Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 49 страниц)
Строки расплываются, и за ними Павел видит могилу, склонившуюся над гробом жену Алексея Даниловича, и, точно издалека, слышит голос Евгеньева: «Умер человек, носивший высокое звание коммуниста… Он мог бы еще жить и жить, если бы сердце у него было холоднее…»
– Не надо! – самому себе говорит Павел. – Не надо, чтобы сердце было холоднее…
Глава одиннадцатая
1
В лаве, где работала струговая установка УСТ-55, вдруг было обнаружено резкое утонение пласта: до двадцати пяти – тридцати сантиметров. Богдан Тарасович Бурый приказал прекратить работу и по телефону вызвал Павла Селянина, который в это время находился в шахтоуправлении. А рабочим сказал: «Такой пласт брать – себе в убыток. Процентов семьдесят породы пойдет, не меньше. И план полетит к черту. Начнут склонять во всех падежах – света белого невзвидишь, да и заработаете вы тут меньше студенческой стипендии…»
Павел спустился в шахту тотчас же и полез в лаву. Там стояла небольшая тишина, лишь кое-где раздавались приглушенные голоса рабочих. Приближаясь к замершему, точно споткнувшемуся на полпути стругу, Павел ясно различил голос Лесняка:
– Напрасно паникуем, Богдан Тарасович. Пласт наверняка выправится, и все войдет в норму. Не бросать же из-за этого всю лаву.
– А твое дело, между прочим, маленькое, – грубо ответил бригадир. – Твое дело помалкивать, а что дальше с лавой – решать будут другие.
Богдан Тарасович редко выходил из себя и почти никогда никому не грубил, предпочитая этому едкие подковырочки, сказанные тихим и даже ласковым голосом. Наверное, сейчас он был зол, как черт, и не в его силах оказалось сдержать крайнее раздражение. Может быть, на этом он и остановился бы, если бы Никита Комов не подал реплику:
– Твое дело, товарищ Лесняк, сопеть и не совать нос туда, где его не желают видеть. Все ясно?
– Между прочим, твое дело тоже сопеть, – огрызнулся Бурый на Никиту. – Шибко все грамотные стали.
– А вам какие грозы нужны? – бросил Никита. – Чтоб в лаптях ходили и «деда-баба» по складам читали? Кстати сказать, я с Лесняком согласен, надо продолжать работать. Щедрые какие дяди: бросайте коту под хвост сотни тонн угля, обойдемся и без него. Уголь-то чей? Мистера-Твистера? Или наш?
Бурый ничего Никите не ответил. Решил, наверное, что дискуссия все равно ни к чему не приведет, так как последнее слово в таких случаях принадлежит руководству шахты. А может, обиделся. В конце концов, он же и о рабочих печется. Ведь если дадут команду продолжать выбирать этот пласт, заработки действительно упадут. Они что, эти типы, миллионеры?..
Павел внимательно стал разглядывать пласт. Мощность и вправду падала резко – таких внезапных геологических нарушений он никогда раньше не наблюдал. Уже в трех-четырех метрах от начала утонения пласт сужался почти наполовину и чем дальше, тем больше, а над ним – ложная кровля, порода, которую, если пласт придется разрабатывать, надо будет выбирать вместе с антрацитом, иначе тут не пройдет никакой струг Павел из опыта знал: в подобных случаях лаву часто бросали – работа в ней становилась нерентабельной. Себестоимость угля резко возрастала, производительность падала, на обогатительной фабрике поднимали шум: что даете – породу или уголь?
Таким образом, тревогу Богдана Тарасовича Бурого Павел понимал. Но он не понимал того, с какой легкостью бригадир решал вопрос. Будь его воля, он наверняка приказал бы немедленно бросить лаву и поставить на этом точку. А то, что здесь остались бы лежать сотни, а может, и тысячи тонн антрацита, его, видимо, не беспокоило. И это – бригадир! Никита Комов молодчага: «Уголь-то чей? Мистера-Твистера?..»
Павел подполз к стругу, где собралось почти все звено, и сказал Бурому:
– Придется вызывать маркшейдера. Надо точно знать, где снова начнется рабочий пласт. Мне кажется, метров через пятьдесят все войдет в норму. Не может быть, чтобы по всему залеганию…
– А почему не может быть, Павел Андреевич? – прервал его Бурый. – Тут на чутье рассчитывать не приходится… Ну, а если и пятьдесят метров? Погорим же мы, Павел Андреевич? И Костров на это не пойдет. Был бы на шахте Симкин, он тоже на это не пошел бы. Я Андрея Андреевича знаю. И вы знаете. Опыт! Голова!
Павел про себя усмехнулся: хитер Богдан Тарасович, хитер! С ходу хочет посеять сомнения. А может, и запугать хочет: ответ-то, дескать, перед Андреем Андреевичем держать придется. Что, товарищ Селянин, ответишь? Бригадир-то тебя предупреждал!
Андрей Андреевич Симкин три дня назад ушел в отпуск. Уходя, сказал Павлу:
– Бери все на себя. Взваливай! И главное – все решай смело. Кто знает, что будет дальше? Вдруг тебе так и придется остаться начальником участка… Краем уха слышал, будто хотят меня перевести на «Западную» главным инженером. Не точно это, но…
Павел тоже об этом слышал. И не удивлялся. При всех его недостатках, Симкин был опытным, способным инженером. Так что его повышение вполне реально…
Бурый между тем забрасывал удочку и с другого конца.
– Вон как у нас хорошо все шло! – сказал он Павлу. – От Усти нашей и не ожидали такого. Ваша ведь это заслуга, Павел Андреевич, все об этом только и толкуют. И вдруг – задний ход! Кому оно нужно? Кому докажешь, что ты не верблюд? А прикроют эту лаву, дадут новую – рванем с новыми силами.
– Рванем в рай верхом на подмоченной совести, – сказал молчавший до этого Лесняк. – Или ничего, Богдан Тарасович? Чихнем на свою совесть?
– Помолчал бы ты, – бросил Бурый. – Совесть, между прочим, такая штука, которую, как честь, смолоду беречь надо. Ты берег? Говорят, в милицейских протоколах…
– Не надо, Богдан Тарасович! – резко сказал Павел. – Прекратите. Ничего в милицейских протоколах нет и не было!
– Эхма! – громко вздохнул Никита Комов. – Человек человеку брат и друг. Понимаешь, что это такое, Лесняк? Если не понимаешь – обратись к нашему бригадиру, он разъяснит.
В глубине лавы кто-то громко чертыхнулся, луч «головки» на миг рассек темноту и снова погас. А через минуту-другую к стругу подползли звеньевой Чувилов и помощник машиниста струга Григорий Чесноков.
Чувилов сказал:
– Хана! По лаве можно петь отходную.
– Мы же-ертво-о-о-ю па-али, – густым басом затянул Чесноков, но тут же сам пресек свое пение и пудовым кулаком стукнул по глыбе антрацита. – Надо ж такому случиться! Устя работала, как часы, на тыщу двести тонн выходили, не меньше! А теперь…
– Что – теперь? – бросил Никита. – Чего заскулили?
– А того, – Чувилов поближе подполз к Павлу, сказал: – Всей бригадой надо челом Кострову бить, чтоб закрыли лаву. Иначе пропадем…
Павел понимал: неожиданное утонение угольного пласта и все, что с этим будет связано, не только нарушит ритм работы, но и вызовет довольно острый конфликт, и конфликт этот может повлечь за собой серьезный разлад во взаимоотношениях между людьми. Собственно говоря, фактически он уже начался, и теперь вряд ли его можно погасить. А дальше он будет разрастаться, как снежный ком, и ничего хорошего ждать от этого не следует.
Правда, многое зависит от того, что скажет маркшейдер. И что скажет Костров. Однако Павел каким-то внутренним чутьем чувствовал: налицо именно тот случай, когда решение должно приниматься исходя не только из соображений рентабельности, выгодности или невыгодности дальнейшей эксплуатации лавы, но, главным образом, исходя из того, как люди, коим придется решать этот вопрос, относятся к проблеме высшего порядка. А проблема, по мнению Павла, заключалась в том, что никто не имеет права оставлять под землей сотни и тысячи тонн угля, если их можно оттуда взять. Выгодно или невыгодно – это вопрос другой. Но брать надо. Иначе это ничем другим не назовешь, как расточительством. Именно так думает Павел Селянин. И сейчас у него родилось особенно теплое чувство к Никите Комову и Виктору Лесняку, которые думают так же, как и он. Но что скажет Костров? Что скажет главный инженер Стрельников? К какому заключению придет маркшейдер?
А ведь как все шло хорошо! Струговая установка изо дня в день увеличивала производительность и за сутки давала уже тысячу тонн угля. Костров был доволен, на планерках говорил о Павле как об инженере с недюжинными способностями и, поглядывая то на Кирилла Каширова, то на Андрея Андреевича Симкина, добавлял: «Многим нашим опытным инженерам есть чему поучиться у Селянина. – Постукивал пальцами по циферблату настольных часов и заключал: – Если бы все наши инженеры научили людей считать время так, как это сделал Селянин, мы ушли бы далеко вперед. Но Селянин учит людей не только этому. Он учит их глубокому пониманию сущности научно-технической революции – именно здесь и кроется залог его успехов!»
Павлу было не совсем приятно, когда его начали слишком уж расхваливать. Цену он себе знал, излишнюю скромность считал кокетством, однако в то же время полагал, что сделано им еще немного и куда больше предстоит сделать. Ему надо было еще месяца три-четыре вот такой работы, и они выжмут из Усти все до конца… И вдруг это утонение пласта… Черт знает, как не повезло!
Был бы еще на шахте маркшейдер Оленин. Арсений Демидович умный человек, он не только помог бы разобраться в такой сложной обстановке, но наверняка и поддержал бы. Однако Оленин в какой-то длительной командировке, и пришлют сюда Горюнова, эту «божью коровку», человека безвольного, бесхарактерного – с ним будет труднее…
2
Семен Петрович Горюнов спустился в шахту вместе с геологом Дудиным, о котором Павел знал лишь понаслышке. Говорили, что Дудин когда-то открыл на востоке страны богатые залежи магнитной руды и ждал за это высокой награды, но его почему-то обошли, и он, разочарованный и озлобленный, бросил свою изыскательскую деятельность и пришел на шахту. Может быть, все это было досужим домыслом, но геолог действительно был человеком злым и недоброжелательным. Не успев еще как следует разобраться в деталях, он неопределенно бросил:
– Ну?!
Что он подразумевал под этим «Ну?!» – сказать было трудно, но Павел все же попытался определить свою точку зрения.
– Я думаю, – начал он, – что утонение пласта идет не по всей лаве…
– Думать положено кабинетным ученым, молодой человек, – отрезал геолог, – а нам положено смотреть и делать практические заключения.
– Вот-вот, – подхватил Бурый. – Правильно.
Заметив, что у Дудина нет респиратора, он снял свой, услужливо предложив его геологу. И хотя в лаве сейчас не было угольной пыли и никакой нужды в респираторе не ощущалось, Дудин, кажется, оценил эту услужливость. Обратившись не к Павлу, а к бригадиру, он сказал:
– Можете не сомневаться, Богдан Тарасович, мы постараемся не затянуть с выводами. Если придем к заключению, что лаву можно продолжать эксплуатировать…
– Какая уж там эксплуатация! – воскликнул Бурый. – Горе одно будет, Михаил Алексеич. Сто граммов антрацита – тонна породы. Правильно наши рабочие говорят – отходную по лаве петь надо. Так, Чувилов? Вон и Чесноков тоже… «Мы жертвою пали…» И смех и грех…
– Чувилов и Чесноков – это вся бригада? – Лесняк включил свою «головку», и ее луч словно выстрелил в лицо Бурого. – Чего заранее настраиваете геолога? Лаву бросать нельзя – вот слово бригады!
– Выходит, что ты – бригада? – нехорошо усмехнулся Дудин. – Ну и ну… У вас что тут, все начальники? Все распорядители?
– У нас тут все – люди, – бросил Лесняк. Хотел еще что-то добавить, но, заметив предостерегающий жест Павла, умолк.
* * *
…Как Павел и предполагал, утонение пласта заканчивалось метров через пятьдесят, а потом он снова выравнивался и мощность его подходила к норме. У Кострова – в присутствии Стрельникова, Олега Руслановича Демьянова и Павла – Дудин сказал:
– Лава становится нерентабельной. Товарищ Селянин с нашими выводами, кажется, не согласен, но это его личное дело. Если смотреть с государственной точки зрения – лаву следует демонтировать.
– Разве товарищ Селянин смотрит с личной, а не с государственной точки зрения? – спросил секретарь парткома. – Он что, преследует какие-либо корыстные цели?
– Я этого не сказал. Селянин по своей неопытности многого не понимает. Поэтому может заблуждаться.
Павел, заранее предвидя заключение Дудина и Горюнова и подготовившись к трудному разговору у Кострова, вытащил из кармана несколько листков, испещренных цифрами, и спросил:
– Разрешите, Николай Иванович?
– Да, – кивнул Костров.
– Я действительно не согласен с выводами геолога и маркшейдера. На какое-то время лава станет нерентабельной, но, во-первых, по моим расчетам, – вот они, Николай Иванович, посмотрите – на демонтаж придется затратить уйму денег. И уйму времени. Всего лишь немногим меньше того, что мы потеряем, если продолжим эксплуатацию нашей лавы. Но главное в другом. Если смотреть на вопрос именно с государственной точки зрения, мы не имеем права бросать под землей тысячи тонн угля. Мне кажется, это будет преступлением.
– Не слишком ли громко? – сказал Костров. – Не слишком ли преувеличенно?
– Известно ли Селянину, какими запасами угля, только разведанными, располагает наша страна? – спросил Дудин. – Миллиарды и миллиарды тонн! И еще: известно ли Селянину, что стране нужен уголь каждый день? Нужен сегодня! Пусть Селянин заглянет в углесбыт, поговорит с товарищем Андреевым – он знает такого товарища? Андреев ему кое-что покажет. Например, десятки телеграмм от директоров заводов, теплоэлектростанций и других предприятий. И в каждой телеграмме – просьба немедленно, срочно, безотлагательно отгрузить тысячу, пять, десять тысяч тонн, иначе предприятие остановится… Так вот я хочу у Селянина спросить: что Андреев будет отгружать? Породу, которая пойдет из его лавы?
– Вполне резонный вопрос, – заметил Стрельников. – И вполне понятна та тревога, которую испытывает Дудин. Именно об этом самом они, вероятно, и думали, когда вместе с Семеном Петровичем Горюновым готовили материал.
– Да-да, да-да, – закивал Горюнов. – Мы постарались учесть все.
Павел посмотрел на Кострова. Тот угрюмо молчал и, не поднимая головы от лежащего перед ним листа бумаги, негромко постукивал по столу массивным карандашом. Казалось даже, что он, напряженно думая о своем, не слышит, о чем тут говорят. Но вот Костров каким-то нервным жестом бросил карандаш на стол и взглянул на Павла:
– Ты говоришь, что оставлять под землей тысячи тонн угля – это преступление. А не выполнять государственный план – это не преступление? Коллектив шахты отдает все силы, он живет до крайности напряженной жизнью, люди считают каждую добытую тонну угля – ты ведь это знаешь, Селянин… Разве тебе не дорога честь шахты?
Такого оборота Павел не ожидал. В глубине души он все же надеялся: Костров его поддержит. Не может Костров решать вопрос так узко – это ж не в его правилах. Конечно, главную ответственность за выполнение плана шахтой несет он, однако есть ведь ответственность и перед своей совестью.
Тихо, но довольно твердо Павел сказал:
– Не могу согласиться с такой постановкой вопроса, Николай Иванович. Честь шахты мне дорога, вы знаете. Но есть вещи выше этого… Хотелось бы, чтобы вы меня поняли…
И уж совсем Павел не ожидал того, что затем последовало. Костров вдруг приподнялся, с силой ударил ладонью по столу:
– Ты забываешься, Селянин! Забываешься, слышишь?.. «Не могу согласиться…» Думаешь, твое согласие или несогласие всегда и всем необходимо?
Эта неожиданная вспышка Кострова крайне поразила Павла. Да, наверное, и не его одного: обычно Костров умел сдерживать свои чувства, как бы ни рвались они наружу. Бывало, даже побледнеет, до боли прикусит губу, но голос его всегда остается спокойным, словно в нем и не бушует какая-то буря… А сейчас она в нем бушевала с особой силой. Всего лишь час-полтора назад, как он приехал от Зиновия Дмитриевича Грибова – начальника комбината, или, по-новому, генерального директора объединения, где состоялось обширное совещание. Грибов, обращаясь к тому или иному директору шахты, коротко спрашивал:
– Сколько вы обещаете – нет, гарантируете! – дать угля до конца месяца?
Директор вставал с места и, не совсем уверенно называя слегка завышенную цифру, снова садился. А Грибов, секунду-другую помолчав, снова спрашивал:
– И это все? – У него от нервного напряжения подергивалась левая щека, и он, чтобы этого никто не видел, прикрывал ее ладонью. – И это все? – резко повторял свой вопрос Зиновий Дмитриевич, не сводя глаз с директора шахты. – Вы что, совсем не понимаете сложившейся обстановки?
Обстановка с выполнением плана действительно складывалась не совсем благополучно, все это понимали, но шахты работали с полной нагрузкой, и называть нереальную цифру лишь для того, чтобы успокоить Грибова, никто не решался. А Грибов все более терял самообладание, все сильнее нервничал, и когда Костров сказал, что сверх взятых уже повышенных обязательств шахта не сможет дать ни одной тонны, Зиновий Дмитриевич вспылил:
– Не сможете? – Голос его напряженно звенел, и казалось, что Грибов вот-вот закричит. Однако он повторил совсем тихо, почти шепотом: – Не сможете? Вы отдаете отчет в своих словах?
– Отдаю, Зиновий Дмитриевич. Все рассчитано до последней тонны. Назвать цифру более высокую – это значит солгать.
На этот раз Грибов молчал дольше обычного. Молчал, буквально сверля взглядом Кострова, который стоял в какой-то неудобной позе и бессознательно то разжимал, то снова сжимал пальцы обеих рук. А потом Зиновий Дмитриевич так же тихо сказал:
– Я вас не стану больше задерживать, Николай Иванович. Езжайте на шахту – и работайте… Но… Если вам самому не под силу будет справиться с дополнительным заданием, прошу вас поставить меня в известность. Я постараюсь приехать и помочь.
…И вот теперь Селянин со своей лавой. Селянин, видите ли, один все понимает, один печется о государственных делах…
Долгое время никто не произносил ни слова. Геолог Дудин, украдкой поглядывая то на Селянина, то на Кострова, чему-то про себя усмехался. Горюнов, точно защищаясь от удара, втянул голову в плечи и застыл, боясь шевельнуться, а Олег Русланович Демьянов, с явным неодобрением глядя на Кострова, осуждающе покачивал головой.
Костров снова сел и, проведя ладонью по глазам, уже спокойнее сказал:
– Лаву придется бросить. Другого выхода у нас нет. Если, конечно, мы не хотим, чтобы шахта завалила план и на нас указывали пальцами… Надеюсь, Селянин этого тоже не хочет. Надеюсь также, что он в кратчайший срок выполнит распоряжение о демонтаже лавы… Главный инженер за этим проследит…
Павел встал. Встал тяжело, как старик. И совсем не своим, глухим голосом проговорил:
– Такого распоряжения я выполнять не буду. Это против моей совести… Извините, Николай Иванович, но тут я ничем помочь не могу…
– Вот как?! – Костров заметно побелел, однако продолжал себя сдерживать, и эта его вынужденная сдержанность пугала еще больше. – Ты отказываешься выполнять распоряжение? И ты хорошо подумал о последствиях?
– Да.
Наступила тяжелая пауза. Теперь Костров смотрел на Павла с непонятным для присутствующих здесь людей любопытством, словно силясь уяснить, кто же есть тот человек, который осмелился разговаривать с ним подобным образом. И похож ли этот человек на того Павла Селянина, которого он так хорошо знал?.. Годы, долгие годы он, Костров, все присматривался, приглядывался к Селянину и, точно был его родным отцом, по-доброму радовался: а ведь шагает в жизнь замечательный человек, истинный горняк! Все, все у него есть для того, чтобы занять видное место среди когорты шахтеров: светлая голова, большая, искренняя любовь к работе, широкий взгляд на жизнь. Правда, иногда ему мешает взрывная сила характера, но разве сам Костров не был таким же? Да он и не любил тихоньких и покорненьких – не верил им, считал, что такие люди на многое не способны. Тихонькие и покорненькие предпочитают жить в безветренных заводях, любая буря их загоняет в тараканьи щели… Нет, таких Костров не жаловал…
В то же время он не жаловал и тех, кто ради дела не мог переступить через «не могу и не хочу». «В конце концов, мы все солдаты своей Родины, – часто думал Николай Иванович. – Без шинелей с погонами, но солдаты. И когда нам приказывают те, кто имеет право приказывать, мы должны безоговорочно подчиняться…» То же самое не раз говорил и Алексей Данилович Тарасов. Добавляя, правда, сквозь светлую свою улыбку: «В принципе, безоговорочно, Николай брат Иванович, если это не противоречит твоей партийной совести. И если это не в ущерб нашим общим интересам…»
«Да-а, сложно все, ой как сложно, – думает сейчас Костров, продолжая смотреть на сразу осунувшееся и, кажется, постаревшее, но такое упрямое лицо Павла Селянина. Упрямое до дерзости. – Значит, все же ошибся я в нем? Не настоящий он, выходит, солдат? И на этого нельзя положиться? Он, видите ли, не будет выполнять распоряжение! А я вот возьму сейчас и скажу тебе: «Не будешь? Ну и убирайся к чертовой бабушке, обойдемся без тебя!»
Но гнев Кострова постепенно гаснет, и он вдруг начинает испытывать к Павлу совсем другое чувство – более теплое, более человечное. Почему – Костров и сам не знает. Может быть, вдруг вспомнил отца Павла, шахтера, хорошего русского солдата, и вот непостижным образом отец и сын слились в единое целое – те же черты характера, та же воля. Надо было Андрею Ивановичу отдать жизнь за все, что он любил на этом свете, – за свою Советскую власть, за эти вот копры, которые высятся за окном, за каждую травинку, по утрам пахнущую росой, – и он отдал ее, и если будет надо, Павел сделает то же, что когда-то сделал отец… Сделает, тут уж сомневаться не приходится…
А может, предстал перед Костровым образ Алексея Даниловича Тарасова, который тоже ушел из жизни, как солдат, и который был для Павла дорог так же, как отец. «Верю я в Павла, Николай Иванович, всей душой верю, – не раз говорил Тарасов. – Настоящим коммунистом будет, ты уж тоже в это поверь…»
«А разве ненастоящий коммунист стал бы сейчас заботиться о тысячах тонн антрацита, которые могут остаться под землей? – думает Костров. – Будь здесь Тарасов, он наверняка стал бы на сторону Павла, как и Демьянов… А как же я?..»
У Павла под глазами темные тени, на лбу обозначились ранние морщинки, кожа на скулах натянута – ну и исхудал же он за последнее время, а в самих глазах… Вроде бы стыдно ему за Кострова: «Как же, мол, так случилось, Николай Иванович, что ты не понимаешь всей сути дела?!»
– А ты садись, Селянин, – хрипловато, точно запершило в горле, сказал Костров. – Садись, Павел, чего стоишь?
– Удивительно, – точно про себя, проговорил Дудин.
– Что – удивительно? – негромко спросил Демьянов. – Что вам кажется удивительным, Михаил Алексеевич?
– Удивительно, что мы продолжаем дискутировать по уже решенному вопросу. Если Селянин не желает выполнять распоряжение…
– Вы очень холодный человек, Михаил Алексеевич, – сказал Демьянов. – Очень холодный… Когда вы стали таким? И почему? Геолог Дудин искал под землей все, что нужно стране. А теперь он же с необыкновенной легкостью советует бросать там уже найденное. Странно все это. Странно и недоступно пониманию…
Костров, о чем-то задумавшись, некоторое время сидел молча, потом встал и вышел из-за стола.
– Я вместе с Селяниным спущусь в шахту, Федор Семенович, – сказал он Стрельникову. – Вместе с Селяниным и Олегом Руслановичем. Вы не против, Олег Русланович?
3
Лесняка было не узнать – его словно подменили. Правда, он не очень-то приглаживал свои слова, не очень-то выбирал выражения, но Костров не переставал удивляться, с какой горячностью шахтер говорит о том, что, казалось, не так уж близко его могло и затрагивать. И ничего в словах Лесняка не было фальшивого, наигранного, показного – так мог говорить лишь человек, который до конца убежден в правоте своей истины, открытой не вдруг и не случайно. Может быть, Костров вот только теперь с особой ясностью и почувствовал, как мало он знает людей, только теперь и понял, какие глубокие изменения произошли в их духовном мире.
Лесняк говорил:
– Наш бригадир заявляет: «Такой пласт брать – себе в убыток». Кому – себе? Кому, Богдан Тарасович? И для кого убыток? Мы не тюльпанчиками тут торгуем, не цветочками. А если кто думает, что мы барышники, тому я могу прямо сказать: ни хрена вы нас не знаете! Правильно, Никита Комов не откажется заработать лишнюю сотню рублей, Лесняк – тоже. Так разве ж только в этом дело? Заработать можно и на толкучке. А пойдут туда Никита Комов или Лесняк?
– По-твоему, я пойду? – мрачно бросил Бурый.
– А этого я не знаю, Богдан Тарасович, вы уж меня извините. Про «себе в убыток» не я сказал… Да суть и не в том, кто там что сказал, а в том, у кого какая совесть. Деньги – это одно, Богдан Тарасович, а совесть – совсем другое. Лично мне, например, начихать, если я ту лишнюю сотню не заработаю. Зато я спать спокойно буду. И не приснится мне, будто я закапываю в землю уголь, который вот как государству нужен, а мне за это деньги платят… Иудины деньги… От такого сна копыточки можно отбросить, а Лесняк еще жить хочет… Вот такие дела, Богдан Тарасович…
– Завел шарманку. – Бригадир зло посмотрел на Лесняка и повторил: – Завел шарманку, не остановится. Один Лесняк, выходит, честный человек, а остальные… Вон звеньевой Чувилов не то же говорил, что и я? А Чесноков? Геолог правильно тебе заметил: ты – не вся бригада. Не зарывайся. И за всех не расписывайся.
– А я, между прочим, изменил свою позицию, – неожиданно сказал Чувилов. – Подумал-подумал – и решил: не с руки нам лаву бросать. Уголь не чужой.
– Чужого и то жалко было бы, – вставил Никита Комов. – Уголь же, не порода.
– Это точно, – подтвердил и Чесноков. – Уголь же человека греет. А мы его… Нельзя.
Бурый вскинулся:
– Нельзя? И тебя, значит, обработали? Посмеяться над бригадиром задумали? Бурый вам кто – мальчишка?
– Никто над вами не смеется, Богдан Тарасович, – спокойно возразил Павел. – И никто никого не обрабатывал. Каждый сам до этого дошел…
В штреке, у входа в лаву, где вокруг Кострова и Демьянова собрались шахтеры, было полутемно, тени падали на лица рабочих, и от этого они казались до крайности утомленными, почти изможденными. И утомленными казались их фигуры – в этой полутьме все было обманчиво и как бы нереально. Реальными были лишь голоса – твердые, не приглушаемые ни сводами штрека, ни колеблющимися струями воздуха, нагнетаемого мощными вентиляторами. И Костров, чтобы избавиться от чувства какой-то мешавшей ему раздвоенности, изредка закрывал глаза и слушал, ничего и никого не видя.
Так ему было лучше. Лучше размышлять над тем, что он слышал. У него уже не оставалось сомнений: лаву надо продолжать эксплуатировать. Даже для того, чтобы не загасить в душе каждого из этих людей хорошего чувства. Черт с ними, с убытками. Их потом можно возместить, но как возместить то, что утратят эти люди, если он примет другое решение?
Он взглянул на Селянина. Хлопотно с ним, ой как хлопотно. А что будет дальше? Покоя он не даст никому – вот так и будет наступать со своими идеями и драться за них, драться с каждым, кто станет у него на дороге…
«А вы не становитесь, – усмехнулся про себя Костров. – Не мешайте ему. Он ведь все равно не остановится – не из того теста слеплен…»
– Ну что ж, – сказал он Олегу Руслановичу, – они ведь правы. Слышал? Уголь человека греет… А ведь намылят нам с тобой шею, комиссар, ежели план завалим. Не говоря уже о дополнительном задании. Намылят?
– Намылят, – с готовностью согласился Олег Русланович.
– А может, не завалим?
– Это от них зависит, от них. Как работать будут…
4
Пожалуй, так они еще никогда не работали.
Ложная кровля рушилась беспрестанно, порода шла сплошным потоком, просачивались черные струи воды, и казалось, что всему этому не будет конца.
Бурый тоже работал. Неуклюже ползал по лаве с лопатой или поддирой в руках, весь мокрый от пота и черный от угольной пыли, с остервенением бросал на рештаки штыб и куски породы и ворчал, ворчал:
– Министры… Государственные деятели… Потомки, слышь, добрым их словом вспомнят – пять килограммов антрацита для них сберегли…
Лесняк посмеивался:
– Говорят, проект монумента уже есть, Богдан Тарасович. Во весь рост с поддирой в руках стоит бригадир товарищ Бурый, а вокруг него – мелочишка: Никита Комов, Ричард Голопузиков, Лесняк и прочие. Надпись такая: «Незабываемым предкам от благодарных потомков». Ничего?
– Ничего. Придет получка, я погляжу, какую песню тогда запоете, монументы. Или и вправду тебе начихать на сотню рублей?
Богдан Тарасович даже работать на какое-то время перестал, чтобы повнимательнее разглядеть Лесняка. Павла Селянина он хотя и с трудом, но понимал: человек не от мира сего. Голова забита разными идеями, летает Селянин высоко и – хочешь не хочешь – полетит еще выше. Ко всему прочему – влияние Тарасова. На того Бурый хоть и ворчал, но душевно к нему был расположен: таких людей не уважать нельзя. А Павел Андреевич идет по его стопам…
Но то – Селянин! А Лесняк? Ведь пройдоха же, балагур, в голове ветер свистит. Или тоже идеи? Не верится Богдану Тарасовичу, чтобы Лесняк на лишнюю сотню плюнул из-за того, что под землей уголь останется. Какое ему дело до этого угля? Да и мало ли его под землей? И детям, и внукам хватит…
Лесняк тоже приостановился, положил рядом с собой лопату и неудобно сел на гладкую плитку породы:
– Откровенно, Богдан Тарасович?
– Да уж если можешь. А если откровенно не можешь, лучше совсем не отвечай.
– Могу. Вообще на сотню рублей мне не наплевать. По-честному, деньги я люблю. Такая дурацкая у меня натура шик люблю. Чтоб говорили обо мне и завидовали. Лесняк, мол, не крохобор, у Лесняка размах. Не доем, не допью, но костюм – чтоб люкс-класс, рубашка и галстук – блеск, туфли – не хуже, чем у французского посла по особым поручениям… Значит, с этим вопросом мы выяснили. Теперь с другим…
Он покопался в кармане фуфайки, вытащил огрызок сигары, пососал ее, прикрыв на минуту глаза от удовольствия, и снова сунул назад.
– С другим вопросом дело обстоит так. Года три-четыре назад поехал я к тетке в Сибирь. Погостить маленько и по тайге побродить. В ноябре это было, под праздник… Ну, иду на лыжах, дышу во все легкие, глазам от зелени больно – тысячи тысяч елей вокруг меня, стоят, небо верхушками подпирают… Вдруг слышу – стук топора. Я, конечно, туда. И вижу: стоит в снегу мужик и рубит под корень дерево. Ель. Взмахнет топором – и выдохнет: «Уух!» А ель-красавица по-другому: «Ой!» Будто стонет. Я – к мужику: «Ты что, гад, делаешь! По какому праву?» Он на меня глядит, как баран на новые ворота, ничего понять не может. «О чем ты, паря? – спрашивает. – Насчет чего ругаешься?» – «Да ты ж, – говорю, – природу-матушку губишь, ты ж, говорю, зло причиняешь. В тюрьму тебя, паразита, надо за это загубленное дерево».
