Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

Автор книги: Расул Гамзатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 62 страниц)

IV

И двое расстались. Спустился в аул Наиб по тропинке знакомой. И, буркой накрывшись, спокойно заснул Под кровлей кунацкого дома.

Покуда покоился он в тишине Под буркой индийской косматой, Попутчик его на удалом коне Опять устремился куда-то.

Обратно в Дарго он спешит неспроста, Он хлещет коня, не жалея. Ременною плетью стучит в ворота: – К имаму пустите скорее!

– Чего тебе надо? – донесся вопрос.– Что там у тебя приключилось? – Желанную весть я с собою привез. Не медлите! Сделайте милость!

Открыли ворота… И входит хитрец. Шаги его подлые слышу… …Все это рассказывал в детстве отец, Под теплой овчиной – на крыше.

Подробно рассказывал, так, будто сам В ту пору в Дарго побывал он… …Сидит на подушке могучий имам, Вокруг него – книги навалом.

Сидит, возвышается он, как всегда, Фигурой своею прямою. Сам – снега белей. А его борода Окрашена огненной хною.

Там сабля – гурда. У нее на клинке Слова, что душа не забудет: «Кто в бой устремился со мною в руке, Того не тревожит, что будет…»

Пришелец, согнувшись дугой, говорит: – Отец наш, пророком избранный! Не гневайся, мудрый, что жалкий мюрид Тебя потревожил столь рано!

– Какой ты мюрид, мы проверим потом, В минуты военной тревоги. Пока ты – мой гость… Так порадуй мой дом: Поешь после дальней дороги.

– Держу уразу я… Баракала ! За добрую встречу спасибо! Дорога моя недалекой была: В Анди я оставил наиба.

– Наиба Хунзаха? Услышать я рад, Что близко родное мне сердце. Покамест со мною мой Хаджи-Мурат, Нам есть на кого опереться!

А скоро ль, скажи, он прибудет сюда, Наиб мой – воитель геройский?.. Покамест рука у наиба тверда, Не страшно нам царское войско!

(«Наиба Шамиль поминает добром, Рассказы о ссоре их – ложны, – Подумал хитрец. – Тут нельзя напролом, Поищем тропу осторожно!»)

– Имам! Не затем появиться к тебе Дерзнул – человечек я малый, Чтоб речи вести о себе, о семье, – Другое меня волновало.

Недобрая весть по горам пронеслась, Подобная дальнему грому… Неужто аллахом врученную власть Решил передать ты другому?..

И люди болтают, что этот – другой – Доверья – увы! – недостоин. Конечно, в боях он – бесстрашный герой, В сраженьях – испытанный воин…

Но ты ж прозорлив, о великий имам! – Ты знаешь, что в сердце героя Соседствуют зло и добро пополам, И зло побеждает порою…

– На что намекаешь? Скажи мне прямей! Да взвешивай каждое слово. Не то головою ответишь своей! Будь верен лишь правде суровой!

– Имам, я дерзаю тебя остеречь, Хоть вызову гнев твой, быть может… И все же наиба недавняя речь Имама Шамиля тревожит.

– А что говорил он? – Неясно весьма. Сказал, что у нас в Дагестане С недавней поры пресвятая чалма – Гимринцев одних достоянье.

Сказал… О, мудрейший, казнить не спеши! – Гимринцы, мол, жалкие души. Не воины будто они – торгаши, Удел их – грошовые груши.

Что, мол, измельчали они на глазах, В уме – барыши постоянно, А рядом, в двух выстрелах, – гордый Хунзах, Где выросли беркуты-ханы.

Еще он сказал… Не раскроется рот… Сказал он… Ох, вымолвить тяжко! Сказал он, что будет имамом лишь тот, Чья шашка – острейшая шашка.

Та шашка, что всех побеждает в бою, Исполнена огненной силы… – Притом показал он на шашку свою? – Да, мудрый! Да, так оно было!

Шамиль побледнел. – Как заржавленный нож, Вонзились слова твои злые… Но кто поручится, что ты мне не лжешь? С тобой я встречаюсь впервые…

– Премудрый! За дерзость меня не суди, Что смею давать я советы… Гонца снаряди ты к наибу в Анди И сможешь проверить все это.

Ведь путь из Дарго до Анди – недалек, Всю правду узнаешь ты скоро. Наибу вели: пусть прискачет он в срок, Для важного, мол, разговора.

Коль совесть чиста у него – он придет, О дружбе твоей беспокоясь… Когда ж не увидишь его у ворот – Поймешь: нечиста его совесть.

V

Мчится ветер. Мчится птица. Разъяренный мчится бык. Но всего быстрее мчится Неуемный клеветник.

Вслед за каждой доброй вестью, По дороге напрямик, С доброй вестью мчится вместе Быстроногий клеветник.

Ни пред чем не отступает, Щелка? – в щелку вмиг проник. Никому не уступает Злого дела клеветник…

И в Анди примчал проклятый Тотчас следом за гонцом. Входит он к Хаджи-Мурату С озабоченным лицом:

– Что, наиб? Для разговоров Повелел прийти имам? Ты ж, забыв коварный норов, Поспешаешь в петлю сам?

– Верно, я имаму нужен, Потому он шлет приказ. Знаешь сам: своею дружбой Он дарил меня не раз.

– Ох, беспамятное сердце У тебя, наиб, в груди! Доверяй, да не усердствуй, А спокойно рассуди.

Не таков святейший, чтобы Быть вторым в большой борьбе. Дышит он сокрытой злобой, Полон зависти к тебе.

– Мне завидовать?! Ему ли! Он – любим и знаменит… – Но о ком в любом ауле Песнь хвалебная летит?..

Кто у нас всего известней? Перед кем враги дрожат? Славят в сказке, славят в песне Лишь тебя, Хаджи-Мурат.

Вспомни, скоро ль на папаху Он тебе надел чалму?.. Рвать с тобой не стал он с маху: Пригодишься, мол, ему…

Там, где спор идет оружьем, Там, где саблями гремят, Шамилю, конечно, нужен Удалец Хаджи-Мурат!

А потом – уйди с поклоном И о славе позабудь!.. Ты железом раскаленным Вбит ему, имаму, в грудь.

И гвоздем, а может, шилом, Колет душу эта злость… Слышал я, что порешил он Вырвать напрочь этот гвоздь.

Заманить тебя он хочет – Вероломен и хитер. Ох, в Дарго недаром точат Нож булатный и топор!

Знай, что он тебя обманет, На порог взойдешь едва, – С плеч слетит и в воду канет Удалая голова!

VI

В молчании выслушал Хаджи-Мурат Все речи советчика злого. Отправил его. И внимательный взгляд В окно устремил он сурово.

Он вспомнил родимый Хунзах… На плато Дома – точно тесные ульи… На вид неказисты жилища… Зато – Помощники в каждом ауле.

А здесь… Здесь чужое Анди – за окном. Чужие кружатся дороги. Ни друга, ни брата в селенье чужом. Никто не окажет подмоги!..

Он вспомнил все то, чем грозил клеветник – Советчик с повадкой лисицы. Пусть всех очернил этот злобный язык, В словах его – правды крупицы.

Шамиль – непонятен… Всегда ли он друг? Не балует ласковым словом. Не ценит наиба военных заслуг, Чуть что – рассердиться готов он.

Монет и овец я недавно привез Имаму из Табасарана, Шамиль помолчал и, кривясь, произнес: «Нам люди нужны, не бараны…»

Не раз и не два меж двоих, леденя, Свистели холодные ветры. И все же имаму до этого дня Всегда я служил беззаветно.

Что б там ни случилось, Гимры и Хунзах В боях забывали раздоры И яростно бились с оружьем в руках За вашу свободу, о горы!..

Однако – довольно у нас шептунов… И если ни конным, ни пешим Сейчас не явлюсь я к имаму на зов, Нашепчут: «Вот видишь – он грешен!»

Напомнят, что было годами назад: Не подвиг, свершенный тобою, А то, что имам предыдущий, Гамзат, Убит был твоею рукою.

Смешают и правду, и ложь пополам, Доверье имамово руша… На многое может решиться имам, Когда распалят его душу!

Все знают, что пули меня не страшат, Однако ж не бросится сдуру Навстречу погибели Хаджи-Мурат, Подобно наивному туру!

Отвага во мне неизменно жива! Пустым я не верю хабарам. И все же – одна у меня голова, И я не отдам ее даром!

Отстаивать душу свою на войне Должны мы по воле пророка… Он хлопнул в ладоши: – Мюриды! Ко мне!.. Готовьтесь к дороге далекой!

VII

Три долгие дня в беспокойстве Шамиль: «Кому там открыли ворота? Кто там – вдалеке? Не клубится ли пыль? Как будто там близится кто-то…»

Три долгие ночи премудрый не спит. От близких волненье не прячет. – Мюриды! Вы слышите топот копыт? Не всадник ли улицей скачет?

Нет, топот не слышен. И всадника нет. Безлюдны и близи и дали. «Там нет никого», – раздается в ответ. «Все тихо», – мюриды сказали.

И вновь не ложится имам дотемна И ночью не дремлет нимало… Наиб не явился. Явилась весна, Пласты ледяные взломала.

Но вот – за воротами топот и стук, Чуть слышный за грохотом речек… Ворота открыли. Но входит не друг, А лгун и коварный советчик.

– Где был ты? – В Анди. – Что в суме? – Ничего! В уме я довез через горы Привет от наиба. – Ты видел его? – К тебе он прибудет не скоро…

С оружьем в руках он сидел на коне. Сказал: «Шамилем я обижен. Коль нужен ему, пусть прискачет ко мне, По крови ничуть я не ниже».

Сказал, что в высоком Хунзахе рожден, Что ханская кровь в его жилах, Грозил, что уйдет из-под наших знамен, От разных придирок постылых.

Дал шпоры коню и ударился вскачь… Имам, он задумал измену!.. – Умолкни! Я знаю: он сердцем горяч, Но разум при нем, несомненно.

Я знаю, как дорог ему Дагестан – Все горы его и отроги… Но этой весною какой-то шайтан Сбивает наиба с дороги.

Не верится мне, что в арбу впряжены Коварство и с нею отвага, И я подожду до ухода весны, Не делая ложного шага.

…И снова томится недели подряд Шамиль в ожиданьях упорных. И все ж наконец – снаряжает отряд Из воинов самых отборных.

– Скачите в Анди!.. Коль наиба там нет, За ним снарядите погоню. На лучших конях устремитесь вослед, Пусть скачут без отдыха кони…

Поймайте его! По рукам и ногам Скрутите! Веревку такую Возьмите, чтоб он, головою рискуя, Бежать бы не смог! – приказал им имам.

Ведите в Дарго, обходя все места, Где пропасти, ямы и щели. Иначе уйдет он… Он вам – не чета! – Как было в Буцринском ущелье:

Прикован к солдату, он спрыгнул в провал, В своем безрассудстве удалом. Он руки и ноги себе поломал, Но воли своей не отдал он.

…Шумят над горами косые дожди… Шамиль вопрошает мюрида: – Вернулся отряд, снаряженный в Анди? – Нет, мудрый. Отряда не видно.

Напрасно имам возвращения ждет, На крыше напрасно стоит он. Отряд не вернулся. Вернулся лишь тот, Кто был вожаком у джигитов.

– Где пленник? – Святейший! Казнить повели! – Вожак отвечает со стоном. – Связать беглеца мы никак не смогли: Он скрылся за русским кордоном.

VIII

Дождь по склонам ручьями льет. Над потоками пляшет град. Отдалясь от родных высот, Оглянулся Хаджи-Мурат.

«Вот она и порвалась, нить, Нас связавшая с Шамилем, Видно, час пришел – изменить Тем, кто в сердце живет моем.

Мне пути обратного нет. Вкруг стеною стоят леса…» И джигит, подняв пистолет, Трижды выстрелил в небеса.

– Ухожу, родной Дагестан! Дагестан мой, прощай, прости! Путь ведет меня в русский стан, Мне других путей не найти!

И в ответ из мглы облаков, Точно оклик: «Куда идешь?» – Раздается клекот орлов – Он с аварскою речью схож.

Вот они уже за спиной – И Хунзах, и аул Анди, Дом кунацкий и дом родной, Все осталось там, позади…

Кровли, что поросли травой, На аульских крышах дымки, Родника говорок живой – Навсегда теперь далеки.

Высоко, над горной травой, Голубеет родная высь. Дагестан окликает: «Стой!» Дагестан взывает: «Вернись!»

Птички маленькие, крича, Опускаются на кусты: «Стой, Хаджи-Мурат, ча-ча! На кого нас бросаешь ты?»

«Стой, мой сын! – побелев от ран, Головой качает седой Вслед ушедшему Дагестан. – Ты куда устремился? Стой!..»

Есть преданье, что до сих пор, По утрам туманом одет, Всей тоскою угрюмых гор Дагестан глядит ему вслед…

Вспять дорога зовет, маня. «Воротись!» – велит синева, И, стремясь удержать коня, Обвивает ноги трава.

И печален и одинок Из воронки военных лет Беглецу кивает цветок, «Воротись! – он лепечет вслед.

Воротись! На Хунзах взгляни! На родимые выси гор!..» …Но уже мелькают огни. – Кто идет? – окликнул дозор.

– Эй, откуда? – Мы из Анди! – Стой! Не то мы стрелять начнем! – Не стреляй, урус, погоди! Мы к тебе сегодня с добром!..

Подошла пора перемен. Говорит солдату солдат, Что сардару русскому в плен Отдается Хаджи-Мурат…

IX

Напрасно горы заклинали: «Стой!..» Хаджи-Мурат с мюридами своими Ушел… О нем нам рассказал Толстой, Запечатлев для русских это имя.

Могу ли после гения писать?.. Что извлеку из тайного запаса? Вот разве песни, что мне пела мать, Еще – отца неспешные рассказы…

Ну да, я опирался лишь на них, С профессорами не вступал я в споры, Я просто подтверждал, слагая стих, Прямые ваши показанья, горы!

Пусть много книг поздней я прочитал, Случалось, путался на перепутье, Но вашу правду, горы, я впитал Всей кожей, всей своей кавказской сутью.

Народные преданья – мой родник. С тобою мы, мой Дагестан, – едины! И потому я черпал не из книг, Из глуби сердца – прошлого картины.

И не отец мой (даже не отец!), А Дагестана вздыбленные скалы Мне рассказали, как встречал конец Тот, чья душа в плену затосковала…

О чем тревожился Хаджи-Мурат, Когда отдался в плен по доброй воле? «Вдруг свяжут и забросят в каземат?.. Кем буду я тогда? Рабом, не боле!»

Однако же он встречен был добром, В плену ему поверили на слово. Как знатный гость, сидел он за столом У главного – у графа Воронцова.

Здесь все пытались пленника развлечь То оперой, услышанной впервые, То песнями… Но что – чужая речь? Что для него обычаи чужие?!

Для воина, кто спать привык в седле, Невыносима теплая перина!.. Дни шли… И вспомнил он о Шамиле, И понял: клевета всему причина!..

Во сне он видел милые места, Плато хунзахское, родные скалы… Ну да, всему виною – клевета! Она меж ним и Родиною встала…

Стал ненавистен пленникам Тифлис… И вот они на боевом кинжале Не изменять друг другу поклялись И вместе от охраны ускакали…

Но путь завел в болото под Нухой, И там охрана их настигла скоро. И завязался там неравный бой, Тот, о котором рассказали горы.

Поведано горами – не людьми, Как под Нухой, на землях топких, влажных, Против семидесяти и семи Сражалось семь… Всего лишь семь отважных!

Солдаты сосчитать их не могли: Дым выстрелов окутал все окружье, И поднимались мертвые с земли И заряжали для живых оружье.

Убитые не прерывали путь, – Ведь души их в сраженье не ослабли, И, если пуля пробивала грудь, Рука бойца не выпускала сабли.

Не раздавался ни единый стон – У них мгновенья не было для боли, Лишь топи чмоканье да сабель звон То рисовое оглашали поле.

Была щитом их дальняя гряда, Им помогали горных гроз раскаты… Сраженье прекратилось, лишь когда Срубили голову Хаджи-Мурата.

Она упала наземь тяжело, Как будто бы – из камня, не из плоти…

…Семь лет прошло. И семь еще прошло. И раскопали землю на болоте.

И видят: голова еще цела. И будто (утверждают очевидцы) Жизнь из нее доныне не ушла: Из шеи кровь горячая сочится.

И будто Дагестан потрясся весь, Когда джигиты завершили битву. До Шамиля домчалась эта весть. И встал имам. И прочитал молитву.

О тех, кто был так беззаветно смел, Чьей храбрости еще не знают цену, О том, кто изменить горам хотел, Но чья душа отринула измену…

И много позже, в день, когда Гуниб Уже готовился к последней сдаче, Шамиль промолвил, голову склонив: – Простите, горы! Не могу иначе.

Народ устал от бедственной войны. Уж столько лет никто не сеет хлеба! Сражались наши лучшие сыны За вас, о горы! И за наше небо!

Их больше нет… Где наш Ахбердилав? Где Алимбек?.. Они помочь не в силах! Лежат в земле, за вашу вольность пав, И памятников нет на их могилах!

Погибли все, чья слава так светла! У Шамиля нет более опоры. Мой Дагестан, я завершил дела, И вот я ухожу… Прощайте, горы!

Я защищал вас много лет подряд От всех врагов – от дальних и от ближних, И будь со мною мой Хаджи-Мурат – Мой первый друг, отважный мой сподвижник –

Я б возродил в груди священный гнев, Но нет его… – Он подавил рыданье. И горы, саван на себя надев, Стояли вкруг в торжественном молчанье.

X

…В те дни бурлил, как на огне котел, Весь Дагестан. Клубился дым туманом. Но дни бежали, Целый век прошел, И встала тишина над Дагестаном.

Давно замолкли выстрелы в горах. Лишь альпинисты покоряют кручи. Истлел в земле былых героев прах. А клевета?.. Но клевета живуча.

Не страшно приближаться к мертвым львам, Они и мухи не обидят даже, И клевета шипит: «Шамиль-имам Был просто псом у чужаков на страже…

А друг его – наиб Хаджи-Мурат – Лишь перебежчик – рассуждая строго. Не тем путем пошел он, говорят, Не пожелал шагать с народом в ногу!..»

Разумники шептали мне: «Чудак! Не поминай о них на всякий случай: Сегодня – друг, а завтра – снова враг. Держись подальше… Так-то будет лучше».

Ох, умники! И в наши времена Они азартно хвалят перемены! Душа их – неизменно холодна, Хоть на губах и накипает пена!..

Подобно клевете, живуч и страх. Способен позабыть о нем не всякий… Не раз я видел на своих стихах Тревожно-вопросительные знаки.

Прочтут «Шамиль» – и подчеркнут, спеша. (А вдруг поэт пошел тропою ложной?..) О эти черточки карандаша – Черты души не в меру осторожной!..

И я ошибся как-то. Но огрех Загладил, видя без сомнений праздных, Что прав отец, что даже дождь и снег По-разному идут на землях разных!

Что в силу неосознанных причин По-своему живет народ кавказский, Что правда гор, в отличье от равнин, Окрашена своей, особой краской.

Присущи горным нашим племенам Черты вольнолюбивой их природы… Свобода всем нужна… Но горцам, нам, Нам не дышать без воли, без свободы!..

Для тех, кто вольным сердцем горячи, В разгар сраженья был конец нестрашен, Вот почему джигиты – наши «чи» – Бросались на штыки с высоких башен…

Клеймили трусов деды и отцы Пословицей, реченьем на кинжале… Вот почему вставали мертвецы И для живых оружье заряжали.

И потому народ в душе своей, Простой, но неизменно справедливой, Хранит рассказ о судьбах двух друзей, Чьи подвиги в душе народной живы.

Далёко друг от друга спит их прах – Велик простор от Севера до Юга! – Но травы на могильных их холмах При ветре тихо клонятся друг к другу.

…А как же клеветник – пособник зла? Неужто уклонился от расплаты?! Нет, в Дагестане есть одна скала, Куда народ втащил его когда-то. Парень гор

– Эй, ненаглядная, скорей Открой-ка двери мне! – Откуда, парень, у дверей Ты взялся при луне?

– Клянусь я: сердце привело Меня на твой порог! – Незваный гость, садись в седло, Найди другой чертог!

– Тебе, красотка, бог судья, Любовь мою проверь: Скажи, что должен сделать я, Чтоб ты открыла дверь?

– Эй, парень, спрыгнувший с коня, Не угоди в шуты! Есть три желанья у меня – Да удалец ли ты?

Желанья выполнишь, считай, Нашел к дверям ключи. Касаясь шапкой птичьих стай, За семь вершин скачи…

– Куда скакать, в какой набег? Приказывай, не мучь! – Гнездится голубь, бел как снег, У края черных туч.

К нему, когда взойдет луна, Лиса направит путь. Ты лисью шкуру, что красна, К рассвету мне добудь!

Восток в малиновой парче, Храпит под парнем конь. И лисья шкура на плече Пылает как огонь.

– Эй, чародейка, дверь открой, К тебе я мчался вскачь! – Ты уговор забыл, герой, Он был из трех задач.

И говорит ему она: – Садись в седло опять, Жемчужин горсть с морского дна Ты должен мне достать!..

Держа жемчужины в горсти, Вступил он на порог: – Эй, ненаглядная, впусти, Я возвратился в срок!

– Ты нетерпенье, парень гор, До времени смири, Дороже денег уговор, Моих условий – три!

– Куда держать мне путь теперь, Скажи скорей о том? – Через распахнутую дверь В девический мой дом.

Но прежде, чем меня обнять, Дай клятву, парень гор, Что навсегда отца и мать Забудешь с этих пор.

Не медли, милый, дай зарок И страсти не таи, Войдешь ты, как в ножны клинок, В объятия мои.

Ах, не молчи, лихой джигит, Со мной забудешь свет. Куда ж ты, сокол?.. – Стук копыт Послышался в ответ. Песня про сокола с бубенцами

Было небо черно от лохматых овчин, Все клубились они в беспорядке. И сидел вдалеке от родимых вершин Красный сокол на белой перчатке.

Бубенцами его одарили ловцы И кольцом с ободком золоченым. Поднимал он крыла, и опять бубенцы Заливались серебряным звоном.

На перчатке сидел и не ведал забот, И кормили его, как ручного, Только снились ему в черных тучах полет И скала у потока речного.

Он домой полетел, бубенцами звеня, Красный сокол, рожденный для схватки, И товарищам крикнул: «Простите меня, Что сидел я на белой перчатке».

Отвечали они там, где катится гром И клубятся туманы на склонах: «Нет у нас бубенцов, что звенят серебром, Нет колечек у нас золоченых.

Мы вольны, и у нас бубенцы не в чести, И другие мы ценим повадки. Ты не свой, ты чужой, ты обратно лети И сиди там на белой перчатке». Предание из аула Цовкра

1

Про другие края утверждать не берусь, Но у нас в Дагестане знают даже собаки: Возьми и разрежь любой арбуз, Оттуда тотчас выскочит лакец.

А лакцы в ответ поднимают смех: Мол, это ли ловкостью-то зовется? Возьми, расколи ты любой орех, Увидишь цовкринца-канатоходца.

Да, есть аул высоко в горах, Среди пропастей, среди скал отвесных, Называется он аулом Цовкра – Родина циркачей известных.

Москва и Дели, Париж и Рим Видели их на своих аренах, Цовкринцы, зрителей покорив, Отчаянные выкидывают колена.

В этом деле сравниться с ними нельзя, Искусство оттачивалось веками. Их слава прошла, по канату скользя, Над океанами и материками.

А дело-то в том, что у них в Цовкре Скала на скале и башня на башне, Пропасть в пропасти, гора на горе, Один бесстрашен, другой бесстрашней.

Знакомы с младенчества с высотой, При любой нужде, при любой погоде, Они, как по тропинке простой, По канатам пропасти переходят.

Ребенок на ножки едва лишь встал, Еще по земле он не сделал шага, А уже по веревке идет, удал, Уже знакома ему отвага.

Много ходит в наших горах легенд Об отважных цовкринских канатоходцах. Одну рассказал мне покойный дед, Теперь и вам прочитать придется.

2

Есть время – отары спускаются вниз, Костры разжигаются около саклей, Чтоб варились бобы, чтоб чуреки пеклись, Чтоб кувшины с душистой бузой не иссякли.

С полей все убрано. Золотая пора, В эту пору досуга, в осеннюю пору И случилось в высоком ауле Цовкра То, о чем еще долго велись разговоры.

Я еще и теперь ту легенду встречал, Принимая за быль без излишних вопросов. Как ее заведут, то в начале начал Упомянут про длинные черные косы.

Да, про косы, которых не знал Дагестан И каких вы теперь уж нигде не найдете. Во-вторых, упомянут про девичий стан, Со стрелою сравнив, что трепещет в полете.

Ну а в-третьих, хваля дагестанскую дочь, Про глаза вам, конечно, расскажут серьезно, Про озера, когда в непроглядную ночь Отражаются в них золотистые звезды.

То, что не было в мире красавиц таких, В этом чуда пока лишь одна половина. Но никто никогда на канатах тугих Не плясал, как она, и легко и картинно.

Старший брат надоумил на первых порах, А потом и сама добивалась упорно. Не водилось и лани в окрестных горах, Чтобы так же была и точна и проворна.

Но и юноши не было между тем, Не влюбленного в эту красавицу пылко. Сколько тайных надежд и досады им всем Принесла Фатима – молодая цовкринка!

То и дело искали руки храбрецы Из Кумуха, Хунзаха, Шуры, отовсюду, Но ни с чем из Цовкры уезжали гонцы, Женихи увозили лишь гнев да остуду.

Ханы, беки, шамхалы, хайдакский уцмий, Унцукульский наиб и князья Закотайля – Все мечтали о ней, все просили руки, Но один за другим потихоньку отстали.

Выходила навстречу строга и стройна. Не слыхали родители просьб или жалоб, Только косы закинет за спину она Да глазами сверкнет, словно сталью кинжала.

Род ее был в ауле других познатней, Так что выбрать могла бы любого по нраву. Наконец подступили родители к ней «Нет-то нет, но ведь есть и отцовское право…»

Не пора ли подумать в конце-то концов, Прокидаться легко женихами такими! Вон они – молодцы изо всех молодцов, Что ни юноша, то и богатство и имя.

«Только имя да деньги в моих женихах. Им носить не черкески, а девичьи платья. Все они на земле-то стоят кое-как, Где же им состязаться на тонком канате.

За любого я замуж пойти бы могла, Но подумайте сами, скажите открыто: Ведь нельзя ж, чтоб жена у джигита была В состязаньях ловчей и умелей джигита.

Много их приезжает за счастьем сюда, Да не каждый меня укротит и стреножит. Не могу я смотреть на мужчину, когда Он не может того, что и женщина может.

Я хочу, чтоб кольцо мне на палец надел, Кто в достойном меня победит состязанье. Пусть не будет победы. Хотя бы сумел Все, что сделаю я, повторить со стараньем.

На канате жених завоюет права На невесту свою. Нет дороги короче. Натяните ж канаты. Пусть будет их два: Для меня и для тех, кто попробовать хочет.

На виду у людей и у горных вершин Все решим наконец без обиды и ссоры. Высота над землей будет двадцать аршин, А длина у канатов – по правилам – сорок.

Пусть он танцы мои без особых затей Повторяет за мной, не сорвавшись ни разу. И останется звать поскорее гостей, Да готовить бузу, да настраивать сазы».

3

Что за крики, за топот сегодня с утра, Что за бубны, за струны звенят непрестанно. Это скачут гонцы из аула Цовкра, Созывают они храбрецов на поляну.

Собираются люди, пылают огни, На папахах каракуль сверкает огнисто, На затылок заломлены лихо одни, А другие на брови надвинуты низко.

В общий праздничный гомон слились голоса, Небывалое юношей горских стеченье. Серебром изукрашены их пояса, Серебро поясов изукрашено чернью.

Разноцветные банты и ленты горят, Женихи как на свадьбу решили одеться, Сто сердец под черкесками жарко стучат, Чтоб одно победить горделивое сердце.

У невесты атлас дорогой до земли, От назойливых глаз жениховых защита. У невесты чахто – все рубли да рубли. Сто рублей на чахто у невесты нашито.

Вот вбиваются накрепко в землю столбы, Для надежности их укрепляют камнями. Натянули канаты. Арена судьбы. Кто орлом воспарит, кто окажется в яме.

Выбираются люди – подобье жюри, Расстоянье они промеряют шагами, Высоту до канатов от жесткой земли И надежность растяжек проверили сами.

На поляне народ и на крышах народ, Только дай поглядеть, не корми их и хлебом. А вверху высоко совершают полет Три орла в голубой безмятежности неба.

Но момент наступил, и запела зурна, По ковру поплыла Фатима молодая. Вот уже по канату ступает она, Заскользила, восторг у людей вызывая.

В белом платье и красных чувяках – пошла – И одежда и эти движенья к лицу ей, До краев белопенный стакан налила И на лоб его ставит, да так и танцует.

Улыбается рот, изгибается стан, Словно крылья – красивые девичьи руки. На колени упала – не дрогнул стакан… Но к чему нам описывать разные трюки.

Пусть теперь женихи повторяют за ней. Но одни онемели и ноги как вата, А другие вскочили на резвых коней Да подальше от этих проклятых канатов.

Ну а те, что решились судьбу испытать, Оказались намного слабее и хуже. Разве может лягушка, как птица, летать? Может только скакнуть да и шлепнуться в лужу.

4

Да, никто не сумел состязаться из них С молодой Фатимой, что искусством блистала. Ну а все-таки где же достойный жених? Неужели совсем уж джигитов не стало?

Тут на праздничный, красочный, яркий ковер Вышел юноша в грубой пастушьей одежде. Он спустился с отарой откуда-то с гор, Никогда его люди не видели прежде.

– Я у вашей невесты руки не прошу, Я ведь бедный пастух и удел мой – ярыга. Только можно немножко и я попляшу? – И пошел на канат в сыромятных чарыках.

Засмеялись вокруг: хи-хи-хи, ха-ха-ха! Ну давай покажи! Вот жених-то! Потеха! Но глядит Фатима на лицо жениха, И невесте, как видно, совсем не до смеха.

Нахлобучив папаху, но вовсе не хмур, Под зурну и под саз, под певучие звуки Он легко заплясал, как над пропастью тур, Без труда повторяя невестины трюки.

А потом и своими он всех восхитил, Удивил и потряс. Например, для начала Двух рогатых козлов он под мышки схватил И с козлами сплясал как ни в чем не бывало.

Вот повис на канате на кончиках ног (Замирают у зрителей робкие души), Вот барана наверх, на канат заволок И, зарезав, принялся разделывать тушу.

Под конец попросил, чтобы дали зурну, Заиграл и запел, прославляя невесту. И сказала тогда Фатима чабану, На второе ее оттеснившему место:

– Заслужил ты, о горец, награду наград, И готова тебе свое сердце отдать я. А теперь перепрыгни ко мне на канат, Чтоб меня заключить поскорее в объятья.

Словно сокол, он руки свои распластал, Улыбнулся и прыгнул, сроднясь с высотою, Но каната другого, увы, не достал, И разбилось чабанское сердце простое.

Выпадали снега, зеленела трава, Фатима с этих пор не цвела, не блистала. В черный траур оделась, как если б вдова, И его никогда до конца не снимала.

По жизни прошла, пряма и строга, Расступались крестьяне, джигиты и принцы, Уж каната ее не касалась нога… Но по-прежнему весело пляшут цовкринцы.

Слава о них далеко слышна, А не только в ущельях и скалах диких. В них жив отчаянный дух чабана, Плясавшего в сыромятных чарыках.

В этом деле сравниться с ними нельзя, Искусство оттачивалось веками, Они идут, по канатам своим скользя, Над океанами и материками.

Свадьба

Жених в канун поры медовой В черкеску новую одет. Он парень крепкий и бедовый, Ему лишь девять тысяч лет.

На склонах гор горят соцветья, Вином наполнены меха. И на одно тысячелетье Невеста младше жениха.

Ко дню заветному готовясь, Для пущей славы и красы Подстриг неотразимый горец Семивершковые усы.

И, на подушках сидя пестрых, Проснувшаяся досветла, Невеста две десятиверстых Косы к полудню заплела.

И вестники, медноголосы, Направленные женихом, Пустились, миновав утесы, В четыре стороны верхом.

И облака их путь венчали, И пламень зорь вдали не мерк. О том глашатаи вещали, Что свадьба – в будущий четверг…

Настал четверг и званый вечер. Звенеть без отдыха зурне, В честь свадьбы звезды, а не свечи Зажглись в небесной вышине.

Дымился с огненной приправой Шашлык, покинувший мангал. И на вершине одноглавой Жених нарядный восседал.

И на ковре зеленом дола Свою невесту видел он. Осыпан край ее подола Был розами со всех сторон.

Веселия сундук вечерний У приглашенных на виду Открылся сам. И виночерпий Равненье взял на тамаду.

Народ гулял и забавлялся, Плясать кидался во всю прыть. Уже невесту собирался Жених на танец пригласить.

Он зурначам команду подал, И вдруг при звездах и луне Увидел он, гостей поодаль, Гонца на тощем скакуне.

Известье о добре иль худе Везет насупленный гонец? Тот крикнул с лошади: «Эй, люди, Кончайте пир! Гульбе конец!»

Гулявший люд поднялся с места: «Ты спятил, брат!» А он в ответ: «Женой не может стать невеста, Еще годов ей должных нет!

Пока не вступит в зрелый возраст, На свадьбу власть кладет запрет! – «Ты опоздал, – раздался возглас, – Невесте восемь тысяч лет!»

«Вы поступили не по чести, Приписка ваша не пройдет. Откуда восемь тыщ невесте, Когда семь тысяч девятьсот?»

И вынул заявленье чье-то Длиной не менее версты… «Блюсти закон – моя забота…» – «А мы сочли, что вестник ты».

«Сочли, а не мешало знать бы, Что перед вами прокурор!..» И смолкли струны горской свадьбы, И торжества угас костер.

Терзалась девушка печалью, Пока ей не была дана Бумага с гербовой печатью, Что стала взрослою она.

Первоначального звучанья Лишились бубен и кумуз. В конторе бракосочетанья Был двух сердец скреплен союз.

И проходил, морщиня склоны, За веком век, зимы седей, И бывшие молодожены На свет родили сто детей.

Однажды, к ним заехав в гости, С вином я поднял полный рог И высказал в заздравном тосте Все, что для свадьбы приберег.

Алел на сизом перевале Башлык восхода в этот час. Когда вы тост мой не слыхали, Я повторю его для вас:

«Живите долго, словно горы, Из люльки прыгайте в седло. Пусть выражает ваши годы В конце трехзначное число.