Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)
Глава третья
1
Бывали минуты, когда у Павла Селянина возникала совершенно непреодолимая потребность остаться в шахте наедине с самим собой и своими мыслями. Иногда эта потребность возникала настолько неожиданно, что Павел даже сам удивлялся: откуда она родилась, какие неведомые силы гонят его под землю, что его туда так неудержимо влечет? Но, удивляясь и недоумевая, Павел не очень-то старался отыскать ответ на свои вопросы. И не очень-то противился этой неосознанной силе, полагая, что это все сродни естественному зову души, а зов души, по его твердому убеждению, – тот же инстинкт, с которым незачем да и бесполезно бороться. «Природа, – где-то вычитал Павел, – наделила человека самой тонкой, самой сложной и самой совершенной гармонией чувств, и если человек обязан в какой-то мере свои чувства совершенствовать, то из этого совсем не вытекает, что он должен их отвергать…»
О причудах Павла знали многие шахтеры его бригады, и вначале над ним незлобиво подсмеивались, острили:
– Гляди-ка, Пашка Селянин опять к своей подземной колдунье на свидание отправился… Познакомил бы, что ли, а, Пашка? Не по-товарищески это – одному пользоваться. Глаза-то у нее – живые? Или из антрацита?
Со свойственными ему простодушием и откровенностью Павел отвечал:
– Колдунья эта для меня самого штука загадочная. Сохнуть по ней я не сохну, а что вот приворожен к чему-то – тут уж никуда не денешься.
Обычно, спустившись в шахту минут за тридцать-сорок до начала смены, Павел шел в какой-нибудь облюбованный им уединенный уголок, садился, прижавшись спиной к слегка влажному прохладному телу породы, и так сидел в одиночестве, прислушиваясь и к своим чувствам, и к той жизни, которой жила шахта.
Для него не существовало ни мира тишины, ни мира мрака. Ему казалось, что он слышит и понимает шахту в звуках, рождающихся в пластах на далеком от него расстоянии, в колебаниях атомов воздуха, воспринимаемых им внутренним чутьем. Шахта была для него живым существом, в котором каждую секунду происходят необходимые или случайные, закономерные или противоестественные процессы…
Сидя в кромешной тьме, Павел испытывал ни с чем не сравнимое волнение души. Откуда исходит это волнение, в чем его первопричина, Селянин тоже не знал, но не переставал удивляться тому, что каждый раз испытывает его все с той же силой, каждый раз оно рождает в нем новые чувства.
Иногда ему казалось, будто он с помощью какого-то необъяснимого чуда уходит из сегодняшней жизни и начинает жить в том мире, который существовал миллионы лет назад. Существовал вот здесь, где Павел сейчас находится, почти в километре от поверхности той земли, где в эту минуту идет совсем другая жизнь. Все, что миллионы лет назад окаменело, вдруг начинало оживать, приходило в обратное движение, пласты угля и породы превращались в прямоствольные папоротники, огромные кроны диковинных деревьев, в которых обитали не менее диковинные птицы. Потом – чудовищные пожары, когда, казалось, горит вся планета. И уже падают, наслаиваются друг на друга черные, не успевшие сгореть дотла листья, и Павел слышит их тяжелый шелест, будто у его лица машут крыльями большие птицы.
Не эти ли черные листья видел отец, сидя в своем окопчике в ожидании последнего боя? Не их ли прохладу ощущал израненным телом, чуя дымок осеннего леса?
Как ни странно, но Павел редко испытывал острую, щемящую тоску по отцу. И не потому, что он мало любил его или не был крепко к нему привязан. Напротив, чувства его были очень сильными, и когда такая тоска на него наваливалась, Павел метался и страдал так, точно несчастье случилось только вчера. Но все это быстро проходило, не оставляя заметных следов на характере Павла. Он не становился ни угрюмым, ни нелюдимым, ни даже надолго печальным. Поглядеть на него со стороны, можно подумать: а ведь довольно черствый человек этот Селянин, коль так нечасто приходят к нему воспоминания об отце…
Однако подумать так могли лишь те, кто знал Павла или очень, поверхностно, или не знал его вовсе. Отца своего Павел не забывал ни на минуту, а тоска по нем наваливалась на него редко только потому, что Павел и видел, и чувствовал отца рядом с собой всегда, и ему казалось, будто отец никуда не уходил, а вот тут, в самом существе Павла, не только в его сердце и мыслях, но и в его поступках, в его отношении к людям и к жизни вообще. Все, о чем Павел думал, о чем мечтал, что делал – все это, так или иначе, было связано с отцом, который мог постоянно что-то подсказать, с которым можно было и о чем-то поспорить, и о чем-то посоветоваться. Не было у Павла Селянина другого такого друга, как его отец, и о самом сокровенном он мог говорить только с ним. Они всегда понимали друг друга, и хотя один был жив, а другой жил лишь в воображении, это нисколько их не разделяло…
* * *
Павел снял с каски «головку», положил ее на колени и выключил свет. Густая, до осязаемости тяжелая тьма, казалось, легла ему на плечи, веки тоже сразу отяжелели, и Павел закрыл глаза. Черные листья сейчас не шумели, хотя тугой, упругий ветер гудел в вентиляционном штреке так, будто где-то рядом шумели волны. Павел даже представил себе, как они разбиваются об острые камни, и прозрачные, насквозь просвечиваемые солнцем брызги вначале взлетают вверх, потом, рассыпавшись широким веером и радужно блестя, пеной оседают на берег.
Откуда-то издалека, точно из-за того самого моря, которое Павел видел в своем воображении, донеслось эхо взрыва. Приглушенное расстоянием, оно казалось мягким, как вздох усталого человека. И Павел тоже устало вздохнул. Он никак не мог избавиться от горького осадка, оставшегося от вчерашнего вечера. Пытался убедить себя, что ничего особенного не произошло, что ко всему надо отнестись спокойнее, но осадок оставался, и Павел ничего не мог с собой поделать.
Вчера перед собранием, на котором должны были выбирать шахтком, к нему подошел Кирилл и, взяв его под руку, отвел в сторону.
– Есть новость, Павел, – сказал он. – Весьма любопытная.
– Наши космонавты отправились на Юпитер? – засмеялся Селянин.
– Ну, по такому поводу я не стал бы тебя беспокоить. – Кирилл тоже засмеялся, но смех его – Павел это сразу почувствовал – был не совсем естественным. Кажется, Кирилла что-то беспокоило. – Новость касается лично твоей персоны, – добавил Кирилл. – Я случайно узнал, что тебя будут рекомендовать в члены шахткома. Все идет от Тарасова. Ты в восторге?
Павел пожал плечами:
– Не очень. Ноша не из легких. Но кому-то ведь надо ее нести…
– А почему – тебе? – спросил Кирилл. – Мало тебе своей? Институт – не пикничок, грызть науку – не семечки грызть. Согласен?
– С чем?
– С тем, что тебе не следует брать на себя лишнюю обузу. Лавров она не принесет, ты это знаешь и без меня, а хлопот… Ну скажи, какой из тебя профсоюзный деятель? Шелепиным ты все равно не станешь, а что еще?
И опять Павел почувствовал неискренность Кирилла. Слишком он хорошо его знал, чтобы не уловить фальши. И не таким уж Павел был наивным, чтобы поверить, будто Каширов печется о его благополучии.
– Не рано ли об этом говорить, Кирилл, – заметил он. – Никто меня в шахтком еще не избрал и, наверное, не стоит заранее беспокоиться…
– Ну, смотри сам, – как-то сразу отчужденно проговорил Кирилл. – Мое дело дать совет. Совет – и больше ничего. Я, конечно, понимаю: трудно отказаться от приятного чувства, что тебе доверяют, что тебя выдвигают и тому подобное. Тщеславие, честолюбие – куда от этого уйдешь? Но…
– Не надо, Кирилл, – перебил его Павел. – Ты лучше честно скажи, что тебя беспокоит? Я ведь не верю, что ты даешь мне совет из чисто дружеских побуждений. Извини за прямоту, но что есть, то есть. И знаешь, о чем я думаю?
– Ну-ка? – усмехнулся Каширов.
– Мне кажется, ты чего-то боишься. Или я ошибаюсь?
– Чего же я могу бояться?
– Точно не знаю. Возможно, моего непокладистого характера. Такой член шахткома, как я, может тебя не устраивать.
– Но ты ведь еще не член шахткома, – насмешливо сказал Кирилл.
– Вот именно…
– И потом Каширов, как тебе известно, человек не трусливого десятка. Не смешно ли – Каширов испугается Селянина… Приземлись, Селянин…
Павел ничего не ответил. Но когда маркшейдер Оленин выдвинул его кандидатуру для избрания в шахтком, Павел невольно взглянул на Кирилла, занимающего место в президиуме. Кирилл спокойно смотрел в зал, спокойно скользнул взглядом по ряду, в котором сидел Павел, и молчал. И лишь после выступления двух или трех шахтеров, горячо поддержавших Оленина, он, взглянув на Павла, проговорил с места:
– Может быть, мы послушаем самого Селянина?
– Конечно, – поддержал Кирилла Тарасов. – Просим, Селянин.
Павел подошел к столу президиума и посмотрел в зал. О чем он должен говорить, о чем? Может быть, действительно прислушаться к совету Кирилла и попросить отвести свою кандидатуру? Работа члена шахткома и вправду ведь нелегкая, груз на плечи ляжет немалый. И если он сейчас скажет, что ему будет не под силу нести этот груз, люди наверняка поймут его и не осудят. И никто ни в чем его не упрекнет. Но имеет ли он право так поступить? Почему не он, а кто-то другой должен нести этот нелегкий груз? Разве Павел Селянин – человек слабый?
– Ну, Селянин? – спросил Тарасов. – Мы вас слушаем.
– А что говорить, – сказал Павел. – Если мои товарищи доверят мне представлять их интересы в шахткоме, я обещаю, что никогда их не подведу.
Павел был избран почти единогласно – воздержались всего два или три человека. Когда он после собрания вышел во двор шахтоуправления и направился к автобусу, его окликнули со стоянки автомашин:
– Селянин!
Кирилл стоял около своего новенького «Москвича», приобретенного им совсем недавно. Стоял и курил, и Павел понял, что Каширов его поджидал. Сейчас ему не хотелось о чем-либо разговаривать с Кириллом, но он все же подошел к нему, спросил:
– Ты хотел мне что-то сказать?
– Садись, подвезу, – предложил Кирилл. – Нам ведь по пути.
– Стоит ли, – заколебался Павел. – Я как-то попривык на автобусе…
– Садись, садись, за проезд платить не заставлю, – засмеялся Кирилл.
Долгое время они ехали молча. Было уже за полночь, густая темнота плотно обволакивала машину, и лишь впереди, рассекаемая фарами, она отступала, чтобы через секунду-другую снова сомкнуться. Несмотря на то, что ездить Кирилл стал совсем недавно, вел он машину уверенно, почти не сбавляя скорости на поворотах, и Павел чувствовал, что никакого напряжения Кирилл при этом не испытывает.
Совсем неожиданно Кирилл сказал:
– Ну, что ж, я тебя поздравляю. И от души желаю сделать карьеру на новом поприще.
– Ты это серьезно? – спросил Павел. – Насчет карьеры?
– А почему нет?
– О карьерах, как тебе известно, мечтают карьеристы, а я – шахтер. Ты не улавливаешь разницы?
Павел посмотрел на Кирилла, но лица его в темноте не увидел. Однако ему показалось, будто Кирилл иронически усмехнулся. Машину в это время слегка занесло на повороте, и Каширов, выравнивая ее, несколько мгновений не произносил ни слова. Потом легонько, словно шутя, толкнул Павла плечом и сказал:
– Слушай, Павел, нас ведь здесь только двое, и нам незачем друг перед другом рисоваться. Согласен?
– Согласен.
– В таком случае разреши мне кое о чем откровенно тебе сказать. Но прежде ответь на один вопрос – тоже совершенно откровенно. Ты доволен своей жизнью?
– В каком плане? – спросил Павел.
– В любом. В личном, в общественном… В общем – в любом.
Павел ответил не сразу. А Кирилл и сам не заметил, как невольно сбросил скорость, и, хотя тоже не видел лица Павла, повернулся к нему в каком-то напряженном ожидании. Потом вывел машину на обочину, остановил ее и, облокотившись обеими руками о руль, спросил:
– Ну? Чего же ты молчишь?
– Думаю, – сказал Павел. – Вопрос не из легких. Особенно, если он ставится в такой плоскости – в общем плане.
– И все же?
– Нет. В общем плане – нет. Не доволен. А о деталях говорить не хочу. Не хочу, понимаешь?
– Кажется, понимаю. Потому что в деталях самое главное. Да? Неустроенность личной жизни, кое-какие разочарования, кое-какие неудачи, несбывшиеся надежды… Так?
Павел ответил совсем спокойно:
– Может быть. Но в жизни все рано или поздно устраивается, а надежды часто сбываются. Надо только не сидеть сложа руки.
– Вот это правильно! – воскликнул Кирилл. – И знаешь что? Я, видимо, в какой-то мере тебя недооценивал. Потому что кое в чем заблуждался. Верил в твою простоватость…
– То есть?
Кирилл снова включил передачу и погнал машину с бешеной скоростью. Казалось, он несказанно обрадовался своему открытию и теперь был уверен, что никогда больше не будет испытывать никаких сомнений.
– Что ты имеешь в виду? – переспросил Павел.
– Ничего особенного. Просто теперь я знаю, что твое желание войти в состав шахткома было не совсем бескорыстным. Рыба ищет где глубже, человек – где лучше. Ты решил: теперь Селянин будет на виду, теперь с Селяниным должны считаться. Бьюсь об заклад, сейчас ты размышляешь примерно так: когда-то Кирилл Каширов утверждал, что Пашка Селянин – неудачник. А вот теперь Кириллу Каширову придется кое в чем перестроиться. И, возможно, не раз и не два придется склонить перед Селяниным голову. Потому что шахтком – это сила… Да ты не обижайся, я говорю об этом без зла. Если хочешь знать, я таких людей уважаю. По крайней мере, с ними приятно иметь дело. Ну, чего приумолк?
– Останови машину, Кирилл, – тихо, но твердо попросил Павел. – И включи свет в кабине, я хочу на тебя посмотреть.
Слегка недоумевая, Кирилл остановил «Москвич», на ощупь отыскал кнопку, включил кабинный свет и повернулся к Павлу лицом. Павел сказал:
– А ведь это страшно, Кирилл, когда человек живет и жизнь его ничему не учит. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Кроме неприязни к себе и какой-то явной непримиримости, Кирилл вот только сейчас и увидел в его серых глазах ту внутреннюю силу, которую раньше не замечал и которая теперь его поразила. Павел говорил спокойно, без всякого надрыва, однако эту его внутреннюю силу Кирилл не только чувствовал, но, как ему казалось, даже физически ощущал. Она шла от непонятной Кириллу убежденности в правоте каких-то высоких принципов – Кирилл это тоже чувствовал и где-то в самых дальних глубинах своего сознания признался себе, что невольно Павлу позавидовал. Позавидовал тому, что все это у Павла есть, а он сам этим не обладает.
Но, кроме вот такой тайной зависти, Кирилл испытывал сейчас и другое чувство, Павел, как никогда, был ему неприятен, и Кирилл его почти ненавидел. Может быть, именно за то, что неожиданно для себя понял, – а ведь Селянин кое в чем его превосходит. В чем именно заключается это превосходство, Кирилл объяснить не мог. Или, щадя себя, не хотел докапываться до истины. Но оно было, и это выводило Кирилла из себя.
– Что-нибудь добавишь еще? – не отрывая взгляда от глаз Павла, спросил Кирилл.
– Добавлю. Нет у тебя ничего святого, Кирилл. И плохо ты кончишь, если не одумаешься… А теперь езжай, нам, оказалось, не по пути.
Он вышел из машины и сразу же потонул в темноте. Некоторое время Кирилл продолжал сидеть, положив руки на руль и опустив на них голову. Потом громко закричал:
– Павел, куда же ты! Ночь!
Павел не ответил. И Кирилл знал, что он не ответит.
– Ну и черт с тобой! – вслух сказал Кирилл. – Плетись на своих двоих.
Теперь он ехал медленно и чувствовал, как раздражение против Павла растет в нем с каждой минутой. Почему он ничего ему не сказал? Почему как следует не одернул? «Ты плохо кончишь, Кирилл…» Ну и мерзавец, ну и чистюля!.. Но этот чистюля действительно может немало попортить крови. Он же упрям, как осел. И, если уж честно говорить, по-настоящему бескомпромиссен. Такой не закроет глаза на какие-нибудь упущения или недоделки начальника участка. И с ним не сговоришься, его не упросишь чего-то не заметить.
«Да, веселая будет жизнь! – подумал Кирилл. – Не жизнь, а сказка…»
Уже подъезжая к дому, Кирилл твердо решил: «К дьяволу сентименты! Он сам сказал, что нам не по пути. И это правильно. Завтра же предложу ему уйти с моего участка. В конце концов, ему все равно где работать. Но так будет лучше и для него, и для меня…»
2
Ива не спала. Поджидала.
Она понимала: Кирилл не всегда волен распоряжаться своим временем, и нет ничего удивительного в том, что он приходит домой далеко за полночь, а то и к утру. Такова уж работа начальника участка. Но, понимая это, Ива не могла за Кирилла не тревожиться. Тысячу раз убеждала себя: Кирилл достаточно опытен и осторожен, он не станет подвергать себя напрасному риску, и у нее нет оснований постоянно думать о чем-то страшном и непоправимом.
И все же, помимо своей воли, она об этом думала. Кирилл ей говорил: «В современной шахте несчастные случаи могут происходить только по халатности и расхлябанности. Непредвиденные ЧП в современной шахте исключены. Ты это понимаешь?» Ива отвечала: «Понимаю. Я все понимаю, Кирилл. Но я ведь женщина, я не могу совсем не бояться».
Правда, раньше к страху за жизнь Кирилла ничего другого не примешивалось. Теперь же появилось чувство тревоги и другого характера. Кирилл к ней заметно охладел – не видеть этого Ива не могла. Все в ней его раздражало, Кирилл по пустякам взрывался и начинал на нее кричать, а она только молча смотрела на него и украдкой тяжело вздыхала.
Было время, когда мысль о том, что у Кирилла может быть связь с другой женщиной, казалось Иве дикой и совершенно неестественной. Сейчас же такую мысль Ива отвергать уже не могла. Особенно после того, как она трижды видела Кирилла с одной и той же молодой женщиной. Первый раз она постаралась не придать этому значения. Она даже не спросила у Кирилла, кто это был. Но когда увидела его с ней вторично, она уже не смогла остаться спокойной. Правда, тревога ее еще не была очень сильной, Ива и теперь попыталась убедить себя в том, что все это пустяки, но все же червячок сомнения в ее душе зашевелился. И она напрямик спросила:
– Кирилл, я дважды видела тебя с одной и той же девушкой. Может быть, ты как-то эти встречи объяснишь?
Кирилл помедлил с ответом всего лишь мгновение, после чего рассмеялся и воскликнул:
– Ого! Ты, оказывается, способна на ревность? Прежде я за тобой ничего подобного не замечал… Это что – высокая блондинка? Голубые глаза, тонкая талия, на лбу чуть-чуть заметная родинка? Она? Или шатенка с карими глазами и длинными косами?
Он продолжал смеяться, но Ива видела, что за этим неестественным смехом Кирилл пытается скрыть не то смущение, не то досаду. Она снова спросила:
– Ты ничего не хочешь объяснить?
И тогда он закричал:
– Ты это что? Какое ты имеешь право высказывать грязные подозрения? Кирилл, видите ли, дважды встретился с какой-то девицей. И теперь изволь Кирилл объяснять, почему он с ней встретился. Может быть, прикажешь мне ходить по улицам с завязанными глазами, чтобы никого и ничего не видеть?
Он возмущался, кричал на Иву, требовал перед ним извиниться. Если она хочет знать, то он и понятия не имеет, кого она ему приписывает. У него бывают деловые встречи, к нему обращаются с различными просьбами, в том числе и женщины, конечно, он тоже к кому-то зачем-то обращается, но, черт возьми, видеть во всем этом что-то особенное – это уж слишком. Этого он никому не позволит.
Ива заставила себя поверить Кириллу и на этот раз. Так ей было легче. Так она могла избавиться от мучавших ее подозрений и, хотя на время, обрести душевный покой. Однако не прошло и недели, как она снова увидела Кирилла с той же самой девушкой. В тот вечер Ива вместе с Юлией Селяниной пошла в кино на последний сеанс. И когда они возвращались домой, Юлия вдруг воскликнула:
– Смотри, Ива, вон твой Кирилл! У входа в ресторан, видишь? Наверное, ужинал с венгерскими шахтерами. Павел говорил, что на шахту приехала большая группа шахтеров из Венгрии…
Однако рядом с Кириллом стояла та самая девушка. Она оживленно о чем-то Кириллу говорила, а тот, держа ее руку обеими своими руками, весело и непринужденно смеялся.
– Кто это? – оторопело спросила Юлия.
– Не знаю, – ответила Ива. – Наверное, сотрудница комбината. Вместе принимали гостей. Пойдем, Юлия, неудобно как-то… Он может подумать, что я его выслеживаю.
В тот раз Кирилл вернулся около двух часов ночи. Ни о чем у него не спрашивая, Ива предложила:
– Я разогрею ужин. Будешь есть?
– Сперва посплю, – ответил Кирилл. – Дьявольски устал. В лаве Руденко неожиданно пошла порода, замучились с ней… А ты что, до сих пор бодрствовала? Славная у меня все-таки женушка, дай я тебя поцелую.
– Не надо, – она отстранилась от него и глухо, с усилием сдерживаясь, чтобы не закричать, добавила: – Ты действительно очень устал. Иди отдыхай.
Так она ни о чем ему и не сказала. Но тревога в ее душе поселилась прочно, Ива даже не пыталась ее подавить и жила лишь надеждой, что рано или поздно Кирилл образумится и все у них пойдет по-прежнему. Жить ей, конечно, стало намного тяжелее, но никакого выхода из создавшегося положения Ива не видела. Все сразу оборвать и уйти? К этому она готова не была.
…Кирилл открыл дверь своим ключом и, думая, что Ива уже спит, решил ее не беспокоить. Разогрел ужин, выпил кружку холодного пива и уже принялся за еду, когда вдруг увидел жену Ива присела за стол, спросила:
– Что-нибудь опять случилось?
С минуту помедлив, Кирилл ответил:
– Да, случилось. На шахте произошли крупные перемены. Уверен, что теперь о нас заговорит вся страна. А то и весь мир…
Ива, конечно, чувствовала в его словах едкую иронию и видела, что Кирилл еле сдерживает раздражение. Боясь, как бы оно не обернулось против нее, она промолчала. А Кирилл продолжал:
– Селянина избрали в шахтком. Поглядела бы ты на его физиономию: сияет, цветет, будто нежданно-негаданно человека назначили министром.
Ива смотрела на мужа так, словно долго его не видела. Вглядываясь в каждую черточку его смуглого, за эти годы не потерявшего красоты лица, Ива думала о том, что оно в то же время стало жестче и, пожалуй, намного суровее. А глаза… Нет, она по-прежнему любила эти живые, выразительные глаза, но почему теперь в них почти никогда не увидишь ни мягкости, ни нежности, ни тепла? Кирилл словно ушел в самого себя и живет только своей жизнью, часто непонятной Иве и чуждой.
Ему, наверное, нелегко – разве может быть легко человеку, который во всем видит лишь плохие стороны и ничего другого замечать не хочет?.. Вот и сейчас… Чего уж тут необыкновенного – Павла Селянина избрали в шахтком? Что в этом плохого? А Кирилл… Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы увидеть: Кирилл этим страшно огорчен, ему это страшно не по душе. Потому он так едко и говорит о Павле.
Ива спросила:
– Почему ты так огорчен, Кирилл? Разве не все равно, кого в шахтком избрали?
– Я огорчен? – он некрасиво скривил губы и взглянул на Иву с тем насмешливым пренебрежением, которое всегда ее обижало. – Скажи еще, что я опечален, удручен, расстроен… Не думаешь ли ты, что я кому-то могу позволить вмешиваться в мои дела? За участок отвечаю лично я, и я никому не разрешу путаться у меня под ногами. В том числе и Селянину. Ты это понимаешь?
– Конечно, – ответила Ива. И добавила: – Уверена, что вы с ним найдете общий язык.
– Приложу к этому все силы, – усмехнулся Кирилл. – Иначе, как же мне жить…
Спустившись в шахту, Кирилл сел в вагонетку и поехал к лаве бригады Руденко. Еще совсем недавно эта бригада считалась лучшей, сейчас же совсем не выдавала угля, и никто не мог сказать, когда там что-нибудь изменится. Изо дня в день горел план всей шахты, на комбинате выражали недовольство и, хотя знали о причине создавшегося положения, грозили руководству всеми земными карами.
Недели три назад на «Веснянку» доставили новую струговую установку «УСТ-55», техническая характеристика которой сулила немало выгод. И скорость резания пласта, и простота конструкции, и надежность – все это подкупало шахтеров, в силу сложности своей профессии всегда жаждущих увидеть и внедрить новый механизм. Правда, внедрение новых машин зачастую было связано с немалыми трудностями: на какое-то время терялись темпы, падала добыча угля, снижалась зарплата, но с этим неизбежным злом люди привыкли мириться, и, если период освоения не слишком затягивался, все считалось нормальным.
Установку «УСТ-55» пускали почти в торжественной обстановке. Неизвестно почему, в нее сразу же поверили и смотрели на струг, как на умное существо, которое не подведет и на которое можно положиться. Кто-то из шахтеров – Лесняк, кажется, – сказал:
– Смотри, дружище, мы тебе доверяем. Так что не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель. Иначе…
– «Иначе» не может быть, – засмеялся Батеев. – Сомневаться не стоит.
И опять засмеялся. Весело, громко, непринужденно – так, видимо, ему самому казалось, хотя тем, кто находился с ним рядом, нетрудно было уловить в его смехе и крайнюю напряженность, и неестественность, и, может быть, даже страх перед тем, что произойдет в ту минуту, когда резцы струга вгрызутся в твердый пласт тускло поблескивающего антрацита.
Потом он попросил директора шахты Кострова:
– Начнем, Николай Иванович…
– Начнем, Петр Сергеевич, – согласился Костров.
И сам включил установку.
Струг пошел по лаве, пошел не так, может быть, быстро, как ожидали, но по конвейеру уже ползли первые куски угля, а гидравлические домкраты все плотнее прижимали рабочую часть струга к пласту, и резцы вгрызались в антрацит без всякой, казалось, натуги, откалывая мощные, остроугольные плиты, с грохотом падающие на рештаки. Отдельные плиты были настолько большими, что их приходилось разбивать на части. Павел, полуголый, со стекающими по спине и груди черными полосами пота, стоял на штреке с отбойным молотком в руках, быстро раскалывал такие глыбы и словно завороженный смотрел, как уголь исчезает в глубине конвейерного штрека. Это был великолепный уголь, почти совсем без штыба, Павел даже представил себе картину, представил так ярко, будто когда-то ее уже видел: недалеко отсюда, на обогатительной фабрике, рабочие не то удивленно, не то восторженно глядят на плиты антрацита и, не скрывая своего восхищения, говорят друг другу:
– Вот это уголь! Чисто, видать, работают люди в какой-то лаве!
К нише подполз Кирилл, сел, снял каску и вытер мокрое от пота лицо. Потом крикнул Павлу, жестом подкрепляя свои слова:
– Полегче! Это же уголь!
Лицо его было как будто счастливым, но и в его глазах Павел заметил затаенную тревогу. Наверное, Кирилл не мог избавиться от мысли, что все с самого начала идет слишком уж гладко, а это не такой хороший признак.
Обогнув тумбу, Кирилл снова пополз в глубину лавы, а Павел тут же услыхал:
– Полегче, тебе говорят! Чего молотишь, как заводной! Это же уголь – соображать надо!
Павел оглянулся. Рабочий очистного забоя Виктор Лесняк, подтягивая металлическую стойку, засмеялся:
– Люблю давать указания. Медом меня не корми, лишь бы хоть на минутку побыть начальником… Ну, чего смотришь? Работать надо, товарищ Селянин, ясно вам мое личное распоряжение?
– Ясно, – сказал Павел. – Будет исполнено.
Виктор Лесняк – притча во языцех. На работе – огонь, за семь часов может ни разу не присесть, все у него в руках ладится и спорится, силушкой бог не обидел, да и умом тоже. О нем говорят:
– Дай такой голове знания – цены ей не будет.
А Лесняк отвечает:
– Мне, между прочим, и без всего остального цены нет. Шахтер – это кто, маникюрщик? Шахтер всю землю греет. Не будет шахтеров – вся земля к чертовой бабушке замерзнет, в один момент в сосульку превратится.
Да, работал Лесняк так, будто без него и вправду вся земля могла превратиться в сосульку. Но на этой же самой земле он выкидывал такие коники, от которых у людей темнело в глазах. И там набедокурит и тут, следы, правда, постарается замести, однако почти каждый понедельник в партком шахты звонили из милиции:
– Шахта «Веснянка»? Нам бы секретаря парткома товарища Тарасова Алексея Даниловича… Это вы? Очень приятно. Мы – по поводу Виктора Лесняка…
И начинали докладывать… Да, опять нашкодил… В состоянии опьянения. Не очень сильного, но выше умеренного… Есть ли состав преступления? Смотря с какой точки зрения взглянуть на вещи. Можно привлечь к уголовной ответственности, можно ограничиться…
– Пожалуйста, ограничьтесь! – просил Тарасов. – Последний раз. Мы его накажем по всей строгости!..
У Лесняка накопилось около двух десятков строгих и не очень строгих взысканий и столько же, если не больше, благодарностей. Кривая его поведения была похожа на температурную кривую больного лихорадкой человека. Его и на самом деле лихорадило, хотя он сам относился к этому со спокойствием философа:
– А что? Я ведь не святой, я ведь простой смертный, да простятся мне грехи мои тяжкие… И притом – я романтик.
Сейчас Лесняк по привычке балагурил, но Павел видел, что за балагурством он хочет скрыть волнение. Несмотря на частые «художества», Виктор любил свою шахту так, как может любить ее только человек, привязанный к ней крепкими нитями. Скажи ему сейчас: «Если хочешь, чтобы струг работал, как часы, не вылезай из шахты двое или трое суток», – и он с радостью согласится и будет до изнеможения ползать в лаве, передвигая стойки и тумбы, разбивая на куски мощные плиты антрацита, крепить берму, в общем, будет делать все, что надо, и никто не услышит от него и слова жалобы. Лишь бы он действительно работал, как часы, этот самый струг, потому что, хотя о Викторе Лесняке и говорят, будто он «трудный» человек, ему далеко не безразлична судьба его шахты и всего, что на ней происходит. А в эти минуты – Виктор Лесняк не может этого не чувствовать – на шахте происходят очень важные события: решается судьба еще одного этапа того дела, которое называют технической революцией. Виктору по душе эти звучные слова – в них есть что-то от баррикадных сражений, от битв. Виктор Лесняк – романтик? Ну и что? Помимо всего прочего, он хорошо знает историю многих шахт, в одной из которых еще дед его обушком ковырял уголь. Так разрешите спросить: обушок – отбойный молоток – врубмашина – комбайн – струговая установка – это только романтика? За такую романтику Виктор голосует руками и ногами!
…Он снова взялся за стойку, но тут же бросил ее, насторожился, как человек, вдруг почуявший беду. Несколько секунд из глубины лавы по-прежнему доносился грохот, но что-то в нем уже изменилось, что-то было уже не так, как прежде. А потом наступила тишина – тревожная, густая, как ночь в глухой степи.
Бросив молоток и поправив «головку» на каске, Павел быстро пополз в лаву, туда, где остановился струг. Обгоняя его, мимо проскочил и Виктор Лесняк. Чуть приподнявшись и не рассчитав высоты, он больно ударился плечом о кровлю, в сердцах выругался и крикнул Селянину:
