Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)
– Спасибо тебе, Никитич, – растроганно сказала Анна Федоровна. – Я тоже рада за Павла, по душе мне твоя Клаша. Одно меня тревожит, одно беспокоит: где жить они решат? Одной мне в моих годах оставаться – от тоски пропаду. Юлька ведь тоже не сегодня-завтра крылышками взмахнет – как же оно все будет?
– Господь с тобой, Анюта! – горячо сказал Никитич. – Господь с тобой, ты за кого меня принимаешь? Да я ж перед Андреем лютым подлецом окажусь, ежели дам свое согласие на твое одиночество. Решат жить у меня – тебе что, места под моей крышей не найдется? Или, к примеру, надумает Клашка в вашу хату идти – иль не пустишь меня под свою крышу? Семья ведь одна сколачивается, Анна, мы поддержать ее обязаны. Так я говорю?..
Пришла Юлия. По-родственному обняла Никитича, села рядом с ним, спросила:
– Заговор какой-нибудь?
– Заговор, – улыбнулась Анна Федоровна. – Да только от тебя секретов не будет. Правда, Никитич?
– Какие ж от нее секреты, – ответил Никитич. – Она помощницей нашей будет.
* * *
Никитича на шахте знал и стар, и мал. Одни по-настоящему любили старика за его честную и добрую натуру, другие глубоко уважали, как человека, у которого за плечами остались годы и годы большой трудовой жизни, третьи не на шутку побаивались его непримиримости к разболтанности, расхлябанности, ко всему тому, что по убеждению Никитича позорило и унижало высокое звание шахтера.
Идет, бывало, Никитич по улице, с каждым мало-мальски знакомым человеком раскланяется, поинтересуется и здоровьем, и настроением, и как идут дела в бригаде – да мало ли о чем можно минуту-другую потолковать с человеком, если тот особенно никуда не спешит и если знает, что спрашивают у тебя о том о сем не ради праздного любопытства, а искренне желая тебе добра…
Но бывало и так: встречает Никитич на своем пути веселую компанию молодежи, внимательно оглядывает каждую девушку и каждого парня и вдруг приказывает:
– Степан, подойди-ка на секунду, дело есть.
Парень послушно подходит, спрашивает:
– Что случилось, Никитич?
– Отойдем малость, – говорит Никитич. – Ты, сдается мне, в очистном забое на «Нежданной» работаешь? Шахтер?
– Шахтер. На «Нежданной».
– Правильно, значит. С отцом твоим мы там коногонами начинали. Как он сейчас? На заслуженном отдыхе?
– Пенсионер. Через пару месяцев в Крым едет, в санаторий. Шахтком бесплатно путевку дал. Привет ему передать, Никитич?
– Привет я ему и сам передам. А ты вот скажи мне, Степан, почему шахтерскую честь-марку не блюдешь, почему в таком непотребном виде на людях появляешься?
Прическа Степана похожа на кучу грязных водорослей, концы пестрой рубашки завязаны узлом на голом животе, расклешенные внизу длинные штаны пообтрепались, высокие каблуки нечищеных туфель сбиты набок. Никитич смотрит на Степана с таким великим презрением, что тот невольно съеживается, но все же для храбрости напускает на себя нагловатый вид и говорит:
– Мода же теперь такая, Никитич. Вам, конечно, все это не подошло бы, а нам…
– Мода светить голым пузом? – перебивает его старик. – Мода на шпану быть похожим, так? Бандюга из тюрьмы выходит – и то не такой страшный, как ты… Погляди на своих дружков – люди, как люди. А ты за дурачка у них числишься, да? Чтоб было им над чем посмеяться?
Рядом останавливаются любопытные прохожие, прислушиваются, с ног до головы оглядывают злосчастного Степана, кто-то бросает реплику:
– Действительно, шахтер…
И тогда Никитич внезапно говорит:
– Что – шахтер? По-твоему, подурачиться парню нельзя? Ты, мил человек, поработай, как этот парень, тогда говори. Понял? Он со своей бригадой по тысяче тонн угля в сутки на-гора́ выдает – это что, не шахтер? – И Степану. – Иди. И чтоб я подобного маскараду больше не видал…
С парнями – куда ни шло, они все перетерпят, а с девицами Никитичу приходилось потруднее. Тут деликатность нужна, тонкость. Встречает Никитич девушку – дочку шахтера, друга своего давнего или просто знакомого. С пеленок он еще знал ее, эту Катюшу, не раз на ее день рождения с отцом Катюши «по черепушечке» пропускали, не раз Никитич ей кулечки с конфетами приносил. Идет Катюша под ручку с шикарным кавалером – красавец парень, ничего не скажешь, такой любой Катюше одним своим видом голову вскружит. «Молодец, Катюша, – думает Никитич, – цену себе знает, не какого-то уродца приручила, а настоящего, видного… Стоп, стоп, стоп – это же Митька Гаранин, тот, что уже дважды под судом был: один раз за воровство, другой – за драку с поножовщиной. Оба раза сумел выкрутиться, подлец, заставил других вину на себя взять. От него же, рассказывали Никитичу люди, Дашка Любимцева мальчонку прижила – так и воспитывает его одна, Митька наотрез от отцовства отказался… Да, «приручила» Катюша кавалера, ему бы за решеткой сидеть положено, а не под ручку честную девушку водить!»
– Катюша, подойди-ка на секунду, словом обмолвиться надо.
Митька, зная нрав Никитича и чуя неладное, говорит:
– Утречком с Катюшей побеседуете, уважаемый папаша, а в данный момент мы на танцы спешим. Извиняйте.
Но Катюша все же подходит.
– А ты, танцор, – советует Никитич Митьке, – прогуляйся пока, свежим воздухом подыши…
– Беда какая-нибудь, Никитич? – участливо спрашивает девушка. – Какой-то вы озабоченный, угрюмый…
– Беда, Катюшка… Ты Гаранина давно знаешь?
– Давно, Никитич. Месяца два уже, как знакомы.
– Порядочно. Небось, досконально человека изучила, а? И в душу ему успела заглянуть, так, Катюшка?
– Успела, – улыбается девушка. – Добрый он, порядочный… И любит меня…
– Дашку Любимцеву он тоже любил, – будто случайно роняет Никитич. – Не пойму, правда, чего сынишку своего на произвол судьбы бросил. Не по душе он ему чем-то пришелся, что ли?
– Какого сынишку? – встревоженно спрашивает Катюшка. – Он и женатым еще не был.
– А детишки, дочка, не только у женатых рождаются. Не маленькая ты уже, знать бы тебе об этом надо… Как он тюрьмы за поножовщину избежал, не спрашивала у него? Дружков-то его засадили, а Митьке посчастливилось. Удачливый, видно, человек…
– Все это правда, Никитич? Вы откуда все знаете?
– Положено мне все знать, дочка. Потому как я есть отец не токмо Клашки, но и твой, и многих других детей. Душой отец, понимаешь. И не могу я не оберечь вас от беды – такая должность у меня, Катюшка.
Что ж, поплачет девушка, может, и подосадует на старика за то, что тот нежданно-негаданно мечты и надежды ее разрушит, а все же шикарного своего кавалера заставит во всем признаться и даст ему от ворот поворот. А потом не раз и не два добрым словом вспомнит Никитича и уже назовет его своим духовным отцом…
Странное дело, но молодые шахтеры, которым Никитич прочищал, как он выражался, мозги, долго не носили в себе обиды на въедливого старика. И случалось так, что, если кто-то из посторонних задумывал причинить Никитичу зло, заступников долго ждать не приходилось.
Как-то шел Никитич по вечернему парку, потом присел на скамеечку покурить, а тут – тот же самый Митька Гаранин с дружками, все на изрядном взводе, море им по колена, до звезд – рукой подать. Увидав Никитича, Митька что-то шепнул дружкам, и вот уже рядом со стариком – двое по одну сторону, двое по другую – уселась веселая компания, тоже вроде отдохнуть. Закурили. Митька предлагает Никитичу дорогую папиросу:
– Закурим, уважаемый папаша?
– Закурим, – отвечает Никитич, вытаскивая из кармана простенькие сигареты. – Только я, уважаемый сынок, чужих не курю. На чужой счет жить вообще не привык.
– Ха! Гонористый ты, оказывается, старикашка. Песок из тебя, небось, давно высыпался, а гонор задержался. Может, помочь вытрясти его из тебя, чтоб ходить по земле легче было?
Компания загоготала – молодец, дескать, Митька Гаранин, умеет сострить. Никитич усмехнулся:
– Смотрю я на тебя, Митька, и думаю: внешне ты – парень как парень, даже, можно сказать, красивый молодой человек, а внутри у тебя гниль, того и гляди опарыши, черви то есть, скоро заведутся. Отчего это так, Митька? Отчего ты весь такой внутри гнилой?
Митька вытащил из кармана складной нож, раскрыл его, положил ногу на ногу и острым лезвием начал счищать с подошвы ботинка грязь. Сам же поглядывал на Никитича, нагло и угрожающе улыбаясь:
– А ты храбрый, папаша. У-ух, какой храбрый! Даже коленки, смотрю, у тебя не дрожат. Плохо, видно, Митьку Гаранина знаешь?
– Как не знать? Я всех бандюг в городе по пальцам пересчитать могу. Слушай, Митька, а чего ж ты такой трус? Сидите вот рядом со мной вчетвером, лбы у всех у вас буйволячьи, а ты еще и ножичком играешь для устрашения. Душа, что ли, заячья твоя в пятки ушла?
Дружки придвинулись к Никитичу поплотнее. Кто-то острым локтем больно толкнул в бок, кто-то придавил плечо. Митька зашипел:
– А полегче можно? Ты, старый хрен, что Катьке на меня накапал? Ты чего рыло свое в чужие дела суешь? Жить надоело?
По аллее мимо скамейки быстро прошел парень. Мельком только взглянул на окруженного Митькой и его дружками Никитича, понял, наверное, что Митька сводит со стариком какие-то счеты, и поспешил дальше – Гаранина знали многие, связываться с ним хотелось далеко не каждому. Никитич проводил парня долгим взглядом, горько усмехнулся и подумал: «А ведь это шахтер пошел… Насолил я ему, наверное, когда-нибудь, вот и не захотел он меня узнать. А может, испугался – одному-то против четырех таких лбов куда идти?..» Вслух же сказал:
– Мне, Гаранин, жить никогда не надоест. Вопрос только в одном: как жить? Вот так, как ты, по-бандюжьи, я и дня жить не хотел бы. Понял меня?
Один из парней сказал:
– Чего ты с ним, Митя, дипкурьерскую беседу затеял? Намять ему ребра за оскорбление личности – и делу конец. Без свидетелей…
Никитич хотел встать со скамьи, но тут же почувствовал удар в живот – резкий, сильный, от которого сразу потемнело в глазах и нечем стало дышать.
– Извините, папаша, нечаянно, – хохотнул Митька. – Водички вам принести для приведения в чувство? Мой папа всегда в подобных случаях советовал…
Что его папа в данных случаях советовал, Гаранин сказать не успел. Скамейку окружили шахтеры – человек семь или восемь – и среди них тот самый парень, который недавно прошел мимо. Один из Митькиных дружков попытался вскочить и улизнуть, однако его не совсем вежливо усадили назад и предложили:
– Не надо спешить, приятель… Ты тоже, Гаранин, не торопись, у нас к тебе секретный разговор есть. Ну-ка, дай свою игрушечку, она нам для вещественного доказательства вполне может пригодиться.
Митька почти по-звериному оскалился, замахнулся ножом, но крепкая рука шахтера перехватила его руку, сдавила у запястья так, что Митька охнул и выронил нож. В то же время его ударили ребром ладони по затылку, Митька опять охнул и сразу обмяк.
– Вы чего, ребята? – загнусил он. – Вы, небось, и вправду подумали, будто мы хотели обидеть знатного шахтера товарища Долотова? Да кто его пожелает обидеть, я того сам, вот этими руками…
– Помолчи, гнида! – сказали ему. – Твой папа в подобных случаях не советовал тебе молчать? Зря! Он вообще зря не задавил тебя еще в пеленках – воздух куда чище был бы в нашем городе. Вчетвером на старого человека! Да еще на какого человека! На Никитича! Чего дрожишь, паразит? Думаешь, бить будем?
– Бить не имеете права, – сказал Митька. – Вы ж шахтеры, а не самосудчики.
– Правильно, – сказали ему. – А у шахтеров есть такое правило: человека – пальцем не тронуть, у зверя, как ты и твои подручные, – ноги из заднего места выдергивать. Слыхал о таком шахтерском правиле? Или ты себя за человека, по ошибке принимаешь?
Все же бить ни Митьку, ни его дружков не стали. Но на прощание сказали:
– Иди, Гаранин, и помни: если не одумаешься – на себя пеняй. Нам такого бандюгу, как ты, даже под землей найти нетрудно – мы под землей все делать умеем, понял? А сейчас все четверо становитесь перед Никитичем на колени и по три раза у его ног лбами бейтесь. И бейтесь как положено, лбы у вас крепкие, ничего с ними не случится. Задание понятно?
Никитич воспротивился:
– Не надо с ними так, ребята, ни к чему такое унижение…
– Это не унижение, – сказали Никитичу. – Это перевоспитание. На их же пользу. Потому что еще немного – и они запросто бандитами стать могут. А тогда им уже каюк, тогда уже ничего, Никитич, не попишешь.
Пришлось четверым дружкам становиться на колени и биться лбами об землю. По-настоящему биться («Чтоб звук слышен был» – так им приказали), за этим внимательно наблюдали.
…Да, Никитича знали. И Никитич, конечно, тоже многих знал. С одними начинал свою юность в забоях и штреках, с другими плечом к плечу бил фашистов, с третьими восстанавливал разрушенные войной шахты и добывал первые тонны антрацита. Была б его воля – небось, сотни две-три уважаемых им людей пригласил бы Никитич за свадебный стол – шахтерская семья рождается, династия ведь разгон берет! Но волей-неволей пришлось согласиться с Анной Федоровной: и места в доме для всех не найдется, да и дети станут ругаться – что, скажут, за царский пир, просили же поскромнее…
Список приглашаемых составляли втроем: Анна Федоровна, Юлия и Никитич. Досконально обсуждали каждую кандидатуру, спорили, не соглашаясь друг с другом, и окончательное решение принимали – по предложению Никитича – «большинством голосов». Юлия, например, говорила:
– Записываю Виктора Лесняка – Павел его уважает, давно с ним работает и вообще…
– Пойдет, – соглашался Никитич. – Отца его, Михайлу Михайлыча, я с детства знал. В шурф его немцы бросили за так называемый саботаж. Как пришли они, фашисты то есть, Михайла Михалыч заявил: «Пускай мои руки отсохнут, ежели они хоть один кусок антрацита этим гадам дадут». И сдержал свое слово человек. А Витька… Бушует подчас, но парень наших кровей, шахтерских. Согласная ты со мной, Анюта?
– Согласная, Никитич, – кивала головой Анна Федоровна. – Тарасова пиши, Юля, партийного секретаря «Веснянки». Вот уж душа-человек, у кого ни спросишь – все в один голос: за Алексея Даниловича в огонь можно и в воду. Потому как не щадит себя человек ради людей, на все готов ради них… Ты как, Никитич?
– Поддерживаю. И полностью одобряю. Я, Анюта, по секрету тебе скажу, по-разному партийных людей расцениваю. Вот, к примеру, Алексей Данилыч коммунист, и Волчонков, зав. нашего райсобеса, – тоже коммунист. Знаешь его? Ну, что разные у них характеры, это понятно – не все ж шиты-кроены одной меркой. Но ты ж, сукин ты сын, ежели партийный билет носишь, так носи его не просто в кармане, а у самого сердца, как большевики-ленинцы носили. А Волчонков что делает? Придет к нему на прием шахтер-пенсионер, так он его, думаешь, сразу к своей высокой персоне допустит? Промурыжит час-полтора в приемной, а потом кричит: «Кто там ко мне? Не задерживайтесь, выкладывайте коротко и ясно!..» И отвечает людям, будто сквозь губу поплевывает: «Не могу, не в моей компетенции, не прибедняйтесь, короче, идите, вам ответят в письменной форме… Следующий!..» Так что Алексея Данилыча, Юленька, пиши в первых строках…
Все шло хорошо, пока не коснулись фамилии Кашировых. Юлия и Анна Федоровна настаивали: пригласить и Кирилла, и Иву надо обязательно. Давние друзья Павла, вместе учились, Павел с Кириллом не первый год вместе работают, да и Клаша ведь на той же шахте. Юлия уже собралась внести Кашировых в список, но Никитич твердо сказал:
– Не пойдет.
– Как это не пойдет? – вскинулась Анна Федоровна. – Почему это не пойдет?
– А потому самому и не пойдет! – заявил Никитич. – Не нравится он мне.
– По каким же статьям он тебе не нравится? – поинтересовалась Анна Федоровна. – Дорогу, что ли, когда перешел? Или насолил в чем?
– Сопли у него еще под носом не высохли, чтоб он Никитичу насолить мог! – сказал Никитич. – Ты бригадира Руденко знаешь? Так вот он сам мне жаловался на Кирилла Каширова: мелкий, говорит, человечишко, слаба, говорит, в нем главная гайка и вообще на прочность он слабоват…
– А Павел на него никогда не жаловался, – заметила Анна Федоровна. – К тому же Ива и Юля – подруги… Выходит, голосовать придется?
– Глянь-ка на них! – возмутился Никитич – Голосовать! Восьмого марта голосовать будете…
Юлия засмеялась:
– А я думала, вы и вправду демократию любите, Никитич… Ошиблась я?
– Ты мне насчет демократии своей не подворачивай, – сказал Никитич. – Я ее, если хочешь знать, вот как признаю, только ж и дисциплина должна существовать. А дисциплина – это, по-твоему, что за вещь? Один в лес, другой – по дрова? Я, Юленька, считаю так: ежели старший по возрасту или по должности сказал слово, ты ему подчинись без препятствий, а потом уж гуляй в демократию сколько тебе угодно, коль от нее у тебя на душе полегчает. Только в таком разе и в обществе нашем человеческом настоящий порядок будет и в государстве. Ты, Анюта, со мной согласная?
– Согласная, Никитич, – ответила Анна Федоровна. – Вполне согласная. А Кашировых все ж запишем по большинству голосов, как ты спервоначалу и предложил…
3
К Кашировым с приглашением пошла Юлия. Кирилл сидел на балкончике в кресле-качалке, на коленях у него лежал раскрытый блокнот, в котором он делал какие-то записи. Рядом, на маленьком столике – книга «Угольная промышленность США» с многочисленными пометками, закладками, подчеркнутыми красным карандашом цифрами. Обычно Кирилл критически относился к тому, что писали об угольной промышленности капиталистических стран. («Слишком много социальных проблем, слишком много предвзятости и очень скудное освещение действительного положения дел», – ворчал Кирилл). Эту книгу он принял, как серьезную работу, которая должна помочь советским специалистам кое в чем разобраться и кое-чему научиться. Особенно ему по душе пришелся тот факт, что авторы книги не просто оперировали всевозможными цифрами и не только давали анализ сильных и слабых сторон развития угольной промышленности Америки, но и в достаточной степени знакомили наших угольщиков с достижениями науки и техники всей отрасли. Схемы, чертежи, технические характеристики всевозможных механизмов, структуры управления отдельными звеньями промышленности – все это позволяло увидеть картину и в целом, и в деталях.
Через каждые пять-десять минут Кирилл подзывал к себе Иву и, показывая ту или иную фотографию или схему, восклицал:
– Ты только посмотри на этот комбайн, Ива! «Рото-Риппер», фирма «Джой»! Или вот шнековый исполнительный орган комбайна 10CM той же фирмы. Видишь, какое блестящее решение задачи? Тут и сила, и красота.
Ива, готовившая на кухне обед, подходила, вытирая руки фартуком. Взглянув на фото, оживленно подтверждала:
– Действительно красиво. Они, наверное, придают большое значение эстетике.
Правду сказать, она весьма слабо разбиралась в технике и не совсем понимала, чем восторгается Кирилл, но ей хотелось поддержать в нем хорошее настроение, так редко посещавшее его в последнее время. Боясь переиграть, Ива еще больше боялась другого: стоит Кириллу почувствовать ее безразличие, и он сразу замкнется, нахмурится, начнет ворчать, а то и ругаться.
– Они придают значение не только эстетике! – сказал Кирилл. – У них на крупных машиностроительных фирмах привлекаются к работе дизайнеры. Ты понимаешь, вместе с конструкторами работают дизайнеры. Это же здорово!
Ива понятия не имела, что такое «дизайнер», но на всякий случай проговорила:
– Да, это здорово!
А сама подумала: «Господи, зачем я так? Зачем я во всем ему поддакиваю, почему я стала чуть ли не игрушкой, которую однажды завели и она все время кивает головой?..»
Ива не могла сказать, кто больше во всем этом виноват – Кирилл или она сама. Конечно, Кирилл есть Кирилл, он привык подавлять людей своей волей, но ведь можно было противопоставить его воле свою, а она, кажется, и не пыталась этого сделать – поплыла по течению, даже не стараясь задержаться. Все, что говорил Кирилл, считалось правильным, все, что он делал, было единственно верным. Правда, иногда Иве казалось: Кириллу начинает претить ее безропотность и почти слепое преклонение перед его авторитетом. Он ведь не раз говорил: «Ты уж очень обтекаемая, уж очень бесхребетная. Неужели у тебя никогда не возникает потребности заявить о своем «я», проявить хотя бы каплю твердости?..»
Однако стоило ей лишь попытаться проявить эту твердость, как Кирилл мгновенно ощетинивался, и тут уж Иве было не до своего «я». Он умел и грубо оборвать, и тонко унизить. Буря возникала внезапно и утихала спустя долгое время. И, конечно, эта буря трепала Иву, а отнюдь не Кирилла: он-то прекрасно выдерживал любую качку, для него не составляло особого труда перенести любой шторм. Сильная личность…
Кирилл мельком взглянул на Иву, иронически усмехнулся:
– А ты знаешь, что такое «дизайнер»?
Она пожала плечами, призналась:
– Нет, Кирилл, не знаю. Наверное, люди, занимающиеся промышленной эстетикой?
– Я тоже так думал, – сказал Кирилл. – Но это не совсем правильное понятие. Смотри, что пишут наш министр Братченко и Хорин: «Дизайнер в первую очередь решает задачи инженерной психологии, т. е. комплекс вопросов, связанных с отношением между человеком и машиной. Важнейшей задачей дизайнера является осуществление мероприятий для улучшения условий этих отношений». Понимаешь, люди решают задачи инженерной психологии! – Он неожиданно зло рассмеялся: – Спросить у Клашки Долотовой: а знаешь ли ты, щелкоперка, что есть такое «инженерная психология»? Она ведь и понятия об этом не имеет. Для нее инженер – это что-то вроде робота, который обязан все исполнять, но ни о чем не мыслить…
Ива промолчала. Кирилл толкал ее на скользкий путь. Вот вспомнил о статье Клаши Долотовой, и все в нем снова возмутилось, и теперь он должен каким-то образом освободиться от накипи, мешающей ему свободно дышать. Но сколько бы он ни поносил Долотову, а заодно с ней и Павла Селянина, ему этого будет мало. Ему надо, чтобы вместе с ним их поносили и другие, особенно те, кто когда-то считал и Долотову, и Селянина порядочными людьми. Ива для этого подходила как нельзя лучше. А тот факт, что такая задача была ей не всегда под силу, Кирилла трогал мало. «Подлости» Долотовой и Селянина он не прощал, значит, ее не должна прощать и Ива.
– Слышишь, о чем я толкую? – даже одно ее молчание зацепило его, и Ива это сразу почувствовала. – Я говорю: спросить бы у Клашки Долотовой и ее возлюбленного – имеете ли вы хотя бы смутное представление о такой штуке, как инженерная психология? Что бы они, по-твоему, ответили?
– Не знаю, Кирилл… Возможно, они кое-что и знают об этом. Клаша ведь закончила университет, а Павел…
– А Павел без сорока минут инженер, не так ли? – оборвал ее Кирилл. – Оба интеллектуалы!..
И в это время вошла, легонько постучав в двери, Юлия. Ива заметно обрадовалась: и потому, что соскучилась по подруге, и потому, что неприятный для нее разговор сам собой должен был прекратиться. Она обняла Юлию, и они расцеловались. Кирилл с нескрываемой иронией смотрел на встречу подруг и даже не встал со своего места. А когда Юлия подошла к нему со словами: «Здравствуйте, Кирилл Александрович!», протянула ему руку, он поднялся и церемонно поклонился:
– Честь имею… Чему обязаны столь неожиданным посещении?
Юлия, конечно, знала о трениях, возникших между Кириллом с одной стороны, и Клашей и Павлом – с другой. Она, главным образом, потому и настаивала на приглашении Кашировых, что надеялась на примирение. В конце концов, убеждала она себя, все ведь должно рано или поздно кончиться – не враги же они кровные! Так пусть это кончится как можно скорее – легче будет и Павлу, и Кириллу. Да и ей самой будет легче, потому что она искренне была привязана к Иве. Кирилл между тем продолжал:
– Надеюсь, ты явилась в сию обитель не для того, чтобы высказать свое сочувствие униженным и оскорбленным? Если это так, должен сразу же тебя огорчить: ни в сочувствии, ни в участии мы не нуждаемся…
– Волхвы не боятся могучих владык, и княжеский дар им не нужен! – засмеялась Юлия. – Раньше ты встречал меня более приветливо, Кирилл. Я в чем-нибудь перед тобой провинилась? В таком случае ты прости меня, Ива, но я должна в твоем присутствии искупить свою вину.
Она быстро обхватила его за шею и звучно чмокнула в щеку. Кирилл оторопело взглянул на нее, как-то автоматически потер щеку ладонью и, с минуту помолчав, будто про себя решая, стоит ему рассердиться или нет, тоже засмеялся:
– Ты ведь сама сказала, что княжеский дар мне не нужен… Чего ж так щедро одариваешь?
– Вот таким ты мне нравишься больше, Кирилл! – воскликнула Юлия. – А то нахмурился, напустил на себя вид злого раджи и сидишь, как бука. Подумаешь, начальник участка! Ты для меня просто Кирилл, ясно? Был просто Кириллом-тореадором, Кириллом-тореадором навсегда и останешься. Или ты против?
Кирилл, взглянув на Иву, развел руками. И сказал Юлии:
– Настоящая стрекоза! Хотя бы капельку твоего характера твоему единокровному братцу. Уверен, что получилось бы нечто лучшее, чем есть… Ты не считаешь, что я прав?
– Считаю, – ответила Юлия. – Хотя бы капельку Ивиного характера тебе – и будь здоров! Получилось бы нечто неотразимое. Ты не считаешь, что я права?
– А такой, как есть, я тебя не устраиваю?
– Как тебе сказать… Если бы не было на свете Ивы, пожалуй, устроил бы. С некоторыми оговорками, конечно…
– Можно узнать – с какими?
– Можно. Например, чтобы с самого утра брился – испанцы, говорят, бреются каждое утро. Во-вторых: через две минуты на третью – обязательная улыбка. Сияющая, обаятельная, открытая, обвораживающая, в общем, такая, которой обладаешь только ты. Ну-ка, улыбнись… Хотя подожди, не надо – я могу упасть в обморок, а сейчас это не входит в мои планы… В-третьих, чтобы, когда я входила в твою комнату, ты непременно подсовывал бы мне стул и предлагал бы: «Садитесь, синьорина, прошу вас…»
Кирилл прошел в другую комнату и притащил оттуда кресло, обитое красной гобеленовой тканью. Пододвинув его к Юлии, он низко поклонился ей и сказал:
– Садитесь, синьорина, прошу вас.
Юлия села, царственным жестом указала Иве на маленькую скамеечку:
– Поставь ее у моих ног. Я разрешаю синьору Кириллу приземлиться рядом со мной… Приземляйтесь, синьор…
Кирилл послушно опустился на скамеечку, вскинув глаза на Юлию, прошептал:
– Я в восторге от вашей милости, синьора, и дрожу от внезапно охватившего меня счастья, случайно брошенного мне судьбой. Сидеть у ваших ног, видеть вас так близко – разве я мог мечтать об этом?
Вот так они и сидели, и дурачились, и смеялись, Ива со все возрастающим удивлением смотрела на мужа – необычно оживленного, совсем на себя не похожего, и в ней рождалось какое-то двойственное чувство, от которого она не могла отмахнуться: с одной стороны, она испытывала что-то похожее на умиротворенность, какая приходит к человеку, всегда чем-то настороженному, всегда ожидающему чего-то неприятного и вдруг убедившемуся, что все тучи над его головой давно рассеялись, а по земле бродят только тени их, да и они начинают исчезать. В то же время Ива не могла не думать и о другом: почему Кирилл не бывает вот таким простым и доступным с ней наедине, почему, оставшись вдвоем, они оба замыкаются, и сам воздух, которым они дышат, становится почти грозовым – одно неосторожное слово, один случайно брошенный взгляд, показавшийся кому-то из них недоброжелательным, и вот уже взрыв, и вот уже буря, не утихающая целую вечность! «Почему, почему, почему? – спрашивала себя Ива. – Что я должна сделать, чтобы у нас все было по-другому, чтобы мы хотя бы изредка могли быть вот такими, как сейчас? Ведь это очень нужно – и мне, и Кириллу. Очень, очень нужно!»
Кирилл вдруг весело рассмеялся.
– Юлька, ты была совсем крохой, когда мне взбрело в голову заявить. «Я – испанец! Мой дед жил в Андалузии…» Скажи, Юлька, есть ли на свете вещь дороже, чем наше детство? И почему оно так быстро проходит, а? Ты многое отдала бы, чтобы все повторилось?
– Все, – ответила Юлия. – Все, что у меня есть и что потом будет. А ты? Ты хотел бы, чтобы все повторилось?
Кирилл снова сел на маленькую скамеечку рядом с Юлией и на минуту задумался Лицо его стало серьезным, но не угрюмым, каким его Ива только и видела последнее время, а именно задумчивым и даже мягким. Мягкими стали все черточки, а в глазах появилась грусть. Ива это сразу увидела. Грустил ли Кирилл о том, что уже прошло, или о чем-то несбывшемся, сказать было трудно, но Иве показалось, будто он переживает сейчас минуту раскаяния каких-то прошлых ошибок. Наверное, все это ей действительно только показалось, потому что Кирилл сказал:
– Хотел бы я или нет, чтобы все повторилось? А зачем? Ничего ведь, в основном, не изменилось бы. И дорога, которую я прошел, осталась бы все той же: школа, горный институт, шахта. Другого я не хочу.
Пожалуй, Юлии не стоило продолжать этот разговор, и будь она человеком поопытнее, лучше она знай Кирилла Каширова, ей и в голову не пришло бы задать вопрос, на который Кирилл ответил уже совсем другим тоном и после которого Юлии труднее было выполнить свою миссию. Но она спросила:
– Другого ты не хочешь – это в общем плане, и это понятно. А в личном?
– В личном? – Кирилл недовольно пожал плечами: – Что ты имеешь в виду?
– Твои взгляды на жизнь, твое отношение к людям, ко многим проблемам, с которыми ты сталкивался на своей дороге? Все повторилось бы?
– Слишком много вопросов! – раздраженно сказал Кирилл. – Слишком много скользких вопросов, – подчеркнул он. – Хотя бы такой вопрос, как отношение к людям. Оно ведь зависит не только от меня. Отношения между людьми, как тебе должно быть известно, складываются на взаимных началах. Есть взаимность – есть и добрые начала, нет ее – нечего об этом и говорить. Тебе ясно, о чем я толкую? Люди должны понимать друг друга – в этом основа основ всех человеческих отношений. А понимают друг друга только умные люди, индивидуумы с высоким интеллектом…
Ива, стоя за спиной Кирилла, жестами подавала Юлии знаки: довольно, остановись. Но Юлия или ничего не видела, или уже не могла остановиться. И продолжала:
– Хорошо, – сказала она. – Предположим, оба индивидуума, между которыми складываются какие-то отношения, – интеллектуалы. В таком случае они обязательно должны на одни и те же вещи, на одни и те же проблемы смотреть с одной точки зрения? И если у них возникают разногласия, не должны ли они, как интеллектуалы, быть терпимы и уважать точку зрения другого?
– Вот-вот! – воскликнул Кирилл. – Именно так должны поступать интеллектуалы – быть терпимы и уважать точку зрения другого. Но ни в коем случае не злопыхательствовать, не обливать друг друга помоями и не оскорблять. Ты согласна со мной?
– Конечно, – сказала Юлия. – Правда, можно по-разному понимать даже такие вещи, как оскорбления. Если кто-то выскажется обо мне критически, я ведь необязательно должна принимать это за оскорбление. Ты тоже согласен со мной?
