Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)
– Он у тебя?
– Нет, на комбинате. Кажется, у Грибова.
– А зачем он приехал?
– Черт его знает! Запросил данные: сколько участок Каширова недодал угля за то время, пока там была «УСТ-55». Но ты не беспокойся, не подведем. Выздоравливай.
Костров отключился, а Петр Сергеевич еще долго стоял с телефонной трубкой в руке, размышляя, что привело к ним Бродова. Ясно было одно: приехал Арсений Арсентьевич не с добрыми намерениями. Начнет крутить-раскручивать цепочку, зацепит и Кострова, и Тарасова, и, пожалуй, самого Грибова. Правда, время сработало не на Бродова, но он калач тертый, ему из мухи слона сделать – как иллюзионисту проглотить шпагу. Да, Бродов – шпагоглотатель отменный, тут уж ничего не скажешь. Наверное, получил соответствующий сигнал, вот и примчался. «Плохи твои дела, Петр, сын Сергея, – сказал самому себе Батеев. – Зело плохи. Вполне возможно, что Бродов застопорит испытания «Усти». Не посмотрит, что они подходят к концу…»
Он положил трубку и поковылял к кровати. Лег, закрылся простыней с головой. Сердце, слегка отпустив, снова заныло, и Петр Сергеевич чувствовал, как оно периодически дает перебои. В такие мгновения Батеев испытывал странные ощущения, ранее ему незнакомые: он словно стремглав куда-то бежал, бежал под гору, а его вдруг останавливала неведомая ему сила и бросала назад, к тому месту, откуда он начинал свой путь. И еще ему казалось, будто та же неведомая сила подхватывает его и несет в закрытую густой мглой высь, а потом неожиданно отпускает и он в каком-то сладком ужасе падает вниз. Несколько быстрых толчков крови и сердца – Батеев устремляется ввысь, пауза – длинная, как вечность, – он опять падает.
Он потянулся к столику, на ощупь, не открывая глаз, отыскал таблетку нитроглицерина и проглотил ее без воды, даже не почувствовав того обычного отвращения, какое испытывал ко всем лекарствам. Теперь надо было подождать. Петр Сергеевич знал, что через минуту-другую в голове, где-то там в клетках мозга, произойдет слабый взрыв и горячая волна – горячая до одурения! – пробежит по жилам, словно он залпом осушит добрый бокал крепкого вина. Наступит что-то похожее на затмение, и, вероятнее всего, после этого он уснет.
Батеев вдруг подумал: боится он чего-нибудь или нет? Сковывает ли животный страх его волю, испытывает ли он ужас перед тем, что может произойти в любое из тех мгновений, когда пауза между толчками крови и сердца затянется до бесконечности?
Не думать об этом он не мог – жизнь, как известно, не такая штука, которая дважды или трижды повторяется. И страх Петр Сергеевич, конечно, испытывал. Но все же он честно мог сказать самому себе: это не тот страх, что делает человека похожим не на человеческое существо, а на животное, живущее лишь одним инстинктом самосохранения. Рано или поздно уходить все равно придется – может быть, в этом тоже заложен великий смысл мудрой природы. Одни уходят, другие являются им на смену – это называется круговоротом вещей. Вполне естественно, что ни человеку, ни животному уходить не хочется. Особенно раньше времени. Но как раз здесь и лежит водораздел между инстинктом и разумом. Животное тщится продлить дни свои ради того, чтобы лишний раз набить утробу и ощутить на коже прикосновение солнечного луча. Человеку же всегда не хватает времени довершить что-то начатое и неоконченное.
У Батеева было много замыслов. Очень много. Чтобы их осуществить, ему потребовалось бы три-четыре жизни. Об этом он не мечтал. Но дайте ему еще хотя бы полтора десятка лет! Они нужны ему именно сейчас, нужны, если хотите знать, значительно больше, чем даже в молодости. Потому что вот только сейчас его созревший ум готов свершать то, чего в молодости он свершить не мог…
Петр Сергеевич мысленно улыбнулся: разве ему одному нужны полтора десятка лет? Наверное, каждый так: приходит его час, и тут начинается – дайте отсрочку, не торопите… Да, человек – существо довольно хитрое. И перед кем хитрит? Перед самим собой! Хочет обмануть самого себя: мне, мол, еще не пора, потому что по горло дел… А о чем думал раньше?
Сердце опять остановилось. И прошла целая вечность, пока он вновь услышал слабый, почти неуловимый его толчок. В вечности этой он много раз умирал и много раз возвращался к жизни. Ему казалось, что он повис над пропастью, держась за непрочную, давно истлевшую от времени веревку. Порывы ветра раскачивают его над бездной, и с каждым мгновением силы его иссякают, пальцы сводит болезненная судорога, а в глазах черным-черно, будто внезапно наступила кромешная тьма. Он знает: если отпустить веревку – все сразу кончится. Не будет ни боли, ни страха, исчезнет прошлое, и в бездне, куда он упадет, насмерть разобьется будущее. Кто сказал, будто конец страшен? Разве это не успокоение? «Ты появился на земле, чтоб вырастить сад…» Это Достоевский. Или Ромен Роллан. Или его собственные мысли? Но сад еще не взращен, деревца только-только начинают жить, и им нужна твоя рука, иначе они погибнут.
– Вера! – закричал он.
Закричал не от страха и не для того, чтобы сказать ей последнее слово. Он хотел, чтобы она помогла ему удержаться. Он был уверен, что час его не пришел. Или он опять обманывает самого себя? «Дайте мне время, чтобы взрастить свой сад…» А о чем ты думал раньше?..
* * *
Бродов спросил:
– А где Батеев?
Ему ответили:
– Петр Сергеевич заболел. И, кажется, весьма серьезно.
Бродов спросил:
– Когда?
Ему ответили:
– Сегодня.
– Да? – Арсений Арсентьевич улыбнулся. – Сегодня?
Он умел вот так улыбаться: если хотите, думайте, будто в его улыбке есть и сочувствие, и полное к вам доверие. Но можете думать и по-другому: улыбается Арсений Арсентьевич потому, что не верит ни одному вашему слову и нечего принимать его за дурачка.
– Да, сегодня. – Костров все же сумел заметить в его глазах едкую иронию. – И чувствует он себя весьма неважно. – В свою очередь он спросил у Бродова: – А вам он крайне необходим? Желательно было бы его не беспокоить.
– Вы так считаете? – Бродов посмотрел на Кострова с таким видом, будто тот сказал какую-то глупость. – Батеев заварил кашу, по вине Батеева вы недодали государству более пятидесяти тысяч тонн угля, а теперь советуете Батеева не беспокоить. Не слишком ли вы просто смотрите на вещи?
Костров сказал:
– Во-первых, в целом план добычи шахта выполнила. Во-вторых, – и это мы считаем главным, – струговой комплекс Батеева дает сейчас на-гора́ восемьсот тонн угля в сутки. Восемьсот тонн при нашем-то маломощном пласте! И какого угля! Батеева надо носить на руках, а не обвинять его в смертных грехах.
Бродов испытал такое чувство, будто почва под его ногами неожиданно заколебалась и он стал терять равновесие. Страшно неприятное чувство! «УСТ-55» дает восемьсот тонн угля в сутки на таком маломощном пласте? Это невероятно! Каширов ведь писал (если писал действительно он), что струговая установка совершенно бесперспективна. Коробов тоже утверждал почти то же самое, хотя и с некоторыми оговорками. И вдруг…
Бродов представил себе картину, ничего хорошего ему не сулящую. Если Костров говорит правду, то пройдет совсем немного времени и обо всем этом узнает Министр. Узнает и немедленно вызовет к себе и Батеева, и Бродова. «Значит, Арсений Арсентьевич, вы были в курсе с самого начала? Может быть, вы объясните мне причину, заставившую вас отнестись к работе товарища Батеева с таким преступным пренебрежением? Прошу вас…»
Арсению Арсентьевичу показалось, будто все его тело покрылось липкой испариной. Невероятно отвратительное ощущение! Он с трудом подавил желание вытащить из кармана платок и вытереть лицо, шею, лоб и даже руки. «Если Костров говорит правду…» А разве можно в этом сомневаться? Костров ведь не дурак, он знает, что Бродов обязательно спустится в шахту и все увидит своими глазами. Нет, нет, все, конечно, так и есть. Он, Бродов, допустил страшную ошибку. Для своего личного утешения все можно свалить на Коробова. Коробов, сволочь, подвел невероятно. Но кому какое дело до Коробова – спрашивать будут с Бродова, и только с него…
У Арсения Арсентьевича было очень отточено практическое мышление. Он мог впадать в панику, мог испытывать настоящий страх перед расплатой за какие-нибудь крупные промахи, но чувство растерянности было ему почти незнакомо. Стоило ему увидеть над собой меч возмездия, как он сразу же начинал искать выход, притом и паническое его состояние, и страх немедленно уступали место чисто деловому подходу к той или иной ситуации. Словно математик, решающий сложную задачу со многими неизвестными, Арсений Арсентьевич начинал подставлять вместо иксов, игреков и зетов величины, которые могли, на его взгляд, дать определенный ответ на поставленный в задаче вопрос: как избежать возмездия?
Сейчас, разговаривая с Костровым и испытывая целую гамму неприятных ощущений, Арсений Арсентьевич уже в эту минуту прикидывал, что он в состоянии сделать для того, чтобы выйти сухим из воды. Один за другим в его голове возникали различные варианты, он, точно кибернетическая машина, подвергал их тщательному анализу, что-то тут же отметал, что-то откладывал в сторону для более глубокого анализа, и постепенно иксы, игреки и зеты исчезали, а на смену им приходили искомые величины: сделать ему необходимо то-то и то-то и, пожалуй, все образуется.
Решение было таково: добиться немедленного прекращения работы батеевской струговой установки до тех пор, пока она будет принята государственной комиссией. Он, Бродов, пообещает употребить все свое влияние, чтобы вопрос этот ни в коем случае не затянулся. Он пообещает также употребить все свое влияние и для того, чтобы установка как можно быстрее пошла в серию. Не к этому ли стремится Батеев? Не этого ли хотят и руководители комбината, и тот же Костров, явно оберегающий Батеева от неприятностей?
Задача не из легких, но осуществление ее вполне реально. Главное, не обороняться, а наступать. В конце концов, партийным руководителям города, которые, конечно же, тоже примут участие в решении вопроса, хорошо известно: «УСТ-55» – дитя не вполне законнорожденное. Они не имели права благословлять его на первые шаги, не испросив на то согласия компетентных органов.
Однако прежде всего надо встретиться с этим самым Кашировым – он на многое может пролить свет, как человек ущемленный и, видимо, затаивший обиду. «Товарищ Каширов пробил отбой». Собственно говоря, он, Арсений Арсентьевич Бродов, тоже в свое время пробил отбой. И просчитался. Не жалеет ли теперь и товарищ Каширов, что не поддержал идею Батеева?
…Кирилл сам пришел к Арсению Арсентьевичу. Пришел в гостиничный номер поздним вечером и, поздоровавшись, с ходу сказал:
– Письмо, благодаря которому вы, видимо, сюда и приехали, писал я.
– Вы – Кирилл Александрович Каширов?
– Да. Я – Кирилл Александрович Каширов.
У Кирилла на мгновение мелькнула мысль: «А почему он так уверенно ассоциирует мою фамилию с письмом?» Однако он не стал задерживаться на этой мысли. В конце концов он ведь и сам ничего теперь не хочет скрывать. Он-то и пришел сюда для того, чтобы поставить все точки над «и».
– Вы смотрели работу «УСТ-55»? – спросил Кирилл.
– Бесперспективная машина, не так ли? – Бродов метнул на Кирилла взгляд, полный иронии. – Или вы изменили о ней свое мнение?
Внешне Кирилл никак не реагировал на едкое замечание Бродова. Он только пожал плечами и спросил:
– Вы разрешите мне присесть?
– Да, конечно. – Бродов кивнул ему на стул. И, наверное, интуитивно поняв, что вопрос его все же может задеть самолюбие Каширова, тут же переменил тон. – Знаете, Кирилл Александрович, – сказал он мягко, – как ни странно, но, прочитав статью «Товарищ Каширов пробил отбой», я невольно проникся к вам сочувствием. Черт возьми, когда мы научимся уважать противоположные нашим точки зрения на те или иные вещи? Когда мы научимся быть корректными по отношению друг к другу? Чуть что – и выливаем друг на друга ушаты помоев, называя это критикой. И прячем за этим словом порой довольно-таки неизменные чувства: зависть, личную неприязнь и тому подобное…
Кирилл молчал. Он много слышал о Бродове и теперь с любопытством разглядывал этого человека, так внезапно перешедшего от едкой иронии к сочувствию, в которое, кстати, Кирилл совсем не верил. Что-то было фальшивое и в мягком голосе Бродова, и в самих словах, и даже в неестественном жесте – Бродов вдруг сцепил пальцы и хрустнул ими, выражая этим жестом, наверное, глубокую досаду. Бродов продолжал говорить о том, что его всегда возмущала бестактность и развязанность газетчиков, которые, по его твердому убеждению, обычно поют с чужого голоса, а Кирилл, почти не слушая Арсения Арсеньевича, в это время думал: «Да, все же есть какая-то причина, заставляющая Бродова показывать мне свое участие. Если бы ее не было, он не стал бы этого делать. Не стал бы так явно фальшивить. Можно не сомневаться, что он так же, как и я, допустил промах в отношении батеевской струговой установки и теперь ищет себе союзника…»
Он вдруг сказал:
– Вы до сих пор не спросили, что меня побудило нанести вам визит. Или это вас совсем не интересует?
– Нет, почему же. – Бродов улыбнулся. – Наоборот, меня это очень интересует, но зачем же я должен ускорять события? Надеюсь, вы сами скажете, что вас ко мне привело?
– Скажу. – Кирилл вытащил сигарету, закурил: – Я пришел к вам для того, чтобы поговорить о своем письме.
– В каком именно плане? – Бродов заметно насторожился. – Вы хотите, чтобы я никому о нем не говорил?
– Нет, не то, – твердо ответил Кирилл. – Это меня беспокоит меньше всего. Наоборот, я весьма сожалею, что отправил письмо без своей подписи. В трусости есть всегда много постыдного и подлого, а я, видимо, все же струсил. И теперь в этом раскаиваюсь.
– Вот как! – воскликнул Бродов. – В таком случае…
– Одну минуту, – прервал его Каширов. – Причина, побудившая меня к вам явиться, состоит в другом. Мне очень хотелось бы, Арсений Арсентьевич, чтобы у вас сложилось правильное представление о батеевском струге. В свое время я лично допустил ошибку, не поверив в идею Батеева. Не знаю, сможете ли вы меня понять, но я чувствую потребность как-то исправить свою ошибку. Прошу мне поверить: это действительно внутренняя потребность, ничего другого я не имею в виду.
– Как же вы собираетесь исправить свою ошибку? – спросил Бродов. – Насколько мне известно, сейчас ваше личное мнение мало кого сможет заинтересовать: струговая установка Батеева отлично работает, в перспективе от нее ожидают еще большего и, кажется, вашей заслуги в этом деле совсем нет. Или я ошибаюсь?
– Нет, вы не ошибаетесь, – заметил Кирилл. – Моей заслуги в этом деле действительно нет никакой. Наоборот, если бы я не мешал Батееву, его успех определился бы значительно быстрее.
Взглянув на Кирилла так, словно перед ним сидел не совсем нормальный человек, Бродов раздраженно сказал:
– У меня создается впечатление, товарищ Каширов, что вы и сами не знаете, зачем ко мне пришли. Покаяться в прошлых грехах? Но я не римский папа, грехов не отпускаю и индульгенций не выдаю. Я – человек деловой и могу вам признаться: моральная сторона вопроса меня всегда занимает меньше, чем практическая. Вы меня понимаете? Если у вас нет ко мне никакого другого дела, то.
– Есть, Арсений Арсентьевич, – спокойно ответил Кирилл. – Я вам тоже могу признаться: в данном случае моральная сторона вопроса меня занимает меньше, чем практическая. И пришел я к вам совсем не за тем, чтобы плакаться в жилетку и просить отпущения грехов – это личное мое, и со всем этим я разберусь сам. Суть в другом. Я знаю, что от вас очень многое зависит. Вы можете Батеева сейчас поддержать, можете поступить и по-другому. Например, настоять на том, чтобы испытание установки прекратили до особого разрешения. Насколько я понимаю, этот вариант вас устроил бы больше. Иначе вам придется ответить на весьма неприятный для вас вопрос почему «УСТ-55» до сих пор находится на нелегальном, так сказать, положении? Вы ведь не станете отрицать, что ваша вина в этом налицо?
Бродов заметно побагровел. В первую минуту у него появилось почти непреодолимое желание показать Каширову на дверь. Черт подери, этот наглец говорит с ним таким тоном, словно он, Арсений Арсентьевич Бродов, какая-то пешка, с которой не стоит особенно церемониться. Однако здравый смысл подсказывал: Каширов, безусловно, прав и, пожалуй, ничего плохого не будет, если выслушать его до конца. Вполне возможно, он подбросит какую-то дельную мысль – в этом Бродов нуждался больше всего.
Подавив в себе чувство раздражения, Арсений Арсентьевич небрежно бросил:
– Вот как? Ну, а дальше?
– Я понимаю, – сказал Кирилл, – никому неприятно выслушивать подобные вещи, но куда же уйдешь от фактов? Мне кажется, главное, что сейчас необходимо сделать, это признать: Батеев одержал крупную победу. «УСТ-55» – великолепная машина, и ее надо немедленно пускать в серию. Тому, кто поможет это сделать, горняки низко поклонятся. И наверняка простят прошлые заблуждения.
– Вы, кажется, очень нуждаетесь в таком прощении? – усмехнулся Бродов.
Кирилл без улыбки ответил:
– Вы, кажется, тоже… Если, конечно, вы честный человек. Было бы здорово, если бы вы пошли к Батееву и пожали ему руку. Именно сейчас ему это крайне необходимо.
– Других рекомендаций у вас не будет? – опять усмехнулся Бродов. Потом встал из-за стола, за которым все это время сидел, уперся в него кулаками и жестко проговорил: – Вы отдаете отчет своим словам, молодой человек? Вам не кажется странным, что вы в некотором роде выступаете в роли ментора? Кто вам дал на это право? Кто вам дал право вообще разговаривать со мной подобным тоном? Несете чушь о каких-то моих заблуждениях, о каких-то моих ошибках – да за кого вы меня принимаете?
Кирилл спокойно сказал:
– Прошу простить меня и за тон, и за мою нетактичность, Арсений Арсентьевич. Я отлично понимаю, что у меня мало прав говорить с вами подобным тоном. Но… Тщу себя надеждой, что вы все же задумаетесь над моими словами. И не возведете свою ошибку в квадрат… Доброй ночи…
Он вежливо поклонился и вышел.
4
Он спустился вниз, зашел в гостиничный ресторан и, сев за маленький столик в уединенном уголке у окна, попросил официанта принести ему графинчик водки и чего-нибудь закусить. Окно выходило на улицу, где под матовыми фонарями тускло блестели лужи. Отсюда они были похожи на разлитую темную ртуть, пузырившуюся от крупных капель дождя. Редкие порывы осеннего ветра гнали к лужам скрученные черные листья, и они, минуту-другую поплавав на поверхности, медленно тонули, не оставляя после себя следов. Небо висело над землей очень низко, но, странно, оно казалось совсем бездонным и недосягаемым: как-то даже пугала его густая чернота без всяких теней, словно там, за окном, начинался космос – холодный, угрюмый и мертвый.
Кирилл зябко поежился и нервно пробарабанил пальцами по столу. Официант долго не возвращался, Кирилл хотел было уже окликнуть проходившего мимо его столика администратора, но тут же об этом забыл. Он снова начал смотреть за окно и вдруг представил себе раздраженное, почти разгневанное лицо Бродова, спрашивающего: «Других рекомендаций у вас не будет?» Наверняка, подумал Кирилл, Бродов сейчас мечется в своем гостиничном номере и не перестает задавать себе один и тот же вопрос: что же привело к нему инженера Каширова, какую же истинную цель преследовал этот инженер Каширов, явившись в столь поздний час?
Кирилл едва заметно улыбнулся: а сможет ли он сам, инженер Каширов, ответить на подобный вопрос со всей ясностью? Сможет ли он сам сказать прямо и четко о цели своего визита к Бродову? «А почему нет? – он опять побарабанил пальцами по столу и мысленно повторил: – А почему нет?»
Вот только бы не играть в прятки с самим собой, только бы не кривить перед собой душой. И, конечно, ничего не упрощать. В конце концов, каким бы человек ни был, натура его всегда останется сложной и внутренне противоречивой. Противоречивость своей собственной натуры Кирилл всегда возводил в высшую степень. Возможно, так оно и было на самом деле, но беда Кирилла заключалась в том, что это свое качество он относил главным образом за счет тонкости своих чувств – необыкновенной тонкости, которой, по его глубокому убеждению, мог обладать лишь человек с весьма высоким интеллектом и почти совершенной нервной системой – пусть обостренной, часто неуравновешенной, как аммонит, взрывчатой, но совершенной. Кто-то другой мог не реагировать на какие-то жизненные явления, кто-то другой мог не считаться с какими-то принципами, с теми или иными моральными условностями – Кирилл же, опять-таки по его глубокому убеждению, такой возможности был лишен. Потому что обладал высокоразвитой нервной системой и тонкой натурой. Он, конечно, понимал: ему страшно далеко до идеала и до полного человеческого совершенства, но другие отстоят от таких вещей еще дальше.
Если ему приходилось нарушать тот моральный кодекс, который был для него особым кредо, он тут же начинал искать для себя оправдание – искать лихорадочно, словно вопрос шел о жизни и смерти! – и пока не находил его, не мог успокоиться. Если бы ему сказали, что он часто идет на сделку со своей совестью, Кирилл, наверное, возмутился бы – настолько ловко он мог прятать все свое фальшивое даже от самого себя…
Узнав о приезде Бродова в город, Кирилл сразу же подумал: «Он, безусловно, приехал для того, чтобы разобраться с батеевской установкой. И не может быть сомнения в том, что мое письмо подтолкнуло его к этому приезду. Ясное дело: Бродов постарается, хотя на какое-то время, приостановить работу «УСТ-55», потому что установка оказалась весьма эффективной, а Бродов – это ведь тоже ясно, как дважды два – по ему одному известным причинам в свое время не дал ей ходу. Может быть, не поверил в нее, как не поверил я. Возможно, предубеждение его усилилось после моего письма. И моя задача – рассеять это предубеждение. Во что бы то ни стало! Недопустимо, чтобы работа установки приостановилась – это будет преступлением…»
И он отправился к Бродову. Нельзя сказать, чтобы его распирала какая-то мальчишеская гордость: вот, мол, до чего я честный и мужественный человек! Ради великой правды я готов на все – на раскаяние, на унижение, на самобичевание… Нет, такая мальчишеская гордость его не распирала – не таким Кирилл Каширов был человеком, чтобы поддаться подобной слабости. Но он и сам не стал бы утверждать, будто вообще не испытал никакого приятного чувства, встретившись с Бродовым и высказав ему все, о чем хотел сказать. Он ощутил приятную легкость, точно сбросил с себя лишний, давно уже надоевший ему груз. И думал о себе так: «Настоящий инженер должен уметь поступиться многим ради того святого, что мы называем своей честью. Именно так поступил я. И правильно сделал…»
И все же то главное, что побудило его встретиться с Бродовым, Кирилл сумел упрятать – от своей совести, от того морального кодекса, которым очень дорожил. Наверное, у каждого человека есть тайные мысли – те мысли, что никогда не толпятся на переднем плане, а бродят где-то в стороне, бродят осторожно, тихонько, стараясь ничем не выдавать своего присутствия. Но человек знает: они есть, они, если чутко прислушаться, даже легонько поскрипывают, словно прося, чтобы о них не забыли. И они всегда готовы прийти на помощь. Услужат – и тут же, по желанию человека, исчезнут, дабы не обременять своим присутствием.
Были тайные мысли и у Кирилла. Скрипнули они в то мгновение, когда он решил оградить свою честь инженера от нападков собственной совести. Скрипнули – и Кирилл прислушался. У него не было никакого сомнения в том, что сейчас, когда батеевская установка стала предметом споров и конфликтов, имя анонимного автора письма будет раскрыто. На инженера Каширова станут смотреть косо не только Костров, Тарасов, Батеев, но и сам начальник комбината Грибов, который таких штучек никому и никогда не прощает. Так не лучше ли опередить события и самому твердо сказать: «Да, писал я, потому что заблуждался. Теперь увидел: ошибка моя в оценке «УСТ-55» несомненна, и, будучи честным инженером, я не могу позволить, чтобы такую же ошибку допустили другие…»
Тайные мысли всегда коварны. Слегка коснувшись сознания Кирилла, они тут же исчезли, но не бесследно. Карусель в сознании уже закрутилась. Бродов, конечно, скажет и Кострову, и Тарасову, и Грибову: «Не мешало бы вам в своем собственном доме навести порядок. Что у вас делается – один в лес, другой по дрова? Чем объяснить, что ваши инженеры вынуждены высказывать свою точку зрения не вам, а министерству? Отсутствием необходимых условий для открытого обсуждения спорных вопросов?» – «Кто же эти инженеры? – спросят у Бродова. – Кого вы имеете в виду?» – «Хотя бы Каширова, приславшего в министерство анонимное письмо…» – «А почему вы уверены, что письмо прислал именно Каширов?» – «А сейчас он этого и не скрывает. Человек, видите ли, понял свою ошибку. Прозрел. И даже – хм… хм… – предупреждает: «Не допустите такой ошибки и вы». Похоже, что яйца начинают учить курицу…»
Кирилл твердо сказал самому себе: «Все это ерунда. Чушь. Главное – честь инженера. Коль я убедился в своей ошибке – я должен предостеречь от нее других. Все остальное не существенно…»
Вот так он заставил себя поверить в свою объективность и в свою честность, упрятав тайные мысли в ларец, ключ от которого умышленно затерял. И ему, кажется, стало легко, потому что он освободился от лишнего груза…
Официант, наконец, принес графинчик с водкой и закуску. Кирилл налил себе рюмку, без всякого удовольствия выпил и почти брезгливо закусил кусочком холодного мяса. Что-то его все-таки тяготило, и он начинал понимать, что легкость, которую он испытал, была кажущейся. Наверное, ему просто хотелось в нее поверить, и свое желание он принял за действительность. Правда, он тут же подумал: «С каких это пор я стал похож на кисейную барышню? Чуть что – и уже раскисаю, одно меня тяготит, другое огорчает, третье выводит из себя. Не послать ли все к чертовой бабушке и по-настоящему взять себя в руки?!»
Кто-то за его спиной спросил:
– Можно за ваш столик, Кирилл Александрович? Не хотели вас беспокоить, но нигде ни одного свободного места.
Не оборачиваясь, Кирилл небрежно бросил:
– Пожалуйста.
За столик сели Лесняк и Алексей Смута. Кирилл умышленно даже не взглянул на шахтеров, будто и не узнал их – очень уж ему не хотелось вступать сейчас с кем-нибудь в разговор. И, кроме того, он давно дал себе слово никогда не допускать какой бы то ни было фамильярности с подчиненными. Он уткнулся в тарелку и сделал вид, что очень занят едой.
Лесняк спросил:
– Мы вам не помешаем, Кирилл Александрович?
– Нет, – буркнул Кирилл.
– Зашли вот перекусить, – сказал Смута. – Ну, и по маленькой. Не возражаете, товарищ начальник участка?
Кирилл, поморщившись, промолчал. А Лесняк сказал Смуте:
– Чудак-человек, чего ж Кирилл Александрович будет возражать? Свои люди, шахтеры, и поговорить есть о чем, и вообще поразвлечься Правильно, товарищ начальник? Мне, к примеру, посидеть за столом со своим братом-горняком приятнее, чем с любой принцессой… Закажи чего-нибудь, Алеша. А вы один, товарищ начальник?
Кирилл холодно взглянул на Лесняка и коротко ответил:
– Да.
Лесняк не обиделся. Сочувствующе покачав головой, он заметил:
– Одному, небось, скучновато… А что поделаешь? Начальство всегда на виду, ему что-то там такое разное противопоказано. Правильно я говорю, товарищ начальник?.. Между прочим, ходят слухи, будто какой-то тип из Москвы притопал, насчет Усти. Чего это он, Кирилл Александрович? Может, Устю в ранг королевы возведут? Промахнулись мы тогда с ней. Сейчас-то эта барышня по восемьсот тонн откалывает. Корешок у меня работает на том участке, вчера сказал: «Лопухи вы, Витька, форменные лопухи. Вам счастье само в руки лезло, а вы – фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… Мы, говорит, кровь из носу – рекорд через три-четыре месяца ставить будем. Хочешь, спрашивает, пари на полсотни рублей – будет рекорд благодаря Усте?»
– А ты? – спросил Кирилл. Кажется, вот только сейчас он немного и оживился. – А ты что? Струсил на пари идти?
– Струсил? Ха! Плохо вы Лесняка знаете, товарищ начальник! Я своему корешку в тот же момент по руке – шлеп! Идет, говорю. Заключаем!
– Выиграешь? – с любопытством спросил Кирилл.
– Спор? – Лесняк засмеялся. – Ясное дело, проиграю. Я ведь с Пашкой Селяниным ходил смотреть, как Устя вкалывает. Сказка! Мечта! Час с Пашкой из лавы не вылезали, глаз оторвать не могли. Дает Устя! Правда, помучились они с ней. Помните, сколько мы бились – привод не тянул? Ну, они мощность увеличили. Пошел струг… Обрадовались, как детишки: теперь, мол, все тип-топ будет…
Лесняк закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся и ладонью разогнал дым. Кирилл невольно обратил внимание: и у Лесняка, и Алексея Смуты – белоснежные манжеты рубашек, дорогие, но не кричащие запонки, аккуратно завязанные галстуки – модные, но тоже не кричащие, без излишней пестроты, по цвету – в тон пиджакам. Прическа у Смуты строгая, с ровным пробором, виски слегка удлинены и чисто подбриты. У Лесняка – этакая изящная небрежность – волосы отброшены назад, слегка взлохмачены, но отнюдь не настолько, чтобы могли казаться неряшливыми.
Сам того не замечая, Кирилл украдкой провел ладонью по щеке и, ощутив колючую щетинку, поморщился. И хотел ведь утром побриться, да что-то помешало. Нехорошо. Неприятно. И даже неловко вот перед этими двоими. Они вот находят время следить за собой, а он…
Лесняк между тем с увлечением продолжал:
– Да, обрадоваться-то они обрадовались, но вышло, что радоваться было рановато. Не прошло и недели, как новая беда: выходят резцы из пласта, скользят по нему, машина работает вхолостую. Что делать? Опять люди бьются, мечутся, ищут. А как не искать – машина-то классная! Ну, навалились скопом: и батеевцы, и наши. Всю гидросистему пересмотрели, в маслостанции все гайки-шестеренки перебрали, а все же своего добились – пошел струг. Опять пошел. Да еще как! Есть, конечно, и сейчас недоделки, так разве ж люди остановятся?!
– Зачем же пари заключал, если уверен, что проиграешь? – поинтересовался Кирилл. – Деньги у тебя дурные?
– А это моему корешку премия от меня персональная будет, – сказал Лесняк. – За то, что не гнусил он, как некоторые из нас, когда с Устей не ладилось. Между прочим, там никто не гнусил. Во люди! – Лесняк сжал пальцы в кулак и добавил с завистью: – Настоящие. Отчего оно так получается, товарищ начальник: одна и та же шахта, все как будто одинаково, а вот на одном участке люди настоящие, а на другом – шахтера от продавца мороженого не отличишь?
