Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 62 страниц)
Бывают в нашей жизни откровенья, Бывает в нашей жизни день такой, Когда на час иль, может, на мгновенье Вся жизнь твоя встает перед тобой.
Вся жизнь твоя… Какие же картины Тебе, отец мой, вспомнились сейчас И почему глубокие морщины Густою сеткой собрались у глаз?
Что в те мгновенья подсказала память Тебе, чья жизнь была как страшный сон? Встает былая жизнь перед глазами, И ты воспоминаньем потрясен.
О тяжком детстве, о рубцах на коже, О юности без хлеба и огня. О странствиях, о брате, что не дожил До этого торжественного дня.
О доме, где сейчас так много дела, И обо мне, о мальчике своем, К которому тебе бы так хотелось Припасть сейчас обветренным лицом.
Но нет… И прочь уходят мысли эти. Пусть снова бой, огонь со всех сторон. Жена поймет, и выросшие дети Простят ему, что не приедет он
К ним год еще, и даже больше года, Пока земля горит, пока на ней Еще живут враги его народа – Убийцы наших братьев и друзей.
«Там, где сильней всего бушует пламя, Хочу я быть, и мне должны помочь», – Решил отец. И с этими словами К наркому он явился в ту же ночь.
*
Есть место в нашем Дагестане горном, Которое зовется Цумада, Туда не попадешь дорогой горной – Путь перережет горная гряда.
Там бездорожье, там завалы снега, Там водопады, пропасти, туда Не въедут ни тачанка, ни телега И конник попадет не без труда.
Там враг хитрей, в адатах больше яда, Там прошлое мешает людям жить. Но там – народ. Ему, народу, надо Открыть глаза и слезы осушить.
Там надо жизнь построить по-иному, Кровавым распрям положить конец. Туда-то председателем ревкома Сегодня ночью послан мой отец.
В глухие сакли Цумады суровой, Где нищета и голод круглый год, Свободы свет и коммунизма слово Отец, на радость людям, принесет.
И вновь копыта стукнули о камень, И снова, дрогнув, конь узду рванул… Столица гор осталась за плечами, Остался в стороне родной аул.
Летит отец по тропам и по скатам, Измученный туманом и дождем, И под его папахою косматой Лежит мандат, что подписал нарком.
*
Я был безрогим маленьким ягненком, Что мог я знать и что я мог понять? Я так был мал! Велик ли мир ребенка? Крыльцо и крыша, детская кровать.
Когда нам год, у нас свои печали. А мне был год, и, значит, был я прав, Что засыпал, когда меня качали, И есть просил, едва глаза продрав.
Но мальчик рос. И вскоре каждый день я Под вечер на коленях у отца Сидел, готовый слушать без конца Рассказ о годе моего рожденья.
И после, завернувшись в одеяло, Глаз не смыкал я ночи напролет, И предо мною в мыслях оживало Все то, что было в тот далекий год.
И понял я, что не смогу иначе, Что я обязан буду рассказать Ту боль, которою отец и мать Мне рассказали… Я поэму начал.
И вот, в который раз перелистав Те годы, что давно уже воспеты, Я снова понял: ты, отец, был прав, – И я благодарю тебя за это!
Как счастлив я, что в вихре бурных дней Ты шел путем прямым, хоть и тернистым, Что был ты настоящим коммунистом В час испытанья твердости твоей.
И эту чистоту и твердость эту Людей великих и простых борцов, От наших старших братьев и отцов Приняв, мы пронесли, как эстафету.
Мы строили цеха. По бездорожью Мы шли, меняя лик родной земли. Бывало так, что мы годами тоже В свой отчий дом приехать не могли.
Когда взвились ракеты в небе синем И снова грянул бой, смертельный бой, Мы тоже не сидели у каминов И рук своих не грели над золой.
1948–1950
Горянка
ВСТУПЛЕНИЕ
Лишь март принесут, словно чудо, На маленьких крыльях стрижи, Ты вновь на могилу Махмуда, Горянка, цветы положи.
В груди его сердце горело, Как будто в ненастье костер. Влюбленно, и нежно, и смело Он пел тебя, женщина гор.
Он не был к тебе безучастным, Он знал твои думы и сны. Цветком называл тебя красным И ласточкой – дочкой весны.
А разве слыхала ты ране, Что кто-нибудь так до него С тобой говорил в Дагестане? Вовек не бывало того!
Он пел тебя назло мечети. За это в родной стороне Оставили ханские плети Рубцы у него на спине.
Забрали в солдаты. И жарко Над ним разрывалась картечь. Но он и в Карпатах, аварка, Сумел к тебе нежность сберечь.
Вернулся. Однажды в ауле На пир зазвала к себе знать Его, как Хочбара, и пули Он там не сумел избежать.
Свалился. И, залитый кровью, Не гурий услышал он хор. Склонившись к его изголовью, Рыдала ты, женщина гор.
Я помню еще и другого Лихой твоей доли певца, Чье в муках рожденное слово До боли сжимало сердца.
Его ты забудешь навряд ли, Заступником он был твоим И тех бичевал, кто в Гидатли Невест покупал за калым.
Встречал он вблизи небосвода, Там в двери иные стуча, Красавицу в доме урода, Голубку в гнезде у сыча.
Не видели белого света Андинки за белым чохто. И как его мучило это, Наверно, не знает никто.
И эхом откликнулись горы, Когда у заоблачных скал О выстреле красной «Авроры» Тебе он в стихах рассказал.
Теплом его ласки овеян Твой облик в родной вышине. Где каждой улыбке твоей он Был рад, словно пахарь весне.
Хотел он, чтоб у колыбели Ты пела бы песни без слез, И, лежа на жесткой постели, В последний свой час произнес:
«Прощаюсь я с жизнью суровой, Но помни, горянка, всегда: Любил тебя седобородый Старик из аула Цада». И я, получивший в наследство Стихи, что живут до сих пор, Был ранен, как многие, с детства Судьбой твоей, женщина гор.
С надеждой певала мне тоже Ты, люльку качая мою: «Хочу, чтобы вырос хорошим Сыночек мой. Баю-баю».
В нагорных аулах до срока Не старили годы мужчин, Но было тебе недалеко От свадьбы до первых морщин.
Я слышал, и ты ведь, бывало, Чтоб по сердцу выбрать орла, Отказом тому отвечала, Кого полюбить не могла.
Жених не стрелялся постылый, В тоске не хватался за нож. Похитив, он брал тебя силой: Теперь, мол, сама не уйдешь.
А если судьбе не сдавалась, То прыгала с кручи в Койсу. И белая грудь разбивалась О черные камни внизу.
Иль, сделавши крепкую петлю Из девичьей длинной косы, Ты мир покидала немедля, От собственной гибла красы.
Случалось, дарила при встрече Ты парню улыбку в ответ, И сплетня об этом под вечер Змеей выползала на свет.
Коварно в твой дом проникала, И в бешенстве ночью слепой Кинжала холодное жало Отец заносил над тобой. Нельзя, как травинок зеленых На белых хребтах в декабре, Слов нежных, к тебе обращенных, В аварском найти словаре.
Я их сочинял, где зорянка Поет в тишине у ручья. Но все ж пред тобою, горянка, В долгу еще песня моя.
В долгу перед каждой слезою, – А сколько ты слез пролила! В долгу пред твоею красою, Что сердцу мужскому мила.
В долгу пред твоими руками, – Тот видел в горах, кто не слеп, Они превращали и камень В угодья, рождавшие хлеб.
О, если б я был исполином, То верь мне, как сын твой и внук, Взвалил бы себе я на спину Всех бед твоих тяжкий сундук.
Пою тебе сердцем влюбленным. И пусть твой задумчивый взор, На счастье мое, просветленным Становится, женщина гор!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Экзамены кончились в школе. Последний вопрос и ответ. Белеют на грифельном поле Нестертые «игрек» и «зет». И та, что сегодня немало За всех волновалась ребят, Спокойно и нежно сказала: «Ты можешь идти, Асият!»
И радостно сердцу, и больно, И стало чего-то вдруг жаль. Вздохнула горянка невольно, И вышла, и глянула вдаль.
И ей показалось, что будто Ущельями с давней поры Шла в гору. И в эту минуту Достигла вершины горы.
И нет для нее уже в классе Ни парты, ни старой скамьи. Подружка ей крикнула: «Ася, Ты книжки забыла свои». Зачем, для чего они? Или, Как девушке взрослой в пути, С надеждой не сказаны были Слова ей: «Ты можешь идти»?
Семнадцать тебе, слава богу, Коса за спиною до пят… Какую же хочешь дорогу Ты в жизни избрать, Асият?.
Пойдешь ли заманчиво торной, Шлифованной сотнями ног Иль, схожей с дорогою горной, Одной из нелегких дорог?
В том классе, где книжки на парте Забыты сегодня тобой, Могла отыскать ты на карте И море, и город любой.
Они тебе снились ночами И звали в сиянье зари: «Приди и своими очами, Горянка, на нас посмотри».
По возрасту ты уж невеста, А это не шутка, мой друг. Иди! Занимай свое место В том мире, что видишь вокруг,
Мы в юности как новоселы. Что ждет нас – не знаем почти. Достойна ли будешь ты школы, Всех классов ее десяти?
Иль в кухне, где печка сердито Дрова превращает в золу, Под стук материнского сита Грызть семечки будешь в углу?..
*
Я видел, как в мае касатка Гнездо покидает впервой. Ей страшно. Мир – словно загадка С деревьями, небом, травой.
Она над землею все выше Стремится набрать потолок. Садится на плоские крыши, Щебечет во весь голосок.
Наполнены звонкие трели Беспечным весельем пока. Но дни, собираясь в недели, Торопятся, как облака.
Роняют дожди свои четки, И в бездне седой вышины Уже мне тоскливые нотки В напевах касатки слышны.
Как школьница в фартучке белом, Она и легка, и быстра. Но грустно, что к дальним пределам Лететь наступает пора…
*
…Вершины и горные долы В июньский одеты наряд, Как будто на крыльях, из школы Вернулась домой Асият.
Мать в поле за мельницей старой, Где липнет пыльца к сапогам, Кочует с лохматой отарой Отец по альпийским лугам.
Не выглядит дом их угрюмым, Просторная сакля светла, Но девичьим чувствам и думам Сегодня жилплощадь мала.
На крышу, где сено сушилось, С улыбкой взошла Асият. Потом на тропинку спустилась И на небо бросила взгляд.
Поправила косу небрежно, Идя через отчий аул, Ягненка погладила нежно, И он ее руку лизнул.
В садах верещали сороки. А яблоки – сестры айвы – Пунцовые прятали щеки В зеленых платочках листвы.
Казалось, им очень хотелось Сказать, не скрывая тепла: «Мы видим, пришла к тебе зрелость, И к нам она тоже пришла!»
Горянка с улыбкою ясной Направилась через мосток, К ручью наклонилась и красный В него уронила цветок.
«Плыви!» И рукою махнула Цветку на прощанье она. Все дальше его от аула Легко уносила волна.
Ей думать хотелось сегодня, Что счастьем весь мир озарен, И если б орел ее поднял На облачный свой бастион,
Пожалуй, не охнула б даже Она, к удивленью орла, И, встав на обрывистом кряже, Плясать бы лезгинку пошла.
За кузницей возле овчарни, Заметив мою Асият, Друг другу аульские парни Шепнуть о ней что-то спешат.
И двум аульчанкам, под кручей В пруду полоскавшим белье, Посплетничать – радостный случай О девичьих чувствах ее:
«Девчонка резвее косули, Походка от страсти пьяна. Поверь мне, что скоро в ауле Наделает шуму она».
«Торопится выскочить замуж, Любовный испробовать мед». «А выскочит, милая, там уж К рукам ее муж приберет!»
Цвел мак на крутом косогоре, Звенели напевы пичуг. Шла Ася все дальше и вскоре Своих повстречала подруг.
Одна ей сказала нежданно, С лукавством аульской лисы: «Как станешь женою Османа, Потребуй, чтоб сбрил он усы».
«Ты шутишь совсем неумело. Понять я тебя не могу». «Поладить со свадьбою дело Спешите не вы ль к четвергу?
Еще поутру мне об этом Фазу сообщила сама, А ей под строжайшим секретом О том говорила Шума.
К Шуме эта новость на рынке Пришла от хромой Живгорат, Она ее, словно в корзинке, Туда принесла от Айшат».
Недаром с бахвальством дешевым Осман похваляться горазд, Что скоро он кружкам литровым На свадьбе работу задаст.
Болтали подруги беспечно В тени, что бросала ольха: «Поможем нести мы, конечно, Приданое в дом жениха.
Подушки на собственных спинах Доставим к нему во весь дух. Пяти поколений куриных На них израсходован пух.
Паласы, что сотканы были С тех пор, как засватана ты, – Не зря берегли их от пыли Для будущей горской четы.
Кувшины балхарские с толком Купил твой отец, говорят, И в доме Османа по полкам Расставим мы их, Асият.
И новые, словно с базара, Матрасы к нему отнесем, Захватим и три самовара, Что медным пылают огнем.
Жирнейшие овцы в ауле Заблеют в последний свой час. И первым к аульской кастрюле Подсядет обжора Абас.
Напечь Ханудлай изловчится Душистого хлеба воза, Игрой на зурне отличится С гусиною шеей Муса.
Все явятся – старый и юный, Кумуз зазвенит у стола. Пошли не ему ли на струны Кишки молодого козла?
Поставят на стол угощенье, И хлынет из бочек вино, Что старше тебя от рожденья И рвется в стаканы давно.
А после стыдливо потупишь Ты робкий, встревоженный взор И, шалью укрытая, вступишь Впервые к Осману во двор.
Нож острый держа наготове, Взволнованных чувств не тая, Отрежет он ухо коровье И скажет хозяйски: «Твоя!»
И губы свекровь тебе медом Немедля намажет слегка И выкрикнет перед народом: «Пусть жизнь ваша будет сладка».
И «Асей Османовой» станут Все звать тебя, дочка Али. Не хмурься. Привет наш Осману…» Простившись, подруги ушли.
«Засватана я с колыбели, – Подумала девушка вдруг, – И свадьба на этой неделе, О чем узнаю от подруг.
Но разве я в том виновата, Что, дружбу мужскую храня, Отец обещал мой когда-то Отдать за Османа меня?»
*
Июньское солнце померкло, И тучи окутали даль, Летит, как на голубя беркут, На девичье сердце печаль.
А мысли – тревожные пчелы – Витают вокруг головы. Мать в полдень вернулась с тяжелой, Душистой охапкой травы.
«Темнеет, как будто бы к ночи, – Сказала она у дверей, – Дождь сено на крыше замочит, Поди убери-ка скорей.
Спеши! Надвигаются тучи». «Что сено! Подсохнет опять. Сейчас помогла бы ты лучше Собраться мне с мыслями, мать.
Болтают в ауле повсюду (Тот слух меня в ужас поверг), Иль правда, что выдана буду Я замуж в ближайший четверг?
Ужель с окончанием школы, – Прости меня, мама, прости, – Хотите такой невеселый Подарок вы мне поднести?
Иль есть у вас дочка другая? А я – лишь обуза семьи?» «Овечка моя дорогая, Слова неразумны твои.
Зардевшись, как ветвь краснотала, Бежать не спеши от добра. Ты взрослою, доченька, стала, Поэтому замуж пора».
«Знать, на душу, мама, – как странно! – Ты взять не боишься греха, Ведь я ненавижу Османа, Постылого мне жениха».
«Ах, чтоб тебя громом сразило! Ты спятила, дочка с ума. Все то, что сказать поспешила, Забыть постарайся сама.
Как птица, не рвись в облака ты, Спасибо Осману сто раз: Он ждал терпеливо, пока ты Росла и училась у нас».
Ответила Ася: «Напрасно Ты сердишься, мама моя, Ведь сердце заставить не властна Любить нелюбимого я.
Пойми: за крутым перевалом Ждет путника новый подъем, И школа пусть будет началом В заветном ученье моем».
«Дерзить ты мне будешь доколе? – Иль этому – вот времена! – Была ты обучена в школе? Ах, чтобы сгорела она!
Стара и больна я. До крика, Меня доводить ты не смей. Калым принесли. Посмотри-ка На это богатство скорей.
Вот горские шали. Признайся, Что ты не видала таких. Голубкою белою, Ася, Покажешься людям ты в них.
Вот шелка шуршащая кипа, Возьми разверни-ка слегка, Покажется, будто с Гуниба К нам в саклю ворвалась река.
Сгруженные, встали горою Пятнадцать мешков ячменя. Подарок такой, я не скрою, Обрадовал очень меня.
А туфельки стоили денег, Смотри, как высок каблучок! Подошвы, ей-ей, не заденет, Под ними пройдя, ручеек.
А серьги – жемчужная пара, А кольца – как звезды во тьме, Не ценишь богатого дара. В своем ли ты, дочка, уме?
Побойся, негодная, бога, Не смей распускать языка, Болтать не к лицу тебе много, Не замужем ты ведь пока.
Охотник, измучившись к ночи, Ругает беглянку лису. От этого шкура короче Не станет у зверя в лесу.
Два на два хоть кадий помножит, Получит четыре – не пять, Не спорь со мной, дочь! Не поможет: В четверг будем свадьбу справлять»
«Покорной овцой я не стану. И вновь проклинаю тот день, В который гуляке Осману Вы продали дочь за ячмень».
«Ты лучше подумай немножко. Достаток в дому – не напасть. За масло цепляется ложка, Чтоб в сыворотку не попасть.
Удачу не выпусти, дочка, А то утечет, как вода, В подобных делах проволочка Кончается плохо всегда.
Обед до вечернего часа Держать на столе не расчет, Не то из кастрюли все мясо Пронырливый выкрадет кот».
«Пусть в дом к нам придут хоть с арканом Дружки жениховские, мать, Но знай, что в четверг аульчанам На свадьбе моей не плясать.
Скорее провалится, рухнет Бревенчатый наш потолок. Прощайте!» И, выйдя из кухни, Шагнула легко за порог.
И в горы, седая, сухая, Отправилась бедная мать, Чтоб, плача и горько вздыхая, Супругу про все рассказать.
Под вечер Осман появился В ауле, у дома Али. Замок увидал. Удивился: «Куда же хозяйки ушли?»
Он был обозлен и сконфужен, Унять подозренья не мог, Как будто позвали на ужин, Но заперли дверь на замок.
*
Покрылся росой виноградник, Забрезжил рассвет среди скал, Суровый, подтянутый всадник Коня у ворот привязал.
Задумчив он был и невесел И в дверь не стучал, словно гость. Он в саклю вошел и повесил Лохматую бурку на гвоздь.
И той, что вошла за ним следом, Сказал, оглянувшись назад: «Займешься попозже обедом, Пойди-ка найди Асият!»
Потом из камина не быстро Вкатил на ладонь уголек, Подул и от маленькой искры Короткую трубку разжег.
Табачным окутанный дымом, Как будто туманом утес, Он, стоя под кровом родимым, Звал дочку к себе на допрос.
Терпеньем, мужчина бывалый, Свои он взнуздает слова, При этом напомнит, пожалуй, О горских законах сперва.
Но только не сдастся на милость Слезам твоим, Ася. Не жди! Вот ты перед ним появилась С трепещущим сердцем в груди.
«С приездом!» В ответ головою Кивнул чуть заметно отец. Спросил: «Запаслись ли травою?» О школе спросил. Наконец
Сказал: «А ты знаешь ли, Ася, Ночь целую плакала мать? Мол, дочка бьет палкой по грязи, Чтоб нас пред людьми замарать.
Не ценит ни злата, ни шелка, Соль сыплет, как дурочка, в мед. Дразнить принимается волка И в пасть ему палку сует.
Мол, с неба, она возомнила, Явилась к нам, как благодать… Писать – изведешь все чернила На то, что сказала мне мать.
Но я ей ответил сурово: «Ты голову мне не морочь. Не может случиться такого – Цветок, а не терн моя дочь,
Она не поступит так гадко. Касатка змее не родня». «Но если, отец, я – касатка, Зачем же неволить меня?
И если цветок я, то рано Срывать меня людям чужим. Не то я в их доме увяну, На горе сединам твоим».
«Вайт, как разболталась, ослица, – Тут мать проворчала. – Скандал!» «Не вечно касатке резвиться, – Спокойно отец продолжал, —
Свить гнездышко вовремя надо. Не вечно цветет и цветок. Приходит пора листопада, Всему наступает свой срок».
«Касатки вьют гнезда высоко, Ты ж в яму толкаешь меня, Чтоб там я завяла до срока В разгаре весеннего дня.
Сраженной ударом булата Милее мне быть…» «Асият! Ты знаешь, конечно, Гимбата, Того, что на лачке женат.
Она родила ему дочку, Узнав, что родился не сын, Вина столитровую бочку Он выхлестал с горя один.
А после, насупившись тучей, Сказал он несчастной жене: «Кирпич родила бы ты лучше, Кирпич пригодился бы мне».
Спроси-ка у матери: так ли Я с ней говорил или нет, Узнав, что не сын в моей сакле, А ты появилась на свет?
И помнят аульские люди, Как я, захмелев без вина, Сказал, улыбаясь: «Пусть будет Моею отрадой она!»
Тяжелые козьи рога я Прибил у ворот досветла, Чтоб в жизни беда никакая Коснуться тебя не могла.
Детьми небогатый другими, Тебе неспроста, видит бог, Дал матери собственной имя И пулю всадил в потолок.
Открыто, при людях, бывало, Носил на руках тебя я. Хоть это позором немалым Считается, дочка моя.
Быстрее черешневой ветки Росла ты, на радость очей, И каждой весной по отметке Я делал на палке своей.
Брал в горы, где свистом и трелью Наполнено небо с утра, Где черная бурка постелью Служила тебе у костра.
Орел прокричит ли спросонок, Завоет ли волк вдалеке, Ты спишь, словно малый ягненок, Не сплю я с централкой в руке.
И сам тебя в школу отвел я, Лишь семь тебе минуло лет. Соседи сочли, что осел я, И, помню, сказал Магомет:
«Али, для чего ей учиться? Зачем тебе в доме беда? От грамоты лютой волчицей Становится баба всегда».
Иных, знать, держался я правил, Надеждой себя ослепя. Ты вспомни-ка, разве ударил Хоть раз я, шалунью, тебя?
В ущельях Гимри и Ахваха, На камнях холодных средь скал, В молитвах просил я аллаха, Чтоб счастье тебе ниспослал.
О дочь моя, что с тобой сталось, Лишилась от книг ли ума? Зачем же в отцовскую старость Ты грязью бросаешь сама?
Твердят неспроста, значит, люди: «Глупец, восседая верхом, На горной дороге забудет Отца, что плетется пешком».
«Случиться несчастью, быть худу, Не видеть мне радости вновь, Коль я хоть на миг позабуду Заботу твою и любовь.
Но больно мне нынче и грустно. Прошу я, отец, пожалей: В кувшин, обожженный искусно, Болотную воду не лей.
Зачем ты Осману под ноги Швырнуть мою хочешь судьбу И дочку с широкой дороги Столкнуть на кривую тропу?
Поверь: мы с Османом не пара, Он старше меня». «Ерунда! Что юность? У пчелки у старой Мед слаже бывает всегда».
«Он гадок мне. Зря его хвалишь. Как вспомню походку, усы…» «Мужчине мешает краса лишь, В мужчине не ищут красы.
И я не шучу в самом деле, Когда говорю, что для сна Не нужно пуховой постели, Любви красота не нужна».
«Но я не люблю его». «Там уж От печки не спрячешь огня. Спроси, по любви разве замуж Пошла твоя мать за меня?
А если любовь не проснется, Пустяк, не великий урон, Без этого легче живется И раньше является сон».
«Замужество – спешное ль дело? Зачем торопиться? Куда?» «Нет, если горянка созрела И замуж не вышла, – беда.
Противна она, как мужчина, Грызущий подсолнухи». «Вах! Осман их грызет, как машина, Всегда шелуха на усах.
Пьет водку, на девушек падок, Отец мой, ты старый чабан. Скажи, почему же не гадок Тебе этот самый Осман?»
«Ну хватит! Довольно! Терпенью Предел наступает! Молчать! Для сплетен стать хочешь мишенью, Отца опозорить и мать.
Куда от насмешек я скроюсь? Река не бросается вспять. Я горцу дал слово как горец. А слово что гвоздь – не сломать,
Не в силах нарушить я клятву, Бесчестно, как ни возражай, Хлеб с другом посеять, а в жатву Собрать одному урожай.
Здесь завтра появятся сваты, Старейшие из стариков. И дать им согласье должна ты, – Аульский обычай таков.
Посмей поступить по-другому, Даю перед богом зарок: Тебя прогоню я из дому, Золою посыплю порог.
Проклятье мое лишь повсюду Пойдет за тобою вослед, А сердцем тебя я забуду, Забуду на тысячу лет.
Слезами не сбить меня с толку, Я истину знаю одну: Овца не достанется волку, Послушная мне, чабану.
И долго ль, со мною поссорясь, Сгубить свою девичью честь? Его постыдись, если совесть В тебе еще, дурочка, есть».
На фото большое при этом Рукой показал ей отец. С портрета, омытого светом, Смотрел, улыбаясь, боец.
И девушка встретилась взором С единственным братом своим: Махач был на фронте сапером, Погиб он совсем молодым.
Заплакала мать, не сдержалась, Катились слезинки вдоль щек. И сердце отцовское сжалось, И вышел Али за порог…
Крепись, моя Ася, не скрою, Тоску одолеть мудрено. Соломинку горя порою Она превращает в бревно.
Крепись и не бойся! Мохнатый Валун, что скатился в грозу, Не сдержит извечно крылатой, Несущейся к морю Койсу.
*
Сердечные раны врачуя, К бумаге припал я опять. О солнце и ветре хочу я Вам сказку, друзья, рассказать.
Однажды, босяк длинноногий, Шел ветер из дальних сторон, И утром пристал на дороге К застенчивой девушке он.
Целует лицо и колени, Хохочет: «Я славный джигит». И в грубом мужском нетерпенье Сорвать с нее платье спешит.
Кричит он: «Я к девичьим юбкам Бросаюсь с давнишнего дня! К твоим красноклювым голубкам За пазуху тянет меня».
Но пуговки были на месте. Силком расстегнуть их невмочь. И ветер шагов через двести Взъярился, отогнанный прочь.
Листва задрожала в тревоге, И пыли поднялся вихор. Умчался свистун длинноногий, Исчез за вершинами гор.
А солнце всходило неспешно Над полем, дорогой, рекой И обняло девушку нежно Своей загорелой рукой.
И девушка томно вздохнула, Шепнула ему: «Погоди». И пуговки все расстегнула Сама перед ним на груди.
И солнце к заветным голубкам Прильнуло потоком тепла. Таким не безгрешным поступком Довольна девчонка была.
А после, зайдя за утесы, Она искупалась в реке. До вечера девичьи косы На смуглой лежали руке…
…О юноши, не для забавы Рассказана сказка была. По землям родимой державы Проехал я верст без числа.
В горах, где родятся потоки, В степи желтоликой, скупой Нередко обычай жестокий Над женской глумится судьбой.
Хоть я одержимый романтик, Но рана открылась в душе, Когда увидал в Самарканде Узбечку в глухой парандже.
Быть может, она из красавиц, Пленяющих сердце и ум, Быть может, живет в ней, скрываясь, Призванье Тамары Ханум.
А там, где прошел я над плеском Ленивой арычной воды, В одном из колхозов узбекских Во время горячей страды
Мужчины все дни отдыхали, Чаи распивали в тени, А после за жен получали Доходы на их трудодни.
Мне с детства знакома картина, Живет и поныне она: В седле восседает мужчина, А сзади – плетется жена.
Спросил я однажды такого: «Далеко ль отправился, Рзу?» «Жена, дорогой, нездорова, Вот видишь, в больницу везу…»
От сладкого слова о меде Без меда не сладко во рту. Что женщине речь о свободе При старых порядках в быту?
В горах революция сабли Вздымала, но женщину прав Порой и теперь еще в сакле Лишает семейный устав.
Он верен минувшему веку. Но долго протянет едва ль… Мне кажется, вижу я реку, Сквозь время летящую вдаль.
Несет она воды с востока. И реет в седой вышине Зеленое знамя пророка На правой ее стороне.
Под ним для спасения грешных, Забывших свой долг мусульман Имамы в чалмах белоснежных Читают священный Коран.
(Пророк, кем написана книга, Изрек поначалу всего: «Муж есть в своем доме владыка, А жены – тень слова его».
Намного хитрее, чем двести Асхабов , державших совет, В ученье понятие чести Свел к слову пророк Магомет.
Имел, возвратившийся в Мекку, Он девять покорнейших жен.) Мне кажется, вижу я реку, Что стала границей времен.
Над берегом правым густая Нависла минувшего тень. Над левым заря золотая Венчает сегодняшний день.
И женщины тянутся к свету, Восстав против воли родни, Бросаются вплавь через эту Опасную реку они.
Иные нашли в ней кончину. Печали по ним не тая, Гляжу на седую стремнину Реки символической я.
Течет она в сакле и в поле, Она – и в сознанье рубеж Меж берегом женской недоли И берегом светлых надежд…
…Река пред тобой, моя Ася, Глубокая, не до колен, Ты бросишься вплавь или сдашься Обычаям дедовским в плен?
Не школьный, что сдан накануне, Ты держишь экзамен, учти. И сваты, седые как луни, Не скажут: «Ты можешь идти».
Прости, Асият, мою смелость, Заступник я твой и поэт. Мне знать наперед бы хотелось, Что скажешь ты сватам в ответ?
Гневится отец твой все пуще, И кажется, что ятаган Занес над тобой всемогущий Невидимый бог мусульман.
Не бойся, с нагорий Хунзаха На помощь скачу я верхом. И верь, что от гнева аллаха Тебя заслоню я стихом…
…Нередко над книжной стопою Нам снятся красивые сны. О женщина гор, пред тобою Во многом поэты грешны.
Когда ты стонала от боли И бил тебя пьяный супруг, Они, не поняв своей роли, Глухими прикинулись вдруг.
Когда ты рожала на поле И губы кусала от мук, Они, не поняв своей роли, Слепыми прикинулись вдруг.
Сторонкой земные печали Легко обходя за версту, Немало стихов написали Они про твою красоту.
И я виноват с ними вместе, И мне твои слезы в укор: Бывал я неискренним в песне. Прости меня, женщина гор!
Когда тебя плеткой ударил Отец твоих малых детей, Я сердце под плеть не подставил И пел об улыбке твоей.
И разве ты в том виновата, Что, мартовский праздник любя, Порой, улыбаясь с плаката, Ты не узнавала себя? Тебе, нарядившись, сплясать бы, Да все недосуг, недосуг. Наряды со дня своей свадьбы Не ты ли сложила в сундук?
А мне б за столом райсовета, Мужей атакуя иных, Поставить по долгу поэта Вопрос о нарядах твоих.
Хочу, чтоб носила ты горский Наряд, что приятен для глаз, В котором тебя на подмостках Я видел в ансамбле не раз.
Хочу, чтобы в доме забота Не гнула тебя как жену. Хочу, чтобы в поле работа Несла тебе радость одну.
Хочу тебе доли счастливой, Но бой за нее до сих пор Я вел, как поэт нерадивый. Прости меня, женщина гор!
Ни разу кинжала из ножен Не вырвав в защиту твою, Я был чересчур осторожен, А это как трусость в бою.
Ударило сердце тревогу. Клянусь я грядущим годам – Отныне ни мужу, ни богу Тебя я в обиду не дам!
Всем бедам твоим и мытарствам Дать бой – это славный удел. Невежество вместе с дикарством Беру, как солдат, на прицел!
*
Не знают секретов в ауле, Известны все новости тут. И сакля Али словно улей, – Как пчелы, соседи снуют.
С утра в ней портнихи, стараясь, Шьют свадебный пестрый наряд. Мелькают иголки, вонзаясь Как будто бы в грудь Асият.
А в комнате с новенькой шторой, Взяв ножницы, чья-то рука Ковер подрезает, который Был только что снят со станка.
Ах, люди, вы словно слепые, – С ковром перепутали жизнь. И ножницы ваши тупые По сердцу невесты прошлись.
Не с лишней, все спутавшей чарки В дверь пяткой стучался иной: В обеих руках, мол, подарки, Смотрите, я щедрый какой!
Подарки, дары, подношенья – Идет ходуном голова. Бесплатное к ним приложенье Людских пожеланий слова.
Вам видеть своими б глазами Объявленной свадьбы канун. Пред Асею зеркало в раме Поставила тетя Халун.
И речитативом напевным Сказала: «О гордость семьи, Пусть внуки твои при тебе в нем Увидят седины твои».
Платок подарить – не убыток, Но как не промолвить Фатьме: «Лет столько живи, сколько ниток Найдешь ты в его бахроме!»
Кастрюля подарена Асе, И сказано к месту вполне: «Пускай не тоскует о мясе Кастрюля на жарком огне!»
Кувшины, тарелки и блюдца Весь стол полонили – взгляни, А рядом соседки толкутся, И хвалят подарки они:
«Нарядней не видела шали!» «Ах, шелк туркестанский так мил!» «Ах, где эти кольца достали?» «А туфельки кто подарил?»
Но, выйдя на улицу вскоре, Взялись они (экая прыть!), Как стая сорок тараторя, Дареные вещи хулить.
«Подушки темнее, чем тучи!» «Посуда трактиру под стать! Могла б Хадижат и получше Приданое дочери дать!»
«Подарков немного, пожалуй, Машину просить не расчет, За раз их осел захудалый К Осману во двор отвезет».
Живут, словно змеи, состарясь, В аулах у белых вершин И женские сплетни, и зависть, И грубые шутки мужчин…
Смеркается. Тонкою пряжей Дождь к листьям и травам прильнул. Утесы безмолвною стражей Бессменный несут караул.
Как за день невеста устала! Вот вышла она на порог, Но здесь даже воздуха мало, Сжимается сердце в комок.
Кончается дождик, уходит, Не слышно блеяния коз. Природа задумалась, вроде Горянки, не вытершей слез.
Лежит одеяло тумана Над речкой, над узким мостом; А дым над трубою Османа Встал в небо кошачьим хвостом.
В одном из аульских окошек Зажегся вдали огонек, И, с ясною звездочкой схожий, Он девичьи очи привлек.
Гори, огонек, и с туманом Поспорь ради грустных очей, Не ты ль золотым талисманом Был с детства для Аси моей?
Свети сквозь оконные стекла, О, если б ты знал, как я рад, Что тихою улочкой мокрой На свет твой идет Асият!
*
И вспомнилось ей ненароком, Как ночью на свет огонька Брела она в детстве далеком, Далеком и близком пока.
Однажды в июле зеленом Увез ее в горы отец, Где ходят, как тучи, по склонам Отары курдючных овец.
Она засыпала там рано. И ночью, вблизи от луны, Под буркой – подарком урмана , Ей снились волшебные сны.
