Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)
Кирилл резко встал, два-три раза прошелся по комнате, извлек из деревянной шкатулки сигарету и закурил. Потом приблизился к Юлии, но уже не сел, а продолжал стоять, глядя на нее сверху вниз. Ива наблюдала за ним со все возрастающей тревогой и видела, как меняется его лицо. Куда и девались и мягкость в чертах, и что-то озорное, а потом задумчивое в глазах! Сейчас они были, если и не совсем злыми, то уж недоброжелательными по отношению к Юлии наверняка. А Юлия этого, на свою беду, не замечала, от чего Ива тревожилась еще больше. «Взорвется ведь сейчас Кирилл, – подумала она, – обязательно взорвется!»
Кирилл поставил ногу на скамеечку, облокотился рукой на колено и посмотрел на Юлию так, точно между ними минуту-другую назад и не было той непринужденности и взаимного расположения, о которых с легкой завистью думала Ива.
– Может быть, – жестко сказал он, – ты раскроешь свои карты? Говори уж честно и прямо: ты хочешь оправдать подружку своего единокровного братца, а заодно с ней и его самого? Ты хочешь сказать, будто они всего лишь «высказались обо мне критически», а не облили меня помоями и не оскорбили? Так надо тебя понимать?
Вот только тут Юлия и спохватилась. Господи, к чему она завела этот действительно скользкий разговор? Кто ее тянул за язык задавать Кириллу вопросы, которые – это же надо было предвидеть! – выведут его из себя?
Она тоже встала, по-доброму, правда, с лукавинкой улыбнулась и неожиданно спросила:
– Кирилл, ты меня любишь? Хоть немножко?
– Чего? – Он ошеломленно взглянул на нее и переспросил: – Что ты сказала?
– Я спрашиваю: ты хотя немножко меня любишь? Как девушку, как синьорину, видеть которую так близко ты не мог и мечтать?
– Черт знает что! – сказал Кирилл. – Ты эти свои штучки брось – мы говорим о серьезных вещах…
– А разве любовь – вещь не серьезная? Поцелуй меня, тореро, я дрожу от нетерпения.
– Дурочка, – сказал Кирилл. – Типично ненормальный человек. С тобой говорить – это все равно что толочь воду в ступе.
Он взял со стола книгу, блокнот, ручку и, взглянув на Юлию насмешливо, но уже не зло, собрался было перейти в другую комнату, но Юлия схватила его за руку и насильно усадила в кресло.
– От красивых девушек убегать нельзя, Кирилл. Их надо выслушивать до конца. Ты готов меня выслушать?
– Давай, – сказал Кирилл. – Только короче.
Он уже «отошел». Ива это видела и опять с легкой завистью подумала: «У меня бы вот так не получилось, как у Юлии – легко и просто. Я так не могу…»
– Я сообщу тебе ошеломляющую новость, Кирилл, – теперь уже сама сев на скамеечку у ног Кирилла, проговорила Юлия. – Новость, о которой через века наши потомки будут говорить, как о великом событии: мой единокровный братец и его подруга детства Клаша Долотова сочетаются законным браком! Ты слышишь, Кирилл? Сочетаются! Законным браком! Как сказал Никитич, рождается новая шахтерская семья…
Кирилл усмехнулся:
– И это все? Этим ты хотела меня ошеломить? Все воробьи в округе давно уже чирикают о том, что Клашка Долотова и твой братец живут вместе. Чего ж тут нового?
– Будет свадьба, Кирилл! – не смутилась Юлия. – Понимаешь, настоящая свадьба! Ты забыл, как мы все – и я, и Ива, и Павел, и ты – с трепетной радостью прижимали носы к стеклам окон, за которыми совершалось таинство?
– Дураками были, – скептически заметил Кирилл. – Глазели на пьяную компанию и воображали, будто происходит что-то особенное. А компания для того только и собиралась, чтобы надурничку выпить.
– Не кощунствуй, Кирилл! – Юлия из стороны в сторону покачала головой. – Не кощунствуй и не бравируй своим скептицизмом, я все равно не верю, что ты растерял все свои юношеские эмоции. Они просто уснули под бременем забот и тревог, но их легко пробудить. Слышишь, Кирилл? Павел, Клаша Долотова и я приглашаем тебя на свадьбу.
– Меня?! – не скрывая удивления, воскликнул Кирилл. – Клашка Долотова и Павел приглашают меня на свадьбу?
– Да. Тебя и Иву. Как самых давних друзей. Как друзей далекого и чудесного детства.
– Ты что-нибудь понимаешь, Ива? – Кирилл обернулся к жене. – Ты можешь что-нибудь сказать об этом фокусе? – И снова к Юлии: – А ты? Может быть, ты прояснишь, зачем моя персона понадобилась на свадьбе? И какую роль я должен там исполнять – генерала или козла?
Он действительно был искренне удивлен: Селянин, тот самый Селянин, который совсем недавно глядел на него чуть ли не волком и обвинял его во всех смертных грехах, теперь приглашает на свадьбу. Правда, после той стычки в лаве они ни разу не обмолвились о ней ни словом. Будто ничего и не произошло. Встречаясь с Кириллом, Павел вежливо, как и все, с ним здоровался, если было нужно – обращался к нему по какому-то вопросу, и Кирилл при всей своей теперешней подозрительности не мог сказать, что он, хотя бы мельком, почувствовал со стороны Павла явную к себе неприязнь или затаенную враждебность. Может быть, Павел поверил, будто начальник участка Каширов действительно заботился тогда главным образом о вознаграждении шахтеров? Так или иначе, но Кирилл в душе был благодарен Павлу за его молчание…
И все же идти к нему на свадьбу – тут есть над чем подумать. О чем они с Павлом и Клашей будут говорить, какими глазами будут друг на друга смотреть?
Он уже хотел резко и категорически ответить «нет», но что-то остановило его от такого ответа. Возможно, ему не хотелось обижать Юлию – к ней он всегда относился по-доброму, с ней ему нетрудно было находить общий язык. Не исключалось и другое: Кирилл понимал, что в последнее время он все дальше и дальше отходит от людей, замыкается в самом себе. Шахтеры это, конечно, чувствуют. И платят Кириллу тем же – таким же отчуждением, такой же холодностью. А ведь когда-то Кирилл мечтал: он будет инженером особенным, в любом вопросе станет опираться только на рабочих – уж они-то, если к ним подобрать ключик, не подведут, за их спиной – как за крепостью. Черт подери, как же это получилось, что он оказался в какой-то пустоте, которую, казалось, уже ничем не заполнишь?
И Кирилл вдруг сказал:
– Приглашение принимается, Юля. Ради тебя, прекрасная синьорина. И имей в виду: на первый вальс ты приглашаешь тореадора!..
4
Павел и Клаша немало удивились, когда, приехав после регистрации брака домой, увидели во дворе длинные, уставленные бутылками и всевозможной снедью столы, покрытые белыми, густо накрахмаленными скатертями. Анна Федоровна, в сопровождении двух женщин, ходила вдоль этих столов и что-то переставляла, передвигала, наводила окончательный порядок, а Никитич чуть поодаль сидел под деревом в плетеном кресле-качалке и, наблюдая за женщинами, давал указания:
– Пузатенькие рюмки – к коньяку, те белые стопки – к нашей, «Столичной». А вилки? Чего ж вилки слева кладете? Левши все соберутся, что ли? И как оно можно левой рукой работать, ежели есть правая?
– Положено так, Никитич, – спокойно отвечала Анна Федоровна, не глядя на Никитича. Он, наверное, уже надоел ей своими указаниями, и она старалась не обращать на него внимания. Говорила больше для себя и делала по-своему. – Вилку всегда положено класть слева, а ножик – справа.
– А кем оно установлено такое? – не унимался Никитич. – Царем Митрошкой, когда людей было трошки? Ты мне давай как сподручнее, вот тогда я такую установку восприму и душой, и телом… Огурчики зачем почистили? В нем, в свежем огурчике, весь смак где? В семенах, что ли, или в голом теле? В шкорлупе в нем весь смак, ежели вы хотите знать. Шкорлупу зубами грызнешь – хруст будет, а без нее?
И тут он увидел Павла и Клашу, оторопело разглядывавших сервированные человек на тридцать, если не больше, столы. Не по-стариковски резво вскочил со своего кресла, подбежал к ним и, не давая опомниться, начал поздравлять. А потом подошла и Анна Федоровна, обняла и расцеловала вначале Клашу, маленько счастливо всплакнула, затем прижалась головой к груди Павла и тоже всплакнула. Никитич сказал:
– Чего ж ты слезы-то роняешь, Анюта? У меня, к примеру, все внутри песни поет, а ты… Мы, может, пока тут все свои, сделаем по черепушечке? По маленькой, Павел?
Павел взглянул на Никитича, потом на мать, спросил, глазами показывая на столы:
– А для кого же это все приготовлено? Мы с Клашей почти никого не приглашали: Клаша, ты что-нибудь понимаешь?
– А чего она понимать-то должна? – сказал Никитич. – Тут, брат, без черепушечки никто ничего не поймет, ясно? Как, к примеру, я должен понимать такую штуку: была вот, жила на свете Клавдия Долотова, а потом – бах! – и уже нету Долотовой, есть Селянина. И что оно в сердце моем отцовском должно происходить – ты мне на это ответишь?.. Анюта, Клашка, гости вон первые явились, встречайте…
Виктор Лесняк, горный мастер Степан Бахмутов, Алеша Смута и Петрович вошли во двор, остановились у калитки и начали о чем-то совещаться, поглядывая то на Клашу, то на Павла. У всех у них в руках были цветы, на всех – темные костюмы и белые рубашки с чуть выглядывающими из-под рукавов манжетами. Когда Анна Федоровна, Клаша, а за ними и Павел пошли было им навстречу, Лесняк крикнул:
– Стоп! Замрите! – и, распахнув калитку, скомандовал: – Эй там, на тачанке, аллюр три креста!
И только теперь во дворе появился Федор Исаевич Руденко – огромный, с открытой – во все лицо – улыбкой, в таком же темном костюме и в белой рубашке, воротник которой, казалось, вот-вот треснет на его могучей шее. Впереди себя Федор Исаевич толкал «тачанку» – двухместную детскую коляску с закрытым верхом и обитую внутри кремовым шелком. Коляска была довольно объемистой и громоздкой, но рядом с бригадиром казалась игрушечной – Федор Исаевич возвышался над ней словно Гулливер, попавший в страну лилипутов.
Подкатив коляску к Клаше, он обратился к Лесняку:
– Давай, Виктор!
Лесняк не спеша снял пиджак, также не спеша вытащил из манжет запонки и засучил рукава.
– Начинаем представление группы прославленных иллюзионистов фокусников-шарлатанов! – воскликнул он и запустил в коляску обе руки. – Из ничего, из торричеллиевой пустоты мы запросто извлекаем разные штучки, именуемые… Смута, как эти штучки именуются, будешь разъяснять публике ты. Итак – первое!
В руках у него появился большой целлофановый пакет, на который он дунул, и пакет неожиданно лопнул, издав звук выстрела.
– Внимание, – сказал Алеша Смута. – Дюжина распашонок, дюжина чепчиков, полдюжины сосок и к ним – бутылку «Донского игристого», приготовленного старым казачьим способом. Дайте музыку!
Потом Лесняк извлек из коляски пакет с дюжиной простынок, детское одеяло, резинового дельфина, две или три пары крохотных туфелек и в завершение – настоящую шахтерскую каску с прикрепленной на ней новой, покрытой черным лаком «головкой». На металлической пластинке, искусно вделанной в «головку», были выгравированы два белых аиста и надпись: «Будущему шахтеру от предков».
Все извлеченные из коляски подарки Лесняк передавал Клаше, и она, нагруженная ими до самого подбородка, стояла растроганная и немного смущенная, поглядывая то на Павла, то на Федора Исаевича, то на Никитича, словно спрашивая у них, что она должна делать с этими подарками и что она должна делать вообще?
Помог ей Алеша Смута. Указав на коляску, он сказал:
– Можно грузить назад. А теперь от имени всех нас я должен тебя поздравить, Клаша Селянина, и должен тебя поцеловать. Не один раз, конечно, а соответственно количеству прибывших сюда типов. Вот этих типов, которые стоят с открытыми ртами, завидуя моему счастью.
Он уже потянулся было губами к лицу Клаши, но Федор Исаевич, незаметно приблизившись к нему сзади, легко, без всяких усилий, приподнял его, некоторое время подержал в руках и посадил в развилку дерева в полутора метрах от земли.
– Не надо торопиться, Алеша, – сказал он. – Посиди вот тут, отдохни. И замори червячка.
Лесняк, успевший взять из коляски соску, сунул ее в в рот оторопевшему Смуте и добавил:
– Только громко не чмокай, в порядочном обществе надо соблюдать приличия… Понял, малыш? А Клашу Селянину мы поздравим и от твоего имени.
– Клаша Селянина на тебя не обидится, – заметил Федор Исаевич. – Сиди спокойно.
Они как будто между собой и не сговаривались, но называли ее только так – Клаша Селянина. А она с удивлением прислушивалась к этому новому сочетанию своего имени и фамилии, и ей казалось, будто друзья Павла говорят о ком-то другом, а не о ней, Клаше Долотовой, дочери Алексея Никитича Долотова, тоже, наверное, с удивлением, а может быть, и с тоской слушающего, как ее теперь называют. Вот Федор Исаевич подошел к Никитичу, они тепло обнялись и начали о чем-то разговаривать. О шахте, конечно, Никитич без этого не может. Вся его жизнь была связана с шахтой, и ему самому часто казалось, что и теперь он живет все той же жизнью, какой жил и прежде. Сколько раз Клаша наблюдала такую картину: чуть-чуть забрезжит рассвет, а Никитич уже встает с постели и бродит, точно лунатик, по комнате, в утренних сумерках натыкаясь на стулья, на табуретки, что-то разыскивает – не то давно спрятанную Клашей старую шахтерскую робу, не то снедь для тормозка. А потом снова ляжет и долго тоскливо вздыхает, все думая свою невеселую думку: ничего, оказывается, ему теперь не надо – ни робы, ни тормозка, все это давным-давно ушло и никогда не повторится.
Клаша, понимая состояние отца, говорит:
– Слушай, Никитич, забыла тебе вчера сказать: звонил Николай Иванович Костров, просил тебя на днях зайти. О чем-то с тобой хочет посоветоваться.
– Со мной? – Никитич преображается мгновенно – ни вздохов, ни охов уже не слышно. – Об чем это?
– Откуда же мне знать, – говорит Клаша. – Мало ли чем может помочь шахте такой человек, как ты.
Клаша знает: отец пойдет к директору шахты сегодня же, поэтому ей надо его опередить. Прийти к Кострову пораньше и сказать, что она снова не могла не обмануть отца и опять умоляет директора шахты что-нибудь для него придумать. Костров придумает – он тоже все понимает. А Никитич надолго забудет о своей тоске по шахте…
Странное дело: Никитич, всегда энергичный, всегда весь в хлопотах и заботах, сейчас притих, присмирел и даже разговор с Руденко его, кажется, особенно не увлек и не оживил. Может быть, он устал, а может, думал о том, что вот и вылетает из родного гнезда его Клаша, последняя ласточка этого гнезда, которое теперь опустеет и никогда уже не будет таким уютным. Все правильно: рождается новая шахтерская семья, но чей род она продолжит? У Никитича – ни братьев, ни сестер, он, кажется, последний могикан из рода Долотовых. Выходит, обрывается цепочка, когда-то крепкая и надежная, выходит так, что рода Долотовых будто и не было. Плохо все получается и смириться с этим Никитичу никак невозможно. Вот он и сидит такой притихший и присмиревший, вдруг поняв и осознав несправедливость судьбы.
А гости продолжали собираться, и Клаша с Павлом не знали – сердиться им на Никитича и Анну Федоровну или благодарить их за то, что они сделали: приходили все свои, той неловкости, какая часто бывает, когда встречаются люди мало знакомые, совсем не чувствовалось – будто собралась большая семья, шумная и веселая, и каждый человек тут друг другу дорог и близок.
Но вот кто-то воскликнул:
– Начальник участка!
Павел быстро оглянулся и увидел входивших в калитку Иву и Кирилла. Он тихонько окликнул Клашу, оживленно беседовавшую в это время с Алексеем Даниловичем Тарасовым, взял ее за руку и вместе с ней пошел встречать Кашировых. Нет, он не испытывал какого-то напряжения, которое сковывало бы его или заставляло держаться настороженно. И, хотя Павел не ожидал, что Кирилл может к нему прийти, особого удивления он не почувствовал: в конце концов, не все же они за эти годы растеряли, не стали же они врагами! И случись у Кирилла какая-нибудь беда или такая же вот, как у них сейчас с Клашей, радость, разве Павел не пошел бы к Кириллу, не разделил бы его обиду или радость?.. Вот только бы не огорчилась Клаша, только бы не омрачилось ее настроение.
Он спросил у нее:
– Все в порядке, Клаша?
– Да, можешь не беспокоиться.
Ива обняла и поцеловала Клашу, обняла и поцеловала Павла. Кирилл ни обнимать, ни целовать никого из них не стал. Пожал руки, поздравил, пожелал счастья и вручил Клаше свадебный подарок – что-то завернутое в белую плотную бумагу и обвязанное тесьмой. Потом извинился и оставил втроем – пошел здороваться с Никитичем и Анной Федоровной. Ива сказала Клаше:
– Спасибо, что вы нас пригласили. Последнее время мы никуда с ним не ходим, и я уже совсем закисла. – Она окинула взглядом большой двор, накрытые столы, гомонящих, смеющихся гостей и добавила: – А у вас хорошо… Я рада за тебя, Клаша. И за тебя, Павел. Искренне рада…
К ним подошел Тарасов с женой – миловидной женщиной лет тридцати пяти, в скромном, но из дорогого материала костюме, с почти невидимой сеточкой на волосах. У нее были пышные волосы цвета спелого льна, мягкие серые глаза.
Алексей Данилович достал из кармана деревянный портсигар – подарок болгарских горняков, извлек из него сигарету и хотел было уже закурить, но жена еле уловимым движением притронулась к его руке и сказала:
– Алеша…
– Да, да, – проговорил Тарасов. – Я помню, Таня… Это я так…
И, снова положив сигарету в портсигар, отдал его жене:
– Спрячь в свою сумочку. Только не потеряй.
В это время в высоком небе, глухо и отдаленно прорычав турбинами, пронеслось звено реактивных истребителей, оставляя за собой полосы белого кружева. Полосы эти, не тая в воздухе, медленно поплыли к горизонту, к темным пирамидам терриконов и, опускаясь все ниже, словно бы легли на их остроконечные верхушки. Легли и только теперь или растаяли, или растворились в дрожащем мареве тепла, исходившем от тлеющей внутри терриконов породы.
Тарасов, проследив глазами за самолетами, сказал:
– Когда-то наша «Веснянка», называвшаяся в то время «Черным рудником», принадлежала бельгийцу Фаархейльду, у которого, как говорят, была куча детей – полдюжины сыновей и столько же дочерей. И вот у этого бельгийца существовал обычай: в день свадьбы одного из своих отпрысков он приказывал на самой вершине террикона вечером зажигать огромный костер. Расчищали площадку, втаскивали туда побольше дров и поджигали. Пламя – до самого неба, свет от него – на всю округу, и так всю ночь…
– Наверное, было красиво? – спросила Клаша.
– Наверное, – ответил Алексей Данилович. – Не такая уж богатая выдумка, но все же выдумка. А вот мы и такого сочинить почему-то не можем. Фантазии не хватает?
Лесняк, стоявший рядом, заметил:
– Хватает, Алексей Данилович. В любое время бельгийцу сто очков вперед можем дать.
– Так дайте же! – засмеялся Тарасов.
– Придет время – дадим, – загадочно ответил Лесняк.
* * *
Никитич говорил:
– Профессий на земле тьма-тьмущая. Сапожники есть, плотники есть, портные, металлурги – зачеркни одну профессию, и жизнь бедней станет, что-то из нее выпадет. Значит, всякий трудящий человек нам нужон, и всякому трудящему человеку наш почет и уважение. Так я говорю? Но скажи ты мне, к примеру, такие слова: «Хочешь, Никитич, жизнь свою снова начинать, однако ж чтоб в другом русле она текла, чтоб ты об шахтах и думать забыл и вспоминать о них не стал, будто их и нет на свете вовсе», и знаешь, что я тебе отвечу? На хрена, отвечу я тебе, такая жизнь мне снилась, ежели без шахты… Ты на меня, Клаша, со строгостью не гляди, я и без тебя знаю, что выражаться не положено, так это ж оно к слову пришлось. А к чему я об этом обо всем толкую? А вот к чему. Павел Селянин – сыном который теперь для меня стал – правильный путь себе выбрал, и потому душа моя вдвойне спокойная и вдвойне радостная. Вот и выпить я хочу за то, что мне, старику, повезло: и человек Павел Селянин хороший, да к тому же еще и шахтер. Чего ж мне еще большего желать?
– Спасибо, Никитич, – сказал Павел. – Мне ведь тоже повезло. – Он обнял Клашу, поцеловал ее в висок: – Обещаю вам: ни сам никогда вашу дочь не обижу, и никому другому в обиду не дам.
Он сказал об этом без всякого умысла и посмотрел на Кирилла Каширова совсем случайно, а тот почему-то вдруг насторожился, ощетинился – видимо, принял слова Павла на свой счет, Павел видел, как Ива сжала своими пальцами руку Кирилла, словно прося его не делать ничего такого, что потом трудно было бы исправить.
Но Кирилл встал и, глядя то на Павла, то на Клашу, проговорил:
– Хорошие слова, Павел. Слова, достойные мужчины… Правда, нелегко представить, чтобы кто-то мог обидеть человека, носящего звание журналиста. – Он громко засмеялся, точно ему самому понравилась собственная шутка. – Журналист любого из нас нокаутирует в два счета, и мы и покинуть не успеем, как окажемся списанными в тираж. Особенно, если речь идет о таком одаренном журналисте, как твоя супруга, Павел… Твое здоровье, Клаша!
Он выпил полную рюмку коньяка и снова сел, продолжая смотреть на Павла и Клашу. Минуту-другую никто не произносил ни слова – всем, конечно, было понятно, что именно Кирилл имел в виду. И всем на минуту-другую стало неловко за слова Кирилла – зачем ворошить это в такой праздничный для Клаши день.
Но вот поднялся Тарасов и спокойно, интонацией голоса стараясь смягчить свои слова, сказал:
– Кирилл Александрович смешивает некоторые понятия о профессиях людей. Ему кажется, что журналист и боксер выполняют одни и те же роли. Лично я с этим согласиться не могу. Боксер человека нокаутирует, журналист, наоборот, человека, который падает, старается поддержать и не дать ему упасть совсем. Как видите, Кирилл Александрович, функции диаметрально противоположные…
А Клаша молчала. Как ни странно, но выпад Кирилла нисколько ее не задел и не огорчил. В конце концов, думала она, Кирилла можно понять – не так-то просто ему обо всем забыть, не так-то просто со всем примириться. Плохо, конечно, что он до сих пор носит в себе обиду, да ведь надо учитывать и его характер. А сейчас самое главное – не дать разгореться спору. Клаша замечает, как Виктор Лесняк и Федор Исаевич Руденко недружелюбно поглядывают на своего начальника участка, о чем-то перешептываются. Федор Исаевич свои эмоции может и попридержать, а Лесняк… Да и Костров нахмурился. Наклонился к Тане Тарасовой и что-то ей говорит, тоже сердито бросая взгляды на Каширова, Ива сидит точно на иголках, даже слегка побледнела от напряжения… Вот уж кому нелегко живется, думает Клаша, так это Иве… Всего боится, бедняжка, перед всем трепещет…
Она посмотрела на Павла. И сразу обо всех забыла – и об Иве, и о Кирилле, и о перешептывающихся Викторе Лесняке и Федоре Исаевиче. Павел, почувствовав ее взгляд, тоже посмотрел на нее. У него были счастливые глаза – в этом Клаша ошибиться не могла. Правда, он тоже немного насторожился, немного встревожился, но Клаша и видела, и чувствовала: весь-то он сейчас с ней, все, что с ней не связано, касается его лишь мимолетно, ничего в нем особенно не омрачая, и если он чего-то боится, то боится только за нее. И чтобы он за нее не боялся, чтобы рассеялась пусть даже мимолетная его тревога, Клаша вдруг решила сделать то, чего никогда в другое время не сделала бы.
Она сама налила в свой бокал красного, как пламя, вина, встала и подошла к Кириллу и Иве. И сказала громко – так, чтобы все слышали ее слова:
– Кирилл, если ты считаешь, что я когда-то причинила тебе зло, извини меня. Можешь мне поверить – зла я причинять не хотела. Даже потому, что всегда видела в тебе человека сильного, а кто же не уважает сильных людей? Ты веришь мне, Кирилл? Я искренне хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Ты на многое способен – я это знаю. Вот и давай выпьем за твои взлеты, Кирилл, пусть крылья твои всегда будут крепкими и никогда тебя не подведут… Ну, давай, Кирилл!
Он улыбнулся:
– Давай, Клаша! Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Давай за твое большое счастье. До дна…
Никитич воскликнул:
– Вот это по-нашенски, по-шахтерски!
И тут внезапно появился новый гость, которого никто не приглашал и никто не ждал, но появление которого вызвало заметное оживление: с рукой на перевязи, запыхавшийся, с каплями пота на лбу во двор почти вбежал машинист комбайна Шикулин. Ни с кем не здороваясь, с ходу спросил:
– Не опоздал?
– Опоздал, – сокрушенно сказал Лесняк. – Опоздал, Саня. Хотя бы на часок раньше… Уходим уже…
И поднялся из-за стола. А за ним поднялись и Руденко, и Смута, и Бахмутов, и даже Тарасов, незаметно подмигнув Кострову, тоже встал и, подойдя к Клаше, протянул ей руку:
– Спасибо, Клаша, пора нам и о совести подумать. Все было хорошо, всем мы довольны, вот только перегрузились немножко…
Лесняк взял Шикулина под руку, потащил его к калитке:
– Пошли, Саня, сабантуйчик закончился.
– Как – закончился? – Шикулин вырвался, оторопело взглянул на Виктора: – Как это закончился?
– А так и закончился. Знали бы, что ты придешь, обождали бы… С утра за столом сидим…
– Идем, идем, – теперь уже Федор Исаевич подхватил Шикулина под руку и повел за собой. – Не будут же хозяева из-за одного тебя стол заново накрывать!
Его довели уже почти до калитки, и он уже поверил, что все действительно расходятся по домам, но примириться с этим никак не мог. Растерянный, возмущенный тем, что его так бесцеремонно выпроваживают, не дав даже поздравить молодоженов, Шикулин ругался:
– Тоже мне свадьба! Обезьяны и те вежливее. Те, небось, гостя взашей не выгонят. Садись, скажут, посиди, поговорим. А тут…
– Ясно, Саня, – сказал Лесняк. – Топай к своим обезьянам, а тут делать больше нечего. Не задерживай движения…
Клаша, с самого начала поняв, что Шикулина решили «разыграть», сперва молчала, едва сдерживаясь, чтобы громко не рассмеяться. А Кирилл, Таня и Костров смеялись вовсю, но тоже не вмешивались, ожидая, что произойдет дальше. Наконец, Клаша сказала:
– Прекрати это, Павел. Его и так довели до белого каления.
Павел крикнул:
– Ты к кому пришел, Саня? Ко мне или к Лесняку? Чего ж ты его слушаешь?
Шикулин, секунду-другую подумав и, кажется, все сразу сообразив, с необыкновенной ловкостью, несмотря на перевязанную руку, вырвался из крепких рук Руденко и через мгновение был уже рядом с Павлом и Клашей.
– Подлецы вы все! – сказал он, широко улыбаясь. – Я же подумал, что все правда. Выгоняют… Вроде Шикулину и места тут нету. Ну, думаю, я вам это припомню… Пашка, можно я поцелую Клашу? И тебя тоже… Выпьем за вас! А Лесняка когда-нибудь привалю «сундуком». Балабон, ему человека в гроб загнать ничего не стоит. И Алексей Данилыч туда же, опоздал, говорит…
Теперь он и сам смеялся и ворчал только для порядка, а потом из бокового кармана пиджака вытащил обернутую в целлофан коробку и протянул Клаше.
– Это тебе, Клаша. Духи. Весь город обегал, пока нашел. Захожу в один магазин, спрашиваю: «У вас духи для подарка есть? Чтоб дорогие были…» – «Есть», – отвечают. «Сколько стоит флакон?» – спрашиваю. «Десять рублей, – отвечают. – «Каменный цветок». Возьмете?» – «Ха! – говорю. – За такую цену подарки невестам студентов делают, ясно? А мне нужно для невесты Павла Селянина. Знаете такого?» – «Не знаем…» – «Ну и дураки, – говорю, – если не знаете. Ничего вы тогда вообще не знаете». А потом нашел. Славная такая продавщица, уважила. «Египетские, – говорит, – есть. Не духи, а мечта. Тридцать пять рублей…» А я ей: «Раз тридцать пять – давай. Хоть египетские, хоть марсианские. Главное, чтоб мечта…» Правильно я говорю, Никитич?
Никитич сидел теперь рядом с Костровым и, будучи уже навеселе, говорил:
– Я, Николай Иванович, жизнь понимаю так: ежели ты настоящий человек, значит, покажи, к чему ты способный. Для чего, скажи, человек на земле появляется? Фокис-строт проплясать? Или тангу? Так это ж любая стрекоза сделать может, хотя мозгов в ней и полкапли не наберешь. Правильно я толкую? А ты, человек, на земле появился для другой цели. Ты должон душу и тело другого человека обогреть и осветить, радость ему своим существованием принести, тогда я скажу, что ты пришел на землю не зря… Согласный ты со мной? Спеть бы нам чего-нибудь, Николай Иванович, а?.. «Дни работы жаркие, на бои похожие, в жизни парня сделали поворот крутой…» Добрая песня… «И в забой отправился парень молодой…» Вот оно как бывает… Ты что про Павла можешь сказать, как директор? Шахтер он или так, туда-сюда?
– Шахтер, Никитич. Настоящий шахтер. Плохо, что дальше шагать не хочет. Мог бы уже и помощником начальника участка быть, а он – нет. Чего-то не понимает… А голова светлая, дай бог каждому такую голову. И руки крепкие… Правду ты сказал, Никитич, повезло тебе.
– Повезло. Теперь и помирать не страшно – в надежных руках дочка оказалась… Как думаешь, наладится у них с твоим начальником участка? Слыхал я, не все ладно… А когда промеж шахтеров не все ладно – худо это.
– Наладится, пожалуй, – не совсем уверенно сказал Костров. – Каширов – нелегкий человек, трудно с ним бывает… Давай-ка подтянем молодежи, Никитич, хорошую они песню поют.
Алеша Смута играл на гитаре, пел чистым негромким голосом. Ему подпевали:
Когда не знавали обычаев новых
В те давние дни и года,
Коней ожидая на трактах почтовых,
Все путники пели тогда:
– Присядем, друзья, перед дальней дорогой,
Пусть легким окажется путь.
Давай-ка, ямщик, потихонечку трогай
И песню в пути не забудь…
Кирилл тоже пел. Обняв одной рукой Иву и чуть-чуть с ней раскачиваясь, он смотрел на Павла и Клашу, склонившихся друг к другу, и, кажется, впервые за долгое время чувствовал, что в его душе нет сейчас никакой к ним неприязни и что, по сути дела, и Клаша и Павел ему даже симпатичны. Клаша, оказывается, совсем недурна собой, у нее довольно тонкие черты и умные глаза, умные и красивые, особенно вот в эту минуту, когда в них так и плещется ее счастье. Павел тоже счастлив – не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы это увидеть. Вот он тоже взглянул на Кирилла и, шутливо ему подмигнув, что-то сказал. Кирилл не расслышал его слов, но понял: «Давай, тореадор!» Кирилл улыбнулся, кивнул: «Хорошо». И запел громче:
И верст и веков пролетело немало,
Составы по рельсам бегут.
Но все ж на тревожных перронах вокзала
По старой привычке поют:
– Присядем, друзья, перед дальней дорогой,
Пусть легким окажется путь.
Давай, машинист, потихонечку трогай
И песню в пути не забудь…
Потом он встал и, слегка пошатываясь, подошел к Клаше и Павлу. Они раздвинулись, усадили его рядом. Не так уж много он и выпил, а голова у него кружилась, и мысли путались, были неясными, порой сумбурными, точно Кирилл только-только очнулся от длительного забытья и еще не совсем пришел в себя. Видимо, сказывались усталость и то нервное напряжение, которое долго его не покидало: последнее время он особенно много работал, часто не вылезая из шахты по двенадцать-тринадцать часов кряду.
