Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)
Однако мало-помалу Павел убедил: секунды – это тонны угля. Секунды в масштабе тысяч лав – это тысячи тонн. Мир можно не удивлять, но думать о своем угле надо. Капиталистический мир трещит от энергетического кризиса – об этом рассказывать не стоит. Сейчас для нас уголь – это золото. Все это понимают? Тогда надо понять и другое: каждый из нас в отдельности и все вместе отвечают за то большое дело, которое нам доверили…
А в заключение словно в шутку говорил, поглядывая на Семена:
– И вообще – разве мы хуже других? Идет, скажем, по городу гроз Семен Васильев, а вслед ему доносится: «Вон Семен Васильев идет! Это ж тот самый, его сразу узнаешь! На городской доске Почета портрет его на самом видном месте…»
– Неплохо, – замечал Семен. – Совсем неплохо, а, Никита?
– С моей стороны возражений нет, – Никита Комов говорил тоже словно бы в шутку, но Павел чувствовал, что за этой шуткой скрывается и нечто более глубокое – им всем действительно надоело ходить в середнячках, у них действительно загоралось желание заявить о себе в полный голос. Законное желание, думал Павел. И его нельзя смешивать с пустым тщеславием. Рабочая гордость – это не тщеславие…
6
Как и прежде, отправляясь на шахту, они встречались с Лесняком на автобусной остановке. Обычно Виктор приходил сюда первым и, ожидая Павла, поеживаясь на холодном ветру и пританцовывая, вслух отводил душу:
– Опять Клашка-маклашка своего благоверного ублажает: «Пашенька, миленький, поспи еще минуточку!..» Зараза!
А вообще-то Лесняк Павлу слегка завидовал: Клашка, чтоб там ни говорили, женщина стоящая. Культура – будь здоров, мордашка тоже на уровне, обхождение с людьми – высший класс. «Ты, Витя, заходи к нам почаще, мы тебе скучать не дадим. Наверное, тоскуешь иногда в одиночестве?» Будто в душу заглядывает. Девчонки к Лесняку липнут, как мухи, а где та, с которой тосковать не будешь? Где она, единственная? Такая вот, как Клашка… Чтоб не только тело, но и сердце согревала.
Павел как-то сказал:
– Ради большой любви к женщине, Виктор, люди на смерть шли. Знаешь об этом?
– За бабу – на смерть? – присвистнул Лесняк. – Дураков нету.
Бравировал, конечно. Фальшивил. Будь у него своя Клашка-маклашка, он тоже пошел бы за нее на смерть. Знал это точно. Чувствовал. Лишь бы она была настоящей и… одной-единственной. Которую он давно искал.
Однажды ему показалось, будто нашел ее. В серых глазах Натальи Одинцовой, чертежницы из батеевского института, вдруг увидел такое, отчего мир сразу стал совсем иным, и все в этом мире изменилось настолько, что ничего не узнать. Лесняк удивленно глядел на небо, по которому бродили хмурые тучи, и туч этих не замечал. Чистое теплое небо. Такое же теплое, как глаза Натальи. Люди поеживались от колючего холодного ветра, а Лесняку казалось, будто ветер совсем мягкий. А людей было жаль. Если им холодно, значит, у них нет того, что есть у него, у Лесняка: тепла души, того внутреннего тепла, которого ничем не заменишь…
Он знал Наталью давно – уже два или три года. Настоящая царица. Идет по улице – мужики ошалело хлопают глазами: вот это да! Магнит! Девчонки и женщины поджимают губы: «Эта самая? Боже мой, ну и вкусы! Кукла ведь!» Первый признак острой зависти. И неприязни, порожденной той же завистью.
А Наталья Одинцова шествует по жизни, как по хорошо проторенной дорожке – ничего и никого вокруг себя замечать не хочет, даже по сторонам не смотрит. Словно уже вкусила от жизни всех горьких и сладких плодов, словно всем пресытилась и ни хорошего, ни плохого больше не ждет. Маска? Может быть. Поди разберись, что творится в душе знающего себе цену человека…
Но Виктор Лесняк тоже знал себе цену. Встретит Наталью, мимоходом бросит: «Салют, Натка!» Она тоже мимоходом: «Привет, Витя! Как живешь?» – «Все в норме. А ты?» – «И я… Будь, Витя!» – «Будь, Натка!»
И разошлись. Он даже не оглянется. А у самого щемит, щемит и ком в горле. Бежать бы за ней, хотя бы прикоснуться плечом к ее плечу, будто невзначай, будто совсем: случайно. И, наверное, ой как сладко бы стало, как все вокруг посветлело бы. Или сказать бы ей: «Хочешь, Натка, в шурф брошусь? Уцелею – моя будешь, нет – так тому и быть…»
Но как к ней прикоснешься, как о чем-нибудь скажешь? Говорят, в институте, где она чертежницей, кандидат технических наук Ромов, молодой еще мужчина, видный из себя, второй год по Натке сохнет, увивается вокруг нее, и все это у него серьезно, глубоко. Тысячу раз предлагал ей: «Выходи за меня замуж, на руках буду носить…» А Натка в ответ: «Не хочу быть столбовою дворянкой, хочу быть вольною царицей!» – И добавляет когда-то где-то услышанное: – Был такой немецкий философ Ницше. Знаете, что он сказал о любви? «Любовь к одному есть варварство, ибо она является в ущерб всем остальным».
Смеется. Ей весело. Все и так у ее ног, а ведь все – это лучше, чем один. Зачем же ей весь мир менять на одного? Да еще на такого вот, слишком уж послушного. Если и покорить, играючись, кого, то лучше обратить свое внимание на такого же, как она сама, недоступного. Виктора Лесняка, например. «Салют, Натка!.. Будь, Натка!..» Железный он, что ли? Почему не трепещет?
А Виктор думал: «Если уж тому, ученому, от ворот поворот – куда же мне? Унижаться? Скажет вдруг: «Очумел? Я кандидату наук ручку не протягиваю, а ты кто? Брысь!» Что тогда делать? Плюнуть за унижение в ее серые глаза?»
И вот однажды Кудинов сказал:
– Завтра у Ленки день рождения. Она приглашает тебя персонально. Придешь?
– Я к твоей сестренке не прийти не могу, – ответил Лесняк. – Уважаю за скромность, за простоту… А кто еще будет?
– Да особенно никого. Ну, Светка Райнис, латышка, знаешь? И Натка Одинцова. Из батеевского института…
– Эта задавака? – Лесняк почти брезгливо поморщился, чувствуя, как его бросило в жар. Ему даже показалось, будто Кудинов видит все, что в это мгновение происходит в его душе. – Не скучно нам будет, Миша?
– Нам? А я скажу Ленке, чтоб пригласила еще кого-нибудь. Хочешь?
Лесняк пожал плечами:
– Да нет, пожалуй, не стоит. Обойдемся…
Время остановилось. Сто лет обыкновенной жизни – миг в сравнении с сутками, которые должны пройти в ожидании. Лесняк знал мудрые законы: если Земля прекратит вращение – наступит мировой хаос. И жизнь умрет. Значит, законы не действительны? Земля ведь не двигалась – все застыло. Никакого бега времени. А жизнь продолжается. И никогда еще Виктор Лесняк так остро не чувствовал, что в нем самом эта жизнь со страшной скоростью метеорита мчится навстречу необыкновенному. В нем самом, но не вне его. Существуют и ежесекундно претерпевают изменения лишь его личные мироощущения, а все остальное подвергалось глухому торможению…
Чтоб обмануть и себя, и время, надо было чем-то заполнить часы и минуты. Нелегкая задача. Пожалуй, больше всего вычеркнется этих минут в парикмахерской. Там всегда по субботам очередь и там всегда можно встретить кого-нибудь из друзей. Тары-бары, тары-бары, глядишь, что-то уже ушло. Да и патлы надо привести в порядок: Натка Одинцова не из тех, кто млеет при виде нечесаных косм. Все должно быть аккуратно и скромно. Шахтер – не бродяга, шахтер – это косточка рабочего класса. Говорят же о некоторых офицерах: военная косточка. И вкладывают в это понятие все – и благородство, и культуру, и даже внешний вид. Так и шахтер – косточка рабочего класса. А разве нет?..
В парикмахерской было почти пусто. Симпатичная девушка, которая всегда стригла Лесняка, обворожительно улыбнулась:
– Прошу, молодой человек.
Лесняк отрицательно покрутил головой:
– Извините, я подожду.
Эта симпатичная парикмахерша – блондинка с синими глазами и необыкновенно мягкими, какими-то ласкающими руками – слишком уж нежно прикасалась к его лицу, и Лесняк видел в зеркале, как она слегка розовеет от внутреннего волнения. Да ему и самому доставляли удовольствие и ее прикосновения и ее волнение. Сейчас, наверное, он почувствовал бы совсем иное (так по крайней мере ему казалось).
Блондинка удивленно взглянула на Виктора, обиженно отвернулась и, вздохнув, начала смотреть в окно. А ему стало и жаль ее, и в то же время он ощутил что-то похожее на очищение… Если бы знала об этом Натка!
Потом он долго ходил по магазинам, подыскивая подарок Лене Кудиновой. У него действительно было к ней доброе дружеское чувство, и ему хотелось сделать ей приятное. Протиснувшись к отделу, где продавалось женское белье, он решил купить ей красивый, весь в кружевах, голубой гарнитур. Ленка, конечно, должна обрадоваться – какая девушка может остаться равнодушной при виде такой красоты! Наденет – и станет похожей на нимфу. Вся воздушная, почти неземная… Он хотел представить Ленку Кудинову в этом наряде (нет, ничего плохого он о ней не подумал и даже мысленно не хотел обидеть), но Ленка расплывалась, а из шелка и кружев появлялась Наталья Одинцова. Серые глаза смотрели на Лесняка не то насмешливо, не то с укоризной: «Разве такие вещи чужим девушкам дарят?..»
Он купил огромную куклу и почти весь день ходил с ней по городу, вызывая улыбки встречных. Как-то присел на скамье в пустынном небольшом скверике и незаметно задремал. Или просто на недолгое время забылся – точно сказать он этого не мог. Кукла лежала у него на коленях с полузакрытыми глазами, и ему все время казалось, будто она едва заметно шевелится – маленькое живое существо без живой души. Виктор механически поглаживал ее льняные волосенки и что-то ей говорил. Не вслух говорил, а мысленно, но не сомневался, что она его понимает. «Тебе, небось, трудно вот так, без живой души… И любить ты не можешь и ненавидеть. Жаль мне тебя… Смотришь пустыми глазами и ничего не чувствуешь… Ну скажи, что у тебя за жизнь? Молчишь? И больно тебе – ты молчишь, и радость какая – тоже молчишь. Так всю жизнь и промолчишь, бедолажка ты моя…»
Очнулся и украдкой оглянулся по сторонам: не дай бог, кто догадается, на смех поднимет. С каких это пор Виктор Лесняк стал похож на сентиментальную барышню? Тот самый Лесняк, которому всегда и море по колено… Разве кто-нибудь знает, что делается у него в душе? Разве кто-нибудь может догадаться, в каком смятении часто пребывает его душа, чего-то всегда ищущая, чем-то всегда неудовлетворенная? Со стороны поглядеть на него – позавидовать можно: ну и просто же все у этого человека, ну и беззаботен же он! Кто-то даже может сказать: «Лесняк? А, пустышка! Ничего глубокого, ничего святого. Конькобежец. Скользит и скользит, лишь бы лед гладким был…»
Лесняк знал, что о нем думают. И не возмущался. И никого ни в чем не винил. Разве не сам он создал о себе такое мнение? Ему казалось, что каждый человек обязан прятать в себе свои чувства. По крайней мере, самые сокровенные. Только люди слабые, думал он, выставляют все напоказ. И тогда их чувства становятся мелкими и не совсем чистыми, потому что к ним прикасаются не всегда чистыми руками. А он не хотел, чтобы к его чувствам прикасались вообще: это его личное и никто не должен посягать на его собственность. Когда ему будет нужно, он сам поделится тем, что у него есть. Что есть в нем. И не только поделится, а отдаст все до капли. Но с кем он станет делиться или кому решит отдать все – это дело его одного…
* * *
То ли все произошло случайно, то ли Лена Кудинова подстроила это сознательно, но Виктор и Наталья оказались за столом рядом. Лена пригласила лишь близких своих подруг, и было довольно просторно, однако Одинцова умышленно придвинула свой стул поближе к Лесняку и, весело смеясь, спросила:
– Хочешь за мной ухаживать?
– Да, – коротко ответил Лесняк.
– И тебе не будет это в тягость?
– Нет.
Целый день он думал о том, как станет вести себя с Одинцовой. Вариантов возникало много. Например, продолжать все в прежнем духе: обыкновенные знакомые, ничем друг с другом не связанные, никакой друг от друга зависимости. «И ты здесь, Натка?» – «И я…» – «Все у тебя в порядке?» – «Да. А у тебя?» – «Тоже…»
И больше ничего… И больше ничего? Продолжать носить в себе свои чувства и даже не попытаться узнать, не откликнутся ли на них? А может быть, стоит честно обо всем сказать? Что сказать? Как сказать?
Нет. Лучше всего замкнуться. Гордая одинокая душа, которой уже давно неведома мирская суетность. Бури и страсти проходят стороной, а здесь тишина, и парус обвис в безветрии. Кандидат технических наук не таков? Ну что ж, каждый живет по-своему. Каждый, как говорят, умирает в одиночку… А главное все же заключается в том, чтобы не дать себя обидеть. Нет, не себя – свои чувства.
Светлана Райнис, латышка с чуть длинноватым, но очень чистым и приятным лицом, с заметным акцентом проговорила:
– Выпьем за то, чтобы Лена была всегда такой же молодой и красивой. И чтобы сердце ее было всегда таким же мягким и добрым.
Лесняк сказал:
– Хорошо. Выпьем.
– А она и вправду красивая, – склонившись к Виктору, шепотком проговорила Наталья. – Ты согласен?
– Да.
– А кто тебе больше нравится, Светлана или Ленка?
– Обе нравятся.
Одинцова засмеялась:
– У тебя тоже доброе сердце?..
Он пожал плечами:
– Не знаю. Я об этом не думал… Мне кажется, каждый человек знает самого себя очень мало. Ты, например, хорошо себя знаешь?
– Я? Конечно.
– Какая же ты?
Кудинов через стол погрозил им пальцем:
– Не шептаться. Если есть идеи – выкладывайте. Нет идей – наливайте.
Виктор налил себе коньяку, Одинцовой – шампанского. Долго смотрел на свою рюмку, потом медленно повернул голову в сторону Натальи. Тонко очерченные ноздри ее неправдоподобно правильного носа чуть вздрагивали, но было ли это волнение, сдерживаемая чувственность или затаенная насмешка – Лесняк понять не мог. Одно он мог сказать совершенно точно: что-то ее сейчас тревожило, какие-то чувства ей не давали покоя. И когда она подняла свой бокал и через прозрачное стекло взглянула на Виктора, ему показалось, будто в глазах у нее то вспыхивают, то угасают огоньки, и это Наталья сама их то зажигает, то тушит. Со дна ее бокала поднимались крохотные пузырьки и тут же лопались, а Виктор думал, что, наверное, вот так же в эту минуту что-то поднимается со дна Натальиной души и Наталья старается, чтобы ни капли не перелилось через край. Чтобы все осталось в ней и никто ничего не увидел.
Лесняк напомнил:
– Так какая же ты?
Она отпила глоток вина, не спеша поставила бокал на стол и осторожно промокнула губы салфеткой.
– Прежде всего я гордая, – будто даже с вызовом сказала Наталья. – Кое-кто считает, что это плохо, но тут уж ничего с собой не поделаешь. Ты тоже думаешь, что это плохо?
– Нет, – ответил Виктор. – Если, конечно, человеку есть чем гордиться…
Она сразу вспыхнула:
– По-твоему, лично мне гордиться нечем?
– Почему же? Ты очень красивая. Тебе много дано.
– Спасибо. Не думала, что ты такой… такой мастер комплиментов.
– Я это искренне, – сказал Лесняк. – Да ты ведь и сама обо всем знаешь… Иначе…
Их разговор опять прервали. Светлана Райнис, четко выговаривая каждое слово (ей, наверное, казалось, что так она говорит более правильно), сказала:
– У нас в Латвии нельзя при множестве людей вести беседу наедине. Я по поводу вас, Наталья и Виктор. У нас…
– А крокодилы у вас водятся? – бросил Лесняк.
– Не всякие, – спокойно ответила Райнис. – Только лишь воспитанные. Такие, которые умеют быть вежливыми.
– Благодарю вас, – кивнул Лесняк. – Ваш ответ меня вполне удовлетворил. Выпьем, Света?
– Выпьем, Виктор. Ты мне нравишься. Может быть, на старости лет я тебя полюблю.
Кудиновы засмеялись. А у Натальи улыбка лишь тронула губы и при этом приоткрылась влажная белизна ровных зубов да едва заметно изогнулась левая бровь. На миг Лесняку показалось, будто в ее лице появилось что-то жесткое и неприятное, точно слова Светланы вызвали в ней какое-то нехорошее чувство. Но уже через секунду ничего от этого не осталось, и Виктор подумал, что у таких девушек, как Наталья, все самое главное всегда скрыто где-то в глубине души, и они никому не разрешают туда заглядывать. Наверное, именно поэтому такие девушки особенно к себе притягивают: все, что загадочно, кажется необыкновенным, а мимо необыкновенного никогда не пройдешь. Вот и его самого непостижимая сила притягивает к Наталье Одинцовой, и он знает, что главное тут не только в ее красоте. Обаяние исходит изнутри, и Лесняк мог бы поклясться, что, даже не глядя на Наталью, он все равно испытывает эту таинственную силу, которой не только не может противиться, но, наоборот, с радостью отдается. Правда, радость его какая-то уж слишком тяжелая, совсем не та, что несет с собой облегчение и умиротворенность, в ней чувствуется горечь. Однако он, ни на минуту не задумываясь, готов был испить любую чашу такой горечи, лишь бы…
«Что – лишь бы? – спросил он у самого себя. – Чего я от нее жду вообще? Наверняка она смотрит на меня, как на кутенка. Протянет руку – лизни ее, даст пинка – ласково поворчи…»
И словно ему уже дали такого пинка, он вдруг ощетинился. И как это часто с ним бывало, без видимой причины начал себя накручивать. Какого черта он позволяет вытворять над собой разные штучки? Почему эта некоронованная королева ведет себя с ним так, будто он ее верноподданный? Может быть, она хочет, чтобы Виктор Лесняк начал делать вокруг нее крутые виражи (кто ему сказал, что она этого хочет?)? Но Виктор Лесняк – это Виктор Лесняк, а не кандидат технических наук Ромов! «Прежде всего я гордая». Видали? «Прежде всего…» Ты думаешь, что одна такая? Мы тоже не из тех, кто бежит по следу и виляет хвостом. Непонятно? Можем пояснить…
Совсем неожиданно для Виктора Наталья положила свою руку на его и долго не убирала. Она сделала это на виду у всех, и Лесняк заметно смутился. Тем более, что Райнис не преминула заметить:
– Кажется, у меня не так много надежд даже на старости лет отдать свое сердце. Оно никому не понадобится…
Не обращая на ее слова никакого внимания, Наталья мягко сказала:
– У тебя сильные руки, Витя. Я это чувствую. Ты вообще сильный… Господи, терпеть не могу мужчин, у которых вместо мышц тряпки. Зачем тогда называться мужчиной?
У нее была теплая ладонь, не очень маленькая, но по-настоящему женственная и нежная. И ничего ни жесткого, ни неприятного в Наталье нет, все это Виктору или случайно показалось, или все это он выдумал. Гордая? А какой же должна быть девушка, если она никогда и ничем не запятнала свою честь?
Не отпуская его руку, Наталья еще ближе к нему придвинулась, и Виктор почувствовал, как она плечом прикоснулась к его плечу, обдав его теплом своего тела. Он был уверен, что все это было сделано без всякого умысла, но ему стало особенно приятно потому, что делает она это не тайком, а открыто, не усматривая в своих поступках ничего скверного. И словно в подтверждение его мыслей Наталья не громко, но так, что все ее слышали, сказала:
– Могу тебе признаться, Витя: совсем не думала, что мне будет здесь так хорошо…
Эта заноза Райнис тут же спросила:
– Здесь вообще или там, где сидишь и с кем сидишь, в частности?
Виктор хотел привстать и ответить вместо Натальи что-нибудь такое, чтобы Светка запомнила это на всю жизнь. Чего сует нос не в свое дело? Если он у нее длинный, его можно или укоротить, или как следует по нему щелкнуть… Однако Наталья, интуитивно угадав намерение Виктора, еще сильнее сжала его руку и сказала, спокойно глядя на Райнис:
– Конечно, не вообще. Я имею в виду, что мне хорошо именно с Виктором. Кого-нибудь это шокирует?
– Меня, например, нисколько, – сказала Лена Кудинова.
– Меня тоже. – Светлана красивым жестом отбросила назад упавшие на глаза волосы и повторила: – Меня тоже. Если мне когда-нибудь будет так же хорошо с парнем, как сейчас тебе, я не постесняюсь об этом сказать. А если я когда-нибудь полюблю парня, то скажу ему об этом первая, не дожидаясь его признаний. Почему нет?
Виктор взглянул на Светлану Райнис и поразился неожиданному открытию. Да ведь она тоже очень красивая девушка! У нее хорошие глаза, замечательные волосы, приятный грудной голос. А как она говорит! Каждое слово произносит совсем отдельно от другого слова, произносит подчеркнуто четко, и почему-то создается впечатление, будто слова не просто исчезают, а ровной строчкой ложатся на невидимый лист бумаги, и ты словно их читаешь: «Если… я… когда-нибудь… полюблю… парня… то скажу… ему…».
– Ты правильно сделаешь, – проговорила Лена Кудинова.
За ее спиной, на кушетке, сидела подаренная Виктором кукла. Лена успела в льняные ее волосы вплести шелковую розовую ленту, и от этого кукла казалась веселой – вот-вот всплеснет руками и засмеется. Лена изредка протягивала к ней руку и поглаживала по головке, будто это был живой ребенок, а Лесняк испытывал при этом приятное чувство: «Значит, угодил Ленке, понравился ей мой подарок…»
– Ну, завели тары-бары! – вдруг сказал Кудинов. Он, наверное, решил, что его другу неприятны подобные разговорчики. – Не слушай трескотню этих сорок, Виктор. Если, конечно, не хочешь стать похожим на одну из них. – И – к Светлане Райнис: – Потанцуем, Света?
– О да! С удовольствием.
Кудинов включил магнитофон. Сам очень редко подвергающийся грустному или печальному настроению, он до беспамяти любил грустные мелодии и слушал их с таким упоением, будто душа его пребывает в вечной печали и каждый раз, погружаясь в тихие, унылые звуки, растворяется в них. Сестра не раз у него спрашивала: «Ты никогда не задумывался над тем, чтобы сменить профессию? Например, пойти работать в похоронное бюро?» Он отвечал: «Такая музыка очищает меня от всякой скверны…»
Стол придвинули поближе к стене, стулья убрали в другую комнату, и Виктор Лесняк предложил Наталье:
– Мы тоже потанцуем?
Она с готовностью согласилась.
Сколько раз в своей жизни Виктор Лесняк танцевал с девушками! Сколько раз он слышал нежное их воркованье, заглядывал им в глаза, делая вид, будто млеет от внезапно нахлынувших чувств! Но никогда еще он не испытывал вот такого ощущения легкого, какого-то чистого счастья, как сейчас. Все, казалось ему, было сейчас настоящим и прочным, и хотя ему трудно верилось в то, что все это действительно настоящее и прочное, он не хотел ни в чем сомневаться и отдавался своим ощущениям без всяких колебаний, сжигая за собой все мосты, по которым можно было вернуться назад.
Они медленно кружили по комнате, и ни Наталья, ни Виктор не произносили ни слова. Одинцова слегка прислонила голову к его плечу и, кажется, закрыла глаза, а он боялся каким-нибудь неосторожным движением вспугнуть ее, боялся что-то разрушить и от напряжения (более душевного, конечно!), от которого никак не мог избавиться, начинал чувствовать непонятную для самого себя усталость, будто вот только сейчас поднялся из шахты после долгой и трудной «упряжки». В то же время ему страшно было даже подумать, что Наталья в любую минуту может попросить его дать ей передохнуть, и тогда сразу все кончится, и потом он может не поверить, что все это было наяву…
Вдруг к ним подошла Райнис:
– Наталья, прошу тебя уступить своего партнера хотя бы на несколько минут. Можно?
– Конечно! – без всякого энтузиазма ответила Одинцова. – Он хорошо танцует, и ты получишь удовольствие.
– А ты не против? – спросила Райнис у Лесняка.
– Идем…
Боже, как он ее сейчас ненавидел. Улыбается, чертова кукла, закатывает глазки, будто на сцене. А танцует, точно слон топчется по комнате, вон даже бокалы дрожат на столе…
– Витя, со мной легко танцевать? – спросила она.
– Как с пушинкой, – проворчал Виктор.
– Спасибо. – Она, слегка прищурившись, улыбнулась. – Правда же, со мной танцевать легче, чем с Натальей?
– Нет, – отрезал он. – Не легче.
– Почему? Ты можешь это объяснить?
Светлана продолжала хитренько улыбаться и заглядывала в глаза Лесняка с таким видом, будто ждала от него бог весть какого откровения.
– Ты можешь объяснить, почему тебе с Натальей лучше, чем со мной?
Виктор передернул плечами:
– Нечего мне объяснять. Давай танцуй.
– А по-моему, Наталья все-таки грузновата, – не унималась Райнис. – Тебе этого не кажется?
Он внезапно остановился.
– Знаешь что? – Хотел сказать какую-нибудь грубость, но передумал. – Я чего-то закружился. Понимаешь? И вообще мне эти танцульки надоели. Извини.
– Ну что ж, – вздохнула Райнис. – Тогда давай выйдем на балкон, подышим свежим воздухом. Здесь все-таки душновато.
«Вот чертова фурия! – зло подумал Лесняк. – Прилипла, как банный лист. И все время щурится, будто баба-яга. А Натка сидит одна и тоскует. Не дай бог, подумает, что мне приятно с этой крокодильшей».
Он нарочито лениво отошел от Светланы и сел на свое место – опять рядом с Натальей. Одинцова, стараясь придать своему голосу безразличие, спросила:
– Получил удовольствие?
– Потрясающее, – ответил Лесняк.
Ее видимое безразличие нисколько его не обмануло он успел заметить, как Наталья метнула быстрый недобрый взгляд в сторону Светланы Райнис. Тут же она спросила:
– Тебе нравится Светлана?
Кажется, он и сам не ожидал, что ответит ей именно так – совсем прямо, без всяких околичностей!
– Кроме тебя, мне никто не нравится.
И сразу же насторожился, и все в нем сразу напряглось, словно он приготовился услышать что-то совершенно необыкновенное, такое, отчего все вдруг может измениться в его жизни. Вот взглянет сейчас на него Наталья своими серыми глазами, в которых он уловит едкую насмешку, презрительно приподнимет бровь и скажет: «Ха! Об этом я и сама знаю… Не ты первый, не ты и последний…» И тогда все рухнет, тогда все вокруг потемнеет, как в шахте, когда там вдруг оборвется кабель. Черная ночь, которая давит на тебя так, будто ты держишь на своих плечах вот-вот готовую обрушиться кровлю…
Наталья посмотрела на него, долго, внимательно, словно изучая каждую черточку его лица. А он тоже, не отрываясь, смотрел на нее, но ничего другого не видел, кроме ее глаз. Поначалу он даже удивился, что в них никаких других чувств, кроме непонятного ему необыкновенного душевного покоя, нет. И хотя покой этот показался ему естественным, и хотя Виктор чувствовал, что та настороженность, которую он в себе ощущал, уступает место такому же покою, какой исходил от Натальи, тем не менее он неожиданно подумал: «Так смотрят только на человека, который никогда не взволнует тебя ни на кроху…»
Однако уже в следующее мгновение он подумал совсем о другом. Конечно же, душевный покой Натальи идет от сознания той простой истины, что она нашла в Викторе то, чего не находила в других, она видит его настоящие чувства и верит в них, верит до конца. Вот почему в ней нет ни смятения, ни тревоги, ни сомнения.
Правда, на миг к нему пришла дикая мысль: «А может быть, все это совсем не то? Она увидела, что я уже сдался, что она уже прихлопнула меня – и теперь потеряла ко мне всякий интерес. И не покой я вижу в ее глазах, а самое настоящее равнодушие…» Он непроизвольно сделал резкий, отрицательный жест головой и про себя крикнул: «Нет!»
– Ты чего? – спросила Наталья. Спросила с такой же мягкостью, какая была в ее глазах. – Испугался того, что сказал? Раскаиваешься?
– Нет, – ответил он. – Не раскаиваюсь. Мне теперь все равно…
* * *
Одинцова жила далеко – совсем на другом конце города. А город уже спал. Не было даже редких прохожих. Только раз по улице промчался мотоцикл с коляской – куда-то спешила опергруппа милиции. Наталью и Виктора обдало теплым запахом сгоревшего бензина, и Одинцова сказала:
– Ночью все кажется необычным. Даже запахи.
Лесняк промолчал. Ему не хотелось пугать тишину. Это хорошо, что город спит. Хорошо, что нет ни трамваев, ни машин, а есть только пустынные улицы, по которым медленно течет ночь. Наполовину срезанная осколком тучи луна кажется подвешенной к небу, и ветер раскачивает ее из стороны в сторону, а хрупкие звезды в страхе мечутся вокруг нее, в сутолоке сталкиваются, и на спящую землю летят заледенелые искры. Летят и падают на плечи Натальи, оседают на ее ресницах и не тают. Словно чувствуя их тяжесть, Одинцова проводит ладонью по лицу и говорит:
– Это, наверное, последние снежинки. Скоро весна…
– Подожди, – просит Виктор, – я оттаю их.
Она останавливается и молча ждет. А он уже испугался своей решимости и никак не может осмелиться приблизить свое лицо к ее глазам. Это он-то, Виктор Лесняк! Увидел бы его сейчас кто-нибудь из друзей. Алешка Смута, пожалуй, сказал бы: «Братцы, вы что-нибудь понимаете? Если наш земной шарик не слетел со своей орбиты – значит, я не Смута».
– Ну? – В голосе Натальи не то нетерпение, не то любопытство. А может, и то и другое – Лесняк не слышит ее голоса.
И вдруг он словно бы в отчаянии протягивает к ней руки, охватывает ладонями ее лицо и, склонившись, начинает горячо дышать на снежинки, осевшие на ресницах и бровях. В темноте глаза Одинцовой кажутся не серыми, а тоже темными, в них ничего не отражается, но ему и не надо, чтобы в них что-то отражалось: он хочет видеть не отражение чего-то, а что-то настоящее, без обмана… И Виктор это видит (или он заставил себя поверить, будто видит то, что ему было нужно?)
– Я поцелую тебя, Натка, – сказал он.
Одинцова улыбнулась.
– Хорошо – И добавила чуть слышно: – Только недолго…
Теперь они останавливались через каждые десять – пятнадцать шагов.
«Я поцелую тебя, Натка», – говорил Виктор, обнимая ее за плечи. «Хорошо», – отвечала она. И уже ничего не добавляла. А он с каждым разом целовал ее все дольше, и с каждым разом ему труднее было заставить себя оторваться от нее, да она и сама не хотела отпускать его от себя – ей была приятна его порывистость, в которой угадывалась не только страсть, но и глубокая нежность. Кажется, ее никогда еще все это так не захватывало, никогда она не испытывала таких сильных чувств в самой себе – раньше все было как-то мимолетно, легко. Даже когда ее целовали и она отвечала на эти поцелуи, ей часто становилось смешно, и приходилось сдерживаться, чтобы не выдать себя, не показать, что все это действительно легко и, может быть, завтра забудется.
7
После нескольких последовавших за тем вечером встреч, намного их сблизивших, Наталья пригласила Виктора к себе домой. Сказала совсем просто, будто в этом не было ничего необыкновенного:
– Приходи сразу же после работы. Будем болтать и пить чай. Только чай, слышишь? Ничего с собой не прихватывай.
Все же к Наталье он явился не с пустыми руками. Набил портфель шоколадными конфетами всех имеющихся в кондитерских сортов и марок, прихватил двухкилограммовый, художественно оформленный торт, купил у молодого человека с черными усиками десяток веточек мимозы и пяток тюльпанов, взял такси, но попросил шофера остановиться метрах в двухстах от дома Одинцовой – не хотел, чтобы на него глазели любопытные.
Одинцова жила вдвоем с матерью в собственном кирпичном доме под добротной железной крышей, с резным крыльцом и ставнями, обитыми белой жестью и выкрашенными под слоновую кость. Вход в дом был со двора, и Лесняк успел увидеть какое-то громоздкое сооружение, похожее на теплицу, а также каменный сарай, за которым виднелись вскопанные с осени грядки. Вдоль всего забора росли кусты смородины и крыжовника, подвязанные к шпалерам прошлогодние побеги малины. «Вот это трудяги! – подумал Лесняк. – Сколько ж сил надо, чтоб все это хозяйство содержать в должном виде! Да, настоящие трудяги!»
