Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)
Глава четвертая
1
Павел, еще издали увидав Лесняка, угрюмо стоявшего на автобусной остановке, подумал: «Сейчас начнет выговаривать, начнет громыхать…»
Несмотря на то, что Павел был теперь начальником Лесняка, он по-прежнему относился к Виктору с той дружеской теплотой, которая не мешала ему быть в то же время и требовательным, порой даже жестким, если Лесняк иногда «зарывался». Виктор на такую жесткость не обижался, понимая, что иначе Павел не может. Правда, часто ворчал, но ворчал больше для видимости, а на самом деле по-настоящему любил Павла и в любое время готов был идти за ним в огонь и в воду.
– Немного опоздал, – глядя на часы, сказал Павел. – Давно ты ждешь?
– Другой раз ждать не буду, – ответил Лесняк. – Ты не девица-красавица, чтоб я выстаивал тут, будто назначил свидание. Усек?
– Усек, – засмеялся Павел. – Чего хмурый такой?
– Так, – отмахнулся Виктор. – Вспоминал на досуге одну веселенькую историю про печальную любовь. Автобус вон ползет, пошли…
– И что же это за история про печальную любовь? – спросил Павел.
– Инженерам надо интересоваться добычей угля, а не историйками, – брякнул Виктор. – А то могут быстренько разжаловать в рядовые…
Павел опять засмеялся:
– Не хотелось бы. Может ведь получиться еще одна история про печальную мою любовь к нашей Усте…
– До конца веришь, что Устя не подведет? – спросил Лесняк. – Или хоть малость сомневаешься в ней?
– Верю, Виктор! – ответил Павел. – А ты?
– Я? Я по твоей тропке шагаю. След в след. Куда ты – туда и я. Такое тебя устраивает?
– Пока. Пока устраивает, – подчеркнул Павел. – А дальше видно будет… Ты не собачка, чтоб все время след в след за мной идти. Усек?
– Усек, – хмыкнул Лесняк.
В нарядной, как обычно, было шумно и дымно – докуривались последние сигареты, досказывались последние байки. Лишь машинист струга Ричард Голопузиков молча, замкнуто-сосредоточенно сидел в сторонке и, казалось, весь ушел в себя. Видимо, какие-то мысли не давали ему покоя, но до поры до времени мыслями этими он делиться ни с кем не хотел. Но вот Никита Комов спросил:
– Ты что, решаешь мировые проблемы? Или, может, просто болит живот?
Ричард еще с минуту помолчал, рассеянно посмотрел на Никиту, потом встал и вытащил из кармана новенький хронометр.
– Видишь эту штуку? – спросил он, пуская хронометр в ход. – За одну секунду струг должен проходить один и восемь сотых метра. Полста секунд – пятьдесят четыре метра. Сто секунд – сто восемь метров. Понял?
Комов усмехнулся, спросил у Семена Васильева:
– Сеня, в каком веке люди изобрели велосипед?
– При чем тут велосипед?! – вспыхнул Ричард. – Я к тому, что все мы частенько поплевываем на секунды. Тары-бары, тары-бары, а…
– А хронометр тикает, – подхватил Чувилов. – Тик-так, тик-так… И Голопузикову спокойно спать не дает. Голопузиков, небось, день и ночь думает: «Вот рванем мы с новым горным мастером рекордик, глядишь – к награде представят. А то и директором шахты назначат. Тогда уж я покомандую…» В точку попал, Ричард?
Ричард покачал головой:
– Эх ты, человек два уха… Рассуждаешь, как этот, как его… амеба…
– Видал! – воскликнул Семен Васильев. – Уже и культурных словечек от горного мастера нахватался. Скоро, наверно, за горным мастером на пузе ползать будет наш Голопузиков. А недавно больше всех кричал: «На хрена нам нужны варяги, без них обойдемся!» Быстро ж он купил тебя, и оглянуться не успели…
Вошли Павел и Лесняк. Поздоровались. Семен Васильев сказал:
– А мы тут как раз о горном мастере речь вели. Об инженере Павле Андреевиче Селянине. Хвалили его.
– И ты хвалил? – спросил Павел.
– Я? Я – не очень. Не присмотрелся еще. Изучаю.
Семен Васильев говорил не совсем правду. К Павлу он уже успел присмотреться. И хотя еще не проникся к нему таким же доверием, как простодушный и открытый машинист струга, хотя никому не хотел этого показывать, но в душе своей он уже нашел для Селянина место. Чего уж там говорить – по-настоящему честный человек горный мастер, по-настоящему любит шахтерское дело. А таких людей Семен Васильев уважал. Да и кто таких не уважает? Взять, к примеру, Никиту Комова. Разве Семен забыл, как он встретил Лесняка и Селянина в первый день? А вчера сказал: «Ты, Семен, смотри сам, но мне-то думается, что Селянин стоящий человек. Наш».
Павел, улыбаясь, спросил:
– И долго будешь изучать? Ты уж давай прямо: или туда, или сюда. Для обоих нас будет лучше.
2
Ричард готов был петь от переполнявшего его чувства радости: тридцать, сорок, пятьдесят минут струг работал беспрерывно, без единой задержки. Никто ни разу не подал сигнала об остановке машины, никто ни разу не крикнул: «Стоп!» И Ричард Голопузиков испытывал такое ощущение, словно вся слаженность этой работы зависела только от него одного, словно лично он является главной пружиной всего, что здесь происходит.
Глыбы антрацита уплывали к конвейерному штреку, там, у выхода из лавы, кто-то дробил их отбойным молотком, чтобы они не создали затора, и Ричард мысленно представлял себе, как тонны и тонны угля подымаются на-гора́ – его, Ричарда Голопузикова, тонны.
Правда, к чувству этой восторженной радости примешивалась и изрядная доля тревоги (вдруг в это мгновение замигает сигнальная лампочка или до слуха Ричарда все же долетит слово «стоп»), но Ричард понимал, что напряжение, в каком он все время находился, тоже есть не что иное, как часть испытываемой им радости.
Дважды к нему подползал Никита Комов, направлял луч «головки» на подвешенный к верхней пуговке куртки Ричарда хронометр, спрашивал:
– Жмешь?
– Жмем! – кричал машинист струга. – На всю катушку!
Никита вытирал мокрый лоб и, казалось, прислушивался к работе хронометра. Ничего, конечно, услышать он не мог, так же, как Ричард не мог понять: рад Комов тому, что струговая установка работает долгое время бесперебойно, или чем-то он недоволен. Вполне ведь возможно, что, запарившись, Никита ждет, когда машинист остановит струг и даст людям передохнуть.
– Ну, давай жми! – говорил Комов. – Выжимай из нас соки.
Он уползал, а Ричард, глядя ему вслед, чертыхался: какие, к дьяволу, соки! В шахту спускаются зачем – работать или на боку лежать?
Вскоре он все же остановил струг – сам, без всякого сигнала и, может быть, даже без всякой нужды: просто испугался, что не только люди, но и машина не выдержит такого напряжения. Хронометр хронометром, но есть же какой-то предел! Да и не рекорд же они, в конце концов, ставят, обычная работа идет.
Он так и сказал внезапно появившемуся горному мастеру, когда тот спросил:
– Что случилось?
– Ничего. Это когда рекорд будем делать, тогда… А сейчас… Соки из людей выжимаем…
– Пускай струг! – строго сказал Павел. – Рекорд! Нам до рекорда – как до неба.
Павел, конечно, видел: не привыкли тут к напряжению, чего-то им не хватает. Не могут себя мобилизовать? Или нет такой закалки, как, например, в бригаде Михаила Чиха? Там отдают всё, там счет рабочего времени идет именно на секунды. Удастся ли ему когда-нибудь по-настоящему наладить работу? Порой ему начинало казаться, что лед тронулся, что он все же сумел вдохнуть в людей какую-то свежую струю. Нет-нет да и увидит в глазах Никиты Комова или Семена Васильева что-то похожее на вдохновение. И тогда Павел думал: «Теперь они не сдадут, теперь все пойдет как надо». А потом вдруг кто-нибудь из них – тот же Никита Комов или Семен Васильев – возьмет да и выпалит: «А к чему нам так пыжиться? В небеса лететь собираемся, что ли? Всех все равно не обскачем!» И Павел сразу сникнет, и порой даже отчаяние закрадется в душу, словно неожиданно придавит его кто-то невидимый к самой земле и скажет: «Не по Сеньке шапка. Понял? Силенок не хватит мир перевернуть…»
Сегодня он был настроен по-боевому. Каким-то внутренним чутьем чувствовал: именно сегодня они возьмут разбег и потом уже не остановятся. Именно сегодня люди поверят и в силу машины, и в свои собственные силы. Для Павла это было главным. Он никогда не сомневался в том, что большая вера людей и движет в конечном счете любое дело. Любое! Ученый не может быть большим ученым, если не верит в ту науку, которой отдает жизнь. Композитор вряд ли создаст что-нибудь великое, если не приплюсует к своему таланту веру в свои силы. А разве рабочий, шахтер, например, так уж отличается от ученого или композитора? То же творческое горение должно быть в его душе, тот же накал обостренного чувства своей ответственности должен быть той движущей силой, которая отличает настоящего рабочего от человека, бездушно плетущегося по жизни.
Все это время, с тех пор как он стал горным мастером, Павел пристально приглядывался к шахтерам своего звена, исподволь изучая характер каждого из них. Нельзя сказать, чтобы недружелюбное к нему отношение (он хорошо помнил первую встречу с симкинцами!) не задевало самолюбия Павла. Вначале их протест против его назначения горным мастером даже обескуражил Павла. Однако он все же понял их и, как ни странно, не только не стал платить той же монетой, но со временем даже проникся к ним уважением.
«Это ведь не личная неприязнь, – сказал он самому себе. – Не Павла Селянина они встретили так холодно, а человека, который, по их мнению, «пришел на готовенькое», человека с участка Кирилла Каширова». А о том, что Каширов так бесцеремонно расправился с новой струговой установкой, на шахте знал каждый…
Больше всех по душе Павлу пришелся Никита Комов. Чем-то он напоминал Лесняка. Может быть, своим бунтарским духом, характером, полным неосознанных противоречий. И еще – недюжинной внутренней силой. Он мог перебороть в себе все – свою болезнь, которая его порой изнуряла и к которой он относился с презрением, любую неприязнь к человеку, если человек этот был стоящей личностью и отличался честностью, он мог заставить себя (так по крайней мере казалось Павлу) отрешиться от любого личного блага, если считал, что это идет вразрез с его собственной совестью. Такие люди, думал Павел, в нужную минуту, не раздумывая, совершают подвиги – совершают без позы, без крика, как что-то само собой разумеющееся.
Бригадир Богдан Тарасович Бурый однажды сказал Павлу, оглядываясь по сторонам:
– С Комовым этим, Павел Андреевич, держи ухо востро. У него, говорят, язва желудка, плевать-то он на нее плюет, но и сам язвой стал. Чуть что не по нем – сладу нет. Непокорный, каких свет не видал. Одним словом – язва!
– А вы больше покорных любите, Богдан Тарасович? С ними легче?
– А то! Ты на командной должности без году неделя? Вот повезешь этот возик, пару раз Никиты Комовы прижмут тебя к стенке – узнаешь, какие лучше: покорные или непокорные.
– А я, Богдан Тарасович, тихоньких не очень жалую, – усмехнулся Павел. – Мягкие они, вроде как бестелесные. Скучно с ними. И жить скучно, и работать.
– Так-так-так… – Богдан Тарасович изучающе поглядел на Павла и повторил: – Так-так-так… Ну что ж, тебе видней, голуба. Работай…
Семен Васильев, приятель Никиты Комова, был человеком совсем другого склада. Иногда создавалось впечатление, будто Семен вообще ничего своего не имеет: нет у него ни своих мыслей, ни своих желаний, ни цели, к которой он стремился бы. И если не считать Никиту Комова, то и привязанностей, казалось, у него нет никаких – живет себе человек неизвестно зачем и неизвестно для чего. Просто живет…
И все же этот человек вызывал в Павле искреннее чувство симпатии. Может быть, за его преданность Никите Комову. Редкую преданность, какую не так-то часто и встретишь. Семен в буквальном смысле слова боготворил Никиту. Он готов был оберегать его от всего, что так или иначе могло доставить Никите неприятность, он в любое время готов был подставить свои плечи, чтобы переложить на них Никитину ношу. И все это делал совершенно бескорыстно, по возможности незаметно для самого Комова. Потому что знал: стоит Никите что-то заподозрить – и тут скандала не избежать.
Павел сам недавно был свидетелем такого скандала. Как известно, рабочему очистного забоя на подготовке ниши платят больше, чем на остальных работах: там в основном приходится применять физическую силу и выдерживать подчас огромное напряжение. Никита же не всегда мог это сделать. Не потому, что он вообще был физически слаб: застарелая болезнь желудка порой на время обессиливала его. И хотя он всегда старался скрыть свой недуг, Семена Васильева провести не мог. Тот был постоянно начеку, словно нянька, опекающая капризного ребенка.
На этот раз Семен тоже заметил, что его другу стало хуже. Не долго раздумывая, он при всех заявил:
– Братцы, дайте заработать. Деньги нужны позарез, решил сеструхе помочь кооперативную квартиру купить. Буду вкалывать – дай боже!
И он начал вкалывать. И раз просится на нишу, и второй, и третий, и все в основном вместо Никиты Комова. А тот, ни о чем не догадываясь, даже рад такому счастливому стечению обстоятельств. Правда, нет-нет да и скажет Семену:
– Чего жилы рвешь? У сеструхи твоей законный муж существует, ему что – кооперативная квартира до фонаря? Вместо того чтоб баклуши в Госстрахе бить, на шахту бы вкалывать шел.
Семен отвечал:
– Это точно. Так у него ж брюхо жиром заросло, он в забой не пролезет. А сеструху жалко.
И вот наступил день получки. Никита, расписавшись в ведомости, получил сто шестьдесят два рубля, сунул деньги в карман и совсем было вышел уже на улицу, как вдруг его что-то осенило, он остановился, точно вкопанный, с минуту над чем-то поразмыслил и снова вернулся к кассе. Семену деньги еще не выдавали, но у окошка кассы он стоял теперь третьим – вот-вот его очередь.
Увидав Никиту, он спросил:
– Ты чего вернулся? Три копейки недодали, что ли?
Никита молча стоял рядом с ним, так же молча продвинулся вперед, когда очередной отошел в сторону.
– Гляньте, братцы, добровольная охрана у Семена Васильева появилась, – не очень весело усмехнулся Семен. – Сопровождать домой будешь, чтоб бандюги получку на дороге не отняли?
– Продвигайся, – сказал Никита.
И когда перед Семеном положили ведомость, взглянул на нее и как бы про себя заметил:
– Сто шестьдесят два рубля… Ты, Семен, сказкам веришь?
– Каким сказкам?
– Про белых бычков и про чудеса в решете? Или, к примеру, про то, как Никита-дурачок чуть на гнилую приманку не клюнул?
– На какую приманку? – поняв уже, что Никита разгадал все, и теперь выигрывая время, спросил Семен. – О чем речь, товарищ Комов?
Никита мертвой хваткой вцепился в руку Семена, поволок его в бухгалтерию. И там все окончательно разъяснилось. Оказывается, Семен все это время ловчил: чуть ли не кланяясь в ножки кому следует, упрашивал свою работу на нише писать поровну с Никитой. И тут началось. Никита взорвался так, что его было не узнать. Разъяренный, злой, кричал на Семена:
– Подкармливать Никиту Комова решил? Милостыньку протягиваешь? Я тебе голову за это откручу, благодетелю! Понял? Понял, балда, или нет?
– Понял. – Семен стоял перед ним, словно нашкодивший школьник, на него жалко было смотреть. Он боялся даже глаза поднять на своего друга и только невнятно лепетал: – Понял. Все понял. Больше не буду, Никита, век мне солнца не видать. По дурости это своей, думал, не догадаешься.
– Индюк думал, думал да и сдох! – продолжал Никита. – Выходит, и в твоей голове мозгов не больше, чем у индюка.
За Семена вдруг вступился звеньевой Сергей Чувилов:
– Чего расшумелся, Никита? Человек добра тебе желает, как брат родной, а ты… Постеснялся бы, совесть бы поимел…
– Совесть?! – закричал на него Никита. – Ты, небось, тоже руку к благодетельству приложил? Тоже, как брат родной, добра мне пожелал?
Дело кончилось тем, что Никита твердо заявил: полмесяца буду вкалывать на нише, и все будет писаться Семену. Точка. Если начальство на это не пойдет – ухожу на другой участок. Никиту Комова везде возьмут…
Вот такие это были люди. Все разные, все друг на друга непохожие, подчас строптивые, задиристые, но Павел в каждом из них искал и находил больше хорошего, чем плохого, и цеплялся за это хорошее, хотя вовсе и не собирался закрывать глаза на то, что было в человеке скверным.
3
Два или три раза Ричард все же останавливал струг – без этого, конечно, было нельзя. Но Павел видел: это не только не радовало шахтеров, они теперь и сами уже испытывали досаду на того, кто в той или иной мере был повинен в задержке. Ругаясь, ползли по забою помочь закрепить кровлю, расчистить скребковый конвейер от завала, разбить упавшую рядом с конвейером глыбу антрацита. Когда вдруг сплошняком пошла ложная кровля и Павел в отчаянии подумал, что вот теперь и опустят шахтеры руки, начнутся разговорчики о невезении и все застопорится, взятый темп замедлится, Никита Комов, проползая мимо Павла с поддирой в руках, сказал:
– Ничего-о, Селянин, не такое видывали!
Он оглушительно свистнул, и к нему сразу же устремились и Семен Васильев, и Чувилов, и помощник машиниста струга Григорий Чесноков, бывший моряк, парень с железными мускулами и бычьей шеей, которого, с легкой руки Никиты Комова, все звали «цыпленком». Почему Никита так его окрестил, он и сам не знал, однако бывший моряк был человеком настолько добродушным, что лишь посмеивался и обижаться на это прозвище вовсе не думал…
Ложная кровля – вещь не только неприятная, но и весьма опасная. Она в любую минуту и в любом месте может внезапно обрушиться, и беда шахтеру, если он зазевается или допустит ошибку. Возможно, Александр Семенович Шикулин и преувеличивал, но все же в его словах, когда он говорил: «Шахтер и минер ошибаются только раз», была какая-то доля правды.
Наравне со всеми работая лопатой и поддирой, Павел следил, чтобы шахтеры не «зарывались» – энтузиазм энтузиазмом, но излишне рисковать он позволять не собирался. Особенно надо было следить за Никитой Комовым и Семеном Васильевым. Первый, когда загорался, ни перед чем уже не останавливался, а второй, как правило, шел за ним по пятам.
Никита работал красиво. Сбросив куртку, полуголый, мокрый от пота, он ловко орудовал поддирой, и хотя рядом с Григорием Чесноковым его можно было принять за щуплого подростка, он все равно казался сейчас и сильнее моряка и, пожалуй, мужественнее. У него была необыкновенная реакция, он словно врожденным инстинктом предугадывал грозящую ему опасность, мгновенно уклонялся от нее, принимая какие-то фантастические позы, и все это было похоже на поединок со слепой силой, которую Никита должен был победить.
И он побеждал. Уверенно, смело, как человек мужественный и целеустремленный. А рядом с ним, почти точь-в-точь повторяя его движения, работал Семен Васильев. Обычно скептически настроенный, в минуты, когда он как бы внутренним чутьем ощущал азарт Никиты, Семен и сам преображался. Кажется, он даже и не испытывал особой усталости, хотя у него так же, как и у Никиты, черные струйки пота стекали по лицу. А может быть, он просто забывал о своей усталости или боялся показать ее, потому что ему было бы стыдно перед Никитой.
Как ни странно, но уже через несколько минут вместо досады, охватившей Павла при виде массива ложной кровли, пришло удовлетворение тем, что им довелось с ней изрядно помучиться. Пожалуй, Павел вот только сейчас по-настоящему и поверил в своих людей, вдруг как-то совсем близко узнал каждого из них, и на душе у него стало легко. В конце концов, эта непредвиденная задержка не только никого не расхолодила, а, наоборот, заставила мобилизоваться, притом без принуждения, и это было для Павла весьма важным обстоятельством.
Правда, еще через несколько минут он подумал: «А на чем, собственно, основывался этот порыв? Осознанный он был или нет?» Павел по себе знал: иногда шахтера толкает на такой порыв и чувство озлобления против неожиданной слепой силы. Вот спорится, спорится у шахтера дело, а потом вдруг – пошла порода, ложная кровля, вода, и шахтер сам становится почти слепым от бешенства, готовым на все, лишь бы сбросить с себя груз этого озлобления и в драке с той силой, которая встала на его пути, найти успокоение…
Однако Павел верил (а может, заставил себя поверить), что сейчас людьми руководят совсем другие чувства. Когда Ричард вновь пустил струг, Селянин заметил, с каким удовлетворением Никита Комов и находящийся рядом с ним Чесноков провожали глазами глыбы антрацита, словно уплывающие по конвейеру к штреку. А сверху (его пай был где-то посредине забоя) Семен Васильев закричал:
– Ну, понеслась душа в рай! Теперь жми, Голопузиков, жми до сорокового пота!
Никита подполз к Селянину, полежал с минуту, отдыхая, потом сказал:
– Я как-то на «Майской» был, спустился поглядеть на работу Чиха. Вначале посмеялся: «Работают, как ошалелые! Жил своих не жалко, что ли?» А потом про себя подумал: «А я тоже так смог бы. Выдержал бы». Ты как считаешь, инженер, дотянем мы до бригады Чиха? Не по тому, сколько тонн на-гора́ отправим – у них же пласт в два раза мощнее нашего! – а, так сказать, морально. Дотянем, нет?
– А ты сам как думаешь? – спросил Павел.
– Я? У меня, инженер, помимо всего прочего, есть такая штука, как рабочая гордость. А о чем она говорит человеку? Если ты хуже других – полкопейки цена тебе на старой барахолке.
Сделав ручкой, Никита уполз в темноту забоя, а Павел направился к приводу струга. Кажется, ни разу за последние месяцы у него не было так хорошо на душе, как в эту минуту. Прислушиваясь к знакомым звукам шахты, он мечтал сейчас только об одном: пусть всевозможные неполадки встретятся завтра, пусть какая-нибудь неизбежная беда придет через день, через два, лишь бы сегодня ничто не омрачало его радости…
И в это самое мгновение до него донеслось злое, полное бессильной ярости:
– Цепь! Цепь оборвалась, сволочь!
В забое сразу наступила тишина, и было лишь слышно, как где-то недалеко оседает кровля. То будто тяжело, по-человечески вздохнет, то прогрохочет громом…
4
Павел сказал Никите Комову:
– Будем менять звено в цепи.
– Ничего не выйдет, – ответил Никита. – Уже сто раз меняли, клепали, как говорят, переклепали, остались одни дырки от бубликов.
Он минуту-другую помолчал и вдруг закричал на Павла, словно тот был непосредственным виновником происшествия:
– Такими цепями, как у нас делают, только новогодние елочки украшать! Сколько они кровушки шахтерской испортили, знаешь, инженер?
– Знаю, – коротко ответил Павел. – Знаю, Никита.
Лежа на боку рядом с оборвавшейся цепью, Павел испытывал такое чувство, словно в нем самом что-то вдруг оборвалось и отдалось внутренней болью, которую он не мог заглушить. Ему, конечно, не в чем было себя обвинить – скребковые цепи рвались и до него, и никто этого до сих пор никому в вину не ставил, но он не мог отрешиться от мысли, что эта новая неудача опять выбьет почву из-под его ног и ему придется начинать все сначала.
К нему подполз Лесняк, лег на спину и, закинув руки за голову, сказал:
– Люблю тишину. Вот такую: ни звука, ни шороха. А ты?
Павел ничего не ответил.
– В такой тишине, – продолжал Лесняк будто бы мечтательно, – чувствуешь себя счастливым покойничком. Само слово «покойничек» откуда пошло? От корня «покой». Скажешь, нет? Вот лежим мы тут с тобой, никем и ничем не тревожимые, и наслаждаемся, как настоящие покойнички. Чем не жизнь?
– Да замолчи ты! – крикнул Павел. – Покойничек! Знаешь, сколько теперь лава стоять будет?
– А мы кто – металлурги? – Лесняк тоже закричал, и Павел понял, что и у него, у Лесняка, нервы накручены и что разговорчиками о тишине и покойничках он старается притушить в себе чувство, похожее на ярость. – Мы кто, я спрашиваю, металлурги? Никита правильно говорит: такими цепями, как у нас делают, только новогодние елочки украшать! Кричим, кричим: мы, дескать, скоро весь космос покорим… Это, конечно, здорово!.. Но и дела земные забывать нельзя!.. Приличных цепей не могут сделать, паразиты! Черкнуть вот телеграмму кому следует: сделайте соответствующий втык тем, кто металлургией занимается, да такой втык, чтоб всю жизнь помнил!
– Высказался? – спросил Павел.
– Не высказался. Думаешь, мы не в курсе, как наш Министр с Минтяжмашем воевал? Ну вот, отвоевали свои заводы, а дальше что? Где цепи? Или это дерьмо тоже цепью называется? Чего молчишь? Не согласен? Так я тебе вот что скажу: будь я самым что ни на есть высочайшим начальником, у меня кое-кто поплясал бы. Вызвал бы в свой кабинет главного металлурга и спросил бы: «Ну как, дорогой товарищ, с работой справляетесь?» – «Так точно, высочайший начальник, все в ажуре, стараемся…» – «А что слышно насчет цепей? Не рвутся?» – «Никак нет, таких случаев в нашей практике давно не встречается…» – «Гм-м… Что ж ты, паразит, шарики мне вкручиваешь? Вчера только с шахты «Веснянка» депеша срочная пришла. Устя у них там остановилась из-за твоих дерьмовых цепей… Ну?.. Не рвутся?.. Почему металл такой даешь? Во время войны броню на наших танках никакой снаряд не пробивал, знаешь об этом? Ледоколы наши сейчас под полюсом айсберги крушат – из какого металла они сделаны, знаешь? А скребковые цепи, по-твоему – тьфу? Бери ручку и пиши: «Ввиду моего полного несоответствия прошу разжаловать меня вплоть до третьего помощника сталевара…» А теперь кругом – ар-рш! И чтоб духу твоего тут не было!»
Павел принужденно засмеялся:
– Дай бог, чтоб ты никогда не стал самым наивысочайшим начальником. Были б дровишки…
– Ничего! Без дровишек и простой хибары не выстроишь, не то что… Вон Богдан Тарасович собственной персоной показался, начнется сейчас кинодрама!
Бригадир Бурый внешне был похож на человека, который смотрит на мир глазами философа-созерцателя: копошатся, мол, копошатся людишки на земле и под землей, а для чего копошатся – и сами толком не знают. Шумят, дескать, кричат, выматывают друг из друга нервы, злятся друг на друга, будто и родились кровными врагами, а ведь все можно иначе, все можно по-хорошему, ничего ведь в этом мире все равно не изменится. Вот, мол, поглядите на меня: я человек спокойный, для меня главное в жизни – добрая улыбка, доброе настроение и доброе ко всем и ко всему отношение. Потому и взгляд у меня всегда такой спокойный, будто даже чуточку сонный, потому и движения мои неторопливы и вообще, как видите, я есть не что иное, как образец доброжелательства и полнейшей невозмутимости.
При первом знакомстве с Богданом Тарасовичем впечатление о нем создавалось именно такое: добрейшей души человек, с ним жизнь проживи – и дурного слова ни о себе, ни о ком другом не услышишь. Но потом, когда Богдана Тарасовича по-настоящему раскусишь, впечатление это менялось так, словно ты узнавал совсем другого человека, и хотя он действительно почти всегда улыбался доброй улыбкой и смотрел на тебя полусонными, тоже добрыми глазами, в которых не было ни зла, ни осуждения, ты невольно начинал думать: «А ведь с таким – страшно, такой не пожалеет, даже если тебя горе душить будет…»
Богдан Тарасович приблизился к приводу в то самое время, когда сюда уже приползли и Никита Комов, и Семен Васильев, и звеньевой Сергей Чувилов. Тут же, рядом с Павлом Селяниным, устроились Лесняк и Ричард. «Головки» с касок шахтеры поснимали и, пристроив их на коленях, оставили включенными. Свет широким снопом бил в кровлю и оттуда веером падал вниз – было вокруг светло, точно под солнцем.
Богдан Тарасович тоже снял с каски свою «головку», и хотя в этом не было никакой необходимости, осветил лицо Павла.
– Ну, Павел Андреевич, – негромко спросил он, – как тут у вас?
Павел пожал плечами и ничего не ответил. А Бурый продолжал:
– Я, знаешь, еще когда перешел ты к нам, подумал: «Значит, настоящий шахтер Селянин, если трудностей не испугался. Не всякий ведь на твоем месте решился бы на такое…» Правильно я говорю, товарищи?
И опять молчание. Никто Бурому не ответил. Смотрели на его добрую улыбку и словно в рот воды набрали. Может, потому что недолюбливали Богдана Тарасовича, может, хорошо его зная, ожидали совсем другого разговора.
Наконец Никита Комов сказал:
– Цепь оборвалась, Богдан Тарасович. Видите, стоит лава?
– Конечно, вижу. – Бурый бросил луч света в темноту лавы и повторил: – Конечно, вижу. И слышу даже, как она стоит, бедняжка. Слушаю, как она стоит, и думаю: «Вот же есть какие несчастливые люди на свете. Или, точнее сказать, невезучие. Бывает, вроде ни в чем человек и не виноват, а от него только одни беды. И сам он не рад такому, да поделать-то ничего не может. Невезучий…»
– Значит, выходит, что Селянин – вроде как не виноват? – спросил Лесняк, нажимая на слове «вроде». – А на самом деле виноват?
– Разве ж я это говорю? – улыбнулся Бурый. – Я не такой, чтоб напраслину на безвинного возводить. Я только вот о чем: скребковые цепи в нашей лаве сколько времени не обрывались? Забыли уже, когда в последний раз подобная беда случалась. Правильно? А тут – на тебе… Как раз на смене Селянина… Надо же… А цепей на складе нету, и что теперь будем делать – одному богу известно… Да ты особо не страдай, Павел Андреевич, люди ж все понимают… – Он даже протянул к Павлу руку и погладил его по плечу. – Ну, хотел отличиться, хотел показать себя – чего ж тут плохого? Ты, Павел Андреевич, так Кострову и скажи, он тоже поймет. И Симкин должен понять – человек же он, а не тумба… Вот только с планом как будет?.. Сгорим без огня, всю шахту назад потянем… Это плохо. Злые люди скажут: взяли Селянина для пользы дела, а получилось наоборот… Злых-то людей много, куда их денешь…
И он опять погладил Павла по плечу, словно сочувствуя ему или успокаивая, а Павлу от его прикосновения стало не по себе, как-то уж очень мерзко и противно. Он даже попытался отодвинуться от Богдана Тарасовича, отползти от него подальше, но Никита Комов неожиданно толкнул его в бок и шепнул на ухо:
– Скажи ему пару горячих слов, чего молчишь?
А Павел, честно говоря, и не знал, что сказать Богдану Тарасовичу. Всем существом своим чувствовал он, как много яда в словах Бурого, а возразить ему было нечего. Наверное, все-таки надо было быть осторожнее, а он пошел напролом – и сел в лужу. Нет, у него и в мыслях не было «отличиться», «показать себя», но со стороны-то выглядит именно так. Плохо выглядит. Потому он и молчит, потому и глотает обидные слова Бурого.
И вдруг Никита Комов сказал:
– Поговорка такая существует: «Когда мягко стелят – жестко спать». Слыхали такую поговорку, Богдан Тарасович? Так вот она прямо к вам лично относится. Чего вы всегда добреньким прикидываетесь? Улыбаетесь, по плечу поглаживаете, а камень-то за пазухой – вон он, через робу его видать. Капаете, капаете на мозги человеку, психом от ваших слов стать можно. Форменным психом!
– Да ты о чем? – удивленно, но ничуть внешне не огорчаясь, спросил Богдан Тарасович. – Что-то не пойму я тебя, Комов. О каком камне речь? Я об общем благе пекусь, а ты – камень!.. Цепей-то, повторяю, нету? Значит, стоим и стоять будем? Правильно? На горного мастера гром обрушиться может? Недосмотрел, скажут, не рассчитал свои силы… А?..
