Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)
…Подходя в лаве, где работал комплекс «УСТ-55», Симкин вспомнил, что Селянина сейчас здесь быть не может – его смена должна была спуститься в шахту часа через два. По характеру человек прямой и никогда ни перед кем не робеющий, на этот раз Андрей Андреевич и сам удивился тому ощущению невольного облегчения, которое к нему внезапно пришло: сейчас ему Павла видеть не хотелось, сейчас он не был готов к не очень приятной встрече с ним. Лучше потом. Потом, когда в нем что-то уляжется, когда он сам для себя окончательно решит – совершил он что-то недостойное или нет?
Включив «головку», Симкин полез в лаву, к приводу струга. Рядом с ним по рештакам с грохотом полз к конвейерному штреку антрацит, и Андрей Андреевич, глядя на острые, отсвечивающие алмазными блестками глыбы, вдруг подумал: а ведь в том, что он видит – глыбы угля, а не мелочь, перемешанную со штыбом, – есть и заслуга Павла Селянина. Есть заслуга Селянина и в том, что струговая установка работает почти бесперебойно и, пожалуй, действительно скоро возьмет полный разбег…
Правда, он тут же подумал и о другом: «Заслуга Батеева и конструкторов института! При чем тут Селянин? Селянин – исполнитель. Рядовой исполнитель!»
Однако, как ни странно, эта мысль почему-то не успокоила. Даже показалось, будто он ищет оправдания самому себе. И это тоже неприятно кольнуло…
– Здравствуйте, товарищ начальник! – закричал кто-то над самым ухом. – Уголек идет сплошняком, видите? Порядок полный!
Андрей Андреевич повернулся, и луч «головки», укрепленной на каске, осветил покрытое угольной пылью лицо Виктора Лесняка.
– Почему без респиратора? – строго спросил Симкин. – Почему нарушаете?..
Он вдруг умолк, внимательно посмотрел на Лесняка, опять вспомнил, что сейчас работает совсем другая смена, и спросил:
– А почему вы здесь, Лесняк? Кто вам разрешил?
Лесняк, словно не слыша вопроса, сказал:
– Мы тут малость застопорились. Устя не то что закапризничала, а будто начала жаловаться. Чего это вы, мол, хлопцы, плохо за девицей ухаживаете? Совесть у вас есть или вы ее потеряли? Ну, мы вот с Глуховым подумали-погадали, отчего бы это она захныкала, и поняли: зубки у нее что-то разболелись.
– Зубки?
– Зубки… Селянин в таких случаях говорит: «Вы железо грызть можете? Нет? То-то и оно…»
– Не понял, – сказал Симкин.
– Я в лаборатории был, – пояснил Лесняк. – Крепость угля резко изменилась. Не антрацит, а железо. Мы с Глуховым и поняли: надо резцы поменять. Теперь все в порядке, товарищ начальник.
– Это хорошо, что в порядке. Но вы мне не ответили, Лесняк: почему работаете в чужом звене?
– Так я ж не работаю, товарищ начальник, – ответил Лесняк. – Я ж просто, ну, как вам сказать, вроде консультанта. Правильно, Илья?
Машинист струга Глухов вполне серьезно ответил:
– Правильно. У них там, Андрей Андреевич, у селянинцев все по-другому. Не просто «Давай вкалывай!» У них все по-настоящему. Каждый человек – фигура! Во! – Он оторвался от привода и сделал какой-то широкий жест руками, и Симкин понял, что Глухов имеет в виду что-то большое, мощное и, наверное, не совсем обыкновенное. – Просто «Давай вкалывай!» умеет каждый, – продолжал Глухов. – Вкалывать и медведя научить нетрудно… А так, как у Павла Андреевича Селянина…
Он не договорил, снова повернувшись к приводу, но Симкин уловил в его голосе и зависть к тем, кто работает у Селянина, и глубокое уважение к Селянину, и будто бы недовольство тем, что кто-то не может сделать так, чтобы то же самое было везде, а не только у Павла Андреевича. Симкин ничего Глухову не ответил и полез дальше в лаву. Полз по низкому забою, минуя передвижные гидростойки крепления, и вдруг услышал неподалеку от себя чей-то голос и чьи-то слова, тоже немало его поразившие:
– Тимка, заснул, что ли! Чего со своим паем возишься, балда! Секунды считать не умеешь?
Секунды… До Селянина их тут не считали. И хронометрами не пользовались. Идет уголь – и ладно. А сколько его идет – начальнички подсчитают. Они грамотные. В случае чего – подкинут, чтобы план был. И чтоб рабочего человека – шахтера то есть – не шибко ущемлять. А то, гляди, или на другой участок, где начальник попокладистее, или на другую шахту переметнется…
Андрей Андреевич продвинулся метра на два выше, сел, согнувшись и обхватив руками колени, выключил «головку». «Хорошо, – не то вслух сказал, не то подумал. – Хорошо… Селянин действительно внес свежую струю. Молодец. Не зря я, кажется, согласился взять его на свой участок…»
И неожиданно вспомнил: кабинет Кострова, совещание, вся «могучая кучка» в сборе, и Павел Селянин говорит: «…Андрей Андреевич Симкин инженер, безусловно, грамотный и опытный, но случилось то, что в наше время случается с еще более грамотными и более опытными инженерами: в его сознании осталось старое представление о машине, как о чуде… Андрей Андреевич не придал должного значения психологической подготовке людей… Я считаю это большим просчетом…»
«Психологическая подготовка людей… Я не психолог, – тысячу раз повторял самому себе Симкин. – Я инженер. И учили меня инженерному искусству, а не чему-нибудь другому. И научно-техническая революция сейчас во мне и в Батееве нуждается во много раз больше, чем в психологах. Элементарно, как дважды два. Кто станет оспаривать мою – да только ли мою! – точку зрения? Вот скоро появится статья – выстоит ли Павел Селянин? Выстоит или нет? Может, упадет и не встанет? Не все после такого встают… Просто «Давай вкалывай!» умеет каждый… А так, как у Павла Андреевича Селянина… Черти бы побрали этого Павла Андреевича Селянина и меня вместе со статьей! Как это сказал отец? «Техника эта, которая в руках ваших, она-то все вокруг и меняет. Особливо самого человека. Лучше он становится, умнее, и, если хочешь, душевнее, чище. Или нет?»
«Особливо самого человека!» Откуда у старика такая мудрая философия? Как он сумел отыскать такую связь и такую взаимозависимость между душой человека и совершенной машиной?
6
Андрей Андреевич вошел в нарядную в тот самый момент, когда Бурый, сказав «Надо работать, Селянин. Вкалывать. По-простому, без заскоков. Так ты своим мудрецам-философам и передай…», повернулся и, не дав Павлу ответить, направился к выходу. Увидев начальника участка и поняв, что тот слышал, о чем шла речь, Богдан Тарасович улыбнулся, подмигнул ему и, пренебрежительно кивнув в сторону Селянина, проговорил:
– Мы тут с Павлом Андреевичем по душам – насчет разных порядков и беспорядков. Павел Андреевич человек, конечно, умный, схватывает все на лету. И, слава богу, все понимает… Я вам не нужен, Андрей Андреевич?
– Нет! – очень резко, недоброжелательно ответил Симкин, что Бурого немало удивило. – Нет, Богдан Тарасович, вы мне не нужны. Можете идти.
Павел спросил:
– Мне тоже можно идти, Андрей Андреевич?
– Тебя я попросил бы на несколько минут задержаться, Селянин. Ты не возражаешь? Мне хотелось бы с тобой кое о чем поговорить. Прошу садиться.
Павел сел, с любопытством, смешанным с плохо скрытой неприязнью, взглянул на Симкина:
– Я вас слушаю, Андрей Андреевич.
Если любопытства во взгляде Павла Симкин, возможно, и не уловил, то неприязнь его почувствовал сразу. И без всяких околичностей спросил:
– Почему так холодно, Селянин? У тебя нет желания со мной разговаривать?
Павел пожал плечами:
– Я ваш подчиненный. Андрей Андреевич. И по долгу службы обязан выслушивать все, что вы находите нужным мне сказать. – Немного помолчал и добавил: – Все, что касается непосредственно работы…
– Только по долгу службы? А если просто так?
– Простите, Андрей Андреевич, просто так разговаривать с вами особого желания у меня нет. По многим причинам.
– Какая же из них главная? Если, конечно, не секрет…
Павел промолчал. Имеет ли он право сказать, что уже читал статью? Наверное, нет. Клаше может влететь. А что же в таком случае ответить Андрею Андреевичу?
Из затруднения его вывел сам Симкин.
– А темнить-то ты не умеешь, Павел Андреевич, – неожиданно проговорил он. – Вернее, не умеешь кривить душой. Тебя очень обидела моя статья? Ты ведь уже знаешь о ней?
– Знаю. – Павел кивнул и повторил: – Да, знаю.
– Ну вот. Вот и главная причина, – улыбнулся Симкин. – Но плохо получается, Павел Андреевич. Критику можно не любить, но надо, по крайней мере, относиться к ней терпимо.
– Вы относитесь к ней терпимо? – Павел улыбнулся точно так же, как Симкин, – не то иронически, не то с примесью какой-то горечи. – Но главное заключается не в этом, Андрей Андреевич. У нас с вами принципиальные расхождения во взглядах на одни и те же вещи. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Понимаю. Научно-техническая революция – человек – общество… Однако не следует ли нам уважать взгляды друг друга, поскольку они для каждого из нас принципиальны и, возможно, для каждого из нас дороги?
– Короче говоря, никакой борьбы? – жестко спросил Павел. – Примиренчество? Для меня это не подходит, Андрей Андреевич. Сказать – почему?
– Пожалуйста.
– Вы – начальник участка, я – всего лишь горный мастер. Разница, согласитесь, довольно велика. Отсюда можно сделать только один вывод: последнее слово, если я не буду отстаивать свою точку зрения, останется за вами. По субординации. Вы слышали, что заявил Богдан Тарасович Бурый? Кому с Богданом Тарасовичем не с руки – милости просим до другого шалашу. Яснее свою мысль не выразишь…
Симкин, глядя мимо Павла куда-то в сторону, покачал головой:
– Бурый – человек довольно ограниченный, Селянин. Ты полагаешь, что и я могу сказать то же, что Бурый?
– Не знаю, Андрей Андреевич. Но могу вас заверить: отстаивать свою точку зрения я буду до конца. И очень хотелось бы, чтобы ни вы, ни Богдан Тарасович мне не мешали.
– Короче говоря, никакой борьбы? – неожиданно засмеялся Симкин. – Примиренчество? Для тебя это не подходит, а для Симкина? – Он извлек из кармана пачку сигарет, предложил Павлу: – Хочешь?
Павел закурил и теперь уже более внимательно, стараясь хотя бы на время погасить в себе чувство неприязни, посмотрел на начальника участка. И подумал: «А ведь это верно. В конце концов, у него такое же право отстаивать свою позицию, потому что он считает ее правильной».
Осторожно сбросив пепел с сигареты в массивную чугунную пепельницу, Павел сказал:
– Вы правы, Андрей Андреевич: я действительно не должен требовать от вас того, что не приемлю сам. Однако хотелось бы, чтобы в нашем споре главную роль играла логика, а не власть. Чтобы мы оба оставались честными инженерами.
Симкин ничего не ответил.
Встал и, подойдя к окну, долго стоял, глубоко о чем-то задумавшись, и было похоже, что он забыл о Павле Селянине. Наконец, не оборачиваясь, спросил:
– Скажи, Павел Андреевич, тебя не волнует тот факт, что среди старших товарищей не так уж много людей, чье отношение к тебе можно было бы назвать дружеским?.. Смотри: Каширов, Стрельников, Бурый, а теперь, насколько я понимаю, и Симкин – все против Селянина! Тебя это не тревожит? Сможешь ли ты нормально работать без соответствующей поддержки? Ведь один Алексей Данилович Тарасов – это очень мало…
– Но остальные – не враги же мне! – воскликнул Павел. – Если мы пока не находим общего языка, разве это значит, что у нас не может быть нормальных отношений?
Симкин снова подошел к Павлу и сел рядом с ним:
– Отвечу тебе вопросом на вопрос: если я не поддержу тебя во всех твоих начинаниях, а, наоборот, стану везде и всюду доказывать, что твой взгляд на роль рабочих в научно-технической революции ошибочен и даже вреден, будешь ли ты относиться ко мне нормально?
– А вы ведь уже и начали этим заниматься, Андрей Андреевич, – сказал Павел. – Вы ведь и начали уже доказывать, что я чуть ли не авантюрист.
– И как же ты на это думаешь реагировать? Только честно.
– Конечно. Я стану везде и всюду доказывать, что ваш взгляд на роль рабочих в научно-технической революции ошибочен и даже вреден.
– Короче говоря, объявишь мне войну? Как в свое время объявил ее Кириллу Александровичу Каширову, а теперь и Бурому?
– Да.
– Смело, ничего не скажешь, – усмехнулся Симкин.
Павел же заметил:
– Другого выхода у меня нет. Хотелось бы только, чтобы вы поняли, Андрей Андреевич: наживать себе недругов мне ведь несладко. Но… Если бы я не был так уверен в своей правоте…
И опять Симкин надолго замолчал. Затянувшаяся пауза не то что угнетала Павла, но ему было неприятно сидеть под изучающим взглядом начальника участка, лицо которого то хмурилось, то вдруг на нем появлялась какая-то неопределенная, точно блуждающая, улыбка, и Павел никак не мог понять – насмешливая ли она, эта улыбка, безразличная, злая или добрая. У него было желание встать и уйти, так как он считал, что беседа их окончена, однако что-то его все-таки удерживало, и Павел продолжал сидеть, нервно барабаня пальцами по колену.
И вдруг Симкин сказал:
– Ну, что ж, не стану тебя больше задерживать, Павел Андреевич. Передай поклон своей супруге. – Он улыбнулся и добавил: – Она у тебя обаятельная женщина…
Попрощавшись, Павел вышел. И в ту же минуту Андрей Андреевич протянул руку к телефону, снял трубку и попросил телефонистку коммутатора шахты:
– Пожалуйста, соедините меня с редактором городской газеты.
Сейчас у него было такое выражение лица, какое бывает у людей, которые делают что-то такое, чего им делать не хочется, но по-другому они, в силу каких-то причин, поступить не могут.
– Алексей Николаевич? – спросил Андрей Андреевич. – Вас беспокоит Симкин… Да-да, Симкин. Шахта «Веснянка», совершенно точно…
Он чуть отнял трубку от уха – редактор говорил слишком уж громко и буквально оглушал:
– Андрей Андреевич? Можете не волноваться, статья ваша идет в следующем номере. Хорошая статья. Одобряю. Кое-что в ней спорно, но проблема острая, есть о чем и поспорить… А главное, вы хорошо раздеваете некоторых голубчиков. Вот их-то…
– Алексей Николаевич, – прервал редактора Симкин, – я прошу статью не публиковать.
– Что? Что вы сказали? Не понял! Я говорю: статья хорошая! Хор-ро-шая!
– Но я не хочу, чтобы ее публиковали, – повторил Симкин. – По многим причинам. Прошу меня извинить за хлопоты… Через пару часов я зайду в редакцию и все объясню. До свидания, Алексей Николаевич…
Глава восьмая
1
– Слушай, обаятельная женщина, – сказал Павел, – поклон тебе от самого Андрея Андреевича Симкина. «Обаятельная женщина» – это его слова. Мне кажется, что они были сказаны искренне. Как ты сумела его очаровать?
Клаша засмеялась:
– У меня иногда создается впечатление, будто наш грешный мир время от времени становится с ног на голову. И ты перестаешь понимать происходящее вокруг.
– То есть? – спросил Павел. – Давай для ясности пример.
– Пример? Тот же Симкин. Что с ним произошло? Наш редактор говорит: «Симкин – ярко выраженный тип шизофреника». И поясняет: «Это только у шизофреников бывает семь пятниц на неделе». Может, ты скажешь, что случилось?
Павел удивленно посмотрел на Клашу:
– О чем ты? Давай без загадок.
В свою очередь, не меньше, чем Павел, удивилась и Клаша.
– Как? Ты ни о чем не знаешь? Да ведь Симкин позвонил редактору и категорически заявил, что снимает свою статью. Категорически! Посмотрел бы ты на нашего Алексея Николаевича. Вызвал меня и пошел орать: «Это ваши проделки, товарищ Селянина! Это вы все подстроили! Небось, не одну крокодилью слезу пустили, уговаривая Симкина не прочесывать вашего муженька! Позор! Позор для журналиста!» – «Я ничего не знаю, – говорю ему. – Ничего я не подстраивала». Куда там, и слушать не хочет. «Я вас, – кричит, – насквозь вижу, голубчиков! Меня вы не проведете! Вам, голубчики, не журналистикой заниматься, а благотворительностью!» Боже, какими только эпитетами он меня не наградил!
Клаша забралась с ногами в кресло, посидела с минуту молча и вдруг с подозрительностью спросила у Павла:
– По всему видать, что ты заключил с Симкиным мир? Как тебе это удалось?
Павел засмеялся:
– Это допрос? Подсудимому встать? – И уже совсем серьезно: – Убей, ничего не могу понять. Сегодняшнюю нашу беседу с Симкиным даже с большой натяжкой вряд ли можно назвать дружеской. Мне, например, все время казалось, что драки не избежать. И, если по-честному, ты меня огорошила…
– Да, метаморфоза, – на несколько минут задумавшись, сказала Клаша. – А почему, собственно говоря, мы исключаем, что Симкин мог изменить свою позицию? Бывает ведь так: ты, как тебе кажется, в чем-то по-настоящему убежден, но вот внезапный толчок извне – и твоя убежденность начинает колебаться, ты что-то анализируешь, что-то проверяешь, короче говоря – проводишь переоценку ценностей и вдруг видишь те же самые вещи совсем другими глазами.
– Но нужен толчок извне, – сказал Павел. – И, видимо, очень сильный. Что явилось толчком для Симкина? – Он внимательно посмотрел на Клашу, точно она и должна была ответить на его вопрос, и неожиданно закончил: – Я благословил бы свою судьбу, если бы Симкин занял хотя бы нейтральную позицию. Пусть выжидает, пусть наблюдает, анализирует, делает переоценку ценностей, но не мешает. Большего я пока ничего не хочу.
Клаша улыбнулась:
– Не так уж мало ты и хочешь. Если бы нам никто никогда не мешал, мы все обленились бы от спокойной жизни. Хотя, говоря откровенно, иногда уж очень хочется пожить поспокойнее. Совсем немножко – неделю, две, месяц. Чтоб ни-ни… Чтоб никто тебя не дергал, не помыкал тобою, не кричал на тебя: «Я вас, голубчики, насквозь вижу!» – Она тяжело вздохнула и отрицательно покачала головой: – Нет, такого, наверное, наш брат дождется не скоро…
Клаша почти никогда не жаловалась Павлу на те неурядицы, которые были у нее на работе. Спросит, бывало, Павел: «Ну, как там у тебя? Что-то не нравится мне твой вид. Устаешь, нервничаешь?», и Клаша уклончиво ответит: «А кто не устает? Кто не нервничает?»
В последнее время ей действительно приходилось трудно. В отдел, где Клаша работала, пришел новый заведующий – бойкий газетчик с нагловатыми глазами неопределенного цвета, с копной небрежно зачесанных назад черных волос и такими белыми зубами, что казалось, будто они и созданы только для того, чтобы своей белизной слепить окружающих. И он слепил, открывая рот в улыбке даже тогда, когда был зол и распекал кого-нибудь за допущенную ошибку.
В первый же день он, представляясь, сказал:
– Игорь Великович. Двадцать восемь. Холост. Газетчик с шестилетним стажем.
Клаша спросила:
– Простите, ваше отчество?
– Писателей и журналистов среди своих принято называть просто по имени. У меня претензий не будет.
– А все же? – не унималась Клаша. – У нас, даже среди своих, старших принято называть по имени и отчеству.
Великович окинул Клашу изучающим взглядом, чуть-чуть дольше задержав его на полуприкрытых ее коленях, ослепительно улыбнулся:
– Если вам так угодно, пожалуйста: Игорь Ефимович. А вы, кажется, и есть Клаша Селянина?
– Клавдия Алексеевна Селянина, – твердо, строго глядя в нагловатые глаза Великовича, ответила Клаша.
– Вот как! – не то хмыкнул, не то промычал Великович. И добавил: – Оч-чень приятно…
Он не понравился ей с самого начала. Клаша старалась убедить себя, что о человеке нельзя судить по первому впечатлению, что надо к нему повнимательнее присмотреться и получше узнать его, но, помимо воли, неприязнь ее росла, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы эту неприязнь не показать. Великович же вел себя с Клашей подчеркнуто любезно, выказывая ей особое внимание, иногда, словно бы в шутку, пытаясь за ней ухаживать и натыкаясь на холодную сдержанность, не сердился, но и не оставлял своих намерений завоевать Клашино расположение.
Однажды он поручил ей написать статью о заводе «Гидропривод» – своего рода уникальном предприятии, только-только набирающем силу, но в перспективе настоящем гиганте, который уже теперь занимал одно из ведущих мест в промышленности города.
– Там тьма-тьмущая беспорядков, текучесть, неразбериха, планы трещат, – напутствовал он Клашу. – Надо дать остро, не щадя никого. Не бойтесь пересолить, это пойдет им лишь на пользу. – И доверительно добавил: – Есть предположение, что кое-кто из вышестоящих работой «Гидропривода» недоволен. Материалу даем зеленую улицу.
Клаша с присущей ей энергией взялась за дело. Великович оказался прав: на заводе действительно была уйма беспорядков, и была текучесть, и план завод еле-еле тянул. Но люди там работали с полной отдачей, с тем увлечением, которое рождается неистребимым желанием сделать для своего детища все, что было в силах. Многое коллективу мешало – задерживались кооперированные поставки материалов и оборудования, не хватало рабочих, подводили с вводом новых мощностей строители…
Нет, не могла Клаша, «никого не щадя», написать разносную статью. В тех недостатках, которые ею были обнаружены, она видела, в первую очередь, болезни роста. И считала их если и не естественными, то, по крайней мере, многое объясняющими. Однако главное, почему она не могла выполнить поручение Великовича, заключалось в другом: обрушиться на людей, думала Клаша, которые уже полюбили свой завод и отдают ему все свои душевные силы, – значит, не только оскорбить их чувства, но и притушить их порыв. Люди наверняка опустят руки – в этом можно не сомневаться. А разве не в обратном должен видеть свою задачу журналист?!
И Клаша пошла по другому пути: написала большой очерк, так его и озаглавив: «Болезни роста». Говоря о трудовых буднях, показывая лучших рабочих и инженеров, она в то же время подвергала критике и те явления, которые мешали работе всего коллектива. У нее не было и тени сомнения, что очерк в редакции будет принят положительно и заслужит одобрение.
Принесла она его после обеденного перерыва – часа в два или три. Великович, не читая, взвесил несколько печатных страниц очерка на руке, заметил:
– Солидно. Солидная работа. Вы, оказывается, весьма добросовестный человек, Клавдия Алексеевна. И это весьма похвально.
Клаша никогда не носила разных там мини-юбок и мини-платьев, но когда сидела на стуле или в кресле, колени ее чуть приоткрывались, на что она обычно не обращала внимания. Но Великович, разговаривая с Клашей, все время, не отрываясь, смотрел на ее колени, и ей казалось, что он вот-вот протянет руку, чтобы до них дотронуться. Ее это крайне раздражало, выводило из себя, но не могла же она или прикрикнуть на него, или даже сделать ему замечание. Это было бы, наверное, смешно…
– Вы, как мне кажется, вообще одна из лучших сотрудниц редакции, – уставившись на ее колени, продолжал Великович. – Я говорю об эрудиции, о культуре да, если хотите, и о тех привлекательных чертах, которые…
– Простите, Игорь Ефимович, – прервала его Клаша, – если вы мне разрешите, я должна на некоторое время отлучиться.
– Пожалуйста, пожалуйста! – с готовностью подхватил Великович. – Я тотчас займусь вашим очерком, а вас прошу заглянуть сюда после рабочего дня. Я сегодня дежурный по номеру, никого, кроме меня, не будет, и никто не станет нам мешать…
Клаша то ли не поняла двусмысленности его предложения, то ли не придала этому никакого значения. Она, да и не только она, и раньше часто приходила в редакцию поздним вечером, засиживаясь там до глубокой ночи, и никто не видел в этом ничего из ряда вон выходящего. Быстро собравшись, она сказала Великовичу, что обязательно будет, и ушла.
…Великович поджидал ее у себя в кабинете. На его столе в хаотическом беспорядке были навалены исписанные разными почерками статьи, заметки, фельетоны, старые гранки, исчерченные разноцветными карандашами.
Очерк Клаши лежал в центре стола, придавленный массивной чернильницей, искусно сделанной из цельного куска антрацита.
Сам Великович удобно расположился на диване, чисто выбритый и почти неуловимо пахнущий тонкими духами, весь какой-то торжественный и в то же время возбужденный, словно приход Клаши должен был ознаменоваться для него событием совершенно необычным.
При появлении Клаши он приподнялся с дивана и, указывая на место рядом с собой, сказал:
– Садитесь, Клавдия Алексеевна. Очень рад, что вы пришли.
Однако Клаша села не на диван, а на стул, приставленный к столу и предназначенный для посетителей. Великович сделал вид, будто даже и не заметил ее нежелания расположиться рядом с ним. Он взял со стола ее рукопись и, листая страницы, начал говорить о том, с каким знанием дела Клаша осветила положение на заводе, как глубоко она вникла в суть вопроса и каким вообще обладает даром глубокого видения проблем, которые не могут не волновать. Правда, есть и замечания. Вот, например, место, где речь идет о кооперированных поставках. Пусть Клавдия Алексеевна посмотрит сама… В частности, на этот абзац…
Он держал очерк в руках, и для того чтобы увидеть этот самый абзац, Клаше все же пришлось встать со стула и пересесть на диван. Великович, словно так ему было удобнее, сразу же придвинулся к ней настолько близко, что Клаша почувствовала, как его нога касается ее бедра. Она сделала какой-то неопределенный, протестующей жест, но Великович, ничего как будто не замечая, сказал:
– Мне хотелось бы, Клавдия Алексеевна, чтобы мы стали с вами друзьями. Нет-нет, я говорю о творческой дружбе. Такая дружба нам, журналистам, крайне необходима. Мы, журналисты, – это особый клан, вы согласны? Далеко не каждый человек может даже приблизительно понять нашу жизнь… Она ведь не из легких, вы это знаете не хуже меня. И если не чувствовать, что рядом есть хороший, надежный товарищ, друг…
Клаша сказала:
– Может быть, мы вначале об очерке, Игорь Ефимович?
Он ответил, слегка обидевшись:
– Разве то, о чем я говорю, вас не волнует? Послушайте, Клаша, не будьте такой замкнутой и… такой черствой. Вы умная женщина и, конечно, не можете не замечать моей к вам расположенности. Женщины чувствуют это очень тонко, я знаю… Вы не должны отвергать моей дружбы…
– Творческой? – Клаша все же отодвинулась от Великовича подальше и теперь смотрела на него явно насмешливо, даже не пытаясь скрыть своей насмешки. – Вы говорите лишь о творческой дружбе, Игорь Ефимович?
– А вам этого будет достаточно? Может быть…
– Ничего другого быть не может, – сказала она твердо. – И я очень прошу вас, Игорь Ефимович, больше никогда не затрагивать эту тему. То, что вы предлагаете, для меня неприемлемо.
– Разве я предлагаю что-нибудь вас недостойное?
– Женщины чувствуют все очень тонко, – съязвила Клаша.
За окном плотно сгустились сумерки, предметы в комнате как бы размылись, приняли неопределенные очертания. Приняло неопределенные очертания и лицо Великовича: сейчас оно казалось Клаше совершенно бесформенным, отталкивающим. Великович неопределенно улыбался, неопределенно покачивал головой, не то недоумевая, не то осуждая Клашу, не то злясь на нее за ее неподатливость. Но смотрел он на ее колени, и Клаша опять подумала, что он вот-вот протянет к ним руку, и тогда ей придется или ударить его по щеке, или закричать на него, потому что ничего другого она сделать не сможет.
Она попыталась встать и зажечь свет, однако Великович перехватил ее руку и почти силой удержал на прежнем месте.
– Чего вы боитесь, Клаша? – приглушенно спросил он. – Я чудовище какое-нибудь?.. Или вы просто стесняетесь? Но мы ведь не дети с вами, мы через многое уже прошли и все понимаем. Зачем лишать себя даже мимолетных, но вполне естественных удовольствий?
Великович будто бы случайно забросил руку на спинку дивана, но в ту же минуту Клаша почувствовала его пальцы на своем плече. Несколько мгновений она сидела неподвижно, думая, какой он все же наглец, этот Великович, и как же он скверно думает о женщинах, какой он вообще примитивный человек. Господи, а она-то сама! Он ведь говорил: «Никого, кроме меня, не будет, и никто не станет нам мешать…» Явилась! И сидит, слушает какой-то бред! «Зачем лишать себя даже мимолетных…»
Ей вдруг стало смешно: «А ведь он ни на минуту не сомневается в успехе!..»
Клаша, сдерживая готовый вырваться смех, притворно вздохнула:
– Возможно, вы правы, Игорь Ефимович. Наверное, не стоит отказываться даже от мимолетных, но естественных удовольствий.
Он, видимо, не уловил в ее голосе ни фальши, ни притворства и с нетерпением потянулся к ней. В этом нетерпении скорее было желание закрепить свой мнимый успех, чем страсть. Клаша подумала об этом лишь мельком и тут же резко встала, стремительно подошла к выключателю и зажгла свет. Великович продолжал сидеть все в той же позе, с запрокинутой на спинку дивана рукой, и все так же неопределенно улыбался, показывая Клаше свои ослепительно белые зубы.
– Что случилось, Клаша? – спросил он. – Я вас чем-нибудь обидел?
– Меня? – Клаша приподняла плечи, точно удивляясь его вопросу. – Отнюдь. Мне просто хочется при свете как следует вас разглядеть, Игорь Ефимович.
Она подошла к нему, поближе и бесцеремонно стала разглядывать его лицо. И не ему, как будто себе сказала:
– Типичный бабник… Наглец… Ничего порядочного… Ничего мужского – ни чести, ни капли уважения к женщине, ни гордости… Такому дай пощечину – он улыбнется… Слушайте, Великович, если вы еще раз позволите себе что-нибудь подобное, эту характеристику я обнародую на одной из планерок… До свидания.
2
Клаша наивно полагала, что на этом все и кончится. Великовичи, думала она, не оскорбляются – для этого они уж очень толстокожи. И тех, кто не идет им навстречу, долго не преследуют – для этого они слишком нетерпеливы и слишком неразборчивы в выборе «объекта»: переменят его – и точка.
Однако уже на следующий день ей пришлось признать, что она ошиблась в своих предположениях. На планерке редактор спросил у Великовича:
– Материал о «Гидроприводе» готов?
Великович сидел напротив Клаши, и когда редактор обратился к нему с вопросом, посмотрел на нее так, словно ему и не хочется ставить ее в щекотливое положение, но ничего другого он сделать не может. На лице его Клаша не увидела ни смущения за вчерашнее, ни чувства неловкости. Он, взглянув на нее, лишь сожалеюще улыбнулся и вздохнул.
– Я у вас спрашиваю, Игорь Ефимович, – повторил редактор, – готов ли материал о «Гидроприводе»?
– Нет, не готов, Алексей Николаевич. Произошло печальное недоразумение.
– То есть?
– Я поручил этот материал подготовить Клавдии Алексеевне Селяниной. У меня не было особых оснований сомневаться в том, что ей под силу такое задание. К моему глубокому сожалению, я ошибся…
Редактор нетерпеливо пристукнул карандашом по столу:
– Вы можете говорить человеческим языком, товарищ Великович? Будьте добры оставить эти «особые основания» и «глубокие сожаления» и докладывайте конкретно. В чем, в конце концов, дело?
– Хорошо, я доложу конкретно, – сказал Великович.
И начал. Клавдия Алексеевна Селянина, оказывается, не понимает самых простых, самых элементарных задач газеты: помогать предприятиям, организациям, людям исправлять свои ошибки, ликвидировать недостатки, бороться за выполнение государственных планов и так далее. Она, видимо, полагает, что острая, принципиальная критика способствует, не исправлению ошибок и ликвидации недостатков, а, наоборот, демобилизации людей, так как, дескать, она унижает человеческое достоинство. Вместо деловой критической статьи, которую ей поручили написать, Селянина принесла сочинение, прославляющее тех, кто должен отвечать за развал работы на заводе. Видимо, Клавдия Алексеевна не может до конца быть объективной, что требуется от каждого честного журналиста, и не может отрешиться от вредных для журналиста симпатий и антипатий.
