Текст книги "Черные листья"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)

И Клашка безропотно давала переписывать задачку по алгебре, бегала за билетами в кино, доставала нужные книги, выполняла еще сотни мелких поручений, а ее тут же, даже не поблагодарив, забывали, на что она и не думала обижаться. Когда она однажды кому-то сказала, что мечтает стать журналисткой, весь класс хохотал два дня: «Клашка Долотова – журналистка! Со смеху помереть можно!»

– Почему вам смешно? – спросила Клаша.

– Дурочка, разве ты не знаешь, что есть такое «журналист»?..

– Я буду журналисткой, – спокойно сказала Клаша. – Журналист ведь помогает людям стать лучше, увидеть в самом себе красивое… Да, я буду журналисткой.

– О господи! – это все, что мог сказать девятый «А» класс.

А через месяц, за несколько минут до того, как должен был начаться урок литературы и все с трепетом ждали появления преподавателя (а с еще большим трепетом ждали, какое Станислав Сергеевич вынесет суждение по недавно написанным на вольную тему сочинениям), в класс заглянула уборщица тетя Лиза и сказала:

– Клавдию Долотову требуют в учительскую. Велели – срочно!

Клаша на минуту словно оцепенела. Девять лет подряд ее вызывали только к доске и больше никуда. По мнению Клаши, вызов ее в учительскую, да еще срочно, должен быть связан чуть ли не с чем-то сверхъестественным. Она встала из-за парты и спросила:

– Меня?

– Тебя, тебя, – сказала тетя Лиза. – Давай иди.

Кирилл, взглянув на растерявшуюся Клашу, дурашливо крикнул:

– Иди и не дрогни. Будь настоящим человеком!

А кто-то добавил:

– Будь настоящей журналисткой!

Вернулась Клаша в сопровождении Станислава Сергеевича лишь через полчаса. Прошла, ни на кого не глядя, к своей парте.

Раздав тетради с сочинениями и ни по одному из них не высказав никакого суждения, Станислав Сергеевич позвал:

– Прошу, Долотова!

Клаша скованной походкой прошла между рядами парт и, все так же ничего и никого не видя, остановилась рядом с педагогом. Станислав Сергеевич, положив руку на ее плечо, проговорил:

– Среди работ учеников не только нашего, но и всех девятых классов лучшее сочинение – Клавдии. Я не стану его подробно разбирать. Мне кажется, что будет самым правильным, если мы послушаем Клашу – пусть она прочтет свое сочинение.

– Не слишком ли много времени займет эта процедура? – спросил Каширов. – И не слишком ли это будет для нас утомительным?

Станислав Сергеевич спокойно ответил:

– Если тебя или еще кого-нибудь ожидают более важные дела, я разрешаю покинуть класс. Теперь же…

Кирилл притих:

– Нет, нет, я просто так…

Клаша открыла тетрадь, на мгновение бросила взгляд в класс и сразу почувствовала, как что-то сжало ее горло. Сейчас ей хотелось лишь одного: исчезнуть, стать совершенно невидимой, чтобы только больше не стоять на виду у всех.

– Клаша, ты не волнуйся, мы ведь все тут свои! Слышишь, Клаша?

Это сказал Павел Селянин. Клаша посмотрела на него и увидела, как он по-доброму улыбнулся. И подбадривающе помахал ей рукой. Конечно же, тут все свои, чего это она?!

Спазмы, кажется, отпустили. Голос, правда, немножко дрожит, но это, наверное, пройдет. И она начала:

– «Шуга ползла по реке медленно, останавливаясь в излучинах и намертво там оседая, а сверху сыпал и сыпал снег, совсем черный, потому что с террикона тянуло дымом, таким густым, словно где-то рядом горела сырая тайга. А может, это только ему одному виделось, будто снег – черный. Он ведь давно не различал никаких красок, и ему все время казалось, что он лежит в глубокой шахте и над ним кроме медленно оседающей кровли ничего нет. Нет, и никогда не будет…

Он умирал трудно – не так, как умирают старики, много пожившие и повидавшие на своем веку. У тех в последнюю минуту в глазах появляется умиротворенность, они спокойно смотрят на все, что остается в мире, из которого они уходят, и часто создается впечатление, будто они действительно верят в другую, пусть даже совсем неведомую им жизнь. А он ни в какую другую жизнь не верил…»

На какую-то долю секунды Клаша ощутила подступивший к сердцу острый холодок тоски и взглянула на Павла Селянина. Павел, закрыв лицо руками, сидел в такой позе, будто его чем-то придавили и он не в силах ни сбросить с себя нежданно-негаданно легший на его плечи груз, ни даже ослабить его тяжести. А Клаша вдруг поняла, что, думая об умирающем шахтере, она ни на миг не забывала Павла Селянина и все события, описанные ею в небольшом сочинении-рассказе, тесно связаны с Павлом. Понимает ли это Павел? И не клянет ли ее за то, что она коснулась темы, которая ему близка и которая, конечно же, причиняет ему боль.

«Павел вынес иссохшего, почти невесомого отца во двор и усадил на заснеженную скамью под старой акацией. Прислонившись щекой к холодному шершавому дереву, отец начал гладить порванную морозом кору и жадно вдыхать о чем-то напоминавшие ему запахи. В его тусклых глазах Павел увидел слезы и почувствовал, как все в нем вдруг оборвалось, и жалость к отцу стала такой необыкновенно острой, что он и сам на время перестал видеть все, что было перед ним. И он подумал: «Если бы можно было разделить себя между ним и собой, если бы можно было что-то оторвать от себя для него – разве я не сделал бы этого?!» А отец попросил:

– Принеси мне кусок угля, сынок.

И вот он держит в руках небольшой, с кулак величиной, кусок антрацита, бережно прикасается к нему ладонями, будто это вовсе не уголь, а что-то живое и трепетное, что-то очень близкое, как плоть его жизни. Потом подносит его к лицу и начинает вдыхать знакомый почти с самого детства запах. По едва заметным теням, пробегающим в его глазах, Павел видит: сейчас отец уже не здесь, он в шахте, вслед за врубмашинистом ползет по лаве, прислушиваясь, как стонет и охает оседающая кровля. Это его жизнь, это все у него в крови и с этим ему всего труднее расстаться.

– Ты что-нибудь слышишь, Павел? – спросил отец.

– Да. Где-то запалили печь.

– Правильно. Будем нарезать новую лаву. Ты там погляди, чтобы все было как положено.

– Все будет в порядке, отец.

И вдруг он сказал:

– Смотри, сынок, вон туда смотри, видишь? Белые аисты!

Ветер на минуту-другую утих, и огромные белые хлопья снега падали теперь отвесно, а ему казалось, будто это летят большие белые птицы. Он почти судорожно вцепился в руку Павла и нетерпеливо спрашивал:

– Ты видишь их, сынок?

– Вижу, отец, – ответил Павел. – Вон они летят, целая стая…

Когда-то – Павел был в ту пору еще совсем мальчишкой – отец рассказал ему легенду.

В давние времена углекопов бросали под землю навечно. Одни из них погибали при обвалах и взрывах, другие умирали от истощения, и никто не смел даже мечтать о синем небе и солнце: вечный мрак, холодные, промозглые стены забоев и узких, похожих на длинные пещеры штреков – вот все, чем жил углекоп, ожидая смерти. И знал, что смерть не за горами: кончится в шахте уголь, завалят породой стволы и шурфы, и сотни людей останутся замурованными, будто в склепе.

Вот так однажды и случилось. Отправили углекопы на-гора́ последний кусок антрацита, сошлись все вместе в опустевшем штреке, потушили шахтерские лампочки, и могильный мрак сразу же окутал и людей, и старую лошадь, вместе с ними обреченную на гибель. Сколько времени прошло с тех пор, как сверху завалили ствол и шурфы, углекопы не знали: под землей ни дня, ни ночи не бывает. Кто-то стал молиться, кто-то просил, чтобы смерть не заставила себя ждать. Вскоре люди начали безуметь от удушья, метались по темному штреку, бились об острые уступы породы, кричали дурными голосами…

И вдруг наступила тишина. Сперва углекопы подумали, будто все это им показалось: и проблеск света в кромешной мгле, и две белые птицы, медленно взмахивающие большими крыльями под сводами штрека. Откуда могли взяться под землей птицы, откуда мог появиться бледный луч света?

Но птицы летали, кружили над притихшими людьми, и углекопы чуяли ветерок от их крыльев. Им стало легче дышать, у них, уже обреченных, уже отчаявшихся, появилась неосознанная надежда на спасение. Они еще не знали, откуда оно может к ним прийти, но надежда росла, и с ней прибавлялись силы.

Кто-то сказал:

– Это белые аисты. Они зовут нас за собой.

Птицы, медленно покружив, также медленно начали удаляться в глубь штрека. Все дальше и дальше. И углекопы, поддерживая друг друга за плечи, двинулись вслед за аистами. Шли, спотыкаясь об острые глыбы уже начавшей обрушиваться породы, падали, в кровь разбивая лица и руки, но шли, потому что теперь уже твердо верили в свое избавление…

Птицы привели их к старому заброшенному шурфу, о котором никто не знал и не ведал. По ветхим ступенькам углекопы поднялись наверх и увидели солнце, синее небо и зеленую рощу, раскинувшуюся у тихой речки. А белые аисты, сделав большой прощальный круг и что-то прокричав людям из синего поднебесья, улетели за окоем…

Вот с тех пор, гласила легенда, и пошло поверье: тот, кто хоть раз увидит белых аистов, избежит любой беды, того минует любое несчастье.

Павел слушал легенду, затаив дыхание, а когда отец закончил рассказывать, спросил:

– А почему аисты были белыми?

Отец сказал:

– Углекопы годами не видали света. Куда ни глянь – черным-черно, как в гробу. А им хотелось увидеть белый день, белое облако, белых птиц. Очень хотелось. Вот к ним и прилетели белые аисты. Когда человек чего-то хочет всей своей душой, желания его часто сбываются…

– А ты веришь, что аисты могли к ним прилететь?

Старик ответил:

– Человек всегда верит в хорошее…

Он, наверное, верил. Верил и тогда, и теперь. Ему тоже всей душой хотелось, чтобы над ним покружились белые аисты. И желания его сбылись – они прилетели, и он снова увидел и белый день, и белое облако, и белый снег…»

Когда Клаша закрыла тетрадь и, опустив голову, встала рядом со Станиславом Сергеевичем, точно ожидая приговора, в классе долгое время продолжала висеть тишина. На Клашу смотрели с нескрываемым удивлением, будто вот только теперь ее и увидели – увидели Клашу Долотову, а не бесцветную девчонку Клашку, которую до сих пор никто не замечал. И всем как-то сразу стало ясно, что Долотова перешагнула какой-то невидимый рубеж и назад уже не вернется. Ей даже не завидовали – чего ж завидовать, если человек вот так неожиданно и так просто раскрыл свою незаурядную сущность и показал, каков он есть на самом деле.

Да, Клашки больше не стало. На смену ребяческому пренебрежению пришло вначале такое же ребяческое, а потом и более осмысленное обожание. Вокруг Клаши Долотовой – Клашкой ее больше никто не называл – роем теперь вились поклонники ее литературных способностей, но она все чаще видела, что далеко не только это притягивает к ней завтрашних выпускников. Такое пристальное внимание к своей особе Клашу изрядно тяготило. До конца оставаясь самой собой – скромной, застенчивой, немного замкнутой девушкой, она старалась не замечать ни украдкой брошенных на нее нежных взглядов, ни намеков.

Павел, однако, видел: и застенчивость, и замкнутость Клаши – это не только черты ее характера. Он был уверен, что она носит в себе что-то никому не ведомое и очень глубоко запрятанное, запрятанное, может быть, даже от самой себя. Однажды, уже перед выпускными экзаменами, он спросил:

– Почему ты такая, Клаша? Почему ты по-настоящему ни с кем не дружишь, почему не ищешь чего-нибудь такого, что принесло бы тебе радость?

– Почему я не ищу своих белых аистов? – улыбнулась она. – Искала бы, да знаю, что не найду. – И добавила, посмотрев на него с плохо скрытой грустью. – Не надо об этом, Павел. Прошу тебя…

– Нет, надо! – сказал Павел с удивившей его самого настойчивостью. – Надо, понимаешь? Не слишком ли мы часто бываем равнодушны друг к другу? Я говорю вообще, обо всех нас. Кто нам дал право заботиться только о своем личном и не видеть, что происходит вокруг?

Клаша опять улыбнулась:

– Ты хочешь заботиться обо всем человечестве?

– Я думаю о своих близких.

– К своим близким ты относишь и меня?

– А разве мы совсем чужие?

– Не совсем, конечно, но… – Клаша посмотрела на него с грустью и добавила: – Слушай, Павел, я еще раз прошу тебя – не надо об этом.

– Но почему? А я ведь с тобой по-дружески… Мне хочется, чтобы тебе было хорошо.

И вот тогда-то она сказала то, о чем никогда не хотела говорить и что прятала в себе так глубоко:

– Хорошо мне может быть только с тобой. И больше ни с кем! Понимаешь, нет? Теперь тебе все ясно?

Павел оторопело взглянул на Клашу и увидел, как внезапно переменилось ее лицо. Словно она в порыве отчаяния бросилась в неизвестное и тут же раскаялась в своем опрометчивом поступке, но возвращаться назад уже было поздно, и она знала, что теперь ничего не изменишь и жалеть об этом не стоит, и все же жалела, не в силах заставить себя примириться с тем, чего уже не вернешь. В то же время в ее глазах Павел увидел и другое: Клаша будто сняла с себя ношу и пусть ненадолго, но все же испытала необыкновенное чувство легкости, чувство, которого она так давно ждала.

Потом Клаша сказала:

– Хочешь, пусть будет так: я тебе ничего не говорила, и ты по-прежнему ничего не знаешь? Или будем думать, что все это было глупой с моей стороны шуткой…

Павел молчал. Ему хотелось собраться с мыслями, получше во всем разобраться, но мысли были путаными и ничего, кроме смятения, вызванного Клашиным признанием, он не ощущал. Конечно, лучше всего было согласиться с Клашей – она ничего ему не говорила, и он, по-прежнему, ничего не знает. «Лучше для кого – для меня или для Клаши? – спросил у себя Павел. И честно ответил: – Только не для нее!»

Но что он мог сказать сейчас девушке, так откровенно, с такой доверчивостью внезапно ему открывшейся? Сказать, будто и ему с ней хорошо и что он, мол, испытывает к ней нечто большее, чем простое чувство дружбы? А может быть, так оно и есть? Он ведь часто думал о Клаше значительно с большей нежностью, чем о ком-либо другом, и часто видел в ней то, чего не видел в других девушках: и ее обаяние, и доброту, и какую-то необыкновенную чистоту ее чувств… Пусть у него спросят: «Кого из девушек вашего класса ты считаешь лучшей?» И он, положа руку на сердце, ответит: «Иву и Клашу…» Да, Иву и Клашу. Хотя к Иве у него одно чувство, а к Клаше – другое… Вот в этом, пожалуй, и заключается главное: к Иве – одно, а к Клаше – другое…

Клаша сказала:

– Не надо терзаться, Павел. Я все хорошо понимаю. И ты не думай, будто мне очень тяжело с этим жить. Наоборот…

И она ушла, оставив его все в том же смятении.

Не виделись они все то время, пока Клаша училась в университете, на отделении журналистики. Не то, чтобы избегали друг друга – такую цель они не преследовали, но и не стремились встретиться, полагая, что встреча никому из них не принесет радости. Уже закончив университет, Клаша хотела взять направление куда-нибудь подальше от своего города, но когда ей предложили место литработника в газете той шахты, где работал Павел Селянин, она согласилась. «Я неплохо знаю жизнь шахтеров, там мне легче будет начинать», – убеждала она себя, хотя и знала, что не в этом главное. Ей просто не под силу было навсегда расстаться с Павлом, о котором она думала все проведенные в университете годы и которого – в этом Клаша ни на йоту не сомневалась – ей никогда не удастся забыть.

Первая их встреча после долгой разлуки произошла не совсем случайно. Написав небольшую статью о том, почему, на его взгляд, комбайн в их лаве часто простаивает и как много они от этого теряют, Павел собрался было отдать ее секретарю газеты (по его просьбе он эту статью и писал), но потом раздумал и пошел в редакцию сам. Он уже знал, что Клаша работает там, несколько раз мельком видел ее на шахте, но встретиться с ней и поговорить ему до сих пор не пришлось. Теперь же была какая-то видимая причина, и Павел решил ею воспользоваться.

В тесной комнатушке редакции, кроме Клаши Долотовой, за соседним столом сидела еще какая-то женщина, но когда Павел вошел, ни Клаша, ни эта женщина не обратили на него никакого внимания. Клаша печатала на машинке, а другая сотрудница газеты уткнулась в исписанный лист бумаги и что-то про себя шептала.

Павел, осторожно прикрыв за собой дверь, снял кепку и, скомкав ее в руке, по-мальчишески волнуясь, позвал:

– Клаша!

Еще не подняв головы от машинки и не увидев Павла, Клаша узнала его по голосу. Несколько мгновений она продолжала сидеть все в той же позе, опустив пальцы на клавиши, потом, словно очнувшись, вскинула голову и приглушенно сказала:

– Павел?

Она заметно изменилась. У нее уже не было кос, хотя она и не завела ни одной из тех модных причесок, которыми щеголяли многие девицы. Длинные волосы падали ей на плечи, аккуратно ухоженные, падали без всякого кокетства, и это придавало Клаше и миловидность, и строгость в одно и то же время. Тонкие черты лица казались более спокойными, в них появилось что-то от житейской мудрости и глубоких раздумий, накладывающих на человека свой отпечаток. Даже в том, как Клаша держалась, Павел без труда заметил в ней нечто новое, до сих пор ему незнакомое: в каждом ее движении, в каждом жесте чувствовались уверенность и та естественная непринужденность, которую искусственно воспроизвести невозможно. И только глаза Клаши оставались прежними. Большие и грустные, они поражали своей беззащитностью.

– Я к тебе, Клаша, – сказал Павел. – Можно?

– Да, да, конечно.

Она встала из-за стола, шагнула ему навстречу, протянула руки. Павел соединил их ладонями вместе и долго держал в своих руках, чувствуя, как слегка подрагивают кончики ее пальцев. Ему, наверное, надо было объяснить причину своего посещения редакции, сказать, что он принес для газеты статью, а он продолжал молчать, не в силах оторвать взгляда от грустных глаз Клаши, в которых вдруг увидел, что за годы разлуки ничего по сути не изменилось, что Клаша по-прежнему его любит и по-прежнему носит в себе все свои чувства, от которых не хочет и не может избавиться. И опять, как когда-то, Павел испытал к Клаше острую жалость и вспомнил ее слова: «Ты не думай, что мне очень тяжело с этим жить. Наоборот…» Нет, этому он не поверил тогда, не верит и теперь. Разве ему самому было бы легко, если бы он оказался на месте Клаши? Да и не в таком ли он находится положении, как Клаша?..

Клаша снова села на свое место и кивнула Павлу на стул:

– Садись, Павел.

Он наконец вытащил из кармана свою статью, положил перед Клашей.

– Вот… Ваш секретарь попросил меня написать. Не знаю, как получилось – опыта у меня никакого.

– А почему ты принес статью именно мне? – она улыбнулась, с любопытством глядя на Павла. – Может быть, тебе захотелось меня увидеть?

– Да. Это главное. Все остальное ничего не значит…

– Ты все такой же, Павел, – продолжая по-доброму улыбаться, сказала Клаша.

– А ты?

– Я тоже. Ничего не изменилось.

Она проговорила это совсем просто, но Павел понял, какой смысл вкладывала Клаша в свои слова. «Вот если бы она была моей сестрой! – с грустью подумал он. – Как Юлия. Я никогда и никому не позволил бы ее обидеть, я сделал бы все, чтобы ей было хорошо. Почему она не моя сестра? Почему все так сложно?» Он уже хотел сказать ей об этом, но передумал.

– Ничего, к счастью, не изменилось, Павел, – повторила Клаша. – Может быть, тебе трудно меня понять, но тут уж ничего не сделаешь. Каждый человек по-своему понимает, что такое счастье. Счастлива ли я? Да. Счастлива тем, что у меня есть… Ты хочешь, чтобы я прочитала твою статью? Тогда сиди и жди. И молчи. Ты знаешь, что есть такое журналист? – И она опять улыбнулась. – Это же пробивной, пронырливый, изворотливый, настойчивый, сильный, все знающий, все умеющий и так далее человек. Помнишь, как вы говорили тогда? И представляешь, в какие руки ты попал?

Он смотрел на нее и думал, что перед ним действительно необыкновенный человек и ему, Павлу, очень трудно понять этого человека – такого цельного и такого душевно твердого, хотя все в нем и говорит о доброте и душевной мягкости. В чем Клаша видит свое счастье? И счастье ли это – носить в себе неразделенное чувство и даже не надеяться, что когда-нибудь оно станет разделенным? Для него такое счастье – горе! Разве он не помнит, что ему пришлось испытать, когда Ива так неожиданно (для Павла, конечно, неожиданно, а не для нее!) выбрала Кирилла?..

Прочитав статью, Клаша сказала:

– В принципе неплохо. Но надо еще поработать. Хочешь, я помогу?

– Нет, спасибо. Я сам. Поработаю, потом принесу…

Он ушел с чувством горького осадка на душе и теперь окончательно решил больше никогда не встречаться с Клашей. Конечно, сделать это было нелегко, им все же приходилось видеться, но, избегая друг друга, они никогда не сталкивались лицом к лицу и делали все возможное, чтобы какой-либо случай не свел их один на один.

…И вот эта случайная встреча в столовой.

Клаша сказала:

– Кажется, мы оба смущены. И оба не знаем, как это смущение побороть.

Потупясь, Павел молчал. А Клаша отодвинула от себя чашку с недопитым кофе и, протянув руку к Павлу, легонько сжала его локоть:

– Павел, мы должны договориться с тобой раз и навсегда: ничего между нами нет и не может быть. Ты это понимаешь не хуже меня. Зачем все осложнять? Зачем ты должен искать то, чего никогда не терял?

– А ты?

– Я? – она покачала головой. – Я ведь тоже ничего не теряла. Ты никогда не давал мне повода для того, чтобы я имела право в чем-то тебя упрекнуть… И давай лучше поговорим о другом.

Он спросил:

– Как ты живешь, Клаша?

Клаша неопределенно пожала плечами:

– Что тебе сказать, Павел? Много работаю, работу свою люблю… Кажется, все нормально. Я ведь не очень требовательна к жизни, лишь бы на душе было хорошо… Да, лишь бы на душе было хорошо…

Он хотел спросить: «А разве на душе у тебя хорошо?» Но вовремя удержался. Не видит он, что ли, как у нее на душе? И сказал с той искренностью, которая всегда в нем подкупала:

– Многое я отдал бы, Клаша, чтобы тебе было хорошо.

– Я знаю, Павел, – просто ответила Клаша. – Спасибо тебе. – Она встала, посмотрела на него своими грустными глазами и повторила: – Спасибо тебе, Павел.

И ушла. А он еще долго сидел за столиком и никак не мог заставить себя подняться и уйти, хотя делать ему тут было больше нечего и становилось неудобно перед официантками, которые поглядывали на него не то с недоумением, не то с насмешкой: что это, мол, сказала ему Долотова, что он забыл обо всем на свете?

Он, кажется, действительно о многом сейчас забыл и хорошо помнил лишь грустные глаза Клаши и горечь в голосе, когда она говорила: «Лишь бы на душе было хорошо…» Вот бы вскочить сейчас и броситься вслед за Клашей, догнать ее, обнять за плечи и сказать: «Клаша, ты очень славный человек, я это знал давно, но что-то мешало мне позвать тебя к себе, что-то главное все время от меня ускользало… Теперь все стало на свое место, и я пришел…»

Он уже видел, как горечь уходит из ее глаз, как светлеет ее улыбка, и вся она становится совсем другой Клашей – становится человеком, который обрел, наконец, свой душевный покой. Как же немного человеку нужно, чтобы он перестал метаться, день и ночь испытывая одиночество! Или это не так уж немного? Если бы все было просто, тогда, пожалуй, не существовало бы и настоящего счастья. Разве, например, Клаше нужна иллюзия? И разве он сам, Павел Селянин, согласится на обман и ее, и своих чувств? Жизнь ведь не обманешь, она очень строгий судья…

В столовую вошли Лесняк и Оленин. Лесняк сказал:

– Павел, тебя разыскивает Каширов. Он у себя.

– Зачем я понадобился столь высокому начальству? – спросил Павел.

Лесняк пожал плечами:

– Мне оно об этом не докладывало. Приказано найти – и делу конец.

* * *

Павел постучал в кабинет Каширова и раз, и другой, но никто ему не ответил. Тогда он приоткрыл дверь и спросил:

– Можно?

Подперев голову руками, Кирилл сидел за столом и внимательно разглядывал какой-то чертеж. Даже когда Павел вошел в кабинет и остановился у порога, Каширов не сразу обратил на него внимание – то ли действительно ничего, кроме лежащего перед ним чертежа, не видел, то ли не мог оторваться от своих мыслей. Павел повторил:

– Можно, Кирилл Александрович?

И лишь только теперь начальник участка устало поднял голову. У него был очень утомленный, вконец измученный вид – под глазами темные тени, углы рта необычно опущены, да и сами глаза, всегда живые, с беспокойным блеском, сейчас казались тусклыми, точно потухшими. «Укатали сивку крутые горки!» – сочувственно подумал о нем Павел.

– Я пришел, Кирилл, – по-доброму улыбнувшись, сказал он. – Ты меня звал?

С минуту помолчав, в упор разглядывая Павла, Каширов проговорил:

– Садитесь, Селянин. И прошу извинить, что пригласил во внеурочное время.

Павел сел, усмехнулся:

– Зачем же так официально, Кирилл? Мы ведь одни…

– А разве это имеет значение? – Кирилл тоже усмехнулся, но совсем не так, как Павел. Было в его усмешке что-то такое, что подсказало Павлу: разговор с Кириллом предстоит не очень приятный.

Он спросил:

– Можно мне здесь закурить?

Кирилл ничего не ответил, но Павел увидел, как он выразительно посмотрел на табличку, установленную на маленьком угловом столике. На табличке было написано: «Здесь не курят!»

– Прости, не заметил, – сказал Павел. Некоторое время помолчал и добавил: – Когда на душе неспокойно, курить хочется как-то особенно. Слушай, Кирилл, мы, наверное, оба с тобой были неправы. Не знаю, как ты, а я все время чувствую осадок. И он меня тяготит. Может быть, тут сказываются наши прежние отношения. Не так-то просто все сразу зачеркнуть, будто ничего и не было…

Кирилл все же достал из ящика стола пепельницу и сигареты, придвинул их поближе к Павлу и предложил:

– Кури. Когда на душе неспокойно, курить действительно хочется как-то особенно… Все сразу зачеркнуть и вправду не так-то просто, Павел, в этом я с тобой согласен. Ты знаешь, для чего я тебя пригласил? Главным образом для того, чтобы поговорить о наших отношениях.

– Давай поговорим, Кирилл. Это, пожалуй, необходимо.

– Да, необходимо. Мне хотелось бы, чтобы ты правильно меня понял. Как начальник, я не имею права по-разному относиться к людям, находящимся в моем подчинении. Для меня все – и ты, и Шикулин, и Лесняк – все, понимаешь? – должны быть одинаковыми. И тут я ничего не могу изменить.

– А разве я когда-нибудь требовал от тебя какого-то особого к себе отношения? – спросил Павел. – Разве я когда-нибудь претендовал на исключительность?

Кирилл поморщился, будто досадуя на то, что его все-таки не понимают:

– Дело не в том, претендовал ты на исключительность или не претендовал. Дело в том, что мы даже при большом желании не можем заставить себя забыть наши прежние отношения. Они в нас самих, понимаешь? Они мешают нам смотреть друг на друга так, как положено. Вот в чем главное. И все это будет усугубляться, Павел. Поверь, мне не хотелось бы к обычным отношениям на работе примешивать что-то постороннее, но ведь никуда от этого не уйдешь. Детство, школьные годы, дружба, Ива… Жизнь ведь сложна, не тебе это объяснять…

Павел встал, подошел к окну и долго смотрел на дымившийся вдали террикон. По небу ползли низкие тучи, и сеял мелкий дождь, земля уже раскисла, а грязные лужицы были похожи на небольшие болотца с застоявшейся черной водой. Вагонетки с мокрой породой медленно тащились по террикону, и казалось, что они тащатся в хмурое небо и там исчезают, опрокидываясь в провалы между тучами.

За терриконом лежал небольшой шахтерский поселок – весь в зелени, каким-то чудом не тронутый ни угольной пылью, ни серостью непогоды, с любовно выбеленными домиками, с вымытыми дождем мощеными улицами, по которым, несмотря на дождь, мальчишки гоняли футбольный мяч. «Вот бы сейчас к ним! – подумал Павел. – Снять туфли, по колена подвернуть штаны и – пошел!.. Школьные годы, дружба, Ива… О чем говорит Кирилл? Чего он хочет? Тогда, теперь… Конечно, многое изменилось. И мы изменились. Все стало труднее, все стало сложнее. Кирилла тоже можно по-человечески понять…»

Павел вернулся на свое место, сел, затушил сигарету и посмотрел на Каширова:

– Я уже сказал, Кирилл, что и себя кое в чем считаю виноватым. Надо, чтобы между нами было какое-то расстояние. Обещаю тебе: в дальнейшем так и будет. Тем более, мне совсем не трудно это сделать.

– Не то, Павел, не то, – проговорил Кирилл. – Не надо ничего упрощать. – Он всем корпусом подался к Павлу, взглянул на него напряженно, даже не пытаясь скрыть своей напряженности. – Возможно, тебе покажется странной моя просьба, но ты все-таки от нее не отмахивайся. Скажи, не все ли тебе равно, на какой шахте работать? Полчаса назад я разговаривал с директором «Западной». Он хорошо знал твоего отца и сказал, что с удовольствием возьмет тебя к себе. Кроме того, он обещает создать для тебя лучшие условия работы, чем ты имеешь здесь. А его слову можно верить – я в этом не сомневаюсь. Понимаешь, Павел, так будет лучше и для тебя, и для меня. Я даже уверен, что когда между нами будет то расстояние, о котором ты говоришь, мы в конце концов снова можем стать друзьями.

Кирилл говорил быстро, словно боясь, что Павел прервет его на полуслове. Он то все с той же напряженностью глядел на Павла, то куда-то в сторону, и Павел понимал, что ему все-таки чего-то стыдно, стыдно, наверное, просить об услуге, которую сам, будь он на месте Павла, вряд ли смог бы оказать.

Наконец, заставив себя просяще улыбнуться, он спросил:

– Ну? Что ты на это скажешь, Павел?

– Я должен тебя огорчить, Кирилл, – не раздумывая, ответил Павел. – Уйти со своей шахты я не могу. Ты ведь знаешь, здесь работал мой отец, здесь мне все дорого, я ко всему привык. Нет, Кирилл, на это я не пойду. Да и зачем? Разве нам с тобой так уж тесно?

И сразу в Кирилле ничего не осталось ни от просящей улыбки, ни от смущения, связанного, как казалось Павлу, с необычной просьбой. Он посмотрел на Павла с холодностью и с такой же холодностью сказал:

– Значит, на это ты не пойдешь… Понимаю… Уйти в то время, когда тебе здесь оказали столь высокое доверие – избрали членом шахткома. Как же можно все это потерять? И как можно от всего этого добровольно отказаться? Я действительно ничему в жизни не научился, тут ты прав, Павел. Прежде, чем обращаться к тебе с таким предложением, мне следовало хорошо все обдумать и все взвесить… Ну что ж, на будущее постараюсь быть умнее. А теперь можешь быть свободен, больше я тебя задерживать не стану.

Он кивком головы дал понять, что разговор окончен и опять, как вначале, уткнулся в свой чертеж, словно тут же забыв о Павле. Но Павел сказал:

– Ты даже не замечаешь, каким становишься мелким, Кирилл. Мелким и злым. К чему ты придешь? Подумай, пока не поздно.

Сказал и быстро вышел из кабинета.