Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)
И все-таки сейчас ему было хорошо. Он и сам удивлялся, откуда вдруг пришла эта легкость и какая-то умиротворенность его чувств, почему он испытывает такое ощущение, словно внезапно освободился от ненужного и нелегкого груза. Он знал, что причиной этому не может быть вино – оно, как правило, не приносило ему вот такой душевной легкости, а, наоборот, удручало и почти всегда ожесточало. Значит, думал Кирилл, тут что-то другое. «Может быть, все это оттого, что к нему здесь относятся без всякой предвзятости, как к другу? Ведь были же они когда-то с Пашкой Селяниным настоящими друзьями! Много, правда, с тех пор воды утекло, да ведь недаром в народе говорят: «Старый друг – лучше новых двух».
Кирилл сказал:
– Я хочу выпить только с вами. Можно без тоста? Просто так… Вот собрались трое старых приятелей – и выпили. Тут ведь только мы, друзья детства…
– Ива тоже, – заметил Павел.
– Да, Ива тоже, – согласился Кирилл. – Давайте позовем и ее. Ива! – крикнул он. – Иди к нам.
Ива подошла, села рядом с Клашей. Попросила Кирилла:
– Позови и Юлию.
– Нет, не надо, – ответил Кирилл. – Юлия – это уже не наше детство. Другое. У нас было свое, у нее свое. Скажи, Пашка, тебе оно хоть чуть-чуть дорого? Ты часто о нем вспоминаешь?
– Часто, Кирилл.
– Это хорошо. Ты лучше меня… Я – сухарь… Давайте выпьем… Нет, не без тоста… За все, что осталось в прошлом. Идет? Черт подери, почему мы не могли остаться прежними?!
Он разлил вино по фужерам, на минуту задумался, потом совсем тихо пропел одну строчку из песни: «Но все ж на тревожных перронах вокзала…» И сказал:
– А вдруг и вся жизнь наша – тревожные перроны вокзала? Станции, полустанки, разъезды – бегут составы по рельсам, а мы сидим, выжидаем: скоро ли подадут наш вагон! Погрузимся в него и поедем:
– Куда? – улыбнулся Павел.
– А кто знает – куда? Кто знает, где конечная остановка? Хорошо, если б для всех нас открылся один и тот же семафор. Чтоб всем вместе по одной и той же дороге… Или никуда не поедем? Чем нам плохо на своей земле-матушке? Чем, скажи, Павел? Почему мы не радуемся, что живем на такой земле?
– Радуемся, Кирилл, – Павел кивнул в сторону небольшой группы людей, плотным кольцом окруживших Федора Исаевича Руденко, засмеялся: – Смотри…
Внешне грузный, огромный, массивный, бригадир с такой необыкновенной легкостью отбивал чечетку, будто вообще ничего не весил. Воротник рубашки он расстегнул, узел галстука ослабил, но все равно казалось, что для его могучей шеи нет полной свободы. А сильные, на вид неуклюжие руки метались с неуловимой скоростью, и, когда Руденко хлопал широкими ладонями по каблукам туфель, по груди и по ногам, создавалось впечатление, что чечетку отбивает не он один, а все, кто его окружает.
– Во дает, во дает наш бригадир! – восхищенно кричал Шикулин.
И сам вокруг него сучил подошвами, здоровой рукой поддерживая ту, что была на перевязи. Иногда Федор Исаевич угрожающе надвигался на него и басил:
– Не попади под ногу, Саня, ненароком могу раздавить. – И – баянисту: – Давай быстрей, браток, не спи…
А чуть поодаль, в центре еще одного круга Виктор Лесняк и Кудинов вдвоем танцевали танго. Магнитофон с нежной страстью пел:
Вы плачете, Иветта,
что песня ваша спета,
что сердце не согрето
без любви огня…
Лесняк изображал Иветту – томно закатывал глаза, в безысходной печали ронял голову на грудь Кудинова, делал невообразимые выпады вперед-назад, изгибаясь в талии так, словно вот-вот обессиленный упадет на руки своего партнера.
Никитич, переступая с ноги на ногу, вытирал слезы:
– Артист! Накажи меня бог – настоящий артист! Да его в это озеро, как его, лебединое, запросто на первейшую роль возьмут цыганского барона исполнять. Как думаешь, Федоровна?
– Попутал ты, Никитич, – Анна Федоровна сокрушенно покачала головой. – В «Лебедином озере» цыганский барон не участвует. То ж совсем другое.
– Ничего не другое! – обиженно запротестовал Никитич. – Ты что, за неграмотного меня принимаешь? Лебедушку кто черным крылом бьет – не цыганский барон?
– Волшебница то, а не барон. А еще коршун туда прилетает, так он серый…
– Ладно, – согласился Никитич. – Все они там волшебницы. Ты лучше погляди, как этот антихрист выламывается.
Но магнитофон неожиданно на две-три секунды умолк, что-то там в нем прохрипело, а потом вдруг вырвалось, как огонь:
А эта свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала…
Лесняк влез на табуретку, поднял руки, закричал:
– Давайте ж дружно! Хором… Ну… – Внезапно о чем-то вспомнив, быстро взглянул на часы и – Кудинову: – Миша, переключай, опоздаем!
Кудинов подскочил к магнитофону, туда-сюда крутнул ручку перемотки, замер в ожидании. И вот громкий, по-дикторски четкий голос прогромыхал:
– Прошу всех за стол… Немедленно… Категорически… Есть? Наливаем. По полной…
Пауза, во время которой Лесняк нетерпеливо покрикивал:
– Слыхали команду? Наливаем. По полной…
– Выпили! – требовательно сказали в магнитофон. – До дна… Есть? А теперь – горько. Горько. Горь-ко!..
Федор Исаевич, Костров, Алеша Смута и кто-то из пожилых шахтеров, наверное, один из дружков Никитича, стояли наготове с бутылками шампанского. И едва Павел успел прикоснуться к губам Клаши, как Лесняк взмахнул рукой, и четыре фонтана золотистой пены взметнулись над столом.
– Салют! – крикнул Лесняк. Снова с непонятной для других тревогой взглянул сперва на часы, потом – на Кудинова. Тот растерянно пожал плечами.
И в это самое мгновение над терриконом «Веснянки», словно взорвавшись, вспыхнул, взлетая в воздух, целый каскад разноцветных ракет, огнями осветил полнеба и бросил отблески на всю округу. А потом оттуда же, с вершины террикона, вверх взлетел огненный шар, на минуту повис над землей и разорвался, разметав по небу огненные брызги. Ошеломленный Никитич широко раскрытыми глазами смотрел на этот неожиданный фейерверк и, слегка заикаясь от волнения и избытка чувств, спрашивал:
– К-как же оно так, а? Кто ж это? Фейварак-то настоящий или что?.. Сукины дети, придумать такое… Да вовек не забуду…
Лесняк с наигранным безразличием бросил Кудинову:
– Ничего, Миша?
– Да вроде бы получилось. На две секунды всего задержались…
Тогда Лесняк спросил у Тарасова:
– Фаархейльд, говорите, Алексей Данилович? Читали о нем. Скудная фантазия у человека – костры жечь. У наших шахтеров головы посветлее. Правильно я говорю, Миша?
– Будь здоров.
– Тогда давай «Свадьбу». И чтоб все – хором!
А эта свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала…
Глава восьмая
1
Еще в ту пору, когда в газете появилась статья «Товарищ Каширов пробил отбой» и Кирилл считал, что его самым настоящим образом травят, он написал Бродову письмо. Обрисовав новую струговую установку, как машину совершенно себя не оправдавшую и абсолютно бесперспективную, он не примкнул к этому добавить:
«Насколько нам известно, техническое управление министерства не давало разрешения на изготовление «УСТ-55» по чертежам института и, тем более, не санкционировало испытание установки в производственных условиях. Самодеятельность, проявленная Батеевым и руководством шахты, обошлась государству в несколько тысяч тонн угля – видимо, кто-то должен за это нести ответственность? Или такая самодеятельность будет продолжаться и впредь? Если это так, если техническое управление и его отделы и в дальнейшем будут закрывать глаза на подобные безобразия, по сути дела граничащие с преступлением, группа товарищей, пишущих настоящее письмо, вынуждена будет обратиться и к Министру, и в Центральный Комитет партии. Ведь никому не дозволено, играя на конъюнктуре, заниматься авантюрами…»
В заключение Кирилл писал:
«Мы не ставим свои подписи лишь потому, что у нас не стесняются травить людей, не согласных с той или иной позицией руководства. Однако мы со всей ответственностью заверяем: факты, указанные в настоящем письме, абсолютно достоверны. Это подтвердится при любой, даже самой поверхностной, проверке».
Бродов, конечно, знал: факты подобной «самодеятельности» действительно имеют место и не только в институте Батеева. Как правило, на них старались закрывать глаза – в конце концов, директора проектно-конструкторских институтов не мальчишки, и нельзя же им совсем не доверять. Да и понять их можно: ждут, бедолаги, ждут, пока все вышестоящие инстанции утвердят и благословят какое-либо изобретение или усовершенствование, потом плюнут на все и принимают решение – сработаем на свой страх и риск. Получится – победителей не судят, не получится – там видно будет…
Получи Бродов анонимку в другое время, он, наверное, и не придал бы ей особого значения, тем более, что это была всего лишь анонимка. Но сейчас не отреагировать на нее он не мог. И не потому, что у него было желание сделать Батееву неприятность – такого желания у него не было, и, если говорить честно, то Арсений Арсентьевич даже сочувствовал Батееву, потому что неприятность все-таки того ожидала. Правда, сочувствие это выражалось не совсем так, как оно выражается среди людей близких и искренне старающихся помочь друг другу в беде. Арсений Арсентьевич, прочтя письмо и на минуту задумавшись, вслух сказал:
– Да, голубчик Батеев, придется тебя пропустить через «чистилище». Чтоб впредь умнее был и, главное, осторожнее. Но ты вытерпишь, ты мужик крепкий…
Нет, какой-то особой личной неприязни у Бродова к Батееву не было. И если Бродов решил все же дать анонимке ход, то только потому, что был Арсений Арсентьевич человеком довольно трусливым и сам пуще огня боялся всякого «чистилища», то есть разгона со стороны вышестоящих начальников, от которых зависело и его настоящее, и его будущее. Внешне всегда спокойный, уравновешенный, в себе уверенный, Бродов на самом деле никогда не отличался ни мужеством, ни внутренней убежденностью в том, что он может правильно решать те или иные вопросы. Всегда он в чем-то сомневался, всегда был настороже, ожидая какой-нибудь крупной неприятности или какого-нибудь подвоха. Все это угнетало, истощало его энергию, да и для того, чтобы казаться не таким, каким он был на самом деле, ему приходилось тратить немало душевных сил.
Сейчас Бродов особенно чувствовал неуверенность в завтрашнем дне. Хорошо узнав характер Министра, Арсений Арсентьевич понял: кампанией в вопросе технического прогресса угольной промышленности не обойтись – для Министра этот вопрос есть не что иное, как жизненная необходимость. А если это так, то нечего и рассчитывать на «затухание» проблемы. Наоборот, Бродов был уверен в обратном: с каждым днем проблема будет становиться и острее и с каждым днем ответственность работников министерства будет повышаться. Недаром ведь Министр потребовал: обо всем, что касается технического перевооружения шахт, докладывать лично ему. И хотя Арсений Арсентьевич не раз и не два успокаивал себя тем, что Батеев привез ему свои чертежи еще до этого распоряжения, до конца успокоиться он не мог. А Коробов, кажется, со своей струговой установкой крепко сел в лужу, и сам, пожалуй, не знает, удастся ли ему из этой лужи выкарабкаться…
И вот эта анонимка. В достоверности фактов, указанных автором письма, Бродов не сомневался. Кому придет в голову выдумывать что-либо подобное? Все, конечно, так и есть: Батеев, не дождавшись решения вопроса, на свой страх и риск изготовил установку на своем заводе, договорился с директором шахты и спустил ее в лаву. И тоже сел в лужу. «К несчастью, – сказал самому себе Арсений Арсентьевич. – К своему несчастью. Не повезло тебе, батенька!» И еще он хотел добавить: «А мне повезло…» Но не добавил. Побоялся даже самому себе признаться: а ведь он-то не очень опечален, что Батееву не повезло. Иначе как бы он вышел сухим из воды? А теперь выйдет. Больше того, теперь-то он смело сможет сказать даже самому Министру: с самого начала я видел пороки батеевской идеи, с самого начала я был убежден в том, что «УСТ-55» – бесперспективное дело. Потому и не торопился с выводами. Дал возможность Батееву все продумать, все взвесить и, не торопясь, не поспешая, устранить недоделки…
Ненастным осенним утром Бродов вылетел к Батееву. Приехал он в аэропорт к шести утра, но не успел войти в аэровокзал, как услышал: «Вылет самолета рейсом двадцать пять десять задерживается по метеорологическим условиям». Арсений Арсентьевич все же зарегистрировал билет, выпил в буфете чашку горячего кофе и решил погулять на воздухе. Рваные, похожие на куски грязной парусины тучи летели над землей так низко, что казалось, будто они вот-вот упадут совсем и земля станет еще более влажной и такой же грязной, как тучи. Еще не рассвело, небо было мрачным, угрюмым, неуютным, и, поглядев на него, Арсений Арсентьевич невольно поежился. «Лететь в таком небе, – подумал он, – удовольствие не из приятных…»
Он вернулся в зал ожидания, сел на скамью и вскоре не то задремал, не то впал в легкое забытье. До его сознания доносился приглушенный гул голосов, он словно издалека слышал, как по микрофону объявляли о вылетах и посадках самолетов, но в то же время ему казалось, что все это с ним не связано и никакого отношения к нему не имеет. И видел он сейчас не незнакомых ему людей, сидящих рядом с ним на скамьях и тихо о чем-то переговаривающихся, а своих сослуживцев, своих коллег по работе. Вот прошел мимо один из заместителей Министра, небрежно кивнул Бродову, и не успел Арсений Арсентьевич изобразить на своем лице улыбку, как тот уже скрылся в приемной. «Невежа! – подумал Бродов. – Мог бы быть и поприветливее!» Его всегда обижало недостаточное, как ему казалось, внимание к своей персоне вышестоящих начальников. Сам-то он таким не был. И никогда не считал за труд и за руку поздороваться, и улыбнуться приветливо, и взглянуть на человека доброжелательно…
Потом Арсений Арсентьевич увидел начальника одного из управлений министерства – Рязанова. Рязанов был Бродову почему-то несимпатичен, и он хотел уже сделать вид, что совсем его не заметил. Слишком, по мнению Арсения Арсентьевича, быстро новый начальник управления тут освоился и слишком быстро приобрел солидный авторитет. Вопросы решает твердо, уверенно, будто уже десяток лет сидит в том кресле, в которое его совсем недавно посадили. И Министр, по всем признакам, весьма доволен его работой. Все это вызывало в Бродове тайную зависть, и, хотя он от всех ее скрывал, чувство неприязни к Рязанову в нем росло.
Сейчас, желая избежать встречи с Рязановым, Арсений Арсентьевич хотел было отвернуться, как вдруг вспомнил: а ведь Александр Степанович Рязанов не так уж и давно был секретарем горкома партии в том городе, куда Бродов сейчас направлялся. Да еще, по слухам, и шахтером когда-то был, и всех он в городе знает, особенно горняков, и горняки его знают – горняк горняка видит издалека!..
Бродов спросил:
– Александр Степанович, не найдете ли вы пяток свободных минут, чтобы уделить их человеку, отправляющемуся по весьма важным делам в ваши края?
– Хоть десяток, – засмеялся Рязанов.
Они прошли в кабинет Рязанова, и там Арсений Арсентьевич показал ему анонимку. И спросил:
– Вы, конечно, хорошо знаете Батеева?
– Не только Батеева, но и того, кто прислал вам эту писулю, – ответил Рязанов. – Есть там такой начальник участка Каширов, работает на шахте «Веснянка». Его произведение…
Рязанов говорил совершенно уверенно, без малейших колебаний. Это и удивило Бродова, и насторожило. С чем черт не шутит, возможно, Батеев уже поведал Рязанову о своих мытарствах? И Рязанов, может быть, уже обо всем знает? Он сказал:
– У вас такая уверенность, Александр Степанович, будто под этой писулей вы разглядели подпись….
Рязанов иронически посмотрел на Бродова и вдруг проговорил:
– Хотите послушать моего совета, Арсений Арсеньевич? Плюньте вы на эту анонимку и употребите свою власть на то, чтобы помочь Батееву. Понимаете, дело ведь не в одной струговой установке – плохая она или хорошая. Смотреть надо значительно глубже. Техническая революция – это борьба не только технических идей, это борьба психологии. Так уж повелось испокон веков: кто-то обязательно будет цепляться за старое, но привычное, кто-то его будет отметать. Конфликты неизбежны, и тут главное – поддержать людей с новыми идеями.
– Даже если они порочны? – теперь уже Бродов смотрел на Рязанова с нескрываемой иронией, и Александру Степановичу нетрудно было угадать, о чем думает его собеседник. На все, мол, ты до сих пор смотришь с партийной точки зрения, до сих пор по привычке стараешься агитировать. А мы, дескать, и сами с усами, мы в таких вещах разбираемся не хуже. – Даже если эти идеи порочны? – снова спросил Бродов.
– Глупости! – Рязанов пристукнул ладонью по кипе бумаг, лежащих на его столе. – Глупости, Арсений Арсеньевич. Батеев мог допустить ошибки в расчетах, но чтобы его идея была порочной – я в это поверить не могу.
– А я могу! – громко сказал Бродов.
Кажется, он произнес эту фразу вслух, потому что и сам услышал свой голос, и другие его услышали. Женщина, сидевшая напротив, удивленно на него посмотрела, а мальчишка, проходивший мимо, остановился и спросил:
– Что вы сказали, дядя?
Арсений Арсентьевич махнул рукой:
– Иди, мальчик. – И подумал: «Черт знает, что творится… Какая-то мистика».
А потом вспомнил: вчера действительно такой разговор с Рязановым состоялся, и тот факт, что он запомнился Бродову слово в слово, немало его удивил. Уже покидая кабинет Александра Степановича, Бродов тогда спросил:
– А почему вы все же уверены, что писуля эта прислана именно Кашировым?
Рязанов недолго покопался в ящике стола и извлек оттуда вырезку из газеты.
– Читайте, – сказал он. – Вот это: «Товарищ Каширов пробил отбой…»
Прочитав статью, Бродов ухмыльнулся:
– Интересно…
И, больше ничего не сказав, попрощался с Рязановым.
Сейчас он думал: «Пожалуй, мне там легко не будет – вон ведь, как расписали этого самого Каширова, живого места на человеке не оставили… А сама газета-то – орган городского комитета партии? Значит, там тоже Батеева могут поддержать? Или нет? Статья статьей, а несколько тысяч тонн угля шахта все же недодала?..»
2
Каширов и сам понимал: если кому-то понадобится раскрыть фамилию анонима, написавшего письмо, особого труда это не составит. Но он был уверен в том, что вряд ли кто станет заниматься поисками человека, указавшего на непреложные факты. А если и станет, думал Кирилл, невелика беда. Можно признаться, можно сказать «нет» и послать всех ко всем чертям.
Его беспокоило другое: переданная другому участку струговая установка «УСТ-55» медленно, но неуклонно набирала темпы. Правда, многое еще там не ладилось, струг, как говорил начальник участка Симкин, никак не хотел «вписываться в общий пейзаж» механизированного комплекса, однако Батеев утверждал: нет никакого сомнения, что все это преодолимо, необходимо лишь время. И он сам, и двое его инженеров – Озеров и Луганцев – дни и ночи проводили в забое, измотались до предела, но работать продолжали.
Однажды, пробыв в лаве почти десять часов подряд, Петр Сергеевич вдруг почувствовал себя очень худо. Неожиданно началось сильное головокружение, острая боль прошла через сердце, затаилась под левой лопаткой, и Батеев ощутил что-то похожее на удушье. Такого состояния он никогда еще не испытывал и в первое мгновение растерялся, не зная, что ему предпринять. Конечно, лучше всего было бы окликнуть Озерова или Луганцева, сказать о своем недуге и попросить помочь выбраться из лавы. Однако он тут же отверг эту мысль. Ясное дело – поднимется шум, все к черту бросят и начнут с ним нянчиться, как с младенцем, а драгоценное время будет безвозвратно потеряно… Да и так ли уж ему плохо, не простой ли это страх перед неизведанным, не слишком ли он сам переполошился от неожиданности?
Он лег на спину и закрыл глаза. Самое главное, решил Петр Сергеевич, не распускаться. И чтоб никакой паники. От кого-то он слышал: при таком вот болевом шоке необходимо отрегулировать дыхание. Спокойный длительный вдох, спокойный длительный выдох. И опять – вдох, и опять – выдох.
Он с трудом набрал в легкие воздух и невольно застонал – страшная боль вновь прошла через сердце, а в глазах замельтешило, а во рту мгновенно пересохло, словно от длительной жажды. Почему-то почудилось, будто на тот маленький пятачок, где он лежал, оседает кровля. Оседает медленно, огромной тяжестью раздавливая металлическую крепь и вытесняя из лавы воздух. Его становится все меньше и меньше, от этого, наверное, и дышать все тяжелее.
– Петр Сергеевич…
Батеев открыл глаза и увидел испуганное, растерянное лицо Луганцева. Луганцев говорил приглушенным голосом, губы его немного дрожали, точно у ребенка, готового вот-вот расплакаться:
– Петр Сергеевич, вы… Что с вами? Вам плохо?
– Тише, Сеня, – попросил Батеев. – Ничего особенного… Понимаешь, вдруг закружилась голова, чуть затошнило. Сейчас все пройдет… – Он минуту помолчал, прислушиваясь к боли в сердце. Кажется, теперь она уже не была такой острой, да и удушья он уже не ощущал. Вот только под лопаткой продолжало саднить, словно туда загнали гвоздь. – Ты не шуми, – сказал он Луганцеву. – Я сейчас поднимусь наверх, отдохну, потом опять вернусь.
– Я помогу вам, Петр Сергеевич.
– Ты что? Может, на своей спине потянешь? Чудак-человек, я ведь тебе сказал: ничего особенного. Или не веришь? Давай иди отсюда, а то и вправду подумают, будто тут невесть что творится.
Пожалуй, ему не следовало отказываться от помощи. Ползя на боку к выходу из лавы, он снова начал задыхаться, и хотя через каждые три-четыре метра делал передышку, силы его приходили к концу. Но он все равно продолжал ползти. В метре от него по конвейеру грохотал уголь. Глыбы антрацита вздрагивали на ленте, тяжело приплясывали, и Батеев, глядя на них, думал: «Это только начало. Окончательно наладим установку, и тогда пойдет большой поток… Дождаться бы этого дня, не сыграть бы, как говорят летчики, в ящик…»
Он и сам удивился, почему вдруг так подумал. Никогда к нему не приходили такие мрачные мысли. Наоборот, Батеев всегда говорил: «Смерть меня ожидать будет долго – я не из тех, кто добровольно отдается в ее лапы. Черта с два! Она и я – враги непримиримые, и мы еще посмотрим, кто из нас сильнее!»
До конвейерного штрека осталось совсем близко. А там он доберется до вагонетки, сядет и поедет. Что там сейчас наверху – дождь, солнце? Когда шли в шахту, по небу бродили тяжелые тучи. И уже падали мелкие капли дождя. И осенний ветер гнал по земле еще не почерневшие листья, только-только слетевшие с деревьев. Луганцев сказал: «Хотя бы один раз как следует насладиться летом… Не успеешь глазом моргнуть, а его уже нету. И начинаешь думать, что его вообще не бывает…» Озеров усмехнулся: «Мне моя половина сегодня сказала: «Слушай, Тимка, объясни мне, пожалуйста, на кой черт мы с тобой поженились? Или ты думал, что я по пятам буду шествовать за тобой в твоих паршивых штреках и целоваться с тобой в этих самых твоих лавах? То месяцами сидишь в институте, то тебя не увидишь на нашей грешной земле. Когда это кончится?» А я говорю: «Пока живой, это не кончится…»
Правильно он ей ответил. А как же иначе? Разве кто-нибудь из них может пожаловаться, будто жизнь им мало дала? Прикинуть, сколько они сделали, посчитать, сколько добротных машин пошло на шахты из их института – чего еще надо желать? Нет, скажи сейчас Батееву: «Вот что, дорогой Петр Сергеевич, сам видишь – здоровье твое, мягко выражаясь, желает оставлять лучшего, и поизносил ты его, конечно, благодаря своей работе. Хочешь начать жизнь сначала? Но с уговором: к шахте не приблизишься и на пушечный выстрел, к своему институту – тоже. Дадим тебе спокойную должностенку вроде начальника тихонькой пристаньки, куда раз в неделю заходит катерок, а к должностенке этой подкинем и здоровьица – не будешь хватать ртом воздух, как рыба на мели. Согласен? По рукам?» Смешно! На кой же дьявол Петру Сергеевичу здоровьице, если отнять у него все, что он имеет – и его институт, и беспокойные ночи, и отчаяния, и надежды! Да пропади оно пропадом, такое здоровьице!
Услыхав позади себя чье-то бормотание, Батеев оглянулся и увидел Луганцева. Тот полз за ним метрах в четырех-пяти, не спуская с него глаз. Батеев сказал:
– Ты чего? Ты чего за мной следишь? Тебе нечего делать?
Луганцев приблизился к нему вплотную, сердито ответил:
– Не шуми, Петр Сергеевич. Хватит. И не строй из себя борца, который готов погибнуть на посту. Ясно? Все обстоит значительно прозаичнее. Тимофей остался там, а я довезу тебя домой. Точка.
– Нет, это ты не строй из себя заботливого доктора Айболита. Поворачивай.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, – сказал Луганцев, – я подниму сейчас панику. Слово коммуниста… Поехали дальше…
Врач приехал немедленно. Приехал сразу с двумя сестрами – одна брала кровь, другая снимала кардиограмму. И когда сестры ушли, он сказал:
– Достукался, приятель. Не знаю, что покажет кардиограмма, но сомневаться не приходится – звонок серьезный.
– Утешил, – бросил Батеев. – Ты со всеми так разговариваешь?
– Нет, только с такими умниками, как ты. Кто тебя предупреждал: не рви, как горячий конь? Кто тебе еще два месяца назад советовал бросить все к черту и поехать в Кисловодск – не я? А ты что ответил? «Погоди, доведу свой струг до конца, тогда». Довел?
Они были давними друзьями – Петр Сергеевич Батеев и Илья Анисимович Разумовский. Когда-то еще в детстве оба мечтали стать полярниками. Белых пятен на Крайнем Севере было еще бесчисленное множество – кому, как не им, следовало заполнить эти белые пятна и на некоторых из них написать: «Земля Батеева», «Залив Разумовского», «Бухта Ольги Черновой». В Ольгу Чернову, белобрысую девчонку с зелеными, точно у кошки, глазами они оба были безумно влюблены. Ради нее и решили открывать новые земли, заливы и бухты. Перечитывали книги всех известных полярников, строили модели аэросаней, не боящихся торосов, конструировали чудо-нарты, закалялись, чуть ли не до декабря обкатывая себя струями ледяной воды… А потом вдруг выяснили, что Ольгу Чернову водит в кино и там покупает ей мороженое десятиклассник Витька Еремин, обладатель кожаной куртки с потрясающим количеством молний. Видимо, семиклассницу Ольгу и покорил не столько сам Витька, сколько ошеломляющие молнии. Короче говоря, это был удар. Правда, Витьку, худосочного, занудливого донжуана, подкараулили, однако бить не стали, а припасенными для этого случая ножницами срезали все молнии и с миром отпустили. Ольге же написали: «Дура. Если б ты знала, кого в эти дни утратила…»
Полярниками они не стали. И не потому, что теперь не для кого было открывать заливы и бухты: просто появилась настоящая любовь – у одного к медицине, у другого к шахтам. И хотя пошли они разными дорогами, дружба их не угасла.
…Батеев спросил:
– Илья, скажи мне прямо: это не инфаркт?
– Скажу тебе прямо: это, наверное, не инфаркт.
– Наверное? А точнее сказать не можешь?
– Пока нет. Думаю, что это только преддверие. Понимаешь? Все зависит от тебя. От твоего поведения. Одумаешься, станешь умнее – все наладится. Будешь продолжать прежний образ жизни – сгоришь в два счета. А пока я заберу тебя в больницу. Не надолго, недельки на две, но заберу обязательно.
– Прямо сейчас? – спросил Батеев. – Собираться?
– Да. Прямо сейчас.
Петр Сергеевич принужденно засмеялся:
– А я-то думал – ты умный. «Не надолго, недельки на две». Ты отдаешь отчет своим словам? Да ты меня и трактором не утянешь в свою больницу! Чем там дышать? Карболкой? И кто за меня будет работать?
На маленьком столике в изголовье его постели лежали толстый блокнот и несколько карандашей и ручек. Петр Сергеевич приподнялся на локте, раскрыл блокнот и быстро начертил какую-то схему.
– Смотри, Илья, – сказал он врачу. – Это рабочая часть струговой установки. Вот это – передвижная крепь, гидродомкраты, конвейер, это – тяговая цепь, это – привод. В сочетании все называется комплексом. Ты все понимаешь? Этот комплекс – детище нашего института. Значит, и мое детище! Уже сейчас он дает по восемьсот тонн угля в сутки. Из одной лавы дает, понимаешь? А мощность пласта – менее шестидесяти сантиметров. Но восемьсот тонн далеко не предел, слышишь? Полторы, две тысячи тонн – вот наша мечта! И мы ее осуществим, можешь в этом не сомневаться, Илья. Знаешь, в чем причина наших прежних неудач?
Разумовский покачал головой:
– Ты плохо кончишь, Петр, сын Сергея. Я понимаю человеческую одержимость, я иногда преклоняюсь перед ней, но я не могу понять вот такого наплевательского отношения к своему здоровью. И знаешь, почему я не могу этого понять? Люди, подобные тебе, совсем не думают, что они разбазаривают государственные ценности. Не доходит? Каждый человек – это государственная ценность. От него ждут полной отдачи всего, чем он обладает. Отдачи его знаний, опыта, умения, энергии и так далее и тому подобное… А что делаешь ты? Много ли надо ума, чтобы работать на износ? И что ты сможешь дать людям, если выйдешь из строя?
Батеев с огорчением закрыл блокнот и сказал:
– Нудный ты человек, Илья. Я тебе о Фоме, а ты о Ереме… Нет в тебе настоящего огня – не загораешься ты, не вспыхиваешь. Может, посоветуешь мне вообще подать в отставку? Выйти на пенсию и разводить тюльпаны?
Разумовский встал, подошел к двери и окликнул:
– Вера Михайловна!
Вошла жена Батеева. Она старалась держаться, старалась не показывать свою тревогу, но, кажется, ничего не могла с собой поделать. Даже в том, как она взглянула на мужа, угадывалось ее смятение.
Разумовский сказал:
– Вера Михайловна, очень прошу вас быть с этим человеком построже. Не давайте ему никакой воли. Сейчас не время для каких-либо его эмоций, и если он этого не понимает, тем хуже для него.
– Что он должен делать? – спросила Вера Михайловна.
– Лежать, – коротко ответил Разумовский. – А я скоро опять приду.
3
Петр Сергеевич лежал. Жена унесла блокнот, спрятала листы бумаги с какими-то набросками и расчетами, убрала даже книги – читать тоже нельзя.
Батеев глядел в потолок и, потирая ладонью левую сторону груди, усмехался: «Государственная ценность… Я – государственная ценность. Я не имею права ее разбазаривать – ее надо беречь. То есть я должен беречь самого себя. Должен спокойно лежать и думать о тюльпанах. Ах, как они прекрасны, эти тюльпаны, как радуют глаз их необыкновенные краски!»
Услышав громыханье посуды на кухне, он осторожно встал и на цыпочках подошел к телефону. Воровски оглядываясь на дверь, набрал номер Кострова и шепотом сказал:
– Николай Иванович, я маленько прихворнул, поэтому нахожусь дома. У меня к тебе просьба: узнай, как там идут дела, и позвони.
Костров спросил:
– Гриппуешь? Давай недолго. Приехал Бродов, только сейчас о тебе спрашивал. Спрашивал, где ты есть.
