Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
Внизу, очень, видимо, далеко от Кирилла, негромко громыхнул взрыв. Потом еще один, еще и еще. Если бы не слабое, едва заметное колебание воздуха, которое Кирилл через несколько мгновений ощутил, можно было бы подумать, что это над толщей земли погромыхивает гроза. Но он, конечно, понимал, откуда доносятся эти взрывы: в шахте нарезаются новые лавы, и сейчас проходчики бригады Опалина прокладывают дополнительные штреки. Кирилл даже представил себе такую картину: уже готовы шпуры, в них уже заложен аммонит и все, кто находится вблизи, устремляются в укрытия. А потом раздаются взрывы. И еще не осела пыль, в воздухе еще плавают газы, а проходчики уже спешат к породопогрузочной машине. Опалин кричит: «Куда? Назад!..»
Опалина Кирилл про себя называл стратегом. Это он, Опалин, пытался как-то «просветить» Кирилла:
– Технический прогресс – это, Кирилл Александрович, штука весьма и весьма сложная. Это, простите, Кирилл Александрович, за высокие слова, как битва. Но не такая битва, когда все решается в одном, хотя и тяжелом, но коротком бою. Тут дело другое: драться надо долго, каждый день, за каждую, даже маленькую высотку. Взяли ее – пошли дальше, к другой, взяли другую – пошли к третьей. Я понятно говорю, Кирилл Александрович?
– Доходит, – усмехнулся Кирилл.
– Это хорошо, что доходит. Вот у вас чего-то не хватило, чтобы довести до конца работу с батеевской установкой, значит, вы не взяли одну из высоток. Почему? Струсили? А как же вы пойдете дальше? И как поведете за собой свое войско? И куда поведете? Впереди ведь еще много высоток, ой как много, а кто может сказать, что вы опять не струсите? Выходит, Кирилл Александрович, это не частный случай…
– А что же это, по-твоему, стратегия?
– Точно! Точно, Кирилл Александрович, стратегия. Большая стратегия! На войне оно как бывало? Даже самое большое наступление часто начиналось с захвата маленького плацдарма. Взяли его, закрепились, подтянули силы – и рванули дальше.
– Ты что ж, на войне фронтом командовал? – спросил Кирилл. – Откуда у тебя такие обширные познания?
– Рядовым я на войне был, – спокойно ответил Опалин. – Так ведь в таком деле и рядовые разбирались. Элементарно…
Конечно, если как следует поразмыслить, Опалин прав. Драться надо долго, каждый день, за каждую, даже самую маленькую высотку. Иначе ничего не выйдет. И ему, инженеру Каширову, в стороне от этой драки быть нельзя. В противном случае он вообще может оказаться в стороне от жизни…
Где-то далеко громыхнул взрыв, потом еще и еще. Будто эхо утихающей грозы, будто ее отзвуки, проникшие через толщу живой земли. Кирилл поднялся, выбрался из ниши и легко, словно оставил здесь ненужный груз, пошел к бригаде в лаву.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая
1
Тучи шли эшелонами.
Вырываясь из-за поймы Задонья изломанным пеленгом, они густыми трассами ледяной крупы косили иззябшую степь и, разбитые ураганным ветром, уходили за холмы правобережья.
А по Дону исступленно металась по-сибирски злая поземка. Швыряла к небу туго закрученные сизые вихри, гнала к крутоярью грязные струи перемешанного с землей снега (от самых Черных земель несло сюда потоки пыли и крупинок иссушенной морозами и ветрами почвы), больно хлестала по ветвям заиндевевших верб и плакучих ив.
Всполошенно орали грачи. Буря застала их врасплох, разметала зимние гнездовья – ни укрыться теперь негде, ни переждать непогоду. Снежная коловерть бросала их от берега к берегу, поднимала под тучи, и оттуда, падая на крыло, они устремлялись вниз. Лишь каким-то чудом избегая удара о мерзлую твердь, птицы цеплялись за кусты прошлогоднего бурьяна и в смертельном страхе ожидали нового порыва ветра.
День и ночь и еще день и ночь бесновалась непогода, а потом вдруг сразу все затихло, все присмирело – видно, истомилась буря, измаялась, вот и угомонилась.
С моря потянуло легкой, влажной и теплой низовкой. Лед, во многих местах прохудившийся от частых зимних оттепелей, совсем пожелтел, набух, а вскоре и полыньи зачернели, и парок над ними заклубился. Жидким туманцем поплыл над Доном. Будто дымок от костра.
В лиманах к вечеру собирались дикие утки. Летели, видно, издалека, падали на воду тяжело, грузно, не в силах в последний раз взмахнуть ослабевшими крыльями. И сразу спешили в заросли прошлогоднего камыша и чакана – укрыться от вражьих глаз лисиц и луней. А на рассвете, чуть заголубеет придонская нежная зорька, птицы, отдохнув, с криком поднимались и летели дальше: в разливы веселовского половодья, к Цимлянскому морю в кучугуры – там остались старые гнезда, где они родились и выросли.
И только одна утка-шилохвостка вот уже третий день оставалась в небольшом заливчике рядом с широким плёсом. Каждый раз, когда косяки, сделав над Доном прощальный круг, скрывались за горизонтом, затянутым туманом, она, пытаясь взлететь, долго била крыльями о воду и, обессилев, снова возвращалась в камыши. Укрывшись в зарослях, тоскливо и отрешенно вглядывалась в небо – вдруг снова появятся сородичи, она подаст призывный клич, и на какое-то время разомкнется страшный круг ее одиночества…
– Небось, прошлогодний подранок, – высказывал предположение проходчик Климов. – Перезимовать, бедолага, перезимовала, а что с ней дальше будет – одному богу известно.
Климову возражали:
– Будь она прошлогодним подранком – давно погибла бы. Зима хоть и мягкая была, а временами мороз все начисто сковывал – где ей харчиться было? Скорей всего лунь на ночном отдыхе в крыло долбанул…
– Или простудилась в полете. Ей бы сто граммов с красным перцем или коньяку рюмку – враз поздоровела бы…
– А ты пригласи ее на ужин да угости. В тумбочке припасец найдется.
Алексей Данилович Тарасов прислушивался к разговорам горняков, смотрел на них и по-доброму улыбался: балагурить-то они балагурят, посмеиваться-то посмеиваются, а за всем этим наверняка глубоко скрываются какие-то чувства, в которых не так уж просто и разобраться. Кто знает, может, кое-кто из них, глядя на эту обреченную птицу, с тоской думает: «Вот так и я теперь буду маяться, как тот подранок. Спускаться под землю – заказано, а без этого – какая жизнь? Шахтеру без шахты – точно птице без неба…»
На заре в палатах санатория начиналась приглушенная возня. Поднимались с коек так, чтобы не скрипнула ни одна пружина, торопливо натягивали пижамы, на цыпочках, затаив дыхание, выходили на балконы: не дай бог увидит главный или дежурный врач – быть тогда большой грозе.
Первое, о чем шепотком спрашивали друг у друга, было одно и то же:
– Ну, как она?
– Чего-то не видно. Пожалуй, улетела.
До боли в глазах всматривались в камыши еще не совсем проснувшегося заливчика, ждали, когда появится Шикулин, обладатель единственного бинокля – старого ободранного «Цейса».
Шикулин выходил на балкон, как капитан выходит на мостик: не торопясь, полный собственного достоинства, важный и с виду недоступный. Вначале оглядывал небо, горизонт, все Задонье и лишь потом обращал внимание на людей. Одной рукой он поддерживал сползающие с тощего живота пижамные штаны, другая покоилась на перекинутом через плечо «Цейсе».
– Собрались уже? – спрашивал он у толпившихся на балкончиках горняков. – И чего людям не спится, ума не приложу. Опять, небось, о паршивой утке разговоры ведете? Было б у меня тут ружьишко, ахнул бы раз и – на кухню. Поджарьте, пожалста, знатному охотнику Александру Шикулину вот эту птичку…
– Не ломайся, Пшик! – говорили Шикулину. – Или сам гляди, или давай сюда подзорную трубу.
А Шикулину и самому не терпелось скорее узнать, что там такое с шилохвосткой. И странное сейчас чувство испытывал чем-то похожий на мальчишку человек. Подносит он к глазам свой «Цейс», медленно, очень медленно настраивает окуляры, ловит какой-то дальний лиманчик, внимательно разглядывает круглое озерцо и на нем белую цаплю, стоящую на одной ноге, всматривается в табунок коней, случайно попавший в поле его зрения, а вот сразу взглянуть на тот заливчик, где мается утка, боится. А вдруг она еще там! Вдруг опять он увидит безнадежную ее борьбу с судьбой, и у него снова, как вчера и позавчера, больно защемит сердце, будто это вовсе и не птица-подранок мечется в безысходной тоске, а он сам, знатный комбайнер шахты «Веснянка» Александр Шикулин, ищет выхода из того угла, в который загнала его собственная судьба? Улетела бы шилохвостка к своему старому гнездовью – и легче стало бы на душе у Шикулина от сознания, что любой круг всегда все-таки можно разомкнуть, лишь бы воля была на то да еще немножко счастья…
В то же время боится Шикулин и другого: вдруг заливчик окажется совсем пустынным и ничего он там не увидит! Поверит ли тогда, что птица улетела, а не забилась в камыши и старый чакан, чтобы встретить свою смерть в одиночестве? Ведь и в этом случае легче на душе у Шикулина не станет, и хотя он и виду не подаст, будто о чем-то переживает, а все же тоску свою быстро прогнать не сумеет.
– Куда ты трубу-то направил? – недовольно ворчит Климов. – Заливчик тот разве там? Правее давай, балда, простого дела сделать не можешь.
Климова поддерживают:
– Тише, господа шахтеры, Пшик весь земной шарик оглядывает, не мешайте.
– Он свой терриконик ищет, жинка его синим платочком оттуда должна помахать…
Шикулин, сдерживаясь, замечает:
– А кому не терпится, тот, между прочим, вполне может такую же трубу за наличный расчет в комиссионном приобрести. И гляди тогда поглядывай хоть с утра до вечера, если другого занятия не найдется.
Он наконец навел свой «Цейс» на заливчик и, не удержавшись, крикнул:
– Вон она, наша! Штук их там двенадцать, и наша тоже… Да не толкайте под руку, дайте разглядеть как следует! Плывет вон рядом с селезнем, пристроилась к нему, будто милая невестушка. И крылышками помахивает, от радости видно…
К «Цейсу» Шикулина протянулось сразу несколько рук:
– Дай взглянуть, Пшик. Слышишь? Ну дай, тебе говорят!
Шикулин презрительно бросил:
– Никаких Пшиков не знаю, кто они такие, Пшики, тоже не ведаю. Ясно?
Кто-то сильными руками обхватил шею Шикулина сзади, сдавил его плечи, будто зажал в тиски. И пробасил над ухом:
– Отдай трубу, Пшик, иначе дух из тебя вон. Ну!
И вдруг Шикулин прерывающимся шепотом проговорил:
– Поднимается, братцы! Взлетает! Пошла, пошла-а, голубушка, третьей взлетела, вслед за селезнем.
Тиски разжались, но теперь Шикулин и сам уже сорвал свой бинокль с шеи, протянул Климову:
– На, гляди! Да скорее, скроется же…
А утки, сбившись в нестройный пеленг, уже делали полукруг над Доном и всё ближе подходили к горняцкому санаторию, точно решив попрощаться с людьми, провожающими их в дальний путь. Шилохвостка летела третьей, чуть припадая на одно крыло, и казалось, будто она прихрамывает: то немного отстанет от селезня, то рванется вперед и почти вплотную к нему приблизится, словно боясь расстаться с ним хоть на минуту. Легкий, едва слышимый свист крыльев пронесся над головами притихших людей, и потом надолго повисла тишина – теперь уже не тревожная, а какая-то торжествующая, точно вселяющая в души этих людей тайные, одним им ведомые радости и надежды.
– Полете-ели! – не то сказал, не то облегченно вздохнул Шикулин. И повторил: – Полете-ели! Ни пуха им, как говорится, ни пера. – Еще раз вздохнул и по-детски чисто, просветленно улыбнулся.
– А говорил – ружьишко! – с такой же просветленной улыбкой заметил Климов. – Любишь ты, Саня, туману напускать. Да возьми ты в ту минуту ружьишко, я б тебе сам башку открутил. Или не понимаешь, об чем речь?
– А что? – спросил Шикулин. – Утка на то и есть утка, чтоб ее прихлопнуть, когда надо.
– То-то и оно – когда надо! А когда не надо?
2
Шикулин верил в судьбу. Что б там ни говорили о такой штуке, как судьба, разные философы, а она, думал Александр Семенович, появляется на свет вместе с человеком и идет за ним по пятам всю жизнь. Да это еще ничего, если б только шла по пятам, она, видишь ли, и командует человеком: туда тебе – можно, туда – нельзя, сюда – ты пойдешь, а сюда – заказано…
Одного человека она на руках носит – не жизнь такому, а веселая прогулочка, у другого сама не шее сидит, гнет его, бедолагу, к земле, головы поднять не дает, зануда! Ну что ты будешь с ней делать, ежели невзлюбила она твою персону? Драться с ней? Так она ж тебя в бараний рог скрутит – и пикнуть не успеешь! В ножки ей кланяться? Любит, ой как любит судьба-судьбишка, чтоб в ножки ей кланялись. Только тут тоже ведь палка о двух концах: чем ниже кланяться будешь, тем скорее свой хребет поломаешь, тем скорее горбатым станешь. А горбатого, как говорят, лишь могила и исправит… Серединку, серединку надобно выбирать, думает Шикулин, тогда, как-никак, жить еще можно будет…
Раньше он и старался выбирать серединку – на судьбу свою особо не роптал, но и залезть ей себе на шею тоже не всегда давал. Взять, скажем, тот случай, когда вывалился на него в забое «сундук» и пришлось ему долгое время пребывать на больничной койке. Вон ведь как метался тогда Александр Семенович от дикой боли, а кто хотя бы раз услыхал от него жалобу на свою судьбу? Давний его приятель плотник Сидорцев, придя как-то проведать, сказал:
– Ну и не везет же тебе, Саня, хоть стой, хоть падай. Сколько человек тогда в лаве было, а «сундук» – на тебя! Не везет, как сему сем – сорок девять… Под звездой ты несчастливой родился, что ли? Есть такая звезда на небе, рак и козий рог называется, так кто под ней родился – хана! Про науку жироскопию, небось, слыхал?
Шикулин с нескрываемым презрением ответил:
– Темень! Во-первых, не жироскопия, а хиромантия, а во-вторых, есть Козерог, а не козий рог, ясно? А в-третьих, ежели ты хочешь знать, под «сундук» я сам себя подставил. Вместо Пашки Селянина.
– Сам? – усомнился Сидорцев. – По доброте? Или орденок надеялся отхватить?
– А ты про такую штуку, как благородство рабочего человека, слыхал что-нибудь? – в свою очередь спросил Шикулин.
– Туману напускаешь, Саня, – сказал Сидорцев. – Вот дадут тебе инвалидность, в шахту – ни ногой, взвоешь ты тогда по-волчьи, на этом твое рабочее благородство и закончится. А? Судьба твоя на данном этапе ножку тебе подставила, и никуда ты теперь от этого не уйдешь. Как сему сем – сорок девять…
– Может, и подставила, – неожиданно согласился Шикулин. – Только насчет инвалидности ничего не получится. Судьба судьбой, а мы тоже зубы имеем. Понял, «жироскопия»?
Его и вправду в шахту не пускали очень долго, предлагали много хороших должностей на поверхности, но он стоял на своем – только под землю.
– Нету мне жизни без шахты, – говорил он то просяще, пуская слезу, то требовательно. – Нету и не будет! Или в расход меня захотели?..
Тот же самый Сидорцев, узнав про мытарства своего приятеля, напомнил ему:
– Говорил тебе – судьба ножку подставила. Давай, Саня, покорись, для тебя ж и лучше будет.
Шикулин не покорился. Когда все его попытки переубедить местное начальство и местную медицину окончились неудачей, он сел на свой мотоцикл и помчался в областной центр. Как домой, пришел в обком партии и заявил дежурному бюро пропусков:
– Лично к секретарю обкома товарищу Исаенко. Срочно…
Дежурный усмехнулся:
– Он вас ожидает?
– Скажи, что приехал Шикулин, – твердо заявил Александр Семенович. – А кто такой Шикулин – он должен знать. А в случае не знает, так скажи: рабочий очистного забоя шахты «Веснянка». Да не просто рабочий, а известный комбайнер. Все ясно?
Дежурный все записал и, прежде чем захлопнуть окошечко, сказал:
– Ждите, товарищ известный комбайнер Шикулин.
Посидев не больше десяти минут, Александр Семенович постучал в окошечко, спросил:
– Что там слышно о моей персоне?
– Ведутся переговоры, – ответили ему. – На высшем уровне.
Не уловив в словах дежурного иронии, Шикулин вышел на улицу, поглядеть за мотоциклом. Но с полдороги вернулся: а вдруг товарищ Исаенко его уже вызвал? Вдруг его уже кинулись?
Он снова постучал:
– Это опять я, Шикулин. Как там насчет меня обстоят дела?
– Пока в той же стадии. – Младший лейтенант теперь уже с любопытством посмотрел на Шикулина и повторил: – Пока в той же стадии. И советую вам набраться терпения, товарищ шахтер. Вы отдаете себе отчет, где находитесь?
– Отдаю, – ответил Шикулин. – А ты, парень, звякни еще раз и скажи: товарищ Шикулин, мол, резервным временем не располагает, он, мол, не прохлаждаться сюда приехал, а решать наиважнейшие вопросы. Ты все понял, младший лейтенант?
Дежурный с укоризной покачал головой, но все же еще раз позвонил в отдел угольной промышленности. Что-то там ему сказали, он выписал пропуск и предупредил:
– Вначале загляните в свой отдел, товарищ Шикулин. А там вам скажут, примет ли вас секретарь обкома или нет…
– Загляну, – ответил Шикулин.
А сам подумал: «Шутники, эти младшие лейтенанты… «Примет вас секретарь обкома или нет…» Как же он может меня не принять, если я приехал лично к нему?»
В приемной сидели четверо. Солидные, по всему видать – деловые люди, начальники. Сидели молча, украдкой поглядывая на дверь секретаря обкома. Ждали приглашения. На Шикулина, когда он вошел, никто не обратил внимания. А Александр Семенович громко сказал:
– Здравствуйте. Вы тоже к товарищу Исаенко?
Молодая женщина в очках, сидевшая за столом, заваленным разными бумагами, заметила:
– Немножко потише можно?
– Можно, – согласился Шикулин. И, поняв, что эта женщина – технический секретарь, направился к ней, – Я на беседу к товарищу Исаенко, Александр Семенович Шикулин. Горняк. Доложи, пожалуйста, чин по чину. Добро?
Женщина, почему-то слегка поморщившись, спросила:
– Вас товарищ Исаенко приглашал?
– Куда? – Шикулин посмотрел на нее с явным недоумением. – Куда приглашал?
– Сюда. Для беседы.
– Никто меня сюда не приглашал, – сказал Шикулин. – Я по своему собственному усмотрению.
Кто-то из четверых, ожидавших приема, хмыкнул. Хмыкнул нарочито громко, чтобы Шикулин слышал. Александр Семенович быстро оглянулся, и тот, кто хмыкнул, – круглолицый человек с отвислыми щеками – не успел погасить насмешливой улыбки. Шикулин, больно задетый, в упор посмотрел на толстяка, спросил:
– Чего хмыкать-то? Со скуки, что ли?
Толстяк переглянулся с рядом сидящими товарищами и, не найдя у них поддержки, ничего не ответил. Уткнулся в газету и молчал, будто ничего не произошло. А в это время в приемную из кабинета вышел Исаенко. Что это именно сам секретарь обкома, Александр Семенович понял сразу: при его появлении все встали и посмотрели на него выжидающе. Шикулин тоже посмотрел на Исаенко и в первое мгновение остался недоволен тем впечатлением, какое произвел на него секретарь обкома. Слишком интеллигентный вид, слишком проницательные и, кажется, настороженные глаза. Такой, по мнению Шикулина, с рабочим человеком за ручку не поздоровается, такой по душам не побеседует. Наверняка скажет: «Идите, товарищ, в свой отдел и там решайте вопросы».
«Это не то, что первый, – подумал Шикулин. – О первом говорят: наш человек… Хотя и не из рабочих, а из крестьян, рабочего человека крепко уважает…» И еще Шикулин подумал: «Черт меня сюда приволок! Отрежет мне сейчас товарищ Исаенко – будь здоров. И топай тогда, Саня, обратно, и слушай, как еще раз хмыкнет этот мешок с жиром…»
Он даже слегка растерялся, когда секретарь обкома подошел к нему совсем близко и так это просто, будто был с Шикулиным давным-давно знаком, спросил:
– Вы тоже ко мне, товарищ?
– К вам. – Шикулин как-то невольно, почти бессознательно вытянулся и по-солдатски прижал руки к бедрам. – К вам я, товарищ Исаенко. Шикулин моя фамилия. Александр Семенович Шикулин, комбайнер с шахты «Веснянка». По очень личному и трогательному вопросу…
– Трогательному?
Исаенко улыбнулся, но ничего ни насмешливого, ни язвительного в его улыбке Шикулин не заметил. И никакой настороженности в глазах секретаря обкома тоже не было – смотрел Исаенко на Шикулина совсем доброжелательно и, как подумал Александр Семенович, с большой заботливостью.
Снова по-доброму улыбнувшись, Исаенко сказал:
– Коль по трогательному, придется принять вас вне очереди. Прошу.
Он уже шагнул было к двери своего кабинета, когда толстяк, вытирая платком потный лоб и отвислые щеки, осмелился преградить ему дорогу.
Слегка заикаясь от волнения, он спросил:
– Мне следует обождать, Анатолий Алексеевич? Вчера я не смог к вам прийти, так как…
– Нет, ждать вам не следует, – ответил Исаенко. Ответил, как показалось Шикулину, сурово, почти жестко. – Пройдите к заведующему промышленным отделом, он в курсе.
Уже закрывая за собой дверь, Шикулин оглянулся. Толстяк продолжал стоять все в той же позе с платком в пухлой руке. Шикулин усмехнулся и, не удержавшись, хмыкнул.
* * *
Как же мог не верить Шикулин в судьбу, если все складывалось так, будто каждый его шаг был кем-то заранее предначертан, кем-то заранее предопределен?! Сейчас он точно уже не мог вспомнить, кто его надоумил поехать в обком партии (кажется, Виктор Лесняк, хитровато подмигнув ему, сказал: «А ты что, не знаешь, что есть власти и повыше наших? Областной комитет КПСС, например… Или пороху не хватает туда обратиться?»). Ну, а если бы он туда не поехал? А если бы вместо Исаенко был секретарем другой человек, не такой душевный, не такой понятливый к нужде шахтера, как тот толстяк? Разве он стал бы тратить на Шикулина столько времени? Стал бы вызывать заведующего угольным отделом и наказывать ему: «Во всем тщательно разберитесь, лично сами все проверьте, и, если существует какая-то медицинская перестраховка, положение надо исправить…»
Вот это и есть судьба, думал Шикулин, встретить на своем пути именно такого человека, который тебе не хуже родного брата. А если это не судьба, так что же оно тогда такое есть?
После того как его снова допустили работать на комбайне (врачебная комиссия хотя и пошла с великим скрипом на уступки, но и перед Костровым и перед Тарасовым поставила условия: Шикулина в ближайшее время обязательно послать месяца на два в санаторий. Потому что налицо переутомление, да и недавние травмы дают себя знать. А после будем смотреть…), Шикулин долго чувствовал себя этаким героем, которому теперь все трын-трава и сам черт не брат. При каждом удобном случае он не упускал возможности козырнуть своими близким знакомством с самим товарищем Исаенко и тем приемом, какой ему был оказан.
Секретарь обкома партии действительно принял Александра Семеновича очень любезно, внимательно выслушал его, после чего тут же вызвал заведующего угольным отделом, приказав тщательно во всем разобраться и потом обо всем ему доложить. На этом, собственно, прием и окончился, но Шикулин не был бы Шикулиным, если бы свою встречу с Исаенко не обрисовал в таких красках, что, как говорил Лесняк, «теперь и Министру до Сани Пшика – как до неба».
В первый же день, придя в нарядную, Александр Семенович скромненько опустился на табуретку в полутемном углу и, положив на колени руки, углубился, казалось, в свои мысли. О том, что он снова будет работать в шахте, бригада уже знала, но о подробностях Шикулин пока еще никому не рассказывал. Виктор Лесняк спросил:
– Ну, давай, Саня, что и как… говорят, у самого секретаря обкома побывал? Врут, наверное, а?
Шикулин вроде бы как нехотя ответил:
– Может, и врут, а может, и правду говорят…
Хорошо зная характер Шикулина и ни капли не сомневаясь, что он сейчас даже подрагивает от внутреннего желания и нетерпения обо всем поскорее рассказать, Лесняк с безразличным видом заметил:
– Наверное, врут. – И, отвернувшись от Шикулина, обратился к Павлу Селянину и Алеше Смуте: – Вчера мы со Степой Бахмутовым на литературном вечере были. Интересно. Степа даже умудрился одно стихотворение записать. Прочитай, Степа. Как это там: «Ты не знаешь, что такое старость. Это – свернутый навеки парус…»
– «Лодка, брошенная с дном пробитым, что стоит на берегу забытом, – с готовностью подхватил Бахмутов. – Старость – это все, что пеплом стало, гильза, что когда-то отстреляла…»
Он залез на табуретку, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Вся его поза говорила о том, что сейчас он как бы проникся вдохновением поэта и теперь его долго не остановишь. Алеша Смута попросил:
– Продолжай, Степа.
И тогда Шикулин не выдержал.
– Тоже мне, чтецы-декламаторы! – крикнул он из своего угла. – Нашли время стишки читать. Других разговоров нету, что ли?
– А какие еще есть разговоры? – спросил Лесняк. – Может, у тебя что есть?
– Может, и есть, – оживился Шикулин. – Я вот когда был на приеме у товарища Исаенко, у нас с ним речь не о стишках шла. Потому что когда встречаются деловые люди, им не до стишков.
– Это уже разговор, – заметил Лесняк. – Давай, Саня, с подробностями, Интересно.
– А какие подробности? – Шикулин с деланным безразличием пожал плечами. – Подробности самые нормальные. Провел меня один высокоответственный товарищ в приемную Исаенко, вежливо спросил: «Минуту-другую подождать можете, Александр Семенович?» – «Только не больше, – отвечаю. – Времени у меня – в обрез».
Не успел он скрыться за дверями кабинета товарища Исаенко, как тут же выходит и говорит: «Просят вас, Александр Семенович. Давайте».
Ну, вхожу. Кабинет – в три раза больше нашей нарядной. Стол – круглый. Чтоб, значит, каждый сидящий за этим столом считал себя главным, а не второстепенным индивидуумом…
Ответственный товарищ, который провожатым у меня был, тоже собирается приземлиться, а ему говорят: «Извините, я с Александром Семеновичем хочу поговорить наедине. И распорядитесь, пожалуйста, по поводу…» Тот, конечное дело, в момент сообразил, что есть такое «по поводу». Ответственный прием известного комбайнера – никуда от этого не денешься. Враз на круглый стол скатерть, две рюмки, пузатенький графинчик…
– А закусь? – спросил Лесняк.
– Насчет закуси туго. Апельсины, шоколад, десяток маслин. На ответственных приемах ничего другого не положено… Товарищ Исаенко сам налил по полной, спрашивает: «Вздрогнем, Александр Семенович? Я, честно вам признаюсь, к шахтерам слабость питаю. Крепкий народ, антрацит. А о вас, Александр Семенович, наслышан давно, давно лично хотел познакомиться, да всё недосуг. Как у вас, всё в порядке? Никто вас ни в чем не притесняет?»
Тут я и пустил слезу. Как, говорю, не притесняют, когда вот-вот в расход пустят, то есть на-гора́ спишут! Придираются по всем статьям: и худой Шикулин, как дохлая селедка, и кости у него слабые, и травмы он получал, и пятое, и десятое. Видали, говорю, товарищ Исаенко, худой для них Шикулин! Будто шахтер должен, как свинья, жиром заплыть, чтоб и кости у него не прощупывались… Есть, спрашиваю, такой кодекс, чтоб известность шахтеров по весу жировых молекул-атомов определять? Может, по весу добытого ими угля известность определяться должна?
«Успокойтесь, Александр Семенович, – говорит товарищ Исаенко. – Со всем этим неправедным делом мы разберемся. Каширов там у вас начальником участка? Не поддержал вас? Вызову, говорит, соответствующий втык сделаю. Медицина внушение получит обязательно. Вы удовлетворены, Александр Семенович?» – «Удовлетворен», – отвечаю. И собираюсь уходить – не положено, думаю, у такого человека время дорогое отнимать.
Куда там! Только поднялся из-за круглого стола – товарищ Исаенко мрачнее тучи стал. Огорчение, вижу, полное и самоискреннее.
«За что же, – спрашивает, – вы меня обидеть хотите, Александр Семенович? Я к вам с открытой душой, а вы и посидеть пару лишних часов со мной не желаете?..»
Остался я, конечное дело. И просидели мы с ним в приятельской беседе до самого вечера. На прощанье он сказал с полным авторитетом: «Я, Александр Семенович, проникся к вам глубоким уважением, а потому и поддержка с моей стороны будет на всю катушку. Так и заявите всем, кто там насчет жировых молекул-атомов притеснять вас пожелает. Все вам понятно?»
– На прощанье еще по одной вздрогнули? – спросил Лесняк.
И то ли в голосе его почувствовал Шикулин недоверие к своему рассказу, то ли в глазах прочитал что-то похожее на усмешку – так или иначе он тут же взорвался и сказал:
– Тебе, балабон, лишь бы вздрогнуть надурничку! Больше тебе, небось, и мечтать не о чем. А я…
Федор Исаевич Руденко примирительно заметил:
– Не заводи человека, Лесняк. Ну, может, Александр Семенович чего маленько и прибавил, так в сути-то все правильно? Сам Алексей Данилович Тарасов говорил: был Шикулин у товарища Исаенко.
– А чего я прибавил? – не сдавался Шикулин. – Зачем мне прибавлять?
* * *
Время шло, Александр Семенович нормально работал, и если в чем-то он и изменился, так только в одном: больше у него стало в себе уверенности, еще бо́льшим он проникся к себе уважением. Правда, Лесняк иногда беззлобно замечал:
– Нахальнее ты стал, Пшик. Как чего – так и начинаешь: «Вот поеду к товарищу Исаенко…» А мы тут покумекали и решили: не написать ли нам товарищу Исаенко письмецо с таким запросом – не врет ли Александр Семенович Шикулин насчет того, что при встрече вы с ним за круглым столом сидели и по маленькой вздрагивали? Если не врет, то спасибо вам от имени всей бригады за теплое отношение к шахтерскому сословию, только вот учтите, пожалуйста, по поводу закуси. Обижается, мол, Саня Пшик, так как маслины и шоколад – это не то, что требуется…
– Дура! – кричал Шикулин. – Я вам обо всем под строгим секретом рассказал, интимно то есть, а ты… Балабон несчастный!
И вот однажды, когда Шикулин после смены уже собирался домой, его неожиданно позвали к секретарю парткома. Тарасов в кабинете был один и, усадив Александра Семеновича рядом с собой на диване, сразу спросил:
– Ну, как здоровье, Александр Семенович? Все хорошо?
Шикулин сразу насторожился. Опять о здоровье? Других вопросов секретарь парткома найти не может?
– Здоровье – будьте здоровы, Алексей Данилович, – скаламбурил он и засмеялся, довольный собственным остроумием. Однако настороженность его не покинула. Искоса взглянув на Тарасова, он добавил: – Здоровье лучше, чем у испанских быков.
– Почему – испанских? – поинтересовался Алексей Данилович.
– А потому, что они с торерами драться каждый день обязаны, и ежели чуть больной – аминь. Враз его дротиком насквозь.
Тарасов улыбнулся:
– Это правильно. Испанским быкам здоровье нужно. А вы, Александр Семенович, в отпуск собираетесь? Тут вот путевка в санаторий есть, хотим вам ее предложить. В наш санаторий, на Дону, знаете?
– Силикозный? – всполошился Шикулин. – Чего я там не видал?
– А там не только силикозники, – сказал Тарасов. – Там много и здоровых людей: отдыхают, сил набираются… Разве плохо и вам отдохнуть да сил поднабраться?
«Мягко стелешь, товарищ Тарасов! – подумал Шикулин. – Отдохнуть да сил поднабраться… А на уме, небось, одно: в расход Шикулина, на-гора́ его! Не мытьем, так катаньем…» Вслух он сказал:
