Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"
Автор книги: Расул Гамзатов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 62 страниц)
Но пуля, подчиняясь рикошету, Иного направленья не найдя, Пробила, отлетевшая к портрету, Навылет грудь великого вождя.
И вот я здесь под властью конвоиров, Как тот рабочий, чья душа чиста, Которого пред всем заводом Киров За трудолюбье целовал в уста.
Скажи, чекист, не потерявший совесть, Зачем забрел в печальный этот лес? Оставь пилу и прыгни в скорый поезд, Сейчас ты людям нужен позарез.
Антонову-Овсеенко и с громом, И с музыкою рано умирать. Он зарубежным будущим ревкомам Еще обязан опыт передать.
Лес пожелтел, и небо в звуках трубных, И в первый класс направился школяр. Зачем вы здесь, зачем, товарищ Бубнов? Вас ждут дела, народный комиссар!
Вдали от лагерей, у молодежи Широк и дерзок комсомольский шаг. Но вас, товарищ Косарев, ей все же Так не хватает, пламенный вожак!
Придется многим отдохнуть сначала, Чтоб вновь нести забот державных груз. Пускай взойдет Крыленко, как бывало, С Беталом Калмыковым на Эльбрус
И, облака вдыхая полной грудью, Глоток целебный цедят за глотком, Чтоб одному – вернуться к правосудью, Другому – в обезглавленный обком.
Борис Корнилов, друг ты мой опальный, Читай стихи и не забудь одно, Что на странице книжной и журнальной Их ждут твои поклонники давно.
Бойцам запаса посланы повестки, Пехота немцев лезет напролом. Поторопитесь, маршал Тухачевский, Предстать войскам в обличье боевом.
Пусть гений ваш опять блеснет в приказе И удивит ошеломленный мир. Федько пусть шлет к вам офицеров связи И о делах радирует Якир.
Но их, приговоренных к высшей мере, Не воскресить и богу, а пока В боях невозместимые потери Несут осиротелые войска.
И повеленьем грозного владыки – Как под метелку до одной души, Чеченцы выселяются, калмыки, Балкарцы, карачаи, ингуши.
Бросают на тюремные полати Мужей ученых, к торжеству ослов. Вавилов умирает в каземате. И Туполев сидит. И Королев.
Еще года расплаты будут долги И обернутся множеством невежд, И горьким отступлением до Волги, И отдаленьем брезжущих надежд.
Везут, везут. Хоть произвол неистов, А страх людские затыкает рты, Советский строй мой, невиновен ты, И в нас не уничтожить коммунистов, Признания высокого черты.
За проволокой лагерная зона, Прожекторов насторожился свет. Пускай товарищ Постышев законно Здесь соберет Центральный Комитет.
И наши руки, обернувшись бором, Взлетят до неба огражденных мест. Все по уставу. Полномочный кворум, И впереди еще двадцатый съезд!
*
О, вера в тюрьмы заключенных И сосланных на край страны! Еще немало заключенных Ему – Иосифу – верны.
Не избежавшие посадок В душе надеются: «Вот-вот Узнает Сталин и порядок В НКВД он наведет.
И долгожданная свобода – Мы говорим об этом тут – Нас встретит радостно у входа. «И братья меч вам отдадут».
Живет нелепо, как химера, Как неразумное дитя, Почти языческая вера В непогрешимого вождя.
И коммунист у стенки станет И закричит не для газет: – Да здравствует товарищ Сталин! И грянет залп ему в ответ.
Потом ни холмика, ни вехи, И место выровнят само… Перед расстрелом пишет Эйхе На имя Сталина письмо.
Когда умелец дел заплечных В больной впивался позвонок, Он, человек, нечеловечных Мучений вынести не смог.
И, головы густую проседь Склонив над пузырьком чернил, У Сталина прощенья просит, Что сам себя оговорил.
Был следователь только пешкой, Но Эйхе это не учел. И Сталин с дьявольской усмешкой Письмо посмертное прочел.
Звезда сорвалась с небосвода И канула в ночную тьму. Пишу и я вождю народа, Железно преданный ему.
И с журавлиною станицей Посланье шлю, как сын родной… Проходят дни. Чугуннолицый Встает полковник предо мной.
*
Я, увидав полковника, не обмер, – Всяк лагерник, что стреляный солдат. – Фамилия?! – Свой называю номер: – Четыре тыщи двести пятьдесят.
Нацелен взгляд тяжелый, как свинчатка, Но чем-то он встревожен, не пойму… – В Москву писал? – спросил знаток порядка, Таинственно добавив: – Самому?!
Быть может, это – явь, а может, снится Мне вещий сон на бурке из Анди? – Свободен ты, – сказал чугуннолицый И распахнул ворота: – Выходи!
И я, покинув гибельное место, Иду и плачу – стреляный солдат, И мне, как прежде, мне, как до ареста, «Товарищ, здравствуй!» – люди говорят.
И вижу я: летит быстрее поезд, В домах светлее светятся огни. Крестьянами взлелеянный на совесть, Хлеб колосится, как в былые дни.
И звезды над Кремлем не побелели, На Спасской башне стрелки не стоят, И молодая мать у колыбели Поет, как пела сотни лет назад.
Был враг разбит. И я смотрю влюбленно На площадь, где прошли с победой в лад Войска, швырнув трофейные знамена К подножью принимавшего парад.
Но оттого, что нас зазря карали, Победа крови стоила вдвойне. И, стоя над могилами в печали, Оплакиваю павших на войне.
Мои два брата с фронта не вернулись, Мать не снимает черного платка. А жизнь течет. И вдоль аульских улиц Под ручку ветер водит облака.
По-прежнему влюбленные танцуют, Целуются, судачат про стихи, А лекторы цитаты все тасуют И говорят всерьез про пустяки.
И, с дирижерской властностью роняя Слова насчет немелодичных нот, Вождя соратник, сидя у рояля, Уроки Шостаковичу дает.
В театре, в министерстве, в сельсовете, В буфете, в бане, в здании суда, Куда ни входишь – Сталин на портрете В армейской форме, в штатском – никогда.
Сварила мать из кукурузы кашу, Но в мамалыгу молока не льет, А сообщает горестно, что нашу Увел вчера корову заготскот.
Кавказ, Кавказ, мне больно в самом деле, Что, разучившись лошадей седлать, Твои джигиты обрели портфели, Сумели фининспекторами стать.
В ауле слышу не зурны звучанье, Бьет колокол колхозного двора: «Пора! Пора! Проснитесь, аульчане, Вам на работу выходить пора!»
Шлют из района, план спустив в колхозы, Угрозы все да лозунги одни. От горькой прозы набегают слезы, Ох, дешевенько стоят трудодни.
Каков твой вес, державы хлеб насущный, Что собран и приписан вдалеке? – Не знает Сталин – корифей научный, Им поднят вдруг вопрос о языке.
Идет в кино «Падение Берлина». И, обратясь к тому, что было встарь, Перо льстеца жестокость обелило: Играется «Великий государь».
Вождь начал делать возрасту уступки: Он крепкого вина не пьет в обед, Не тянет дыма из вишневой трубки, Довольствуется дымом сигарет.
На всех широтах в тюрьмах и на воле, На поле боя, на столбцах газет, Позванивая сталью, не его ли Царило имя три десятка лет?
На льдину с этим именем садились Пилоты, прогремев на весь Союз. И на обложку это имя вынес Своей последней повести Барбюс.
Оно на скалах Сьерра-Гвадаррамы Для мужества звучало как пароль, И мужество несло его, как шрамы, Как на висках запекшуюся соль.
– За Сталина! – хрипел с пробитой грудью, Еще полшага сделав, политрук. И льнуло это имя к многопудью Парадной бронзы, отлитой вокруг.
На встречах в Ялте вождь держался роли, Которая давно ему мила. Входил он в зал, и Черчилль поневоле Пред ним вставал у круглого стола.
Но что с былой уверенностью сталось? Уходят силы. Боязно ему. Отец народов собственную старость, Когда бы мог, сослал на Колыму.
Он манией преследованья болен. Не доверяет близким и врачам. И убиенных позабыть не волен, Ему кошмары снятся по ночам.
Я в горы поднимаюсь ли высоко, По улицам брожу ли городским, Следит за мною, как царево око, Чугуннолицый, зорок и незрим.
Перед Кремлем, как будто бы три бури, Овация гремит. И я, чуть жив, Смотрю: возник Иосиф на трибуне, За борт шинели руку положив.
Предстал народу в облике коронном. И «винтиками» прозванные им Проходят в построении колонном Внизу, как подобает рядовым.
Лихого марша льется голос медный, И я иду – державы рядовой. И хоть я винтик малый, неприметный, Меня сумел заметить рулевой.
Мы встретились глазами. О, минута, Которую пером не описать. И еле слышно вождь сказал кому-то Короткое, излюбленное: – Взять!
Усердье проявил чугуннолицый: Он оказался шедшим позади… Быть может, это – явь, а может, снится Мне вещий сон на бурке из Анди.
*
Как вы ни держались бы стойко, Отвергнув заведомый вздор, Есть суд, именуемый «тройкой», Его предрешен приговор.
Не ждите, родимые, писем И встречи не ждите со мной, От совести суд независим, За каменной спрятан стеной.
Он судит меня, незаконный, Избрав роковую статью. Безгрешный я, но обреченный, Пред ним одиноко стою.
Запуганная и святая, Прощай, дорогая страна. Прощай, моя мама седая, Прощай, молодая жена.
Родные вершины, прощайте. Я вижу вас в сумраке дня. Вы судей моих не прощайте И не забывайте меня.
Залп грянул. Откликнулось эхо. И падают капли дождя, И взрывы гортанного смеха Слышны в кабинете вождя.
*
То явь иль сон: попал я в мир загробный, Вокруг окаменевшая печаль. Сюда за мной, хоть ловчий он способный, Чугуннолицый явится едва ль.
Здесь мой отец и два погибших брата И сонм друзей седых и молодых. Восхода чаша легче, чем заката, Извечно мертвых больше, чем живых.
И, бороду, как встарь, окрасив хною, Шамиль, земной не изменив судьбе, Отмеченный и славой и хулою, Лихих наибов требует к себе.
Вершины гор ему дороже злата. Еще он верен сабле и ружью. Еще он слышит глас Хаджи-Мурата: – Позволь измену искупить в бою.
В загробный мир не надо торопиться. И виноват лишь дьявольский закон, Что раньше срока Тициан Табидзе Из Грузии сюда препровожден.
Как в Соловках, губителен тут климат, И я молву, подобную мечу, О том, что страха мертвые не имут, Сомнению подвергнуть не хочу.
Но стало страшно мертвецам несметным, И я подумал, что спасенья нет, Когда старик, считавшийся бессмертным, В парадной форме прибыл на тот свет.
В стране объявлен траур был трехдневный, И тысячи, не ведая всего, Вдруг ужаснулись с горестью душевной: «А как же дальше? Как же без него?»
Как будто бы судьбой самою к стенке Поставленные, сделались бледны. И стало им мерещиться, что стрелки Остановились на часах страны.
Так повелось от сотворенья мира: Когда несется весть во все концы, Что армия лишилась командира, Теряются отдельные бойцы.
И слезы льют в смятении печальном, И словно слепнут, стойким не в пример, А по уставу в штабе генеральном Берет команду высший офицер.
Скончался вождь! Кто поведет державу? За тридцать лет привыкли, видит бог, К его портретам, имени и нраву, Похожему на вырванный клинок.
К грузинскому акценту и к тому, что, Как притчи, славясь четкостью строки, Написанные лишь собственноручно, Его доклады были коротки.
Привыкли и к тому, что гениален Он, окруженный тайною в Кремле. И к подписи незыблемой «И. Сталин», Казавшейся насечкой на скале.
Он знал, что слово верховодит битвой, И в «Кратком курсе» обрела права Считаться философскою молитвой Четвертая ученая глава.
Нес тяжкий груз он, как его предтечи. Но не по силам роль порой была, И не уравновешивались плечи, Как будто бы весы добра и зла.
В нем часто гнева созревали грозди, И всякий раз под мягкий скрип сапог Вновь намертво вколачивал он гвозди, Так, что никто их вытащить не мог.
А узел завязал, что и поныне Руками не развяжешь, как ни рви, Да и зубами тоже, по причине Того, что он завязан на крови.
Приход весны всегда первоначален, Но и весной не избежать утрат. Дохнуло мартом, а товарищ Сталин Лежит в гробу, багровом, как закат.
И в тюрьмах, и в бараках закопченных, Во глубине таежного кольца, У многих коммунистов заключенных От этой вести дрогнули сердца.
Слепая вера – что святая вера, И было думать им невмоготу, Что Сталина партийная карьера Под ними кровью подвела черту.
И словно все нашептывал им кто-то, Что исподволь легли в основу зла Ежова и Вышинского работа, Меркулова и Берия дела.
А Сталин чист, и недруги закона Сошлись, его вкруг пальца обводя. (Была сестрою ты попа Гапона, Слепая вера в доброго вождя!)
Усы седые. Звезды на погонах, И темно-желт окаменелый лик. Зачем пришел тревожить погребенных, Не к ночи будь помянутый старик?!
Еще в стране газеты причитают, Еще тебя оплакивают в них, Но подожди, иное прочитают Живые о деяниях твоих!
Не ты ль, как в инквизицию монахи, Посеял страх, правдивость загубя! Тебе одно, бывало, скажут в страхе, А думают другое про себя.
Прославленный наукою обмана, Еще живешь ты, злая голова, В надежде отставного капитана, Что вновь он закатает рукава.
Еще ты жив, и верный твой наследник, К рифмованным прибегнув словесам, Всех поучает, словно проповедник, Хоть уж давно полупокойник сам.
Он мне грозит: «Его хоронишь рано, Еще воскреснет вождь из-под пера. Ты Грозного бы вспомнил Иоанна, Хмельницкого Богдана и Петра!»
Хоть время, потрудившись в чистом поле, Посеянное вытоптало в срок, Чуть где не углядишь – и поневоле Опасный пробивается росток.
Еще в пылу прижизненной гордыни, Между живыми вкрадчив и двулик, Как тень, как призрак, бродишь ты поныне, Не к ночи будь помянутый старик.
*
Как для меня загадочен твой облик, Сын мастера по имени Сосо, В пятнадцать лет стихи писавший отрок, Чье оспою исклевано лицо.
Еще в начале нынешнего века, Легко забывший про былую страсть, В себе отрекся ты от человека, Познав неограниченную власть.
Как объявился на стезе греховной Ты, путь начавший со священных книг, Горийской семинарии духовной Тщеславьем одержимый ученик?
Как ты, кавказец, мог нарушить клятву, Которую в печали произнес? Кровавую к чему затеял жатву? Кому ты в жертву скошенных принес?
Определявший время по курантам, Хоть ты имел левофланговый рост, Но в изваяньях делался гигантом, Рукой при жизни доставал до звезд.
Ты пить отвык из горлышка кувшина Прозрачного журчания родник. И над могилой собственного сына Слезы не пролил, каменный старик.
Открой мне, как на исповеди, главный, Поныне неразгаданный секрет: На чем держалась, ставшая державной, В тебя людская вера тридцать лет?
К посмертным приготовленный парадам, Соперник славы снятого с креста, Меня измерив леденящим взглядом, Неторопливо разомкнул уста:
– Слепая вера создает кумира, – И вот тебе как на духу ответ: Легенда немудреная кормила Воображенье ваше тридцать лет.
Вы завещанье Ленина забыли, Лишь траурные флаги сняли с крыш. И сделался Иосиф Джугашвили Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.
Я понимал, что видеть вы хотели, Поверив не поступкам, а словам, Не то, каким я был на самом деле, А то, каким я представлялся вам.
Но ваша вера оказать услугу Могла бы меньше мне в десятки раз, Когда бы недоверие друг к другу Я лично не посеял среди вас.
И в мысли к вам, и в строки ваших писем Заглядывал всесущий мой контроль. Опасен тот, кто в мыслях независим И сам себе в суждениях – король.
Мог обласкать поэта я, к примеру, Хоть жалок был его в искусстве вес. И совершал желанную карьеру Меня превозносивший до небес.
Я издавал жестокие законы, Но разве согнутый в бараний рог, Встречавший и восходы и заходы Мне высказал в жестокости упрек?
Пусть кто-то восхищался красотою И милостью высоких чувств людских, Но вытравил, как будто кислотою, Я это из опричников своих.
И всяк из них в работе был прилежен И верил мне, что состраданье – дым. И то, в чем был воистину я грешен, Приписывал противникам моим.
И потому стоял я у кормила И лишь на мне сходился клином свет. Легенда немудреная кормила Воображенье ваше тридцать лет.
Благодарю, что видеть вы умели, Согласно предоставленным правам, Не то, каким я был на самом деле, А то, каким я представлялся вам.
*
Летит ли ангел иль звезда по небу? И наяву, во сне ли – не пойму, Сегодня эту горькую поэму Я Сталину читаю самому.
Приписывать мне храбрости не смейте! Чего бояться? Движутся года. И раз одной не избежал я смерти, Семи других не будет никогда.
Вождь слушает, прохаживаясь властно, И головою грешной не поник. Что каждая строка к нему причастна, Он понимает – вдумчивый старик.
Вот первой рани вспыхнула лучина, И в этот миг в одном его глазу Я увидал смеющегося джинна, В другом – едва заметную слезу.
Как прежняя любовь была нелепа, Злодеем оказался аксакал, Таким Марии некогда Мазепа В своем обличье истинном предстал.
Есть у аварцев древнее преданье, Что с дня рожденья каждого аллах, Поступки принимая во вниманье, Ведет два списка на его плечах.
Запишет на одном плече благие Деяния от малых до больших, А на втором запишет все другие, Чтобы однажды сопоставить их.
И в тот же час, когда мы умираем, То по заслугам, а не как-нибудь Нам воздается адом или раем, И господа мольбой не обмануть.
Будь все равны перед таким законом, То злодеянья списка не сумел Укрыть бы вождь под маршальским погоном, В отличие от списка добрых дел.
Забрезжило. Всему приходят сроки. Ночная с неба сорвана печать. Я на заре заканчиваю строки Поэмы этой Сталину читать.
От моего полынного напева Его надбровья налились свинцом. Как в жизни, задыхается от гнева Владыка с перекошенным лицом.
Уже бессилен сделать он уступку Столетию, летящему вперед. И телефонную снимает трубку, Заплечных дел полковника зовет.
Но, в прошлом отзывавшаяся сразу Ему на подчиненном языке, Не внемлет трубка грозному приказу И холодно безмолвствует в руке.
*
– Пора, иного мира постоялец, Тебе вернуться к должности земной! – Сказал мне это партии посланец, Торжественно явившийся за мной.
И я заколебался на мгновенье: – А может, лучше мне остаться тут? Зачем менять покой на треволненья, На вечный бой и на опасный труд?
Не сон, а явь истории суровой, Творимой и написанной людьми. И я воскрес, на вечный бой готовый, Исполненный надежды и любви.
Не сон, а явь. Брожу вдоль шумных улиц, И хоть меня венчает седина, Как мальчик плачу: к улицам вернулись Их добрые, святые имена.
И в парках легче дышится деревьям, Толпой оттуда статуи ушли. И веточки зеленые с доверьем На плечи дню грядущему легли.
Смотрю вокруг и вдоволь наглядеться Я не могу, воскресший человек. В моей груди одно пылает сердце, Второе сердце умерло навек.
Будь счастлив, лад рожденья жизни новой. Ты весь в моем сознанье и в крови. И, за тебя на вечный бой готовый, Исполнен я надежды и любви.
1960 – 1962
Остров Женщин
Поэма-странствие
О вопль женщин всех времен… Марина Цветаева
Я представляла этот мир по-своему, но другие все переиначили… Так говорила моя мать
СОБИРАЯСЬ В ДОРОГУ…
Мне довелось услышать лишь однажды Звучанье тех иноязычных слов… Понять их суть я непрестанно жажду, Для их разгадки к странствию готов.
Их повторив, я ощущаю радость, Все близкое душе – вдвойне милей, Так, словно друга позабытый адрес Воскрес внезапно в памяти моей.
Так, словно ты глаза свои открыла, Сияньем их развеивая тьму, И мир в них отраженный подарила Мне одному. Навеки одному!
Есть имена такие и названья – Пускай секрет их до поры сокрыт, – Они сродни той златорогой лани, Что вдруг сама к охотнику спешит.
Они сродни неуловимой птице, Той, чье перо, как некий талисман, В ладонь упало с неба и хранится, Как добрый знак, что нам судьбою дан.
Должно быть, время поисков приспело, Ведь не напрасно вижу я во сне, Что птица на плечо мое присела И лань золоторогая при мне.
Привычный к сборам, хлопотам, дорогам, Как в горской сказке, жгу тигровый ус, И ждет мой конь горячий за порогом: Когда ж я наконец в седло взметнусь?
Все то, что мной обещано, – исполню. Без устали объеду полземли. Синеют горы, зеленеют волны, И гром тамтамов слышится вдали.
Любимая, ко мне явился вестник, Он пылью, солью, бурею пропах. – Скорее в путь! – приказывает песня, Я – на коне, и ноги – в стременах.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Откуда у хлопца испанская грусть? Михаил Светлов
Путешествовать вознамерясь, Размышляю под звон копыт, Имя – Isla de las Mujeres Завораживающе звучит.
Где настигло меня когда-то Это имя? Оно как зов. В нем далеких громов раскаты, Гул набатных колоколов.
Шепот листьев вечнозеленых, Шум прибоя и скрип снастей, Вздохи матери, смех влюбленных, Блеск дождей, голоса детей.
Непонятным словам доверясь, На скалистый взлетев карниз, Снова – Isla de las Mujeres Повторяю как свой девиз.
Словно рыцарь, одетый в латы, Я решителен и суров. Где ж послышалось мне когда-то Сочетание этих слов?
То ль в эфире они возникли, То ли к нам из далеких стран С карнавальным веселым вихрем Их принес голубой экран.
Может, звонкая синьорита, Там, на конкурсе красоты, Их под небом вплела открытым В песни, яркие как цветы.
В них и сладость, и привкус горький, В них мелодия волшебства. Может, в страстной касыде Лорки Прозвучали они сперва?
Я – Расул, побывавший всюду, С каждой песней земной в родстве, Их услышать из уст Неруды Мог в Сантьяго или в Москве.
Может, в рейс океанский шел я И заветное имя вдруг Прочитал на борту большого Корабля, что спешил на юг.
Может, где-нибудь в мирозданье, Световые копя года, Носит праздничное названье Отдаленнейшая звезда?
Я, блуждая по звездным тропам, Все искал этот зыбкий след. Но и мощные телескопы Не сумели мне дать ответ.
Мне добиться ответа надо. Я желаньем одним объят. Так поэта влекла Гренада Полстолетья тому назад.
Долгий путь впереди простерся, Путь неведомый. Ну и пусть! Но откуда она у горца, Иноземная эта грусть?
ГЛАВА ВТОРАЯ
Птицы, которых раньше не видел, птицы, прилетевшие издалека, особенно поражают. Слова моего отца
В известном «Клубе кинопутешествий» Я справки попытался навести. Но там названье это неизвестно, Его на картах нелегко найти.
Координаты выяснить непросто, Затерянные средь бескрайних вод. Ведь isla – это по-испански о с т р о в, Как разъяснил толковый перевод.
А продолженье оказалось вещим. …de las Mujeres. Полог приоткрыт. Дословное названье – о с т р о в ж е н щ и н. Вот в чем его отличье состоит.
Теперь, признаюсь вам, я так и думал, Когда в созвучья нежные вникал, За перекатом волн, за пенным шумом Мне чудилось нагроможденье скал.
Любимая! Еще не знал я смысла Певучих слов, но мне уже тогда Заветный берег непрестанно снился – Каменья, пальмы, кактусы, вода.
И на цадинских девушек похожи, Прижав кувшин к открытому плечу, Красавицы, легки и смуглокожи, Идут по тропке к пресному ключу…
– Алло! – взывал я безнадежно в трубку, Все расстоянья долгие кляня, С мечтою связан только нитью хрупкой, Не понимая, слышат ли меня.
Но ждал ответа я, дышал в мембрану И в пустоту кромешную кричал: – Через моря, созвездия и страны, Подай мне знак, любви моей причал!
У нас в горах суровых Дагестана Белеет снег. У нас полночный час. – Здесь белый день, – услышал я нежданно, Но белый снег – диковина у нас.
Ты к нам и на Пегасе не доскачешь. И долго плыть… – Ну что ж, я прилечу. Мой дальний остров, отчего ты плачешь? Я долечу Нам крылья – по плечу.
Коль оторвется от бетонной тверди Наш реактивный скоростным Пегас, Вы путь не днями, а часами мерьте, Пройдет полсуток – мы уже у вас.
…В Москве готов мой заграничный паспорт, И провожать меня выходят все – Цада, Махачкала, соленый Каспий, Уступы гор, альпийский луг в росе.
О Патимат, наш горизонт увенчан Разлук и встреч сиянием живым. И если есть на свете Остров Женщин, Он кровно связан с именем твоим.
Пускай же наша молодость воскреснет В который раз! Я замыслом томим. И если есть на свете Остров Песни, Он тоже назван именем твоим.
Так выйди на порог родного дома, Вслед погляди, обычаям верна. Уже растаял круг аэродрома, А ты видна, ты все равно видна.
Я благодарен скоростному веку И дерзости воздушных кораблей. Паломники обычно едут в Мекку, Стал Остров Женщин Меккою моей.
За самолетом тянется в зените Беззвучная серебряная нить. Колумбу уступаю все открытья, Любовь мою не в силах уступить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРИТЧА ОБ ОДНОМ ОТКРЫТИИ
Я бедный итальянец из Генуи. Христофор Колумб
1
Поговорим об этом итальянце, Я полагаю, что глава вставная Об Адмирале Моря-Океана Рассказу моему не повредит.
Перенесемся через Пиренеи, Просторы времени пересекая, И мы конец пятнадцатого века Еще успеем с вами захватить.
Итак, с поклоном бедный генуэзец Явился в резиденцию монархов, Овеянный грядущими ветрами И вновь поднявший паруса надежд.
Все давние проекты и прошенья, Все устремленья стойкого пришельца Сегодня удостоятся вниманья. Фортуна нынче ласкова к нему.
На троне – Фердинанд и Изабелла. Кастильскую корону с арагонской Объединив, они разбили мавров. Гренада ими только что взята.
Как важно выбрать нужный миг! Супруги Настроены почти благоприятно. И генуэзец смело предлагает Свой прибыльный и дерзновенный план.
На этот раз, предчувствуя победу, Рисует он словесные портреты Земель, никем не тронутых покуда, Сулящих славу и большой барыш:
– Пока еще раздумывают в Риме, Пока еще гадают в Лиссабоне, Испания себя возвысить может. Промедлим – все утратим на века.
На землях тех еще туземцы слабы, Им наше покровительство поможет. И волны грянут «Вива!», расступаясь Перед армадой наших кораблей.
Те земли, словно сундуки, набиты Сокровищами доверху – берите. Ключи у вас в руках – меня пошлите, И я открыть сумею сундуки.
Меня пошлите! По новейшим картам – Морским и звездным – свято обещаю К индийским кладам, к азиатским далям Пройти коротким западным путем.
Пошлите – и на флагмане монаршьем Испанский флаг взовьется по-иному, И вашему блистательному трону Никто не сможет более грозить.
…Король, внимая доводам искусным, Кулак сжимает, словно загребает Добро чужое, видя пред собою Безропотно склонившихся рабов.
И слышится ему веселый скрежет Ключей, уже вскрывающих запоры, Уже гремят откинутые крышки Заморских необъятных сундуков.
И жемчуга, добытые ловцами В морях восточных, в океанских недрах, Томят воображенье Изабеллы, Таинственно мерцают вдалеке.
Армада кораблей, с большой добычей Пришедшая из дальнего похода, Супругам видится… И с генуэзцем Согласна венценосная чета.
Да, решено! Положено начало. Купцы, банкиры и судовладельцы Привлечены к участию в расходах, Поскольку здесь предвидится доход.
Да, решено! Испания выходит, Как ослепительная каравелла, В морской простор, чтобы другие страны Богатством и величием затмить.
Раздвинутся границы государства, Одним неся негаданное рабство, Другим суля свободное пиратство, Скрепленное державным сургучом.
2
… «Санта-Мария» – флагман генуэзца Выходит в путь, флотилию возглавив. На парусниках – лошади и пушки, А впереди простерся океан.
На палубах – отборные матросы, Бывалые, они удачи ждут, Умелые, они на все готовы В предвестии добычи и утех.
…В одном ошибся бедный генуэзец: Не Индию – Америку открыл он. Все остальное подтвердил на деле, Со славой и наживой возвратясь.
На пристани флотилию встречали Торжественным салютом орудийным, Казалось, эти залпы доносились До вновь открытого материка.
Доставлены богатые трофеи, Кораллы, жемчуг, золотые маски, Свидетельство того, что мореходы, Достигнув цели, застолбили клад.
Еще одно свидетельство – индейцы Из племени с таинственным названьем, Для обозренья и для развлеченья Колумбом привезенные сюда.
На пиршествах, шумевших непрестанно, Где щедро величали адмирала, Невиданные пленники плясали, Увеселяя множество гостей.
Танцоры в одеяньях необычных Из трав, из грубой кожи, из ракушек, В непостижимых головных уборах Из птичьих перьев – поразили всех.
И были сами пленники похожи На гордых птиц, смуглы и горбоносы, Глаза их вспыхивали, словно угли, Слегка припорошенные золой.
Под пеплом – полыхало непокорство, Движенья были резки и упруги, А на запястьях весело звенели Чеканные браслеты-бубенцы.
Невольники плясали, как дельфины, Играющие в океанской пене, То приближаясь к зрителям, то снова Назад откатываясь, как волна.
Но как печально песни их звенели, Как напряженно обострились лица Под масками цветастыми, как странно Звучала их клокочущая речь.
А на груди испанской королевы Уже пылали крупные кораллы, Чернели, как индейские проклятья. Невольные дары карибских вод.
3
…Тяжек испанских пушек груз. Сквозь пальмы, сквозь кактусы лез по этой дороге из Вера-Крус генерал Энрике Кортес.
В. Маяковский
…Что было дальше? Новые походы Колумба. Укрепленья поселенцев, Обмен, обман, жестокость, униженье Племен свободных, истребленье их.
Пришел Кортес, нацелил жерла пушек, Заморские пространства окровавил. Текут века, но имя генерала Звучит поныне как синоним зла.
Скорбящие индейские селенья, Предшественники Лидице, Хатыни, Здесь кактусы торчат вокруг вигвамов, Как ржавая колючка лагерей.
Святая инквизиция – праматерь Грядущих разновидностей гестапо, Ты зажигала факелы живые И порождала племена рабов.
О Христофор Колумб, зачем покровы Сорвал ты с девственного континента? Зачем пираты, за тобою следом Пришедшие, терзали эту плоть?
Ах, бедный генуэзец, я недавно Был в том краю, где под листвой плакучей, Под безутешной траурною сенью Лежит твоя могильная плита.
Ты, преданный твоими королями, Отторгнутый от славы и богатства, Забытый за ненадобностью всеми В безвестности скончался, в нищете.
О, что наделал ты, великий странник, Бессмертный, дерзновенный открыватель, Взгляни же на плоды своих исканий, Расчетливый и смелый мореход.
Где племена былые? Что осталось От старожилов, заселявших эти Цветущие края, долины, чащи? Ты продал их, но продал и себя.
Одна лишь песня от всего осталась, Похожая на скорбное рыданье, На стон веков… Лишь плакальщицы-волны О берег бьются, горестно плеща.
О Христофор, ты слышишь эту песню, Ты истый клад открыл для толстосумов, Ты путь открыл искателям наживы, Но проглядел ты главное – л ю б о в ь.
Ее открыли Рафаэль и Данте, Шекспир и Моцарт, Пушкин и Чайковский. Ее воспел в краю моем суровом И пал в сраженье за нее Махмуд.
Ты раскопал сокровища земные, Но ты мадонн ацтекских не увидел. Как жаль, что на борту «Санта-Марии» В ту пору Рафаэля не нашлось.
Как жаль, что ты, удачей ослепленный, Палимый жаждой славы и добычи, Сумел узреть бесценные кораллы, Не разглядев кубинских сеньорит.
Не ты открыл сияющую Кубу И не твои отборные матросы, А юноши на утлой шхуне «Гранма», Бесстрашные и в гневе и в любви.
Ответь, Колумб, на мой вопрос последний: В тех синих далях ты не встретил Isla De las Mujeres – островок безвестный, Что к сердцу моему давно прирос?
И мне ответил адмирал великий: – Наверно, был такой клочочек суши, Но он, сказать по правде, не оставил В моей душе заметы никакой.
4
…А я письмо из Мехико отправил В Махачкалу, оповещая близких, Что не вернусь, покуда не увижу Тот островок, взывающий ко мне.
Что буду плыть, пока я не причалю К той пристани, пока я не надену На тонкий палец женщины любимой Своей поэмы звонкое кольцо.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Маленьким ключом можно открыть большой сундук. Горцы говорят
1
Летим в ночи. Внизу огней узоры. Вверху змеится Млечный Путь, пыля, Как будто горсти кукурузных зерен Поджаривают небо и земля.
Летим в ночи уже над океаном. Последний зимний месяц позади. А за спиною, отданы туманам, Остались европейские дожди.
Пласт облаков белеет в поднебесье, Рассвета ждет мерцающая высь. Мы, люди разных рангов и профессий, В салоне самолета собрались.
Привычный к дальним трассам и орбитам, Век скоростей гудит, необорим, И в Мексику с парламентским визитом Мы в депутатском звании летим.
Что ждет нас на другом конце планеты? Знакомств, бесед, приемов череда, Взаимные вопросы и ответы И речи с обращеньем: «Господа!»
