Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 62 страниц)
Так и спектакль кончается, и опускается занавес. Стирают с лица лицедеи черный и жирный грим. И забывают роли, что в спектакле достались им. Каждый опять становится только собой самим.
Огни под котлами погашены. Где же княжна хунзахская? Грудью она прижалась в спальне к стеклу окна. Жених еще не явился, но постель широкая застлана, Ждет молодого тела, ждет Саадат она.
Дождик пошел за стеклами, сначала мелкий и редкий, Потом ударила молния, словно выстрел в упор. Море забушевало, словно бы тоже в клетке. Испуганная принцесса падает на ковер.
Над ней жених наклонился, держит. Прощай, надежда. Ей захотелось вырваться и броситься вниз, в окно. Но подошли прислужницы, снимают с нее одежду, Кладут ее на подушки, на белое полотно.
Никто никогда не касался даже одежд девицы, Никто не мечтал и в мыслях коснуться ее, и вот В объятьях черного ворона трепещет белая птица! Мужчина глядит бесстыже на плечи, грудь и живот.
Мужчина глядит на юность, и юность мужчину радует, А грудь у мужчины черная, он весь, как баран, оброс. Утром на белой простыне кровинку будут разглядывать, Но не увидят, что наволочка мокра от горючих слез.
Море разбушевалось, кипит, волнуется Каспий… Сколько впадает речек в его голубой простор. У каждой своя дорога, но все они будто наспех Гибнут в его просторах, сбегая с окрестных гор.
Ходят крутые волны, буен и грозен Каспий. Чайка кричит на отмели, ветер сломал крыло. Но море не слышит жалоб, будь ты хоть трижды распят. Что ему речки, чайки, люди, добро и зло?
Тьма над землей как море, и тишина, как море. Сердце твое, как чайка, стонет в глухую ночь. Но равнодушным людям горе твое – не горе, Жалобы не услышат и не придут помочь.
Как бы ты ни металась в тесных стенах, бедняжка, Вся твоя боль не стоит ломаного гроша. Как тебе очень больно, как тебе очень тяжко, Знает на целом свете только одна душа.
Знает о боли сердца сердце еще второе. Сердце совсем глухое… Но полно его винить… Конь уж давно оседлан, землю копытом роет, Искра надежды гаснет, последняя рвется нить.
Только бы боль разлуки в сердце не затихала. Хуже с пустым-то сердцем жить в беспросветной мгле. Хочбар, уезжая, прощается, благодарит Шамхала, Счастья ему желает, роду и всей земле.
– Путь и тебе счастливый. Мы кунаки отныне. – Витязь в седло садится. Конь заплясал под ним. – Можно ли мне подъехать к окну молодой княгини? Может, она захочет что передать родным?
Хочбар
Будь счастлива, дочь Нуцала. Мне уж пора в дорогу. Дело свое я сделал. Дело пришло к концу. Могу от тебя поклониться твоему родному порогу, Твоему родному аулу. Но что передать отцу?
Саадат
Будь счастлив и ты, гидатлинец. Скажи там отцу и матери, Что дочка благополучна, спасибо им и привет За то, что меня взлелеяли, за то, что меня просватали, За то, что отдали в рабство в самом расцвете лет.
За то, что уделом сделали сухие чуждые степи, За то, что чужие руки впервые раздели меня, За то, что чужие губы выпили первый трепет, Чужое сердце согрелось у моего огня.
Ну и тебе спасибо за то, что ты так умело Просьбу отца исполнил и меня в этот плен привез. Спасибо тебе, мужчина, умеющий делать дело, Но оценить не умеющий женской любви и слез.
Мое влюбленное сердце только тебя искало. Все остальное в жизни лишь мишура и тлен. Вместо сладкого плена в Гидатле в горах и скалах Ты меня отдал в этот ужасный и темный плен.
Будь же, Хочбар, ты проклят. Уезжай скорей без оглядки. Знать я тебя не знаю, видеть тебя не хочу! Знай, что Улан прекрасен. Знай, мне с Уланом сладко. Знай, на его восторги восторгами я плачу.
Я тебя ненавижу. Знай же ты, уезжая, Но в благодарность за службу совет я тебе подам: Не езди в Хунзах к Нуцалу, отца я все-таки знаю, Тебе западня готова, вмиг ты погибнешь там.
Речи ее умолкли, закрылось окно резное. Всадник печально едет через сухую степь. Пылью пылит дорога, дышат просторы зноем. Шура позади осталась, не видно крепостных стен.
Но конь оживленно вдыхает перекаленный воздух. Видно, от гор уж тянет запахами снегов. Всадник коня торопит, он позабыл про отдых, Пыль поднимается облаком из-под глухих подков.
Вот уж они и горы. А всадник опять не весел. Так в Гидатль возвратился со свадьбы похмельный гость. Тут он в собственной сакле на собственный столб повесил Собственную папаху на собственный крепкий гвоздь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Конец истории печальный Мне остается рассказать. Зурна была в ее начале, В конце играть ли ей опять?
Прошел со свадьбы месяц целый, Как к ночи ночь и день ко дню. И вот Нуцал в свои пределы Зовет всю новую родню.
И дочь, и зять, весь род старинный, Все из Шамхалова дворца Спешат в Хунзах на праздник чинный Поздравить древний род отца.
Как бы вторая свадьба. Значит, Должна не хуже первой быть. Гонцы во все аулы скачут Певцов на свадьбу пригласить.
Вот одного в Гидатль примчало: – Хочбару слава и почет. Есть приглашенье от Нуцала, На праздник он тебя зовет.
Мне наказал он очень строго Твое согласье привезти. – Скажи Нуцалу – буду к сроку. Считай, что я уже в пути.
Но тут второй гонец за первым Примчался, худ и запылен. От Саадат со словом верным, Со словом тайным прислан он.
Отвел подальше, шепчет в страхе: – Сказать велела госпожа, Что гибель ждет тебя в Хунзахе, Умрешь от подлого ножа.
– Не возвращусь, в дорогу выйдя. Скажи спасибо Саадат. Когда смогу ее увидеть, То и погибнуть буду рад.
Что подл Нуцал, я это знаю. Пускай готовит западню. Быть может, жизнь я потеряю, Но честь наверно сохраню.
Но был гонцу на этот случай Еще наказ от Саадат. Собрал он, госпожой научен, Весь гидатлинский джамаат.
На годекан собрались люди, Седые старцы, молодежь. – Что без тебя мы делать будем? – Зачем ты сам на смерть идешь?
– Вы, старцы, мудры, белоусы, И вас я слушался всегда. Но примут там меня за труса, Куда деваться от стыда?
Я уважаю слово ваше. Но горы, что вокруг стоят, Они белее вас и старше. Они мне трусить не велят.
Я, может, глуп, того не скрою, Но честь дороже мне ума. Выходят женщины к герою, К нему подходит мать сама.
Нет человека в мире ближе… Совета сын отважный ждет. – Мой сын, тебя в огне я вижу, Поверь мне, сердце не солжет.
– Мать, хочешь встану на колени, Приникну к платью головой? Да, просьба матери священна, Но все же долг превыше мой.
Тут даже птицы, что летели Над годеканом в этот миг, Вдруг дружно, громко загалдели, И был тревожным этот крик.
– Спасибо, мать, спасибо, птицы, Спасибо, старцы, за совет. Спасибо, люди-гидатлинцы, Но мне назад дороги нет.
Пусть в роге мне, большом и старом, Преподнесет Нуцал вина… – Но в этом роге яд коварный, Заставят пить его до дна.
Князья и беки встанут сзади, Вокруг блистательная знать… – Но кто не выпьет рог на свадьбе, Мужчиной можно ли считать?
Пусть ждет меня судьба лихая. Но я скажу себе – держись! – Но жизнь ведь штука не плохая… – Жизнь труса? Разве это жизнь?
С позорным именем не стану, Не проживу и трех я дней. – Но ты возьми хотя б охрану, Надежных выбери друзей.
– Мои друзья всегда надежны, К тому ж они всегда со мной. То – скрипка, бурка, сабля в ножнах, Винтовка, конь походный мой.
Еще с собой возьму подарки, Коль гостем буду при дворе: С камнями серьги, перстень жаркий И ожерелье в серебре.
Для жениха кинжал с насечкой. Сверкает лезвие – не тронь! А для Нуцала конь с уздечкой, Во всем Гидатле лучший конь.
Быка отборною из стада В его владенья пригоню. Пусть запекут его как надо, Согласно свадебному дню.
Так вышел в путь Хочбар могучий. Вот перешел он Ураду, Вот поднимается по кручам, Вот и Хунзах уж на виду.
Вот по плато, стрелой промчавшись, Конь оставляет пыльный след. – Салам алейкум вам, хунзахцы, От гидатлинцев всем привет!
– А, главный гость! – Нуцал с улыбкой Встречает гостя. – Как житье? Давай коня, давай и скрипку, Давай оружие свое.
Коня накормят под навесом. Почет и скрипке непростой: На гвоздь серебряный повесим, Оружье все – на золотой.
А дочь Нуцала тенью белой Мелькнула в глубине окна. Хочбара, знак руками сделав, Спасти пытается она.
«Не слушай их речей угарных, Вскочи обратно на коня. Здесь припасли тебе коварно Измену, гибель, столб огня».
Бежать? Охоты, как на зайца, Хочбар не предоставит вам! Он саблю отдает хунзахцам, Он скрипку отдает рабам.
В ладоши бьет Нуцал Хунзаха (Приветлив, а в глазах черно): – Коню Хочбара – белый сахар, Кунаку – красное вино!
По этой фразе, как по знаку, Как псы со всех сторон двора, Стремглав напали на «кунака», Свалили наземь нукера.
Его цепями окрутили, Его к столбу ведут, смеясь: – Вином, считай, что угостили, А закусить дадим сейчас.
Торопится Нуцал проклятый, Наказ глашатаю дает: – На минарет иди, глашатай, Скорее собирай народ.
Глашатай должен подчиняться, Не надо лишний раз просить. Чтобы без хлеба не остаться, Глашатай знает, что гласить.
Глашатай
Слушайте все, кто имеет уши, И не говорите потом, что вы не слышали. Все закоулки Хунзаха, слушайте. Покидайте, хунзахцы, дома и крыши.
У кого есть быки – быков запрягайте, У кого ишаки – седлайте своих ишаков. Безлошадники, жен и старух снаряжайте, На Верхнее гумно несите побольше дров.
Собирайтесь скорее, так Нуцалу угодно. Там, на Верхнем гумне, разводите костер. По приказу Нуцала будет сожжен сегодня Гидатлинец Хочбар, разбойник и вор!
Но слов одних хунзахцам мало, Чтобы собрать народ скорей, Уже и плетка засвистала По спинам и плечам людей.
Хочбар смеется: – Волчья стая, Так вот что припасли вы мне? Пускай, пускай костер пылает, Ведь я и вырос-то в огне.
С каким усердьем навалились Вы на меня огню предать, Вы, что отцов своих лишились В набегах подлых на Гидатль!
Вам их обратно не отдать ли? Всех поименно помню я. И вы, отцы, чьи под Гидатлем Лежать остались сыновья.
Бежали от меня не вы ли, Не подобрав тела с земли? Все вы, что вышли-то живыми, Но лишь уздечки унесли.
Ну, что же медлите? Давайте, Настал и вашей мести час. В костер меня скорей бросайте, Исполнив подлеца приказ.
С боков, и спереди, и сзади, Держа веревки за концы, Идут, в глаза людей не глядя, Ведут Хочбара «удальцы».
Ведут паршивые шакалы Красавца барса на костер, Который уж пылает яро, Объятья жарко распростер.
Дрова трещат, огонь пылает, А рядом, подл, хитер и лжив, Нуцал на троне восседает, На ногу ногу положив.
Дрова пылают подожженны, Кровавой, страшной жертвы ждут. Тут рядом и молодожены, И сын Нуцала тоже тут.
Не отомстил ему, однако, Хочбар, ах, жаль – не отомстил За то, что год назад собаку Хочбарову он застрелил.
Лицо, и правда, как у барса, Когда ощерится он, яр. Вдруг громко-громко рассмеялся Цепями связанный Хочбар.
– Над чем смеешься ты, собака! – Вскочил Нуцал на этот смех. – Над тем, что ты дрожишь от страха, Меня боишься больше всех!
Я понимаю это просто: Мою ты саблю увидал. Лишь вид моей подруги острой Тебя до смерти напугал.
Тогда схватил булат Хочбара Надменный княжеский сынок И о коленку в три удара Сломал пружинистый клинок.
Глядит на грозного рубаку, Такой же подлый, как Нуцал: – Вот я убил твою собаку, Теперь и саблю поломал.
– Прощай, прощай, клинок мои верный, Моя подруга и краса. Средь сабель всех была ты первой, Нуцалов и князей гроза.
Но подлецы, они живучи. У них в руках ярмо и плеть. Вон, вон они! Но все же лучше б Их через мушку разглядеть.
Тогда Нуцала отпрыск цепкий Винтовку пленника схватил, И полетели только щепки, Когда ее о камень бил.
В лицо Хочбару он хохочет. Глаза озлобленно горят. – Твою собаку я прикончил, Дошел и до винтовки ряд.
– Прощай, прощай, моя подруга, Ты верно послужила мне. Но подлецов полна округа, Когда бы был я на коне…
Тотчас коня пригнали слуги, Конь ржет, пугается огня. Сынок Нуцала – саблю в руки, Рубить прекрасного коня.
И говорил сынок Нуцала, Пока струилась кровь из жил: – С собаки начал я помалу, Теперь коня тебя лишил.
– Прощай же, конь мой благородный, Довольно ты топтал врагов, В ночных трудах, в трудах походных Довольно стесано подков.
Но подлецов живуче семя, Немало их еще у нас. Я сосчитался бы со всеми, Когда б мне времени запас…
Тут загремел приказ Нуцала: – Подбросьте дров еще! Пора! Чтобы потрескались все скалы От жара этого костра!
А шакаленок, сын Нуцала, Кричит Хочбару, как врагу: – Убил собаку я сначала, Теперь и самого сожгу.
– Зачем ты тявкаешь задаром, Пса шелудивою щенок? Когда не трус, налей Хочбару Ты перед смертью полный рог.
Одни кричали: – Не давайте! Другие: – Дать ему вина! Вина не жалко. Наливайте, Пусть перед смертью пьет до дна!
Пусть перед смертью скажет слово! Не отвертится все равно. Да развяжите руку, чтобы Он мог держать свое вино!
Вот развязали руку Витязю удалому, Вот ему дали в руку Полный, тяжелый рог.
– Ладно, за рог спасибо. Ладно, скажу вам слово. Слово мое простое, Его я всю жизнь берег.
Слово мое как плетка, Знаете вы отлично. Все вы и каждый лично Довольны будете им.
Тост у меня короткий, Тост у меня привычный: «Пусть хорошо – хорошим, А плохо будет плохим».
Всех, кто труслив и бесчестен, Кто любит ложь и доносы, Пусть настигнет кара В сакле и средь дворца.
Пусть они умирают От рвоты и поноса, Чтобы во всем Дагестане – Ни труса, ни подлеца!
Чтобы не знать коварным Ни очага, ни кровли, Чтобы погибло семя, Чтобы их род заглох.
Чтобы на их могилах Не каменные надгробья, А сорняки, крапива, Колючий чертополох!
Слова секут острее сабли, Среди придворных визг и вой. Хочбар, вино допив до капли, В огонь швыряет рог пустой.
Сынок Нуцала злобу кажет, Словечко кстати вставить рад: – Сейчас и ты пойдешь туда же, Усы-то быстро обгорят.
Ты, говорят, гордился ими. – Щенок! Пускай меня убьешь, Но не сожжешь мое ты имя И песни тоже не сожжешь!
Я умирать иду с улыбкой, Приму достойно смерть свою. Когда не трус, подай мне скрипку, На память песню вам спою.
Одни кричали: – Не давайте! Другие: – Дайте, пусть поет! Чего бояться? Дайте, дайте! – Разбушевался весь народ.
Кричат, любой потехе рады, Гонцы, джигиты, старики. Но, чтоб играть на скрипке, надо Иметь свободных две руки.
Второй руке свободу дали И скрипку подали молчком. И вот запели, заиграли Певуньи-струны под смычком.
Звук разрастался постепенно, Он плавно крылья распростер. Орлицей вырвавшись из плена, Взлетела песня на простор.
– Горы твои пусты, Нуцал. Где же отары твои, Нуцал? За одну овцу, что угнал Нуцал, Десять овец я угнал, Нуцал.
Горы твои пусты, Нуцал, Где же твои табуны, Нуцал? За клячу одну, что угнал Нуцал, Сто коней у тебя я угнал, Нуцал.
Вижу сирот я вокруг, Нуцал, Вижу – вдовы сидят, Нуцал, Это я их отцов убил, Нуцал, Это я их мужей убил, Нуцал.
Но кто их в Гидатль посылал, Нуцал, Чтобы нашу свободу отнять, Нуцал? Мы землю свою пахали, Нуцал, Ты ходил урожай собирать, Нуцал.
Ты поля топтать им велел, Нуцал, Убивать и жечь им велел, Нуцал, Но за каждого, кто был убит, Нуцал, Десять слуг твоих я убил, Нуцал.
Я, Хочбар, проклинаю тебя, Нуцал, Вместе с родом твоим до конца, Нуцал, Знай, что песней моей, Нуцал, Проклинают горы тебя, Нуцал.
Так пел Хочбар. Безмолвно горы Внимали голосу певца. Но род Нуцалов, злой и гордый, Едва дослушал до конца.
По знаку подлетели слуги И скрипку вырвали из рук. И вот уж нет его подруги. Лишь из огня раздался звук.
Струна, что крикнула прощально, Мол, не взыщи, хозяин мой. Веселых песен и печальных Немало спели мы с тобой.
А сын Нуцала клонит снова: – Вот видишь, сжег и скрипку я. Теперь уж нет пути иного, Теперь уж очередь твоя.
– Да, не нашли пути иного Моя винтовка, сабля, конь. А с ними мне идти не ново. Я с ними – в воду и в огонь.
За ними вслед отправлюсь сам я, И нет нужды меня бросать. Хочу из пляски прыгнуть в пламя, Когда не трус, позволь сплясать.
Одни кричали: –Дайте, дайте! Чего бояться, спляшет пусть! – Другие спорят: – Так кидайте! – «А что я, в самом деле, трус? –
Нуцал подумал: – Всюду люди, Моя охрана, нукера. Одна минута не остудит Огонь огромного костра.
Пускай ударят барабаны, Зурна выводит свой узор. Последний раз смотреть я стану, Как пляшет гидатлинский вор.
Ему уж нет другой дороги, Настал его последний час». – Эй, развязать Хочбару ноги, Пускай потешит пляской нас.
В круг танцевальный прыгнул барсом, Почуяв волю ног и рук. Глаза сверкают: асса, асса! Пошел по кругу – узок круг.
– А где ж красавицы Хунзаха И их особенная стать? Или попрятались от страха, Иль не обучены плясать?
Стесняться, право, не к лицу им, А мне тут скучно одному! У нас в Гидатле гость танцует – Выходят семеро к нему.
Ногами в землю бьет, как в бубен, В мгновенье десять поз сменя, Красив, стремителен и буен, Хочбар танцует у огня.
Народ любуется танцором, Его натурой огневой. Поднимет руки, словно горы Он держит все над головой.
И кулаки сжимает тут же, Лицо мгновенно изменя, Как будто зло людское душит… Хочбар танцует у огня.
Вокруг теснящиеся горы Глядят на танец узденя. «Вот как должны держаться горцы». Хочбар танцует у огня.
Последний раз танцует витязь. Последний круг, последний взгляд. Но, люди, что это? Смотрите!! Идет к танцору Саадат!
Поплыли руки лебедями, Сама как лебедь поплыла. Хочбар с могучими усами Над ней навис, как тень орла.
Танцуют… Ахнуть не успели. Никто и глазом не моргнул. Лишь по толпе прошелестели Недоуменья шум и гул.
Рокочет танец. Руки – крылья. Легко летают и светло. Но нукера, как псы, схватили По десять каждое крыло.
Уволокли бедняжку силой От танца, музыки, огня, Как будто солнце погасили Средь солнечного летом дня.
Хочбар же, вставши на колена И простирая руки вслед, Сказал: – Благодарю, царевна… А впрочем, не царевна, нет!
Спасибо, что сумела ярким Ты сделать день из черноты. Ты не царевна, а горянка, Не пава, а орлица ты.
Такие гибнут без оглядки, В таких сердцах живет Кавказ. Спасибо, что сумела сладким Ты сделать этот горький час.
Не двадцать раз живем на свете. Я умираю, как в бою. ……………………………… Как хорошо бы кончить этим Мне повесть грустную мою.
Закрыть бы книгу, словно ставни, Остановить бы песню мне, Пока герой сказаний давних Еще живой, а не в огне.
Чтоб не грустить вам благородно И над судьбой княжны-красы, Что ждет ее не через годы, А через малые часы.
Но что ж, преданье есть преданье. Полету песни есть предел. И не по нашему желанью, Но и не как Нуцал хотел
Случилось все. В ужасном гневе Нуцалов сын вскочил тогда И нукерам кричит: – Эй, где вы? Чего вы спите, все сюда!
Он не герой, а самозванец, Не богатырь, а просто вор! Пускай в огне продолжит танец, Бросай разбойника в костер!
– Бросать меня никто не смеет. Я сам. Мне это по плечу. Но, чтобы было веселее, Тебя, пожалуй, захвачу.
И, поперек схвативши принца, Как тигр козленка у реки, Хочбар в огонь с добычей прыгнул, В его большие языки.
Все скрылось в пламени. Однако Свирепый голос слышен был: – Ну что, убил мою собаку? И моего коня убил?
Нуцал, как раненный стрелою, За грудь схватился: – Награжу! Все сундуки тебе открою, На трон наследный посажу!
– Твой трон, Нуцал, не для Хочбара, Сиди на троне, царствуй сам. Сынка тебе отдам задаром, Иди сюда, тогда отдам.
Рыдают, плачут и стенают Нуцал и вся его родня. Поленья яростно пылают, Слабеет голос из огня:
– Запомнят люди все, что было, И все положат на весы. Еще огнем не опалило Мне гидатлинские усы.
Терзайтесь, плачьте, рвите груди, Меня забвенью не предать, Пока в горах не псы, а люди, Пока стоит аул Гидатль!
И ничего не слышно боле. Все онемели. Все стоят Но вдруг хватились поневоле – Нигде не видно Саадат.
А Саадат бежать пустилась, Скала и пропасть впереди. На миг она остановилась, Скрестила руки на груди.
Что силы есть рванула платье, Сверкнула груди белизна. В тяжелых каменных объятьях Навеки замерла она.
*
Мой Дагестан! Начал начало. Того, что было не иначь. С утра полдня зурна звучала. С обеда начинался плач.
Полжизни – пляска и веселье, Полжизни – сабли острие. Твоя история пред всеми, Тьма и величие ее.
Горели горные аулы, Горели в мире города. Хочбары, жены – все минуло, Народ не сгинет никогда.
Не минут свадьбы, песни в поле, Не минет древняя молва, Не минут мужество и воля, Не минут давние слова:
«Запомнят люди все, что было, И все положат на весы. Еще огнем не опалило Мне дагестанские усы.
Терзайтесь, плачьте, рвите груди, Меня забвенью не предать, Пока в горах не псы, а люди, Пока стоит аул Гидатль!»
Когда же рог, налив полнее, Подносят мне, а я лишь гость, Я повторяю, не робея, Хочбара-гидатлинца тост.
Я говорю, поскольку спрошен, Негромким голосом глухим: – Пусть будет хорошо хорошим, Пусть плохо будет всем плохим.
Пусть час рожденья проклиная, Скрипя зубами в маете, Все подлецы и негодяи Умрут от болей в животе.
Пусть в сакле, в доме и в квартире Настигнет кара подлеца, Чтоб не осталось в целом мире Ни труса больше, ни лжеца! Сказание о двуглавом орле
I.
Шамиль расхохотался яро, Натягивая удила, Когда на знамени сардара Узрел двуглавого орла.
– Что за диковинная птаха? Такой я прежде не встречал. – Сей герб – знак власти падишаха, – Ответили за толмача.
Имам залился смехом снова: – То ль брат с сестрой? То ль муж с женой?.. Хвала Аллаху, край суровый Живет своею головой.
Пусть эти сумрачные скалы Рождают одноглавых птиц. Но ни одна из них, пожалуй, Не упадет пред этой ниц.
Пусть на ветру, подобно флагам, Их крылья реют в небесах. Неведомы орлам Каф-Дага Ни замешательство, ни страх.
Им не нужны чужие гнезда В угодьях белого царя. Но за свои с отвагой грозной Они полцарства разорят.
Да будет так, покуда реки Не побегут по руслу вспять, – Сказал Шамиль, сжимая крепко Серебряную рукоять.
… Вдали зацокали подковы. Чалма сверкнула, будто снег. И, как орел белоголовый, Взлетел к вершинам человек.
II.
Шли годы… Кровью истекая, Ползли по скалам и камням. И каркала воронья стая Злорадное: – Смирись, имам.
Не счесть ошибок и ушибов, А он, как прежде, рвется в бой – От Ахульго и до Гуниба Дорога в двадцать лет длиной.
Но все сильней терзает душу Неверная ночная мгла. Петля сжимается все туже На шее горного орла.
И девятнадцать ран тяжелых В ненастье ноют все тупей, Да смотрят исподлобья жены, Баюкая больных детей.
Знать, пробил час его молитвы, Последней на родной земле… Кто обожжен пожаром битвы, В потухшей не сгорит золе.
Беду не развести руками, И боль не вырвать из груди, Как штык… Уже на сером камне Нарядный генерал сидит.
И ждет, когда почетный пленник В чалме, сверкающей, как снег, Пред ним склонится на колени. Аминь. Отныне и навек.
III.
Напрасно, будто с пьедестала, Взирал с базальта генерал. – Сардар… Моя война устала, – Имам с достоинством сказал.
И, на груди скрестивши руки, Добавил, глядя свысока: – Вокруг меня людские муки, Разруха, голод и тоска.
Смерть храбрецов, измена трусов С лихвою пережиты мной. Но я сдаюсь царю урусов С непокорившейся душой.
Небесный знак во сне глубоком Послала нынче мне судьба – Раздался вещий глас пророка: «Состарилась твоя борьба…
Спаси израненных и слабых, И тех, кто держится едва. Пускай Гуниб – твоя Кааба, Аллаха воля такова».
Не мне Всевышнему перечить. Гроза врагов, я – раб его… Хоть бурка лет сдавила плечи, Мне все равно под ней легко.
Пусть ритм торжественно-тревожный Бубнит походный барабан, Кинжал войны я прячу в ножны – Прощай, мой бедный Дагестан.
IV.
Когда в расплавленном зените Была полдневная жара, Имам спустился вниз при свите Под громогласное: «Ур-р-р-ра»…
Как молоко, вскипело солнце, Обрызгав пеной небеса. Конвой покачивался сонно, Не в силах разлепить глаза.
Но замерли почетным строем Поручики и унтера Перед таинственным героем Невозмутимым, как гора.
Сверкали, словно эполеты, Скупые слезы светлых глаз… С тех пор для русских стал поэтов Любовью вечной ты, Кавказ.
Арба на мостике горбатом, Вокруг мундиров кутерьма И, будто знамя газавата, Седая пыльная чалма.
… О, Русь! Все степь да степь без края – Певуч протяжный твой язык. Но слов его не понимает От лиха сгорбленный старик.
Кому не горек путь без друга?.. Наибы в сечах полегли, И далека еще Калуга От терской и донской земли.
Гимры же?.. Хоть подать рукою, Но все же дальше, чем она, Как эта вот над головою Чужая полная луна.
V.
Скрипит, качается кибитка. Зло чертыхается конвой. Нет для имама хуже пытки, Чем отупляющий покой.
Не спится… Тягостна дорога. Но думает о том мюрид, Как полумесяц круторогий Над плоской саклею горит.
И как от речки спозаранку, До петухов успевши встать, Кувшин с водой несет горянка, Лицом похожая на мать.
Прозрачны прошлого картины… А настоящее впотьмах, Где цепких мыслей паутина Способна враз свести с ума.
Воюют чувства в сердце львином И на две части рвут его: В одной – российская равнина. В другой – Гуниб и Ахульго.
Там, в прошлом – подвиги и слава На перекрестке двух Койсу. А здесь – великая держава, Творящая неправый суд.
Там – горсть родной земли и воли В кольце штыков и черных дул. А здесь – широкий пояс Волги Империю перетянул.
… И вдруг Шамиль расхохотался: Он вспомнил странного орла, Что на штандарте развевался, Для схватки распластав крыла.
Как будто бы двуглавый хищник Напоминал ему без слов: Мол, у меня не две, а тыщи Некоронованных голов.
Имам насупился угрюмо, Глаз не смыкая до утра, Он черные, как четки, думы Взволнованно перебирал.
В Медине путь закончив долгий, Он понял вдруг, от бед устав, Что реки горные и Волга Впадают в Каспий неспроста. Сказание о русском докторе
Говорят: в боевые былые года, Что овеяны славою предков, На высоком холме у аула Салта1 Был Шамиль ранен пулею меткой.
Застонал он от боли, надеясь, что стон В жаркой схватке, как выстрел, утонет… Но стремглав окружили имама пять жен, Как пять пальцев на сжатой ладони.
Говорят: прикрывая платками уста, Причитали они бестолково И послали мюридов во вражеский стан Пригласить самого Пирогова.
Через час знаменитый хирург к Шамилю Подошел торопливой походкой И негромко сказал: – Я его исцелю, – инструмент доставая походный.
Говорят: истекающий кровью имам Вдруг очнулся и выкрикнул сипло: – Я себя, как барана, вам резать не дам, Есть во мне еще прежняя сила!
Стиснув рану кровавую левой рукой, Сжал он в правой дамасскую саблю И с гортанными криками ринулся в бой, Мстя за каждую горскую саклю.
Говорят, что полдюжины ран штыковых Получил он в бою этом снова… И опять снарядили джигитов лихих В русский лагерь искать Пирогова.
Славный лекарь, явившись и на этот раз, Разложил инструмент под чинарой. Он имама от верной погибели спас, Чем ужасно разгневал сардара.
Говорят: Пирогов не рубил сгоряча, Но ответил вельможе достойно, Что считает он истинным долгом врача Ненавидеть кровавые войны.
– Пуля дура, – сказал он, – и ей наплевать Православный ты иль мусульманин, Как на то, где от крика зайдется вдова, В Ашильте или, скажем, в Рязани.
Говорят, что от крови ржавела земля Под простреленным стягом пророка, Что не раз из беды выручал Шамиля. Появлявшийся вовремя доктор.
Много в жизни видавший, он был поражен, Как собрав ослабевшую волю, Горделивый имам в окружении жен Не стонал, а смеялся от боли.
Говорят, что однажды спросили его, Как терпеть ему боль удается?.. Под безжалостным лезвием он отчего Не кричит, не мычит, а смеется?
Тут Шамиль на столпившихся жен указал – И разгадка простой оказалась: Ни горячий свинец, ни каленый кинжал Не страшнее, чем женская жалость.
Говорят, коль мужчина, вскочив на коня, Принимает нагайку от милой, Он летит в смертный бой, удилами звеня, Богатырскую чувствуя силу.
Потому-то аварское наше плато Не слыхало ни жалоб, ни стонов, Что с мюридами рядом, накинув чохто2, Воевали их верные жены.
Говорят, если вырвется вдруг из груди Стон случайный, как дерево с корнем, То горянка вовеки его не простит, Хоть и кажется с виду покорной.
… Я согласен с поверием этим вполне, Ибо в том, что и сам я по кругу До сих пор, стиснув зубы, скачу на коне, Есть упрямой аварки заслуга. Чаша жизни
Она из Чоха, из Ругуджа – он: Поэт Эльдарилав – глашатай страсти. И словно красный сокол на запястье, Вскормлен глагол, что к милой обращен.
Но знатная у девушки родня И здравствует восточная манера: Отцу невесты сваты офицера В дар привели арабского коня.
Клыкам подобны скалы с двух сторон, Чох расположен, словно в волчьей пасти. Поэт Эльдарилав – глашатай страсти К возлюбленной на свадьбу приглашен.
Ответить бы отказом, но тогда Противники сочтут за трусость это. «Эй, виночерпий! Чашу для поэта Скорей наполни!» – крикнул тамада.
«Отравлено вино – не пей вина», – Как смерть бледна, знак подала невеста, Но за нее, не двинувшийся с места, Он гордо чашу осушил до дна.
Вольны враги решить его удел, Зато у них над словом нету власти. Поэт Эльдарилав – глашатай страсти, Держа кумуз, в последний раз запел.
И видел он: темнеет вышина, Горит звезда, как рана в ней сквозная… Пью чашу жизни я, того не зная, Что, может быть, отравлена она. Четырехпалая рука
Из Хунзаха родом он – Доблестный Ахбердилав, Имя чье, как сабли звон, Благозвучно для вершин.
На устах молвы оно, А молвы уста не льстят, Переправилось давно Через горные хребты.
И наиба своего, Есть свидетельства о том, В битвах, как ни одного, Неспроста ценил Шамиль.
Помнятся его слова, Что лихой Ахбердилав В клетке ребер – сердце льва Носит с молодых годов.
И сардар, как офицер, В русском штабе говорил: «Храбрости подать пример Может нам Ахбердилав».
Сталь дамасского клинка Обнажал он под Дарго, И была его рука В боевой влита эфес.
Сабельный зажечь сполох Всякий раз могла в бою Не пяти, а четырех– Палая его рука.
Помнят Терек и Моздок И леса Большой Чечни, Как – прославленный ездок – Он мюридов возглавлял.
В схватке над Валериком Скакуна метнул в намет Горец с поднятым клинком, Чтоб поручика сразить.
Путь отчаянный ему Крупом своего коня, Сам не зная почему, Преградил Ахбердилав.
А потом хабар прошел, Что спасенный офицер На счету опальным, мол, Был у белого царя.
И в Хунзахе и в Чечне Не забыт Ахбердилав. И о том услышать мне Довелось от стариков,
Как, у мужества в чести, Оказалась не в бою Четырех, а не пяти– Палою его рука.
*
Друга верного имел Среди всадников Чечни, Как сулил ему удел, Удалой Ахбердилав.
Дагестана и Чечни Два наиба Шамиля, Побраталися они Кровью сблизившихся ран.
И чеченец Батако, Подбоченясь, молвил так: «На душе моей легко, Если рядом ты, авар.
Из Шатоя родом я, Из Хунзаха родом ты, Нам один аллах судья, А второй судья нам – честь».
И с одной они скалы Разрядили два ружья, И о том, паря, орлы Вспоминают до сих пор.
Стремя в стремя – всякий раз Мчались в бой два кунака И не опускали глаз, Видя смерть перед собой.
Не от страха ли бледна, Мстительно подкралась к ним, Как из-за скалы, она – Чтобы в спину поразить?
Но об этом в час другой Расскажу вам, а сейчас Верным должен быть слугой Я зарока своего
И поведать в должный срок, По причине смог какой Я поэму «Четырех– Палою» назвать «рукой».
*
От Шатоя невдали После боя как-то раз, Расседлав коней, сошли Два наиба к роднику.
