Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 62 страниц)
И злобная зависть, вражда, клевета Злорадно гасили живые цвета. Чуть искорка счастья затеплится в недрах, Как тут же потушит недремлющий недруг.
– Но разве все лучшие люди земли Веселые краски сберечь не могли?
– Веселые краски?! Да как уберечь их, Когда все бело от костей человечьих, Когда по дорогам шагает война И кровью земля напилась допьяна?!
В те годы тела устилали равнины, И души солдат, словно клин журавлиный, По небу летели, как в песне твоей, – Той песне, какую сложил ты поздней… Весь мир пропитался и горем, и злобой. «Веселые краски»! Сберечь их попробуй!
И стала я тусклою, словно зола. Казалось, надежда навек умерла, Казалось, цвета я меняла напрасно…
– Скажи, а была ты когда-нибудь красной?
– Была я, как пламя пожара, ярка. Но спрячешь ли пламя на дне сундука?.. Из мрака поднимется к небу светило. Все красное мама твоя раздарила Бойцам – партизанам, героям Хунзаха, Чтоб красной звездою сверкала папаха, Чтоб, в бой устремляясь, могли смельчаки Украсить шинели свои и штыки.
В семнадцатом Женские красные шали Знаменами гордыми в небо взмывали. Потом из остатков пробитых знамен Тебе – пионеру – был галстук скроен.
Прекрасные ленты багряного цвета Вились на пандуре Махмуда-поэта. Когда же навеки замолк наш певец, Упавший пандур подхватил твой отец, И ленты взметнулись по-прежнему ало При звуках «Заря обновленная встала»…
Над миром весенняя встала заря, И мир обновился, пылая, горя, Ты – отпрыск Гамзата, ты – сын его третий, На землю явился на раннем рассвете. И, может быть, ты потому и поэт, Что мама тебя завернула в рассвет.
– Все верно… Но гибли в горах сыновья. Война раздирала родные края. Аулы, враждуя, точили кинжалы… Так что же ты черною снова не стала?
– Послушай! Боюсь я, что в дальних скитаньях Совсем позабыл ты о старых преданьях. Ты вспомни былое, ты вспомни рассказ, Который от мамы ты слышал не раз.
Старое предание
Говорят, в былые годы Два могучих древних рода Друг на друга шли войной – Тесен им аул родной.
Род пред родом громко хвастал: – Мы заткнем за пояс вас-то! Первый род: «Мы всех сильней!» Род другой: «А мы – древней!»
И случилось же такое, Что в одну влюбились двое, Два противника – в одну. Два врага – в одном плену.
И, как водится в Хунзахе: Оба, пышный мех папахи Нахлобучив до бровей, В бой торопятся скорей!
Видно, посчитав от дури: Если, мол, в овечьей шкуре У джигитов голова – Сам джигит сильнее льва.
Тот кричит: «Моя невеста!» А другой: «Ты здесь не вейся, Я давно ее жених!» Прочь сбежать бы от двоих!
Тот платок срывает пестрый, А соперник саблей острой Полкосы у милой – хвать! «Не хочу, мол, уступать!»
Бурку мигом разостлали. Кровь бежит по синей стали. Сабли блещут, бой кипит – Пал один. Другой убит.
Все забыли о невесте, Помнят лишь о кровной мести. Стоны. Выстрелы. Резня – На родню идет родня.
И в одном роду все жены В черной ткани похоронной. Кто изранен, кто убит, Плачут девушки навзрыд.
А в другом роду иное. Не вздыхая и не ноя, Порешили жены там Слез не лить – назло врагам!
– Не наденем черной ткани! Ни стенаний, ни рыданий Не услышит враг от нас! Вместо плача – только пляс!
Только смех, веселье, пенье. Храбрецов не станет мене, Сколько их не режь, не бей! Жены сели на коней.
Смотрят весело и дерзко. Туго стянута черкеска, Под папахой – змеи кос. Здесь не льют и в горе слез.
Здесь ни жалобы, ни стона. Волей крепкой, непреклонной Эти женщины сильны, И отважны их сыны.
– Ну, вспомнил предание старое это? Постиг, почему не сменила я цвета? Сказал твой отец, и послушалась мать, – Мол, траур не время сейчас надевать.
Отец говорил ей: «Сдержи свою жалость!» Ушел на войну он. А мама осталась, На крыше стоит над сплетеньем дорог, Дрожа на ветру, точно слабый росток.
Но силы находит росток понемногу. Стал деревцем он. Осеняет дорогу, Сияет на тоненькой веточке плод, Светает. Желанное утро грядет.
4
Как сок из вишни, брызнул свет зари, И мир открылся, как глаза у лани. Вершины гор, насечки, газыри – Все засверкало радугами граней.
Казалось, мир вдохнул волну тепла Весны великой, небывало дружной. И вновь улыбка матери светла, И горе в сердце подавлять не нужно.
Ручей-скакун бежит во весь опор, Ломая вскачь ущелья сон глубокий. Ручьи струятся по морщинам гор, Сливаются в могучие потоки…
Конец войне, спешит домой солдат. И мама дождалась желанной встречи. Увидев нас, воскликнул: «Я богат!” Всех четырех нас посадил на плечи.
– Вокруг меня вершины наших гор. И на плечах – на каждом по два сына! Как кубачинцев золотой узор, Отец и дети слиты воедино.
Отец, склонясь над очагом родным, Взял уголек для самокрутки: – Дорог Домашний этот, добрый этот дым! Пусть никогда здесь не клубится порох!
В ворота ввел он белого коня: – Конь белогривый! Вместе со стихами Стань перед нею, голову склоня. – И конь послушно поклонился маме.
Наструнившись средь нашего двора, Стоит скакун и не пошевелится. И шаль порхает, празднично-пестра, Над белой гривой, словно чудо-птица.
Белеет конь, закончив трудный бег. Над белою вершиной вьется знамя. И, словно шапки, кинутые вверх, Взлетает к небу белый дым клоками.
И в нашем доме, где звучат стихи, Кинжал на стенке отдыхает старый. И гнездышко высоко у стрехи Вьет ласточек щебечущая пара.
Как встарь, аулы лепятся к горам. Но жизнь пошла в аулах обновленно, И новых сыновей качают там Вершин аварских смуглые мадонны.
И ты меж ними бережной рукой Меня с подушки теплой поднимаешь И, хлопоча, как пчелка, день-деньской, В одну семью всех близких собираешь…
В засушливый тот год посев зачах, В горах шумели грозы то и дело. Но мама разжигала наш очаг, И вся семья у котелка сидела.
Стучали ложки о пустое дно, И каждому перепадало мало, Но радость пробивалась все равно, Как в щель скалы шиповник грозно-алый.
Мы скудный ужин ели всемером: Родители, четыре сына, дочка. И утешались: «Нет, не пропадем, Весь урожай сберем по колосочку».
Так рассуждал весь честный Дагестан И вся страна, подхваченная бурей… Чадит очаг. В горах плывет туман, Но сквозь туман видны клочки лазури.
…Здесь, мама, ты с черною шалью рассталась, С той самой, которой в беде укрывалась, Так что же тебе, моя мама, осталось?
Остался кувшин, чтоб ходить за водою, Студеной, прохладной водой ключевою, Тебе, что не знала ни сна, ни покою.
Остался возок у предгорья средь поля, Осталась суровая женская доля, Остались еще на ладонях мозоли.
Осталась забота о старой корове, Еще о дровах для зимы и о крове И страх за отца и за наше здоровье.
Осталась тревога о детях подросших… Все рвутся куда-то, но вряд ли поймешь их, А вдруг даст судьба им друзей нехороших?
Остались лишь женские вздохи украдкой, Внезапно блеснувшая белая прядка. Морщинка на коже, вчера еще гладкой!
Я вижу, как сено ты сушишь на крыше, Стоишь ты на крыше, как будто на круче. Тростинкой ты кажешься тем, кто повыше, А тем, кто поближе, – скалою могучей.
Стоишь наверху ты, стоишь над скирдою, Пускай выплывают туманы с верховья! Над миром стоишь милосердным судьею С печалью своей и своею любовью…
5
НЕ СУМЕЛ Я, МАМА, ТЕБЯ СБЕРЕЧЬ…
Отлучался ли отец, бывало, На день ли, на месяц из Цада, – Мама, о тебе не забывал он, Шаль в подарок привозил всегда.
А когда надел он первый орден, Он сказал нам: – Надо б награждать Тех, чей подвиг молча благороден. Ордена заслуживает мать.
Мы росли. Я помню гордость брата, На глазах у мамы блестки слез В день, когда на первую зарплату Шаль тебе в подарок он привез.
А когда за столбик первых строчек Дали мне в газете гонорар, Мама, я тебе принес платочек… Как ценила ты мой скромный дар!
Был он для тебя дороже шали, Ты его хранила в сундуке… Нет тебя, но краски не слиняли, Ни пятна на памятном платке!
Нет тебя… Родной моей, бесценной! Стебельком стояла средь дорог, А душа твоя была антенной, Чутко принимавшей каждый вздох.
И куда бы мы ни уезжали, Ты внимала нам издалека. Голубые, розовые шали… Мамина зовущая рука…
…Сколько б лет с тех пор ни пробежало, Все равно мне видится во сне Рукоятка белая кинжала Рядом с белой шалью – на стене.
Через жизнь прошли две эти вещи. Спрятан мамой в сундуке кинжал… Не кинжал мне был отцом завещан – Свой пандур отец мне завещал.
Только лишь коснусь я струн пандура, Возникают мамины шаги. Смерть отца… Прощальный вечер хмурый. Слабый голос: «Маму береги!»
И когда заслышу эту речь я, Дрожь проходит с головы до ног… Мама!.. Не сумел тебя сберечь я! Как же так – тебя я не сберег?!
Над плитой могильной спину горбя, Я взываю к сердцу сыновей: – Знайте, люди, нет страшнее скорби, Чем расстаться с матерью своей!
Трудно жить, навеки мать утратив, Нет счастливей вас, чья мать жива! Именем моих погибших братьев, Вслушайтесь – молю! – в мои слова!
Как бы ни манил вас бег событий, Как ни влек бы в свой водоворот, Пуще глаза маму берегите От обид, от тягот и забот.
Боль за сыновей сильнее мела Выбелила косы добела. Если даже сердце очерствело, Дайте маме капельку тепла!
Если стали сердцем вы суровы, Будьте, дети, ласковее с ней. Берегите мать от злого слова, Знайте, дети ранят всех больней!
Если ваши матери устали, Добрый отдых вы им дать должны… Берегите их от черных шалей! Берегите женщин от войны!
Мать уйдет, в душе оставив рану. Мать умрет, и боли не унять… Заклинаю: берегите маму! Дети мира, берегите мать!
Чтобы в душу не проникла плесень, Чтоб не стала наша жизнь темна. Чтобы не забыть прекрасных песен, Тех, что в детстве пела нам она!
Часть вторая
СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ НАШИХ МАТЕРЕЙ
«Кто забывает песню матери, Тот забывает родной язык». Так говорил мой отец
1
Отец мой был поэт, чей глаз остер. Слова летели к цели, точно пули. Весь Дагестан большой чтит до сих пор Стих, что рожден был в маленьком ауле.
Писал о нашей жизни Цадаса, Но жизнь в его стихах являлась внове. Он слышал мысли зябнущего пса, Писал об овцах, о больной корове.
В его стихах – наш юмор, наша грусть, Дела аула, гул больших событий… Стихи отца я помню наизусть, Прочту средь ночи – только попросите!
Хотя простым аварцем был отец, Но песня в сердце у него звучала. Он драгоценный отмыкал ларец, Где тайна слов до срока пребывала.
И он – знаток всех песен! – от души Сказал однажды: – Слушайте Гамзата!.. Три песни в мире точно хороши, Все три сложили матери когда-то.
Поверьте, в ожерелье этих строк Вся жизнь людская уместится смело: Рожденье, смерть, печальный мир тревог… Все это с дивной силой мать воспела.
Что в мире слаще, чем пчелиный мед?.. Тот хлеб, чем нас вскормила мать родная, И песнь, что над ребенком мать поет, С ним остается, сердце согревая.
Пойми, мой сын! Я вырос сиротой, Лицо родное помню еле-еле. Но не забыть вовеки песни той, Которую слыхал я в колыбели.
Хрустальный переливчатый родник Звучал в ее напеве – просто чудо! Я все мои стихи отдам за них!.. Да что мои? Отдам стихи Махмуда!
Собрать бы вместе песни матерей!.. И все решили б, обсудив их строго, Что искренней душевностью своей Они сравниться с пушкинскими могут…
Так говорил мне мой отец-поэт. Ушел отец, свершив земное дело. А мама… И тебя со мною нет. Со мной лишь песня, что ты в детстве пела…
Я помню, как родник пошел плясать С кувшином в лад, когда сбивали масло. И пробуждалась на горах опять Улыбка та, что за зиму погасла…
Я помню, сито у тебя в руке, Как будто бубен, на пиру звенело, И вот, с постели спрыгнув налегке, Вокруг тебя пляшу я неумело.
Одно движенье милых этих губ – И песня все вокруг переиначит, И даже наш телок, что мал и глуп, И тот по дворику, шалея, скачет.
Ах, эти песни! Я их не верну! Они в далеком детстве запропали. Все ж записать попробую одну. Хоть голос мамин передам едва ли…
Мамина колыбельная, как она запомнилась:
Спи, туренок, спи, сынок! Там, за далью снежных гор, Жизнь сплела в один клубок Честь, и славу, и позор.
Но тебя я родила Для добра, а не для зла. И не зря тебе дала Два орлиные крыла.
Спи! В горах уже темно. Там, где тучи видят сны, Там давным-давно в одно Правда с ложью сплетены.
Но тебя я родила На высокие дела И не зря тебе дала Сердце гордое орла.
Спи спокойно, мой родной! Там, за далью синих вод, Мир тягается с войной. Кто осилит? Чья возьмет?
Жизнь тебе я, сын, дала Лишь для мира, не для зла! Не отдам тебя войне!.. Спи, мой мальчик, в тишине!
*
… – Да будет мир над цепью гор! Да не коснется зло родного края! – Так, заклиная, ты ткала ковер, За нитью нить в раздумье выбирая.
В узор вплетались горы и снега, Крик журавлей и облачные перья, Цветущие альпийские луга, Старинные преданья и поверья.
И расцветал ковер – к цветку цветок, Как Дагестан родной в разгаре лета. За нитью нить… Так из прекрасных строк Рождается творение поэта.
Вот что пела мама, когда ткала ковер:
Сыночек, смотри: весела и стройна В долину с вершины сбежала весна. Смотри: и платок, и рубашка на ней Травы зеленей И листвы зеленей. Зеленый – надежды и радости цвет. Зеленую нитку безгорестных лет Вплету я, сынку подарю моему. А черную? Черная нам ни к чему!
Ты видишь, июнь – и беспечен и юн – Несет на плече ярко-красный хурджун. Багряную нить, огневую зарю В ковер я вплету и сынку подарю, Ему подарю, чтоб привольно жилось! А черную нитку Подальше отбрось!
Сынок мой! В бешмете своем золотом Красуется осень на склоне крутом. О цвет золотистый! Окраска мечты! Любимый мой цвет… Полюби его ты… Чтоб солнце твой дом пронизало насквозь. А черную, мрачную нитку отбрось!
Сыночек! Снежок забелел на стогах, В горах поприбавилось белых папах. Сверкая, белея, приходит зима. О белый! О цвет седины и ума! Да будешь ты мудрым, Коль станешь седым.
А черное? Черное мы отдадим На бурки – пусть будут плотны и черны! На женские косы, где нет седины! Лишь буркам и косам нужна чернота…
А все остальные шерстинки-цвета Вплету я в ковер, ваша старая мать, Чтоб детям веселье и счастье раздать, Чтоб детям добром обо мне вспоминать!
*
Журчала песня эта, как родник. Из-за станка вставала мать устало И, отдыхая от трудов своих, На шали камушки перебирала.
Бывало, я подсяду ближе к ней, Спрошу – я это помню и доныне: – Скажи, чего ты хочешь от камней? О чем с камнями говоришь немыми?
– Немые? Нет, и камни говорят! Они меня, случалось, утешали. Вот видишь, девять камушков подряд Нашиты вдоль каймы старинной шали.
Вот этот длинный, с желтой головой Сулит любовь и борется с напастью. Сулит беду обветренный, кривой. А снежно-белый обещает счастье.
Он выпадет – и вот я весела, Во всех работах ждет меня удача. А черная ракушка – вестник зла. Я, глядя на нее, порою плачу.
Гадаю, милый, о твоей судьбе, Пойдет ли путь твой и светло, и прямо… Учили бабки этой ворожбе, И ты запомни, как гадала мама.
Вот какую песню пела мама, гадая на камушках:
Сядь ко мне, сыночек, на колени. Нынче я – твоя ворожея. Это – горы, это – лес осенний. И тропинка эта – жизнь твоя.
Пред тобой широкая дорога, Так шагай ты этим большаком… Погадаем, счастье иль тревогу Принесет сыночек маме в дом.
Не дари мне лалов и жемчужин, Не хочу я дорогих даров. Маме лишь один подарок нужен, Чтобы сын был счастлив и здоров.
Сядь ко мне, сыночек, на колени, Нынче я – твоя ворожея. Это – солнце, а вот это – тени… Будет ли судьба светла твоя?
Осенью становятся плодами На деревьях нежные цветы. Как плоды, и ты растешь… С годами Чем родимый край одаришь ты?
Маме нужен лишь один подарок, Лишь одно от сына мама ждет, Чтобы счастлив был ты, Был бы ярок Каждый год твой, слышишь, каждый год!
Сядь, мой милый, к маме на колени. Камушки нам говорят не зря. Это – частый лес, в лесу – олени, Беркут в небе кружится, паря.
Молит мама, чтоб под облаками Сын парил, чтоб был высок полет. Песнь какую, вы скажите, камни, Милый сын для Родины споет?
У судьбы прошу я неустанно Сладостного дара одного, Чтобы полюбилась Дагестану Эта песня сына моего!
*
Так пела мама, на камнях гадая, И множество таких же матерей Молили, чтоб в родимом нашем крае Жилось их детям легче и светлей.
Чтоб молния не поджигала крова, Чтоб множились стада и табуны. Чтоб дети были сыты и здоровы. И, главное, чтоб не было войны!
А там, вдали, на западной границе Готовятся войска не на парад. Там блещут каски, сапоги скрипят… А может быть, тебе все это снится?..
2
Растут сыны. Их у тебя четыре. Ты охраняешь мирный наш очаг, Не зная, что в чужом, далеком мире Взят на прицел давно наш каждый шаг.
О мама! Камушки спроси скорей ты, Как дом родной, как сыновей сберечь? Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор, Скрипя зубами, изрыгает речь…
Я первоклассник… Клятвой пионерской Народу в верности поклялся я. А там – в Берлине – вой и гогот мерзкий, Там брызжет ядом свастика-змея.
Пишу стихи… И больно, и отрадно Огонь поэзии открылся мне… А там костры уже пылают чадно И книги Гейне корчатся в огне.
Я полюбил впервые… Я вознесся В мечтах своих превыше наших гор. А там, в железном плане «Барбаросса», Любви и жизни пишут приговор…
О мама, мама! Ты сынов растила. Мечтала ты о радости в дому, Не думая, что ранняя могила Готовится уже не одному…
Сын Магомед. Он педагог. Он учит В Буйнакском педучилище ребят… Какую враг ему готовит участь. Того не знает он – мой старший брат.
Что враг шипит: «Нам не преграда – горы! Дадут приказ – мы их взорвем, сотрем! «Родной язык!..» Мы с вами горцы, скоро Поговорим на языке своем!..»
Сын Ахильчи… Он будущий географ. Над картою склонился Ахильчи. Не слышит брат мой шорохов недобрых, Угроз, уже таящихся в ночи.
Не думает, что где-то спозаранок Терзают карту, мир перекроив. Кружком кровавым обведен Майданек. Освенцим назревает, как нарыв…
Пока еще все тихо в нашем крае, И горе словно далеко от нас. Здесь пашут, строят, землю украшая, Растят сады… Но фюрер дал приказ…
Но фюрер дал приказ. И на рассвете Обрушился с небес ревущий град. Дома взлетают… Матери кричат… И погибают маленькие дети.
И завертелся мир, и полетел Вниз, под откос поломанной арбою… О мама, мама!.. Что стряслось с тобою? В полях растут стога кровавых тел.
…Растут, растут стога кровавых тел. Все множатся они за лихолетье. И будет ли тоске твоей предел? Черным-черны, беззвездны ночи эти, Что – ночи?! Дни и те черным-черны, И летом мерзнешь, словно бы зимою… Все реже вести от живых с войны. Все больше писем с траурной каймою…
И если почтальон стучится в дверь, Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав: Не верит мама камушкам теперь – Их обещанья были злой насмешкой.
Ты различаешь белый свет едва, В усталом сердце отдаются взрывы, Но поднята высоко голова. И это знак, что сердце мамы живо И защищать готово сыновей… И ты поешь.
Вот песня этих дней:
Вы, оставившие дом, Вы – птенцы, вы – сыновья. Через грохот, через гром Песня к вам летит моя.
Если в поле вспыхнет свет, Обернитесь на закат: Это мама шлет привет, К вам мечты мои спешат.
Вам легко, и мне легко. С вами я – сто раз на дню. И сыночка своего Я от пули заслоню.
…Но раненые падают птенцы. Но падают в сражениях бойцы. Приходит похоронка в чей-то дом… И наша мама так поет о том:
«Что двое дерутся, я часто видала. Случается им тесновато меж скал. Но как же все люди взялись за кинжал?.. Неужто Земли человечеству мало?!
Кончались все драки по первому знаку: Я брошу платок – пресекается драка. Неужто покончить с войной не могли, Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»
Вздыхает мама, причитает, просит, Но дымом горизонт заволокло. Беда все ближе… Холодает. Осень. И помню я, как горе к нам пришло.
Как нас оно настигло, наше горе. О мама! До тебя дошел черед: Под Севастополем упал он в море – Пылающий, как факел, самолет.
Что думал экипаж в тот миг, не знаю! Заскрежетали волны, как мечи. И птица рукотворная, стальная Пошла на дно… А с нею Ахильчи.
Об этом, плача, рассказали маме. Но мама не поверила словам: – Не умер он!.. Над мертвым ставят камень! Наш Ахильчи еще вернется к нам!
Меня, себя не мучайте напрасно! Я верю, рассекая толщу вод, Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный! Наш Ахильчи не умер… Он придет!..
Но горе в двери постучало снова – Беда одна не ходит, говорят, Пришло известие из Балашова: Там раненый лежит мой старший брат.
И мы с отцом в дорогу поспешили. Но поездов быстрей бежит беда. И мы прочли на братниной могиле: «Здесь – Магомед Гамзатов из Цада»…
Мы возвратились… Мама онемела. Качнулась. Губы стиснула в тоске. И крупная слезинка искрой белой Блеснула на морщинистой щеке.
Но мама тотчас поднялась проворно. Сказал ей кто-то: – Черное надень!.. – Нет, нет! Я не надену шали черной. Работать буду в скорбный этот день!.. И, стисну зубы, подавив страданья, Весь день трудилась ты до темноты… Так о горянках гордое преданье Своим примером подтвердила ты.
А много позже, разведя очаг запела тихо, гневен был напев:
«Слез моих ты жаждал, враг! Но тебя спалит мой гнев! С неба шлешь огонь, злодей. Смерть полям и селам шлешь, Но от мести сыновей, Душегуб, ты не уйдешь!»
Терпения и кротости царица, Кто силу гнева робкой лани дал? Нежнейших в мире песен мастерица, Откуда в голосе твоем металл?
…Подумать! Грамоте не обучали Горянок старых – наших матерей, Но в дни народной скорби и печали Они предстали мудрецов мудрей.
О матери! Красавицы ущелий! Достойно лик ваш не запечатлен, Ни Рафаэли и ни Боттичелли Не возвели горянок в сан мадонн.
Хоть ваши очи – два потока света И благороден смуглых щек овал. Нигде в музеях вашего портрета Я не встречал… А где я не бывал!
Вам служат рамой горы снеговые. Ваш колорит – рассвета колдовство. О Моны Лизы наши, о Марии, Вы ждете Леонардо своего!
Что знает мир большой о нашей маме, Хоть скромных подвигов ее не счесть? Какой художник красками, словами Ее опишет и воздаст ей честь?
Часть третья
КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ
«Сердце мое словно гора тревоги. Бейте в колокола». Так говорила мама
1
Мама! На душе – тяжелый гнет, Жжет меня раскаянье и давит. С каждым часом боль моя растет – Никогда, наверно, не оставит.
Мама! В ночь мучительную ту Я, твой сын, с тобою не был рядом. Тщетно ты меня искала взглядом, Уходя во тьму и немоту.
Облегчить твоих не смог я мук, Долг последний свой не отдал маме И не смыл горячими слезами Стужи я с твоих усталых рук.
И не я в февральскую метель Провожал тебя в твой путь прощальный: Был тогда я на чужбине дальней, От тебя за тридевять земель.
Уезжал, а ты сказала мне: – Что ж, лети!.. Но к отчему порогу Воротись, постранствовав немного… В жизни, сын, почти как на войне:
Так же бьют они жестоко – пули, И всех раньше – старых матерей… Что ж, лети!.. Но прилетай скорей! Помни, я скучаю о Расуле.
…На душе моей – жестокий гнет. Сердце словно иглы искололи. Ночь от ночи боль моя растет… Ох, не дай вам бог подобной боли!
2
Вот так все это и случилось, мама. Нет, оправдаться я и не берусь! Февраль. Я – в Хиросиме, Фудзияма Сверканьем льда похожа на Эльбрус.
Я – в городе, где на печальном сборе Все горе мира ныне собралось, Я – в Хиросиме, в эпицентре горя. Тут смертью все пропитано насквозь.
Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца.
Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти…
Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои – неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий – Хиросимы!..
Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли.
Война людей косила без пощады, На здешнем пепле – тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней.
Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары.
– Что это значит? – я спросил несмело. – Эмблема смерти, – раздалось в ответ. – Шары цветные – жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти – шарик белый…
В любой душе – своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть – Она уже не заживет вовек!
О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив.
Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла.
…Средь поля – колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно:
Песня о колоколе
Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит.
Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть.
Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра.
Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски.
Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь.
Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики – Дети его…
Один из них – вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник – Повел меня вслед.
Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он.
И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной.
Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь – Успехов глашатай, Свидетель потерь.
И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я – колокол малый – Бью нынче в большой.
В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит – Из горя людского И гнева отлит…
Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля…
Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?!
Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет…
Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет! И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!..
Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть.
Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы – Все, все, кто был казнен, кто был убит.
Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей.
Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз.
И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел!
И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли…
И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне:
«Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей».
Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты;
Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!..
А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар.
Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» – Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», – ответила душа.
…Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло: «Нет больше мамы».
3
В городе, что так от нас далек, Я успел купить подарок маме: Пестроцветный шелковый платок, Вышитый искусными руками.
Посредине – спелых вишен гроздь, Алая и вместе – золотая. По углам, как точки желтых звезд, Журавлей стремительная стая.
Вишни мне сказали в скорбный час: – Для кого нам рдеть свежо и ярко? – Журавли курлычут: – Здесь у нас Ей не нужно твоего подарка.
Ты вернешься… Но тебя встречать Мама не поднимется на крышу. – Здравствуй, сын! – не скажет больше мать, Мамин голос снегопада тише.
Ты любил ее от всей души, Не всегда спешил домой, быть может… А теперь – спеши иль не спеши – Уж ничто ее не потревожит.
Вышей хоть сто тысяч журавлей – Не увидеть ей родного крова. Ты помочь ничем не в силах ей, Вечный странник, путник непутевый!
Дагестан твой от тебя далек. Дома там все жители аула Нынче отдают последний долг Той, что ночью смертным сном уснула.
Снег пушистый февраля, кружась, Ищет маму, ищет – не находит. Снег пушистый февраля, ложась, Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?»
Настежь окна. Кажется, погас В мире свет. И не прерваться ночи. Ждут тебя уже который час Старики, присевши у обочин.
Мама в доме тоже ждет тебя В горестном своем наряде белом. Слышишь? Плачет вся родня, скорбя, Причитает над недвижным телом.
Кладбище. Как перья белых птах, Снег летит в разрытую могилу. И рукой молящей – в головах – Камень… Мама, ты о чем молила?
Бросили могильщики копать, Смотрят на дорогу, ждут кого-то. Нет, пуста дорога! Снег да гладь… Вновь они берутся за работу.
Заступы железные сильней Застучали в тишине погоста. Вышел самый старый из друзей И сказал торжественно и просто:
– Спи, горянка!.. Ты всегда была, Как родник – прозрачна и светла. Ты в трудах детей своих взрастила, Отдала последние им силы, Всю любовь, все сердце отдала И свершила материнский долг – Самый высший в мире… – Старец смолк.
4
Чем облегчить мне тоску свою?! Молот схватил я. В колокол бью.
Что ни удар – моя скорбь лютей… Здесь, в Хиросиме, – царство смертей.
Смертью одной удивить нельзя, И далеко от меня – друзья!
Здесь не поймут моего языка. Боль моя кажется здесь мелка.
Тяжко гудит и рокочет медь. Горько и страшно осиротеть.
Пусть даже прожил ты много лет, Пусть многоопытен ты и сед!
Мамы не стало. Мама ушла… И, надрываясь, колокола
Плачут об этом, гудят, гремят… Эту тягчайшую из утрат
Трудно снести на своей стороне, А на чужбине тяжко вдвойне.
5
Злая боль берет меня в тиски. Ни на миг мне не дает отсрочки. Трудно! Совладать ли одиночке С этим тяжким приступом тоски?!
Средь чужих, от родины далече Я молчу, от горести чуть жив… Кто же руки положил на плечи, Душу мне участьем облегчив?..
С ласковым упреком шепчет кто-то: – Разве ты – один?.. Кругом взгляни! Хиросимы горькие сироты Говорят: «Нам боль твоя сродни!»
Смотрит добрым материнским взглядом Та, что белый шар дала тебе. И больные, в госпитале рядом, Все сочувствуют твоей судьбе.
Вот к тебе подходит огорченный, Что-то торопясь тебе сказать, Незнакомец… Он – из Барселоны. На глазах его убили мать…
– Пусть далеко друг от друга страны. Но сегодня вас поймет любой. – Рядом встал поэт из Пакистана: – Не печалься, брат мой. Я – с тобой!
