Текст книги "Собрание стихотворений и поэм"

Автор книги: Расул Гамзатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 62 страниц)

Все на груди они, не сзади, Спины врагу он не казал. И, наконец, чего же ради Пришел к Нуцалу, рассказал.

– Мне не страшны кинжал и пуля, Погибну, честь не уроня, О вольных, мирных днях аула Одна забота у меня.

За то, что дочь его доставлю Я в Темир-Хан-Шуру, Нуцал Аулу нашему Гидатлю Покой навеки обещал.

На что ж, беря поводья в руки, Была надежда? На народ На то, что здесь, в Кази-Кумухе, Живут мужчины, а не сброд.

Я знал, что горцы здесь по праву В папахах ходят и усах, Я знал, что честь, любовь и славу Не взвешивают на весах.

Я знал, что здесь, в орлином месте, Людьми хранимы с древних пор Мужская доблесть, слово чести – Превыше дагестанских гор.

Я был один, а вас не меньше, Пожалуй, целого полка. Судите люди: против женщин Кумухцы бросили войска.

Там были пешие и конники, Летела пыль из-под подков И возглавлял лихой полковник Войну папах против платков.

И хоть в наряде строгом горца Он в этой «битве» был смешон, Но с ним мы старые знакомцы, Друг друга знаем хорошо.

Он позабыть успел едва ли, Как к нам водил «орлов» своих. У них коней мы отобрали, Живыми отпустили их.

Но все ж сорвал я с плеч погоны, И до сих пор еще храню… И хороши же были кони, Раздал я нашим по коню.

Еще лоскут храню я дома… Одно есть место на штанах… Нет, мы с полковником знакомы, Да сохранит его аллах!

Лоскут тот лично я отрезал, Когда домой их отпускал, Когда полковник слишком резво В Кази-Кумух козлом скакал.

В то время были вы друзьями, Нуцал и хан, не как теперь Светило солнышко над нами Теперь – зима стучится в дверь.

Ненастье, холод. Где же песни, Что в стужу согревали нас? Вражда покрыла, словно плесень, Сердца людские. Плачь, Кавказ!

А хан – что не было от века, Судите, если я не прав, Выходит в бой против абрека, Кинжал и пояс отобрав.

Хан

Эй ты, зарвался не по чину, Тебя веревки ждут и столб, Здесь суд идет, не поединок, С тобой ли драться мне, холоп!

А впрочем, если ты не терпишь, С тобой расправиться готов Любой из слуг моих теперь же, Любой из сотни нукеров.

Сам выбери себе любого, Хотя б из целого полка. Но завещанье-то готово, Твоим отправить землякам?

Пускай сюда скорее скачут, Чтобы забрать презренный прах, Воронам выбросим иначе, Собакам выкинем в овраг.

Зови дружков своих свободных, Пиши письмо без лишних слов. Облезлых, жадных и голодных В окрестных селах мною псов.

Хочбар

Ты, хан, не прячься вроде труса За спину целого полка. Воронам жирные по вкусу. Зачем им кости бедняка?

Вот и поляна перед нами, Пусть расстилают бурку там. Готов бороться с нукерами, Не трусишь – выходи и сам.

Шли силачей своих отборных, Но только, чур, по одному Сойдемся, как быки, упорно. Посмотрим, чья возьмет. Кому

Еще ходить придется в гости, Кому придется умирать. Посмотрим, чьи придется кости В овраге грязном собирать.

Вот я готов. Так кто же хочет? – Закончил речь свою Хочбар. Народ шумит, народ хохочет, Разволновались мал и стар.

Кто терпеливее, те зреют, Лишь ногти принялись кусать. Нетерпеливые скорее Хватаются за рукоять.

Один с балкона прыгнул. – В драке Мне равного не может быть. Я покажу ему, где раки… Заставлю мельницу крутить!

Полковник вышел и спокойно Напомнил, к хану обратясь: – Он у меня сорвал погоны, Я должен отомстить сейчас.

Вдруг ханский сын – орленок гордый, Собою овладев вполне, Спор прекратил, сказавши твердо: – Хочбара вы оставьте мне.

Его, как ни был бы он страшен, Вам уступить я не могу. Мою невесту, а не вашу Он вез другому жениху.

Я опозорен, я и смою Горячей кровью свой позор, Иначе я плевка не стою, Не то что званья сына гор.

Стелите ж бурку на поляне Андибских славных мастеров, Пусть секундантом нашим станет Один из старых нукеров.

Пусть поединок будет начат, И пусть решит все споры он. Но за победу что назначим? И что тому, кто побежден?

– Победа – лучшая награда. Чему еще ты будешь рад? А проигравшему не надо Ни утешений, ни наград.

Не сыщешь горше наказанья, Чем злость бессилья день за днем. Нелегким будет состязанье. Теперь давай. С чего начнем?

Народ глядит, народ не дышит. А как же хану поступать? Тут ничего уж не попишешь, Велит Хочбара развязать.

И бурку расстелить велит он. Вокруг расселся джамаат. Издалека на двух джигитов Красавицы стоят – глядят.

10

И вот сошлись и встали рядом Хочбар могучий и юнец. Им объясняет все порядки Седой, испытанный борец.

С чего начать – заботы мало: Пускай подскажет годекан. – Кто дальше плюнет! Для начала Попробуйте, – вмешался хан.

Хан рассчитал удар заранее И предложил плевок не зря, Чтоб недостойным состязаньем Унизить вдруг богатыря.

Но богатырь вздохнул и плюнул Поверх папах до дальних скал. А юноша… неловко дунул И только брызги разметал.

Хочбар сказал судье: – Смотри же, Он победил, признать должны. Он плюнул, правда, чуть поближе, Но сколько выплюнул слюны!

Юнца, как видно, душит злоба. Но что тут сделаешь? Стерпел. – Теперь свистите в пальцы оба. Кто лучше свистнет, – хан велел.

Хочбар легко рассыпал трели, Как соловей вблизи воды Или как будто на свирели Игрок искусный взял лады.

Надулся ханский сын немало И что есть духу свистнул так, Что даже эхо отвечало В ущелье ближнем и в горах.

– Отдать ему победу надо, – Сказал Хочбар. – Признаем, что Чуть-чуть поменьше было ладу, Но сколько громкости зато!

– Теперь кидайте камень с места. Потом прыжки. А дальше – бег. – Но тут с решительным протестом Перед народом встал абрек.

– Пускай плюется он на славу, Мне эти игры не с руки. Оставим детские забавы. Мужчины мы иль сопляки?

Я не плевать на свет родился, И не рожден я свистуном. Ему все это пригодится, Но я не вижу толку в том.

Вражду прыжками не измерить. У игр не может быть конца. Чтоб состязаться в полной мере, На бурку я зову бойца.

Пусть чья-то мать заплачет вскоре, Его ль в дворце, моя ль в горах, Иль, может, в траурном уборе Обеим быть судил аллах.

Иль, если бурка не подходит И нежелателен кинжал, Пусть нам коней лихих выводят, Винтовку я бы в руки взял…

Хотите, саблю. Лук и стрелы. Хотите русский пистолет. Рука владеет всем умело, И для меня препятствий нет.

Пронижу пулей, саблей срежу, Рванусь как буря на коне… Но лучше, если бы теперь же Мою вы скрипку дали мне.

Возьму смычок, струну настрою, И вместо нашей крови здесь Песнь полилась бы. Не о бое, А о любви нашлась бы песнь.

Какие песни есть на свете! Веселый их и чистый звук Прогнал бы с неба тучи эти, Красавиц выманил на круг.

Все веселились бы и пели В застолье общем до утра, Потом гостей бы проводили, Им пожелав в пути добра.

Иль путь другой: я клятвой полной Пред вами всеми поклянусь, Что я, как только долг исполню, Сюда немедленно вернусь.

Тогда схвачусь я с этим юным, Но благороднейшим бойцом. Пусть я его не переплюнул, Но встанем мы к лицу лицом.

Тут зашумели, завопили, Заулюлюкали: – Ату! – Уже и бурку расстелили Средь годекана на виду.

Тут быть рукам сильней железа, Пусть пар пойдет от потных спин. Хоть ты умри, хоть будь изрезан, За бурку шагу не ступи!

Будь ты медведь, иль будь ты юрким, Ступил за бурку – проиграл. И вот они подходят к бурке, В ладони каждый поплевал.

Чуть-чуть согнулись корпусами, Друг против друга топчут круг. Пока борьба идет глазами, Еще не протянули рук.

Потом сцепились. Вот разведка Пошла по шеям, по плечам. Башку к башке прижали крепко, Как подобает силачам.

Все глубже дышат. Хрипы, стоны На расстоянии слышны. Их ноги прочны, как колонны, И нервы их напряжены.

Но вдруг – бросок, клубок, удары О бурку двух могучих тел. Сын хана, поднятый Хочбаром, Плашмя на землю полетел.

На крышах шум. Довольны боем. Но закричал в испуге хан: – Убьет наследника разбойник! Задушит мальчика, шайтан!

Но приподнял Хочбар легонько, Затем спокойно завернул И хану сына, как ребенка, В косматой бурке протянул.

– Кричать не надо, хан, не надо. Я пожалел ведь сосунка. Свое возлюбленное чадо Бери. Живой еще пока.

Быть может, станешь ты добрее, Увидев, как окончен спор… – Но сын вскочил: – Кинжал скорее! Позор! Кинжалом смыть позор!

11

И вот бойцы на бурке снова. Остры и, как мечи, длинны, Теперь кинжалы скажут слово. Они уже обнажены.

Юнец взмахнул, но как клещами Усатый воин руку сжал. Раскрылись пальцы словно сами. К ногам бойца упал кинжал.

Рыдайте, мать и все родные, Хочбар готов вонзить клинок… Но тотчас женщина меж ними Свой черный бросила платок.

Затем перед Хочбаром встала, Ее слова услышал он: – В горах и так нас, горцев, мало. Друг друга резать не резон.

Затем пред ним старик согбенный Покорно голову склонил, И, как велит обычай древний, Собой он жертву заслонил.

И отпустил Хочбар Муслава, И свой кинжал вложил в ножны. – Ну что ж, я бился не за славу. Мы помириться с ним должны.

Муслав меж тем схватил проворно Свой обесславленный кинжал И острием, как ворон, черным К своей груди его прижал.

– Пускай умру, чем жить с позором! – И к небу поднял он зрачки, Но тут Хочбар движеньем скорым Оружье выбил из руки.

Хочбар

Наследный сын Кази-Кумуха, Ты смел, ты полон юных сил, Ты, как орленок, крепок духом, И я тебя не победил.

Забудем ссору, перебранку. Тебе я буду кунаком. Победа нынче за горянкой, Что разделила нас платком.

Сын хана

Твои слова, конечно, сладки, Но милость не возьму из рук. Меня ты бросил на лопатки, Все это видели вокруг.

Хочбар

То было брошено лишь тело, А тело – это, мальчик, вздор. Но победило наше дело, Святой обычай наших гор.

Дух горцев, гордый дух героев, Он в нашей выиграл борьбе. Его в могилу не зароешь И не повесишь на столбе.

Сын хана

Овца цела, и волки сыты. Но я в горах рожден на свет. Но честь моя? О ней забыл ты? Я дагестанец или нет?

Хочбар

Я сомневался в том сначала, Тебе признаюсь так и быть. Что ж честь твоя вчера молчала, Когда пошел меня ловить?

Когда пленил ты женщин ловко, Полк целый бросив на меня? Когда связал меня веревкой, Отняв оружье и коня?

Когда вокруг невесты пленной К дверям принюхиваться стал, Когда переплевал надменно Меня ты, и пересвистал,

И тотчас важно поклонился Зевакам всем, раскрывшим рты, Признаться, сильно усомнился Я в том, что дагестанец ты.

По вот дошло до честной драки, До поединка, наконец. Не устрашась меня, однако, Ты доказал, что ты – боец.

Когда же в бурке, как барана, Тебя я поднял на руках, А ты потребовал у хана Смертельной драки на ножах,

Тогда я понял: благородством Аллах тебя все ж наградил, Что бьется все же сердце горца В твоей неопытной груди.

Перед лицом беды не лгущей В тебе проснулись совесть, честь И дух, с младенчества присущий Мужчинам, что рождались здесь.

Так не давай им распылиться, Их свято пестуй и лелей. Тебе все это пригодится И для врагов, и для друзей,

Для свадьбы мирной и для боя. В том нашей стойкости секрет. Без чести нет и нас с тобою, Без нас и Дагестана – нет.

Сын хана

По-твоему, выходит, стану Нуцала я благословлять За то, что отдал дочь Улану, А мне не захотел отдать?

Так получилось, что уместно Тебе спасибо говорить За то, что ты мою невесту В Шуру хотел препроводить?

И в этом совесть, честь, отвага! Жить с этим можно не скорбя? Но я спрошу тебя, однако: Как ты сейчас бы вел себя,

Когда бы на мое встал место, Когда бы сам был женихом И видел, как твою невесту Увозят к морю прямиком?

Xочбар

Я для тебя ее не сватал, И сам не сватался я к ней. Да и она не виновата, Отцу, как знаешь сам, видней.

Мы ни при чем. Напрасно рьяно На нас вчера ты бросил рать, Но… Можешь ты сказать Улану Все, что хотел бы мне сказать.

Вам как-то более пристало Делить девицу меж собой. Иль можешь ты сказать Нуцалу Все, если ты такой герой.

Но на твоем-то месте я бы, Тебе отвечу без затей, Не стал бы спорить из-за бабы, В дорогу проводив гостей.

Мы в путь бы дальний без заботы Рассветной двинулись порой. А там… своди, пожалуй, счеты С Хунзахом, с Темир-Хан-Шурой.

Кто я? Гонец и провожатый, Но если б мне башку отсек, Перед потомками, пожалуй, Не оправдался бы вовек.

Когда б под радостные крики Ваш суд бы совершился скор, Позор бы пал на вас великий, В горах неслыханный позор.

Да если б и сорвать папаху С моей отпетой головы, Потом последнюю рубаху Неволей отдали бы вы.

Нас, гидатлинцев, так учили, Что каждый долг отдачей свят. Не прав я разве? Что молчите, Кази-кумухский джамаат!

12

Когда кумухцы спорить станут, То горячатся, как в бою. Одни к себе веревку тянут, Другие в сторону свою.

Но хан взъярился, зол и страшен, Спор прекратил рывком руки. – Хочу услышать самых старших, Пусть слово скажут старики.

Пускай подумают без шума, Чай, набрались ума, пожив – И погрузились старцы в думу, На палки руки положив.

Усердно думают, степенно, Не поднимая головы. Хан вопрошает в нетерпенье: – Ну, говорите! Что же вы?

Но отвечает самый белый И с бородой по всей груди: – Нет, хан, постой… Такое дело… Еще немного подожди.

Сидят не мудрствуют, не спорят, Не тараторят всей гурьбой, То кверху на небо посмотрят, То в землю прямо под собой.

Как будто слушают, как травы Растут и вянут на земле, Как облака плывут, курчавы, Как тучи копятся во мгле.

Река грохочет в жестком ложе, И ей внимают старики. Им это все доступно тоже, Понятен им язык реки.

Кругом задумались утесы, Примолкли скалы, словно ждут Они решения вопроса, Что наконец решится тут.

А на дорожном повороте И от аула в стороне Надгробья каменные вроде Насторожились в тишине.

Они застыли в напряженье, Все, как один, сюда глядят, Как будто тоже ждут решенья, Что скажет горский джамаат.

Кто год назад в жилище тесном, Кто три столетья погребен, Им вековая честь известна, Они свидетели времен.

Все было отдано свободе, Смешны мольбы, кровавы дни. Но все же кажется сегодня, Что милосердья ждут они.

Молчат деревья в хороводе. Молчит, задумавшись, гора. И все, что мудрого в природе, Как будто тоже ждет добра.

Притихли люди, дышат реже, Отбушевал страстей разгул. На стариков глядит с надеждой, Как говорится, весь аул.

Не торопя с решеньем скорым, И хан на них глядит в упор У них же перед мудрым взором Весь Дагестан в скопленье гор.

Седой Кавказ. В снегу вершины. Эльбрус, печальный Арарат. Ущелья горные, стремнины, Казбек – родной Эльбруса брат.

Потоки, что текут, сливаясь, Чей путь до Каспия не прям. Аулы, что к горам прижались, Как дети жмутся к матерям.

И вот выходит самый старший И хану смело говорит: – Ты, хан, послушай слово наше, И нас за правду не кори.

Мы, старцы, милостью хранимы, И ты нам должное воздашь. Хоть власть твоя неоспорима, Неоспоримей возраст наш.

Тебе немало жить на свете, А мы – в преддверье темноты, Но то, что мы оставим детям, И то, что им оставишь ты,

Одно и то же. Чуждый тленья, Дороже всех земель и стран, Мы оставляем поколеньям Наш Дагестан, наш Дагестан.

Сокровище среди сокровищ, Среди алмазов всех – алмаз. Сквозь море слез, огня и крови Он проводил по жизни нас.

Его высоты не измерить, Не указать его пути. Мы все умрем, а он бессмертен, Нам истлевать, ему – цвести.

Из многих он камней построен Народов многих и племен. Обычаи – его устои, Их растрясти, и рухнет он.

Так без корней засохнет крона, Как ни заботься, ни храни, Их много, правил и законов, Порой сменяются они.

Одни уходят – ни следа их, Другие лишь обновлены, Те сохраняются в преданьях Седой и славной старины.

Они ушли своей дорогой, Их голос умер и затих. Но три обычая не трогай. Наш Дагестан стоит на них.

Им не гореть в огне, не тлеть им, За них в огонь и в тлен идут. Их из столетия в столетье, Из рода в род передают.

Без них ни славы и ни стати, Погибнет войско, вымрет рожь. Мужчины в целом Дагестане Ты для папахи не найдешь.

Без них погибнет дело наше, И все развеется как прах. Вот первый – уваженье к старшим – Священнейший закон в горах.

За непочтительность к сединам, За небрежение к годам От очага родного сына Отец прогонит навсегда.

Иль обречет на гибель даже. Суров, но справедлив закон: Сопляк! Ты старость не уважил? Так сам не будешь стариком?!

Блюдя закон, ты, хан, без злости Дослушай слово стариков. Безмерно уваженье к гостю – Второй обычай наш таков.

Аулы наши не богаты, Бывают голод и нужда. Но принимаем мы, как брата, Любого гостя завсегда.

Из поколенья в поколенье Народ обычай соблюдал: Достоин высшего презренья, Кто гостю в крове отказал.

Случайным гостем дом украшен, Забудь вражду, и месть, и злость. Пусть молод гость, но выше старших Его сажают, если гость.

Пусть незнаком. Ведут, сажают, Гостеприимством окружив. С почтеньем место уступают Седобородые мужи.

А здесь по твоему приказу Связали гостя, как овцу. Такого видеть нам ни разу Не приходилось. Не к лицу

Кази-кумухскому владыке Вязать веревками гостей. Но есть еще один великий Обычай, всех других святей.

Он крепость отчего порога, Подчас причина всех причин. Из-за него погибло много И наших и чужих мужчин.

С ним нету места перебранке, Миг – и ножи обнажены. Обычай этот – честь горянки, Честь дочери, сестры, жены.

Весь Дагестан закроет двери Перед носителем вины. По чести женщины мы мерить Достоинство мужчин должны.

Такой закон, скажу я к месту, Он народился в старину. А ты чужую, хан, невесту Схватил и держишь, как в плену.

От беззаконья горы стонут, Рыдают звери в дебрях гор, Когда ее хоть пальцем тронут, Позор падет на нас, позор!

Сказал старик, нахмурил брови И поклонился хану, бел. – Не обессудь на смелом слове, Вот все, что я сказать хотел.

Вперед тут вышел старец новый. – Почтенный хан и джамаат!’ Скажу и я свое вам слово – Хочбар ни в чем не виноват.

Судя поспешно, зло и рьяно, Убьем его в конце концов. Но завтра ночью к нам нагрянут Таких же двадцать удальцов.

Его друзья, забыв про жалость, По нем устроят тризну здесь, На остриях своих кинжалов Неся в аулы кровь и месть. Конечно, мы умеем тоже Врагов встречать и провожать. Мы не боимся их, но все же Смертей никак не избежать.

Поверьте мне, не будет сладким Рассвет, когда минует ночь. И чей-то сын погибнет в схватке, И чей-то брат, и чья-то дочь.

А для чего нам это надо? Врага творить из кунака? Мы полонили женщин, правда, Но эта честь невелика.

Насильем не добьемся счастья. – Тут третий старец вышел вкруг. Два разных мненья на две части И войско разделяет вдруг.

– Я, хан, хоть говорю не первым, Не буду тоже лгать и льстить. Мои друзья сказали верно – Хочбара надо отпустить.

Вернуть коней и фаэтоны, Невесту и прислужниц с ней. Не нанесем себе урона, Коль их проводим как гостей.

Тут хан вскочил: – Все правы трое. Довольно! Развели базар… Эх, мне б такого же героя Хоть одного бы, как Хочбар!

Хоть у меня мужчин достаток, Бесстрашных, ловких, молодых. Я за Хочбара дам десяток, И сотню дам за пятерых.

Тогда бы сила заиграла, Мы показали б что почем. Да на Хунзахского Нуцала, Да на Шамхала бы потом!

Тут слово взял Хочбар: – Сказать ли, Что никакой я не герой. Я защищаю честь Гидатля И честь папахи. Долг простой.

Допустим, враг нагрянет страшный И край ваш запылает весь, Неужто струсит кто из ваших? Героем каждый станет здесь.

Тут помирились, зла не помня, И бурку подняли с земли. Пир начался. Бокал наполнив, Его Хочбару поднесли.

– Скажи еще нам слово, просим. Твой тост услышать мы хотим. – Пусть будет хорошо – хорошим, Пусть плохо будет всем плохим.

Пусть, час рожденья проклиная, Скрипя зубами в маете, Все подлецы и негодяи Умрут от болей в животе…

Пусть кара подлеца достанет И в сакле и среди дворца, Чтоб не осталось в Дагестане Ни труса больше, ни лжеца.

Еще скажу, что дружба – сила, Вражда ж не стоит ни гроша. Казикумухцы, вам спасибо От старца и до малыша!

Давай считать – была ошибка И не пленяли вы меня. Теперь, когда вернули скрипку, Вернули саблю и коня,

Когда вернули женщин бедных, Когда вернули честь горам, Три песни я спою заветных, Оставлю их на память вам.

Абрек Хочбар играет если, Замри и каждый звук лови. Спел первую свою он песню, Была та песня о любви.

Вдруг заиграла скрипка с болью, Как не слыхали до сих пор… То зазвучала песнь о воле Суровых дагестанских гор.

Был в третий раз подобен стону Напев великий и простой. Сильнее всех сердца он тронул – Напев о родине святой.

Слеза у всех – силен ли, слаб ли… Окончив песнь, спросил скрипач: – Что ж лучше – скрипка или сабля? Дороже – песня или плач?

Но в путь пора. Опять – свобода. Сажает женщин в фаэтон. Хочбар прощается с народом, В свое седло взлетает он.

Дорога вниз, то горным лесом, То степью ровной и сухой. Никто не видит у принцессы Слезы под спущенной чадрой.

Уже беда осталась сзади, Так отчего же грустно ей? Внизу, в Шуре, готовят свадьбу, Вверху, в Хунзахе, ждут вестей.

Мала страна, но бед немало, Оружье дремлет в серебре. Кумух готовит месть Нуцалу, Готовит месть он и Шуре.

Нуцалы, ханы в вечной драке, Страну терзают зуб на зуб, Так рвут безжалостно собаки На нищем страннике тулуп.

Но люди есть другого рода, Встают за правду лишь они, Певцы и витязи свободы, Гор дагестанских уздени!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Чьи затуманились очи, чьи надежды погасли? Кто говорит: прощайте, ущелья, реки, орлы? На синий плещущий Каспий, на вечный тревожный Каспий Глядит Шамхалова крепость, зубцы Темир-Хан-Шуры.

Дикий приморский берег. Сюда не подходят челны. Петр пока еще не был и порта не основал. Вздымаются в море волны, грохочут морские волны И разбиваются грудью о грани прибрежных скал.

К свадьбе уж все готово. Пылает огонь под котлами. Вино молодое в бочках способно их разорвать. Только пока невеста все еще за горами. Все глаза проглядели – «поезда» не видать.

Шахи, князья, султаны – уже съезжаются в гости С разных концов Кавказа, с высоких и низких мест. Жених к волнам подступает, жених у Каспия просит: – Где же моя невеста, невеста из всех невест?

Но отбегают волны, они ничего не знают. Улан вопрошает снова скалы горы Тарки: – Вы поднялись высоко, доступна вам даль сквозная, Не едут ли фаэтоны степью из-за реки?

Но на вопрос Улана скалы мертвы и немы. Тогда, обращаясь к ветру, он говорит опять: – Ты по равнинам дуешь, тучи гоняешь в небе. Где же моя невеста? Нету терпенья ждать.

Те, что пошли навстречу, тоже пропали где-то. Черные думы душат, сердце болит к беде. Гости уже съезжаются, люди уже одеты, В бочках вино готово. Где ты, невеста, где?

А фаэтоны мчатся, кони в горячем мыле, Степь пошла ковылями, словно бы в седине. Вдруг говорит принцесса, чтобы остановили, Хочет сказать Хочбару слово наедине.

Поднял мужчина руку. Все моментально встало, Только по ветру гнутся белые ковыли. – Что, Саадат, случилось? Может быть, ты устала? Может быть, заболела? Что тебе, говори!..

Чадру подняла невеста. Слезы как крупный жемчуг. Слезами лицо омыто, во взгляде немой вопрос. – Что с Саадат случилось? Боже мой, неужели Ты ничего не видишь. Спроси же у этих слез.

Спроси у моей подушки, спроси у сердечной раны, Или тебе невнятен женской любви язык? Я не хочу к Шамхалу. Я не хочу к Улану, В горы хочу обратно. В горы меня вези!

Ты, гидаглинец гордый, в мужчинах рождавший зависть, Ты, чья скрипка играет, то радуясь, то скорбя, Сколько ты ради выкупа в жизни украл красавиц? Так неужели не можешь одну украсть для себя?

Жизнь моя будет рабской, жизнь моя будет черной. Как же меня отдашь ты другому и навсегда? Конь твой быстрее лани, бурка твоя просторна, Дом твой в горах высоких. Меня отвези туда.

Буду твоей плененной, буду твоей рабыней. Ты настоящий горец. Буду твоей женой. Разве ты не сумеешь меня защитить отныне Перед отцом, Шамхалом и перед всей страной?

Я тебя полюбила. Ты настоящий горец. Бери же свою принцессу, в бурку ее заверни, Теперь от тебя зависит, обречешь ли меня на горе, Или ты мне подаришь любви золотые дни.

Так Саадат просила, так Саадат молила, Слезы из глаз катились – к алмазу другой алмаз. Хочбар ничего не ответил. Молча в седло вскочил он, Жестом руки могучей трогаться дал приказ.

Но про себя подумал: «Это все бесполезно. Пусть без тебя мне будет в жизни моей темно. Но я же дал слово горца. Слово мое железно. Слова второго нету. Оно у меня одно.

Пусть без тебя не будет ни радости и ни счастья. Пусть без тебя засохнут реки, сады, поля. Можно меня разрезать надвое и на части. Слова я не нарушу. На этом стоит земля».

– Ах, ты мою надежду не хорони в могиле… – Слезы глотает дева, в горле слышится стон. – Я не хочу к Улану. Давай мы умчимся, милый, Милый, еще не поздно. – Но непреклонен он.

Медленно с тяжким скрипом тронулись фаэтоны, Словно кнуту не верят шестеро лошадей. Над головой Хочбара вьются, крича, вороны: – В жизни мы не встречали мужчины, чтоб был глупей!

Но выше ворон летели в небе орел с орлицей, Громко проклекотали, словно небесный гром: – Трудно ради любимой честью не поступиться, Люди, ворон не слушайте, зовите его орлом!

Тут ручеечек тонко пискнул из-под копыта: – Редко глупец подобный переезжал меня. Но возразили камни, этим ручьем омытые: Камни и то завидуют твердости узденя.

Движутся фаэтоны, мчатся в темные дали. Вот уж вдали виднеется сама Темир-Хан-Шура. Тут Шамхаловы всадники путников увидали, Торжественно их встречают, громко кричат «ура!».

Выстрелы, шум и крики, словно никто не верит, Что богатырь невесту целой сюда привез. Плещется синий Каспий, волны бегут на берег. Брызжутся синей солью, что солонее слез.

Бьют барабаны, бубны. Девы поют и пляшут. Люди сидят на крышах, там не смолкает смех. Девы в Шуре прекрасны, и все же невеста краше, И все же она милее, но и печальней всех.

Взгляда поднять не хочет, есть ничего не хочет. С утра и до вечера свадьба, с ночи и до утра. Люди поют и пляшут ровно три дня и три ночи, Шумно гуляет свадьба, не спит Темир-Хан-Шура.

Всадники лихо скачут. Гулко стучат подковы. Все еще едут гости, много еще гонцов. Шапками машут «Здравствуйте!», «Приветствуем!», «Будьте здоровы!», «Слава!», «Салам алейкум», – слышно со всех концов.

Гости с коней слезают, прямо за стол с дороги, Сто лет Шура не видала столько больших гостей. Мясо дымится в блюдах, ходят по кругу роги За жениха, за невесту, за будущих их детей!

Свежуют бараньи туши, горят огни под котлами, Мясо едят руками, не тратя излишних слов. Белее горного снега и облаков над горами В блюдах гостям разносят белый и жирный плов.

Охотники поспешают, неся на плечах добычу. Певцы на ходу расчехляют чунгуры, сазы, зурны. В шалях несут подарки, как повелел обычай. «Дерхат», «сахли» и «савбол» за каждым столом слышны.

Словно белые птицы, кружатся в танце девы, Словно черные вороны, вьются вкруг них удальцы. В бок рукой упираясь, другую поднявши к небу, Кинжал зубами сжимая, топорщат они усы.

Если же в круг выходит старец седой и белый, Все ударяют в ладоши, ему отдавая почет. Из боевых пистолетов вверх палят то и дело, А музыка-лиходейка течет, течет и течет.

Играют зурны и сазы. Но этого людям мало. Свистят залихватски в пальцы нежной музыке в лад. Бьют по пяти барабанам палочки из сандала, Но этого людям мало, они по столам стучат.

Танцует жених с невестой на белой шелковой шали. Золото и бумажки под ноги им летят. Червонцев, туманов, рупий вдоволь им набросали, В зеленых хрустких бумажках туфельки шелестят.

Деньги летят как дождик, но люди Шамхала зорко Их на лету считают, копейка не пропадет. Пляшет по ним невеста, думает горько-горько: «Интересно бы знать, за сколько отец меня продает».

Все учтены копейки, все учтены подарки На звонкий денежный дождик рассыпалась жизнь Саадат, Танцует невеста нежно, танцует невеста жарко, Но незаметно в сторону бросает ищущий взгляд.

Где же тот лучший горец, который сквозь все преграды Провез такое сокровище и другому его отдал? Сидит на почетном месте, с ним там пируют рядом Шейхи, паши, генералы, ханы и сам Шамхал.

Смотрят они на танцы и поглощают пищу, Дружно сидят с Шамхалом, словно бы кунаки. Эти глядят надменно, эти сидят напыщенно Важно князья улыбаются и лебезят князьки.

А гидатлинский витязь, телом он здесь пирует, Но сердцем в родном ауле, зажатом в теснине гор. Видит чужие лица, слышит он речь чужую, Еда для него безвкусна, тягостен разговор.

Праздничные одежды, свадебные уборы… Вина и угощенья несносны для узденя. Бросить бы эти степи, умчаться в синие горы, Печальное это веселье оставить, вскочив на коня.

Но, соблюдая обычай, он сидит терпеливо, Пирует вместе со всеми, как самый почетный гость. За вежливыми улыбками он видит, что души лживы, За говором и весельем он видит хитрость и злость.

Веселье пройдет со свадьбой, а хитрость и злость останется. Легко врагом обернется, кто нынче как лучший друг… Тут подплывают девушки, его вызывают на танец, Гидатлинец взметнулся птицей, выходит в широкий круг.

Готовится танец гнева. Зурнач, начинай лезгинку! Руки до плеч взметнулись, треплются рукава. Как сдавленная пружина, сильно, легко и гибко Он пролетел по кругу. Спущена тетива.

То танцует руками, то ногами одними, Десять княжон устали, десять выходят вновь. Куда б они ни метнулись, он всегда перед ними. Сверху взгляд ястребиный, и нависает бровь.

Народ шумит и ликует. Пусть танцует с невестой. Снова и снова просят: – Пусть станцует для нас. – Нет, для другого танца будет другое место. Будет другое время, выпадет нужный час.

Прошелся последним кругом. Круг для танцора тесен. Уходит Хочбар на место. Тогда попросил Шамхал: – Если плясать не хочешь, спой дорогую песню. Все говорят – ты мастер, а я еще не слыхал.

Песня, как пленный беркут, крыльями заплескала, Толпа замерла на слове, и зазвенел чонгур. В песне – родные горы, в песне – родные скалы. В песне – родные горцы, в песне – родной аул.

Песня взмывает кверху и расправляет крылья, Крыло у нее – свобода, страсть – другое крыло. Мужчины сдвинули брови, юноши рты раскрыли, Даже Каспийское море затихло и замерло.

Народ превратился в бурю, словно сброшено бремя. Хлопают от восторга, просят спеть еще раз. – Нет, для другого раза будет другое время, Будет другое место, выпадет нужный час.

Чонгур прозвенел и замер в руках удалого горца. Уходит Хочбар на место. Но попросил Шамхал: – Вот тебе рог тяжелый, полный вином заморским, Просим застольное слово, чтобы ты нам сказал.

Слышали мы сторонкой, что ты говоришь отлично, Теперь на веселой свадьбе сами слышать хотим. – Тост у меня короткий, тост у меня привычный. Пусть хорошо – хорошим, а плохо будет плохим.

Всех, кто труслив и бесчестен, кто любит ложь и доносы, Пусть настигнет кара в сакле и средь дворца. Пусть они умирают от рвоты и от поноса, Чтобы во всем Дагестане – ни труса, ни подлеца!

Все повскакали с места, каждый, как видно, рад бы Снова послушать речи, смелые, без прикрас. – Нет, для другого рога будет другая свадьба, Будет другое время, выпадет нужный час.

Три дня подряд и три ночи свадьба в Шуре гремела, Пять барабанов, бубны, чонгуры, сазы, зурны… Смешалось умное с глупым, смешалось черное с белым, Пьяные были трезвыми, а трезвые были пьяны.

Но кончились танцы и пенье, затихли шумные тосты, Самое длинное пиршество имеет конец, увы. По всем от Шуры дорогам растекаться начали гости, Как возвращается стадо, наевшись сочной травы.