, кто вовсе не смыкает глаз.
Тихо, чтоб никто ее не слышал, Мама до рассвета поднялась, При коптилке в доме убралась, Каменным катком сровняла крышу,
И ушла, и принесла в хурджине Фунта два одолженной муки, И в забывшем о тепле камине Вдруг затрепетали угольки.
Все помыто, перемыто снова… Медленно движение минут. Что за праздник нынче и какого В этот дом сегодня гостя ждут?
Мама вышла из дому со мною. Ветер ей косынку отвернул, А вокруг – да что ж это такое? – Высыпал на крыши весь аул.
Всем забраться хочется повыше, Чтоб дорогу лучше увидать… С нашей возвышающейся крыши Даль как на ладони видит мать.
Там уже поблекшие долины, Там деревья голы, как рога, Там высоких гор верблюжьи спины И потоков горных берега.
Там, как волки, вгрызшиеся в стадо, Злятся волны бешеной реки, Там со львиной гривой водопады, С птичьими глазами родники.
Там дорога между скал отвесных Словно вытекает из камней. Там из-за бугра выходит песня, На версту опередив людей.
ПАРТИЗАНСКАЯ ПЕСНЯ
«Бегали враги от нас, Бегали враги не раз, Прятались в расщелины и пади. Как блестят у нас клинки, Увидали беляки, Если бы глаза их были сзади!
Турки белякам сродни. Посвист наших пуль они Услыхали б в жаркий час атаки, Если б полчаса назад От снарядов и гранат Не оглохли б храбрые вояки!
Англичане шли на нас, Да в земле лежат сейчас, Так что и костей не сыщешь даже. Ну а кто сумел уйти, Как отдышится с пути, Обо всем пусть королю расскажет!
Мы в поход на банды шли. Грохот взрывов, дрожь земли Атаманы долго б не забыли. Клич «ура», огонь и дым В головы запал бы им, Если бы голов мы не срубили!»
*
Башлыки на всадниках сверкают, Разноцветные, коням под масть. Вот папаха к небесам взлетает. Чтоб уже простреленной упасть. И пальбу приветственную гулом Повторяют скалы над аулом. Над аульскими домами плавно Дым встает из очагов и плит… Лишь в одном дому закрыты ставни, Там очаг сегодня не дымит.
Непричесана и неумыта, В доме том сидит жена врага. Слоем жира старого покрыты Каменные плиты очага.
Почему же камни в старой саже? Почему остыли? Ведь они Шашлыком и пловом пахли даже В самые непраздничные дни.
Что же не выходишь ты, соседка, Голову покрыв свою чохто, Ты давно ли стала домоседкой? Что тебя не радует ничто?
Что ты не разводишь тары-бары, Не покажешь всем обнов своих? Что же ты, Бека, жена Жахбара, Не встречаешь всадников лихих? Посмотри, они уже в ауле, Вот они слезают с лошадей, Вот уже и жены к ним прильнули, Воины целуют матерей.
Вот они детей целуют, видишь? Выходи, Жахбарова жена. Нет, ты не выходишь и не выйдешь, Ты в своем дому сидишь одна.
В очаге, где шаришь ты руками, Ни огня, ни дыма – ничего. Там покрытый слоем жира камень, Точно камень сердца твоего.
*
Мать моя стояла и стояла Возле дома. Среди серых глыб. Солнце, покидая наши скалы, Медленно катилось за Гуниб. Но отец не отворил ворота И к черкеске не прижал меня… Во дворе пустынно, никого там Нету – ни джигита, ни коня. Где ж отец наш? За ворота глядя, Утирает мама капли слез. Почему не возвратился дядя? Почему подарков не привез? Как же это вышло? Неужели Нас обманывали целый год Песни, спетые у колыбели, Сны, что снились ночи напролет?
Чей-то конь проходит, спотыкаясь, Стремена стучат ему в бока, Вот кого-то в бурке, пригибаясь, Пронесли джигиты на руках.
Как страшны овалы синих впадин! Что с твоею буйной головой? Значит, брат отца, любимый дядя, Вот как возвратился ты домой!
По какому горскому закону Человек одной с тобой семьи С давней злобой, в сердце затаенной, Выследил в ночи шаги твои?
Нет, не кровник, давний и суровый, Угрожавший гибелью тебе, – Твой убийца – родич твой по крови, Твой убийца – враг твой по борьбе.
Это не законы шариата, А законы класса Всех людей Разделили на врагов заклятых И на самых преданных друзей.
Кто еще там, в саклях и на крышах! Подходите, земляки, сюда! Правду вы должны сейчас услышать И ее запомнить навсегда!
Ты, Жахбар, запрятавшись за камень, Целил в родственника своего! Ты убил за то, что жил годами, Угнетая и давя его!
И за то, что он все дни недели Шел, сгибаясь над твоей сохой, Чтобы ты до полдня спал в постели Со своей дебелою Бекой;
И за то, что он – батрак и нищий – Гнал твои стада издалека, Чтобы по густым твоим усищам Растекалось сало шашлыка;
И за то, что ветры из России Из-за гор подули в наш аул, И за то, что твой батрак впервые На тебя с презрением взглянул;
И за то, что меж ущелий диких Он отряд аульский вел в горах С гордым именем вождей великих, С кличем партизанским на устах;
И за то, что по тропинкам скрытым Шел отряд, сметая рубежи Лучших войск халиловских бандитов И наемников Узун-ходжи.
Да, Жахбар, ты мастер целить в спину, Злобный, не забывший ничего, С новым иностранным карабином Выследил ты дядю моего.
Он скакал под буркою андийской, Будто бы расправив два крыла. Взвыла пуля с маркою английской И ему в предсердие вошла.
Так скосил предательским ударом Дядю, брата моего отца, Золотник заморского свинца, Пущенный в него рукой Жахбара.
*
Было мне тогда не больше года. Так и не увидевшись со мной, Пал боец в сраженье за свободу, Скошенный бандитскою рукой.
Ты погиб, но будут жить сказанья О герое, бившемся с врагом. Ты погиб, но не умрут преданья О великом подвиге твоем.
Вот ружье, что было в битвах жарких. Вот твоя черкеска на стене… Это, может, лучшие подарки, И о них-то в песнях пели мне.
Пронесутся над горами тучи, Утечет немало грозных дней, И мальчишку многому научат Эти знаки памяти твоей.
Глава третья
МОЙ ОТЕЦ
Итак, великая борьба за счастье Весь род наш разделила на две части.
Орлы в высоких скалах гнезда свили, Но тут же рядом вороны сидят… На поле нашего аула были Цветы, дающие и мед и яд.
Итак, наш род крестьянский разделила В час испытанья для страны родной Великая разгневанная сила, Зовущаяся классовой борьбой.
Раздув огонь великого пожара, Уже не пряча своего лица. Она к бандитам бросила Жахбара И к партизанам привела отца.
О мой отец, всегда, везде с отрядом Ты шел в бои под орудийный гул, – Так почему ж ты не был с нами рядом В тот час, когда отряд пришел в аул?
Когда пришли в родимое селенье И те, что были ранены в боях, И те, о ком гаданье на камнях Упорно не сулило возвращенья?
Скажи, отец, какая же причина Солдату помешала в этот час Прийти, чтоб в первый раз взглянуть на сына, Чтоб брата увидать в последний раз?
Ты знал, конечно, что, по всем адатам, По вековым законам наших гор, Не попрощаться у могилы с братом – Большое преступленье и позор.
В те дни в аул тебя так властно звали И люди, и сожженные дома, В те дни тебя нетерпеливо ждали В твоей семье – ведь впереди зима.
Ужели ты не слышал, как упрямо Тебя звала своею песней мама?
ПЕСНЯ
«Ночью непогода злится, Кто-то к нам в окно стучится. Это дождик, а не ты.
Вот в ночи со скрипом кто-то Наши отворил ворота. Это ветер, а не ты.
Вот к птенцам отец до срока Возвратился издалека. Это сокол, а не ты.
Вот, осыпав скалы мелом, Дед пришел в тулупе белом. Это холод, а не ты!
День и ночь неутомимо Пролетает всадник мимо. Это время, а не ты.
Солнце жгло, и жгли морозы, Но не высыхают слезы. Их осушишь только ты.
Было солнце, было лето, Только сердце не согрето. А согреешь только ты».
*
Ты слышал все! Ты видел слезы сына, Ты видел мать и наш холодный дом. Но ты не шел. И понял я потом, Что были веские на то причины.
*
Гонец в дороге был четыре дня. Тот, кто потом пошел бы той дорогой, Нашел бы след его, нашел бы много Пустых обойм, убитого коня, И фляжку на кавказском ремешке, И кровь, запекшуюся на песке.
Был так тяжел четырехдневный путь, Что у гонца, когда достиг он цели, Едва хватило сил, чтоб еле-еле Рукою слабой показать на грудь.
И встретившие друга партизаны В затерянных ущельях Тляроты Порвали полотенца на бинты, Чтобы повязку наложить на рану.
Но на груди была не рана, – нет. Там возле сердца спрятан был пакет.
Горел костер. И при мерцавшем свете Всему отряду, Боевым друзьям Читал отец, сбиваясь, по складам Известье, что гонец принес в пакете.
Полученная весть была такой, Что, если б это было перед боем, Отряд поднялся б и рванулся в бой – И выиграл сражение любое.
Но бой был позади на этот раз – Ни выстрелов в ночи, ни вспышек частых. Еще с утра получен был приказ О переходе на другой участок.
Приказ бойцам – готовиться к пути В пункт энский для несенья караула. И так как близ родимого аула Лежит их путь, разрешено зайти
Туда на сутки. В ожиданье встречи, Как никогда, стучало сто сердец. Костры горели, был ноябрьский вечер… Тогда-то и пришел в отряд гонец.
А на заре отряд в родной аул Уже скакал под песню боевую, И конь отца густую пыль взметнул, Но путь его лег в сторону другую.
Отец летит вперед во весь опор, Он смотрит вдаль таким счастливым взглядом! Он едет делегатом от отряда На съезд, на первый съезд народов гор.
*
Леса, где в три обхвата каждый ствол, Крутые горы, острые отроги. В такой глуши заблудится орел И тур, пожалуй, не найдет дороги.
Но здесь знакомы издавна отцу Тропинки все и каждый ход в пещере. Здесь мой отец наперекор свинцу Шагал в крови, весь этот край измерил.
Он скачет и под солнцем и во тьме, Срезая все углы дороги длинной, То появляясь на крутом холме, То исчезая в глубине лощины.
То тихо пробираясь сквозь туман, То вглядываясь в даль из-под ладони, То на скалу, минуя вражий стан, То между скал скрываясь от погони.
Вот показалась высота вдали, Где под двумя дубами молодыми Могильный холм товарища Али (В честь этого бойца мне дали имя).
Остановись у дорогих камней! Когда-то здесь ты побываешь снова?! Спешит отец, – скорей, скорей, скорей! – Не делает ни дневок, ни ночевок.
Тропа узка, извилиста, и вот Она налево круто повернула. Отец мой знал, что этот поворот В семи верстах от нашего аула.
Вот и горы соседней острие… Зачем же ты ладонь подносишь к глазу? Ужели сердце дрогнуло твое, Что и в бою не дрогнуло ни разу?
Иль, может быть, сейчас средь тишины, Такой тяжелой и такой гнетущей, Услышал всадник плач своей жены И голоса детей, его зовущих?
Вперед! Ни спешиться, ни отдохнуть! Как долог путь! Два дня уже, две ночи… И кажется отцу, что этот путь, Пройденный с боем, был куда короче. Но у пути любого есть конец. Не подгоняй, не шпорь коня, отец!
Глава четвертая
СВОБОДА
Свобода – свет. Мечта – свобода. Из песни дагестанских партизан
В движенье город Темир-Хан-Шура, И по аулам важное известье Волною от двора и до двора Уже распространилось верст на двести.
В тот день казались чище и светлей Хребтов далеких снежные уборы, Как будто с племенем людей В счастливый час торжествовали горы.
Конечно, как не радоваться им По случаю события такого, Им, вековым свидетелям немым Страдания и горя векового!
У нас в селении персидский шах Устраивал пиры на детских черепах. У нас в ауле многим горцам с плеч Снял головы кривой турецкий меч. Есть в Дагестане вдовы аульчан, Заколотых штыками англичан.
Владыки жгли страну мою родную, Мой край для них лишь рогом был вина, – Пьяня врагов, ходил он вкруговую, И каждый осушал его до дна.
Но для многострадального народа, Который жил в оковах и цепях, При всех владыках И при всех царях Заветною мечтой была свобода.
О ней потоки вдохновенно пели, И песня всех ветров была о ней. «Свобода» – это слово в колыбели Младенцы слышали от матерей.
О ней говорила сталь кинжала И храбрых дорогие имена, По ней Тысячелетья тосковала Зурна ашуга, песня чабана.
«Свобода» – с этим словом умирали Джигиты и седые мудрецы. «Свобода» – это слово завещали Потомкам предки, сыновьям отцы.
Она была мечтой тысячелетней И песней без начала и конца. Свобода – свет. В неволе люди слепли, Не видя ясного ее лица.
Но время шло. В угрюмых наших скалах Все с тою же мечтою вековой Иное поколение мужало И шло в борьбе дорогою иной.
Когда раскат орудия «Авроры» Потряс отживший мир осенним днем, Со всей страною вместе наши горы, Как эхо, повторили этот гром.
И показался людям гор впервые Свободы лик не призрачным – живым, И новая, Советская Россия Из-за хребтов пришла на помощь им.
Она пришла не по указам царским Со свитою министров и послов, – Она пришла в кожанках комиссарских, В буденовках, в бушлатах моряков.
Она пришла в страну мою родную, И сокровенные сбылись мечты… Мечта – свобода! Вот она ликует На первом съезде горской бедноты.
*
На первом съезде горской бедноты Собрались люди разных поколений. Последние осенние цветы Гирляндами развешаны на сцене.
К трибунам не пробраться – Тесен зал. Всех делегатов он едва вмещал.
Там собрались посланники народа, Рябит в главах от шлемов и папах, Там пахари сидят, и скотоводы, И воины с винтовками в руках.
На этом съезде, может быть впервые, Сидят друзьями лакец и лезгин. Впервые там горянки молодые Сидят как равные среди мужчин.
Вот справа две андийки сели рядом. Они осмелились чохто поднять, Чтоб никогда его не опускать, Чтоб на людей смотреть открытым взглядом.
В том зале старые и молодые, Сегодня дружба торжествует там, Любовь, свобода, преданность России И ненависть к бесчисленным врагам.
На сцене тоже шлемы и папахи, Широкие полотна кумача И вытканный горянками Микраха Большой ковер с портретом Ильича.
Ведет вперед Советская Россия Народы из трясины темноты. И люди понимали, что впервые Сбываются заветные мечты.
Народ не будет больше жить во мраке, Под непосильной ношей спину гнуть. Советская Россия – это факел, Который озаряет людям путь.
И встретили рукоплесканий громом Посланники рабочих и крестьян Слова произнесенные наркомом: «Советский Автономный Дагестан».
И те слова от края и до края По Дагестану разнесла молва, И люди гор, друг друга поздравляя, Произносили гордые слова.
Минуя на пути хребты и скаты, Слова большевиков дошли до нас, И в сакле, где давно очаг погас, И матери и мне теплее стало.
Дошли и до врагов слова его, И говорят, в тот день в ущелье горном Жахбар – убийца дяди моего – Метался в страхе, бешеный и черный.
Да, те слова простые на века Запомнят в Дагестане, а пока… Поднявшись с мест, посланники народа Внимают: с ними говорит Свобода.
Зал переполнен так, что двери настежь. И там, ряду в четвертом от конца, В тиши стоит отец, и слезы счастья Стекают тихо по щекам отца.
Есть ощущенья, что придет однажды И никогда не повторятся вновь, Как никогда не повторятся дважды Ни первый бой, ни первая любовь.
