Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)
– Ну что ж, Ива, выпьем?
Они сели за стол – не друг против друга, как садились обычно, а рядом, тесно сдвинув стулья, – выпили по бокалу вина, и Кирилл неожиданно сказал:
– Разве нам с тобой чего-то не хватает, чтобы быть по-настоящему счастливыми? Или ты меня больше не любишь?
За время болезни он заметно сдал. В уголках глаз легли новые морщинки, на висках забелела изморозь, глаза казались не то утомленными, не то слегка угасшими. И даже в голосе появилось что-то Иве незнакомое: когда Кирилл говорил, казалось, будто он или на что-то жалуется, или просит о помощи.
Она любила его сейчас так, как никогда, наверное, до этого не любила. И если бы он вдруг стал на нее кричать, если бы он вздумал сейчас выгнать ее вон, Ива ни за что от него не ушла бы. Все стерпела бы, все что угодно, но никому бы его не отдала. К глубокому чувству ее любви в эту минуту примешивалось и еще одно, не менее глубокое чувство: испытывая к Кириллу острую жалость, Ива не могла не думать о своей вине перед ним. В чем именно ее вина заключается, она точно не знала, но все то время, пока Кирилл находился в больнице, мучилась угрызениями совести: ведь несчастье с ним произошло как раз в тот вечер, когда они так крупно повздорили, да, как раз в тот вечер. Не будь этой ссоры, и – кто знает? – может быть, ничего с Кириллом и не случилось бы. Почему она тогда не сдержалась, зачем она тогда была с ним так резка и… несправедлива?
– Кирилл, прости меня, слышишь? – сказала Ива.
Он обнял ее, потерся лбом о ее висок.
– Глупышка! Это я должен просить у тебя прощения. Ты столько выстрадала, так измучилась… Боже, какие мы с тобой дурачки! Ну, скажи, почему мы такие?
Было похоже, что мир в их дом пришел навсегда. И не только мир, но и счастье – настоящее, не выдуманное ими в порыве обоюдного раскаяния. Особенно остро все это ощущала Ива – Кирилл ведь раньше никогда не баловал ее ни вниманием, ни нежностью. А тут словно раскрылись в нем не то доселе дремавшие, не то родившиеся только что чувства, и он щедро одаривал ими свою жену.
Оставаясь одна, Ива начинала размышлять над всеми этими необыкновенными переменами в их жизни с Кириллом. И вспоминала, как однажды Павел говорил ей о Клаше: «Она все время чего-то боится. Не может до конца поверить в свое счастье. И от этого тайно страдает…»
Нет, Ива страдать не собиралась. И Клашу она понять не могла. Зачем сомневаться? Есть у тебя радость – бери ее, пользуйся ею, светло в твоем доме – не зови ночь: если судьбе угодно, она и без твоего зова придет, окутает – и зги не увидишь.
Правда, и ее невольно иногда охватывала тревога, и ей иногда казалось, будто есть в этом пришедшем счастье что-то призрачное, но она напрочь гнала от себя эту тревогу и ни о чем плохом не хотела думать. Кирилл – с ней, он отдает ей все, о чем она раньше и не мечтала, а больше ей ничего не нужно…
Вот так и жила она долгое время и даже не заметила, как Кирилл снова начал становиться самим собой – тем Кириллом, которого жизнь уже не могла переделать.
Не заметил, пожалуй, этого и сам Кирилл.
Не заметил потому, что переход из состояния успокоенности и непривычно улегшихся страстей в более близкое его душе и характеру состояние постоянной неудовлетворенности и душевных смятений проходил уж слишком медленно. Не было ни взрывов, ни каких-либо особых потрясений. Так море в часы прилива почти незаметно для глаз затопляет широкие отмели и берега: нет ни бури, ни крутых, с сизыми гребнями, волн, а белые пески и рифы постепенно уходят под воду, и там, где совсем недавно чернели следы птичьих лап, уже спокойно плещется морская гладь.
И все же, если бы Кирилл был честен перед самим собой, он, наверное, не стал бы отрицать, что все-таки порой ощущал, как зрело в нем исподволь подступающее к нему чувство внутреннего разлада. И ему не надо было ломать голову, чтобы определить, в чем кроется первопричина этого чувства. Он хорошо помнил, что говорила ему Ива, когда он впервые пришел в себя после долгого беспамятства: «Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, – это человек!»
Грибов… Начальник комбината… Лицо, облеченное огромной властью. Он мог даже не приказать, а лишь намекнуть Кострову: «Не кажется ли вам, что Каширов способен выполнять функции более сложные, чем он выполняет?» И шарманка наверняка закрутилась бы. Может быть, Костров, да и Тарасов тоже, и поворчал бы, а куда денешься! Грибов есть Грибов. По крайней мере Кирилл на первых порах мог бы стать заместителем главного инженера. Стрельников, по мнению Кирилла, звезд с неба не хватает, впоследствии ему пришлось бы и потесниться. «Человек, способный на такой шаг,–это человек!» Не о Стрельникове же сказано!..
Мысленно Каширов прослеживал и другой вариант. Грибов приглашает его на беседу, подробно расспрашивает о том необыкновенном ЧП и как бы вскользь задает вопрос: «Вы довольны своей работой, Кирилл Александрович?» И Каширов скромно ответил бы: «Я люблю шахту!» – «А если конкретнее? Не чувствуете ли в себе сил на большее? Не думаете ли о шаге вперед?» – «Тот не солдат, кто не носит в своем ранце маршальского жезла…» – «Кажется, у вас диплом инженера с отличием?» И опять на губах Кирилла скромная улыбка: «Да. В институте обо мне говорили, как о довольно способном студенте…»
Вот так… В святая святых мозгового центра угольной промышленности области, то бишь в комбинате, неисчислимое множество кабинетов, на дверях которых тускло поблескивают таблички: «Производственный отдел», «Отдел по технике безопасности», «Начальник района» и так далее… Разве Кирилл Каширов не способен занять один из этих кабинетов? Разве все, кто в них сидит, полностью «соответствуют»?
И Кирилл ждал. Он настолько был уверен в реальности своих надежд, что даже в ожидании находил какое-то наслаждение. Ему казалось, будто и все его окружающие люди нисколько не сомневаются в скором изменении его положения и смотрят на него если и не заискивающе, то по крайней мере с таким уважением, с каким на других начальников участков не смотрят. И Кирилл считал это нормальным – иначе ведь и быть не могло.
Однако время шло, а Кирилла никто не беспокоил, никто ему ничего не предлагал. И время, как считал Кирилл, работало не на него: постепенно роль начальника участка Каширова в ЧП забывалась, острота того восприятия, с каким был встречен поступок Кирилла, затушевывалась и угасала. Короче говоря, все приходило в норму. И так же постепенно Кирилл терял душевное равновесие. Недоумение по поводу того, что в его положении ничего не изменялось, перерастало в скрытое недовольство, недовольство – в озлобление. Не умея – да и не очень-то желая – сдерживать свои чувства, Кирилл теперь часто искал отдушину, чтобы «выпустить пары». Ему хотя бы изредка надо было разрядиться и излить перед кем-то все накипевшее. Больше всего, конечно, для этой цели подходила Ива – существо близкое, часто безропотное и уж наверняка такое, которое не станет звонить на стороне о том, что́ в этом доме происходит…
2
– Я спрашиваю – поговорим? – повторил Кирилл.
– Если ты хочешь, – тихо ответила Ива. – Но о чем?
– О чем? Ты не знаешь?
Он уже был на пределе – Ива это видела. И ей становилось страшно. Теперь ей часто становилось страшно, хотя она всегда была уверена, что Кирилл никогда не поднимет на нее руку. Но Ива не могла забыть того вечера, когда он ушел, чтобы не возвращаться. Помнит все до мельчайших подробностей. И как вдруг почувствовала пустоту и в доме и внутри себя, и какая острая тоска ее тогда охватила, и как она выбежав на улицу, кричала не своим голосом: «Кирилл! Кирилл!»
– Я не хотела тебя огорчить, Кирилл, – сказала она. – Это получилось само собой. Если я виновата – прости меня.
– Как у вас все легко и ловко! – крикнул Кирилл. – Нашкодить, измотать человеку нервы, и – простите, пожалуйста… Какого черта ты влезла в наш разговор? Чтоб угодить этому неудачнику? Мало он мне напакостил? У него ведь ни стыда, ни совести. Забыла, как он меня обгадил вместе со своей щелкоперкой? А теперь пришел на поклон: помоги, Кирилл!
– Он ведь не для себя. Я думала, что ты…
– Думала, думала… Подумала бы лучше о другом – почему им там пришло в голову толкать Селянина вперед. И почему им не приходит в голову хотя бы как-то оценить поступок Каширова. Или люди каждый день совершают такие поступки?..
– Ты прав, Кирюша. Я и сама не раз размышляла над этим…
– Над чем?
– Ну, над несправедливостью, о которой ты говоришь. И Костров, и Тарасов уже давно могли что-то для тебя сделать. А тем более Грибов…
Ива явно кривила душой – она никогда не считала, что поступок Кирилла обязательно должен быть чем-то отмечен. И, честно говоря, ей было бы неприятно, если бы Кирилла отметили лишь за его поступок – разве ее муж готов был пожертвовать собой ради корысти? Это был благородный порыв души – вот что это было. Она и теперь уверена: случись и сейчас что-нибудь подобное – Кирилл, не задумываясь, сделал бы то же самое, что сделал тогда. А говорит он о какой-то там несправедливости просто так, потому что в эту минуту очень раздражен.
Да, не в первый раз Ива кривит душой. Чувствует, как наслаивается в ней накипь, знает, что нелегко ее будет потом удалить, а вот заставить себя быть прежней Ивой – прямой и честной – уже не может. Боится. Одиночества боится, тоски, пустоты. Бывает, хочется закричать от бессилия, разорвать эту липкую паутину, которой Кирилл опутал ее волю, но опять вспомнит тот вечер и скажет самой себе: «Помолчи, Ива, потерпи…» И терпит. Может быть, на свою беду…
Она украдкой взглянула на Кирилла. Кажется, начинает остывать. И слава богу. Лишь бы гроза прошла стороной… Вон уже и улыбка появилась на его лице. Правда, странная какая-то улыбка: будто обрадовался Кирилл не тому, что услышал от близкого человека поддержку, а тому, что удалось ему еще раз унизить этого близкого человека, еще раз почувствовать над ним власть… А может, Ива и ошибается. Может, и не стоит так плохо думать о Кирилле – он ведь всегда для нее немножко загадка.
И сразу уцепилась за эту мысль: Кирилл загадка не только для нее самой, его многие не могут понять. Сильный человек всегда сложен, оттого его и трудно понять, оттого ему и жить тяжелее, чем другим.
– Слыхали? Дайте ему цепь! – бросил Кирилл. – Хочет скакать аллюр три креста. Не так быстро, голубчик! Кто быстро скачет – рискует сломать шею. Так говорят умные люди.
– Я вступилась за него лишь потому, что мне его немножко жаль, – сказала Ива. – Будь у него твой опыт и твоя закалка – все, наверное, было бы по-другому.
– Опыт и закалку надо наживать, – поучительно заметил Кирилл. – Только не за счет других. А насчет жалости… Не ты ли когда-то говорила: мужчина, вызывающий в женщине жалость, не достоин носить звание настоящего мужчины?.. Давай-ка лучше еще по одной. За настоящих мужчин. А не просто за мужской пол…
Вот теперь, довольный своими словами, он засмеялся действительно весело и непринужденно. Налил «эликсира» Иве и себе, показал глазами: «Давай, мол» – и тут же выпил. Ива тоже, кажется выпила с такой же быстротой. Но посмотрел бы Кирилл, что у нее сейчас на душе. Будто предала она в эту минуту все, чем долгое время жила: и чувство, дружбы к Павлу, и прошедшие годы, когда мир – ее, Ивин мир – не омрачался ни страхом, ни низостью, и мечты свои о том, что будет она всегда честным и порядочным человеком. Господи, разреветься бы сейчас по-бабьи навзрыд, облегчить сердце… Но Кирилл спросит: «Ты чего?» Хватит ли у нее смелости сказать, «чего» она? Не хватит…
– Давай еще по одной, – сказала Ива. – А потом еще и еще, хорошо? Знаешь, Кирилл, у меня последнее время почему-то появляется желание как следует выпить. Это ведь плохо, правда? Или не очень? Ну, давай выпьем. Давай, Кирилл…
Он опять засмеялся:
– Ну что ж, давай. Не боишься?
– Чего?
– Желания как следует выпить? Я знал женщин, в которых такое желание переросло в необходимость. Вначале – от времени до времени, потом – почти ежедневно. Ты этого не боишься?
Ива не ответила. С какой-то лихостью (было видно, что Кирилл удивился: раньше он такого за ней не замечал!) выпила одну рюмку, за ней сразу вторую, налила и третью, но эту пить не стала. Неожиданно склонила голову на сложенные крест-накрест руки и долго молчала, ощущая приливающий к голове жар и блаженную раскованность мыслей и тела. Вот так-то ей очень хорошо. Будто освобождается она от тяжести, которую давно уже устала носить… И от всех страхов тоже освобождается. Бояться, что желание выпить перерастет в привычку? Чепуха! Кирилл говорит, будто он знал женщин, которые…
Она вдруг вскинула голову и почти весело спросила:
– Ты многих знал женщин, Кирилл? Ты многих любил?
– Тебе довольно пить, – сказал он. – Ты очень быстро пьянеешь.
– И тебе со всеми было хорошо? Ну скажи мне, Кирилл, тебе со всеми было хорошо? Я не обижусь, даю честное слово.
Он протянул руку за ее рюмкой, но она упрямо покрутила головой: «Нет!» Выпила, пососала дольку лимона.
– Чего же ты молчишь, Кирилл? Такой мужчина, как ты, не может не иметь успеха у женщин. Наверное, они летят к тебе, будто мотыльки на свет… А мы и есть мотыльки, ты этого не знал? Глупые, беспомощные мотыльки. Ни о чем не думаем, пока не обожжем крыльев.
– Ты теперь часто бываешь сентиментальной, – ухмыльнулся Кирилл. – Мотыльки, крылышки… Не в тот век живем, дорогая, не тем воздухом дышим.
– А ты все же не ответил на мой вопрос: многих ли ты женщин знал и со всеми ли тебе было хорошо? Ну что тебе стоит хоть один-единственный раз честно во всем признаться? Думаешь, я стану мстить? Дурачок, я ведь однолюбка, мне никто, кроме тебя, не нужен… Ну, смелее в бой, мой храбрый тореадор!
Она действительно быстро хмелела. И это Кирилла тоже в ней раздражало. Он не любил болтливых людей, а Ива, даже слегка захмелев, становилась не в меру разговорчивой и упрямой. Как вот сейчас. Пристала, как банный лист. Простачков, что ли, ищет? Будто Кирилл не знает: однажды признавшись женщине в своих грехах, доверие потеряешь навечно. Старая, как этот трижды грешный мир, истина. Даже если тебя поймают с поличным, ты все должен до конца отрицать: «Ты что, с ума сошла? Да как ты могла обо мне такое подумать! И кто тебе дал право наносить мне незаслуженные оскорбления подобными грязными подозрениями?! Или сейчас же извинись, или…» Банально, конечно, но только так… Женщине в таком случае ничего другого и не надо. Она ведь и сама хочет верить, что ошиблась, – иначе как же ей потом жить?..
Про себя Кирилл это называл «практической философией». В нужную минуту она выручала его, тем более, что он хорошо знал Иву: будет обманывать самое себя, но все равно – верить.
Ива наклонилась к Кириллу, обеими руками охватила его голову и повернула лицом к себе. Кирилл с удивлением подумал, что вот в это мгновение у нее совершенно трезвые глаза, в которых, кажется, что-то мечется. Будто страх.
– Нет, Кирилл, ничего мне не говори! – прошептала она. – Ничего. Ни одного слова. Ни об одной женщине. Иначе я умру. Сразу умру, понимаешь?.. Да ведь ничего никогда и не было, правда? Правда же, Кирилл?
Он показал глазами: «Правда». И сказал, почему-то неожиданно вспомнив о Павле:
– Интересно, как выйдет из положения новоиспеченный инженер?
– Ты о чем? – не поняла Ива.
– О нашем неудачнике. Симкин наверняка вставит ему порядочный фитиль… Хотя, если по-честному, Пашкиной вины и нет…
– Стоит ли сейчас об этом, Кирилл? Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, – попросила Ива. – Или давай еще по одной. Если бы ты знал, как мне сейчас хорошо! Ну, почему мне так хорошо, скажи? Дай-ка я покрепче тебя обниму. Вот так… Да ты не морщись, не морщись, славный мой тореадор. И посмотри-ка мне прямо в глаза. Скажи, ты сейчас со мной? Или уже нет? Уже куда-то ушел?
Теперь Кирилл удивился другому: откуда у Ивы такое чутье? Он ведь действительно сейчас отключился: не было рядом ни Ивы, ни этой комнаты – ничего, что связывало бы его с настоящим мгновением. Сейчас он видел лишь Павла Селянина – растерянного, жалкого и злого в одно и то же время. Ну что ж, посеешь ветер – пожнешь бурю… Когда-то вот таким же растерянным, жалким и злым выглядел и он сам, Кирилл Каширов. По крайней мере в глазах людей. И каждому дураку было ясно, по чьей вине все это вышло…
– Как аукнется, так и откликнется, – не то сказал, то не подумал Кирилл. И незаметно для Ивы улыбнулся.
3
А дальше события развивались совсем не так, как хотелось бы Павлу Селянину…
Они собрались в нарядной часа за три до пересмены – Лесняк, Семен Васильев, Никита Комов, Ричард Голопузиков и еще трое грозов из звена Чувилова. Договорились об этом еще вчера, и, правду сказать, Лесняк не верил, что все обязательно придут: ночью, скажут, людям положено спать, а не бродить по шахте. Однако вот пришли, и Виктора это очень обрадовало. «Значит, зацепили мы их с Павлом, – решил он. – Значит, не наплевать им на все, что Павлом задумано».
В нарядной, кроме них, никого не было, и Лесняк начал:
– Вселенское вече, посвященное разработке операции «Скребковая цепь», объявлено открытым. Слово предоставляется мне. Отводов нет? Принято единогласно…
Он изложил свой план, кое-что они вместе уточнили, после чего отправились получать «головки» и респираторы. Там у них спросили:
– Чего это вы в такую рань?
Лесняк, не задумываясь, ответил:
– У начальства спросите: считается оно с рабочим классом или ему рабочий класс до лампочки? Пишите в свой страх-талмуд: Лесняк, Комов, Васильев и тэ дэ согласно живой очереди…
И вот они на участке Каширова. Лесняк уже знал, что Федор Исаевич Руденко в шахте, и, спросив, где бригадира разыскать, направился прямо к нему. Федор Исаевич как раз в это время вылез из лавы. Увидев Лесняка, он удивился:
– Назад пришел? Иль с Селяниным не поладил?
– В этом вопросе все в полном ажуре, Федор Исаевич, – ответил Лесняк. – Я вот с этими товарищами в аккурат и пришел к вам по поручению инженера Селянина.
Руденко улыбнулся:
– Звучит. Звучит, говорю, – инженер Селянин. Так что?
– Павел приказал: падайте Федору Исаевичу в ноги и просите выручить. Велел сказать: на Федора Исаевича у меня великая надежда, не верю, что он не поможет.
– Давай короче, – попросил Руденко. – Давай конкретно – в чем нужда? Что в моих силах, Павлу не откажу.
– Спасибо, Федор Исаевич! – Лесняк поймал широкую ладонь бригадира, с чувством ее пожал. – Селянин так и говорил: что в силах Федора Исаевича – не откажет. Даже наоборот… Потому как, говорит, Федор Исаевич человек, который живет для общества, а не для личного блага. А что – не правда? Это каждый знает!
– Ты – Лазарь? – спросил бригадир.
– Я – Лесняк, – ответил Виктор. – Не узнали, Федор Исаевич?
– Узнал. А чего ж ты лазаря мне поешь? Ну?
– Скребковая цепь вот так нужна! – Лесняк ребром ладони провел себе по горлу и повторил: – Вот так! Устя стоит, эксперимент под угрозой срыва, все летит к чертовой бабушке. Все, понимаете, Федор Исаевич? А на складе – ни одной цепи. И ничего не ожидается. Что Селянину делать? Голову под «кумпол» подставлять? Чтоб по черепку – и ваших-наших нет, так?
Федор Исаевич с минуту помолчал, обдумывая, видимо, создавшуюся ситуацию, потом наконец проговорил:
– Да-а, положеньице. И осложняется оно главным образом тем, что в личном моем распоряжении скребковой цепи нет. Как же я могу помочь?
– Так тут только один вопрос, – подхватил Лесняк, – тут бригадир должен сказать: возражает он или не возражает. Начальник участка Каширов, когда к нему Селянин обратился, так и заявил: «Цепь, говорит, на участке есть, помочь я готов, лишь бы Федор Исаевич не возражал. А то, говорит, я лично навстречу тебе, Селянин, пойду, а Руденко потом хай поднимет. И все против меня лично обернется…»
Руденко внимательно посмотрел на Лесняка, даже лицо его для убедительности осветил лучом «головки». И спросил:
– Не врешь? Насчет Каширова – не врешь?
Лесняк с горькой укоризной медленно покачал головой:
– Федор Исаевич! Зачем же вы меня обижаете…
А Никита Комов сказал:
– При всех вот разговор с Кашировым состоялся. В случае чего – все мы свидетели.
Через несколько минут они грузили цепь на ленточный конвейер, решив потом перевалить ее в вагонетку. Михаил Кудинов, помогая Лесняку, шепнул:
– Голову на плаху – словчил ты! Чтоб Каширов помог Селянину – скорей земной шарик пополам лопнет.
– Это точно, – неопределенно ответил Лесняк. – Ты, Миша, как в воду глядишь.
А когда цепь отправили, Федор Исаевич отозвал Лесняка в сторонку и предложил:
– Посидим минуту… Ты мне вот что скажи: Павел о твоем фокусе знает? Знает, что ты вроде как от имени Каширова ко мне пришел?
– Это ж почему – вроде? – возмутился Лесняк. – Я по самой натуре, я…
– И твою натуру я изучил досконально, и Каширова, – заметил Федор Исаевич. – Понятно? Я только об одном – не сделали б худо Селянину. Раскрутит Кирилл Александрович пружину – затрещит все кругом… Понял, нет?
– Понял, – сказал Лесняк. – Ничего Павел не знает. С ребятами так и решили – на себя всю вину возьмем… А вам, Федор Исаевич, спасибо. Вас тоже не подведем. Отпираться не будем…
* * *
Ни о чем не подозревая, Кирилл спустился в шахту лишь к вечеру – весь день был занят какими-то делами и, конечно, не мог даже предположить, что без него тут что-то произошло. Наверное, он и теперь долго оставался бы в неведении, если бы Руденко, чувствуя свою вину и тяготясь ею, сам не начал бы неприятный для себя разговор.
Будто бы оно к слову пришлось, он сказал Кириллу:
– А вообще-то правильно вы, Кирилл Александрович, сделали, что с Селяниным поступили по-товарищески. Кто ж ему и поможет, как не мы. Наш ведь он, мы ведь его в люди выводим. Когда рассказал я обо всем своей бригаде, все как один заявили: так оно и должно быть.
Они в это время вдвоем шли по коренному штреку, направляясь к западному крылу шахты, где для бригады Федора Исаевича нарезали новую лаву. Кажется, Кирилл не сразу-то и понял, о чем ему говорит Руденко. И лишь через минуту, уловив смысл сказанных бригадиром слов и сразу заподозрив что-то неладное, Каширов остановился и попридержал Федора Исаевича за локоть.
– Ты о чем? – жестко спросил он. – О чем ты рассказал своей бригаде?
– Ну, о вашем благородном поступке. Не каждый бы пошел на такую взаимовыручку. Товарищ товарищем, а своя рубашка, как говорят, ближе к телу… Между прочим, Кирилл Александрович, если честно говорить, я поступил бы точно так же.
– Да не юли ты! – крикнул Кирилл. – Говори прямо, что случилось!
– А я прямо и говорю, – стараясь не выдать своего волнения, ответил Федор Исаевич. – Я прямо и говорю: правильно сделали, что отдали Селянину цепь. Оно, конечно, дефицит, но…
– Ты отдал цепь? – Голос Кирилла уже звенел, и хотя Руденко в какой-то мере все же был готов к грозе, сейчас ему стало не по себе.
Он всегда побаивался начальника участка и старался избегать стычек, а уж если избежать их не удавалось, Федор Исаевич прилагал все силы к тому, чтобы как-то смягчить гнев Каширова. Сейчас – Руденко это чувствовал – ни смягчить Кирилла, ни уйти от его гнева ему не удастся. И, ощущая внутренний холодок, он сказал:
– По вашему же распоряжению, Кирилл Александрович. Или вы…
– Приходил сам Селянин?
– Нет. Лесняк… Так, мол, и так, товарищ Каширов сказал, что он ничего не имеет против. Лишь бы, мол, Руденко не возражал…
Кирилл длинно и грубо выругался, хотел было тут же обрушиться на бригадира и заставить его идти хоть к черту на кулички, но цепь немедленно возвратить, однако воздержался и от того и от другого. Руденко даже показалось, будто начальник участка неожиданно улыбнулся. Чему он мог в таком состоянии улыбаться, Федор Исаевич, конечно, не знал, но и от этой улыбки ему тоже легче не стало. Он вдруг представил себе, с какой яростью и беспардонностью Кирилл начнет распекать Селянина на первом же совещании у директора и как Селянину трудно будет от него отбиться. А ведь он, бригадир, может сейчас сказать, что Павел ни в чем не виноват. Взять вот и сказать: «Да, знал я, Кирилл Александрович, что все это делается помимо Селянина. Знал, и все же цепь отдал. Ну и что? Шахта наша – частная лавочка?»
Он уже готов был это сказать, но Кирилл вдруг резко повернулся и быстро, почти бегом направился к уклону, где стояли пассажирские вагонетки.
…Павел спустился в шахту и добрался до своей лавы уже тогда, когда работа подходила почти к концу. Рабочие очистного забоя двух смен, слесари и даже взрывник, каким-то образом здесь оказавшийся, молча, с непонятным постороннему человеку рвением ползали по лаве, укладывая скребковую цепь. Изредка доносился приглушенный голос Виктора Лесняка, с кем-то не то переругивающегося, не то просто по привычке балагурившего.
У входа в лаву стоял с включенной «головкой» Богдан Тарасович Бурый. Он будто ожидал Павла, и, когда тот к нему подошел, бригадир как-то заговорщически, подмигивая и едва заметно улыбаясь, сказал:
– Ты, Селянин, оказывается, человек с инициативой. Приветствую. И от души благодарю. Цепочка новая, нам такая только во сне снилась. Слух идет, будто словчили твои подчиненные, а? Мо-лод-цы! Лишь бы тебе, Селянин, в ответе за это не быть. Оно ведь, знаешь, как случается? Людишки набедокурят, а мы, начальники, шею подставляй…
Павел, ничего Бурому не ответив, скользнул в лаву. И сразу закричал:
– Лесняк!
Кто-то оттуда, из темноты, повторил:
– Лесняка – к горному мастеру!
– Ползу, – послышалось в ответ.
Лесняк полз очень долго – оттягивал время. А Павел, чувствуя, как все в нем кипит от бешенства, заранее искал слова, которыми он встретит своего друга. Он, конечно, уже все понял. И ни на йоту не сомневался, что цепь привезли от Каширова и что вся эта авантюра устроена Лесняком. Он только не знал – стащил Лесняк цепь, подговорив людей из бригады Руденко, или добыл ее каким-то другим путем. Собственно говоря, это не имело значения, потому что любой другой путь все равно не мог быть законным – в этом Павел тоже ни на йоту не сомневался.
Наконец Лесняк показался. Подполз к Павлу, лег рядом с ним на спину и, шумно выдохнув, сказал:
– Через пару часов можно пускать струг. Если черти в аду работают так, как наши ребята, лучше в ад не попадать. Ты новый анекдот про чертей и горнорабочего очистного забоя знаешь? Привели гроза к…
– Где взяли цепь? – почему-то приглушенным шепотом спросил Павел. – Как взяли?
– Цепь? Вот эту? Или какую?
– Не придуряйся! – больше не сдерживаясь, закричал Павел. – Не прикидывайся идиотом. Ты понимаешь, чем все это пахнет? Рассказывай все по порядку.
И Лесняк, справедливо считая, что Павел должен знать все, ничего не утаивая, рассказал ему, как было дело. Закончил он так:
– Вот мы и решили: как только Каширов поднимет вселенский хай – сразу идем к Кострову и ставим вопрос на ребро. Почему некоторые гобсеки зажимают государственные ценности? Что сказал Карл Маркс, знаешь? «Товар – деньги – товар…» То есть скребковая цепь – уголь – деньги – выполнение государственного плана. Это в переложении. Зажмем Каширова так, что и не пикнет… А теперь валяй разноси меня в пух и в прах, я все стерплю ради дела. Валяй!
Он поудобнее устроился и даже прикрыл глаза – так, мол, легче сосредоточить внимание. Павел сказал, не скрывая презрения.
– Товар – деньги – товар… Ты настоящий кретин, понял?
Лесняк ответил:
– Понял. Но не могу с данным определением согласиться… Валяй дальше.
– У амебы больше мозгов, чем у тебя, – не слушая его, продолжал Павел. – Амеба в сравнении с тобой гениальное существо…
– Я гениальнее, – сказал Лесняк. Повернулся на бок, подложил под голову кусок породы и попросил: – Говори, пожалуйста, тише, я подремлю. Когда выдашь все до конца – толкни. Есть?
В сердцах плюнув, Павел направился в глубину лавы. Ричард Голопузиков со своим помощником менял резцы струга. И ворчал:
– Разве это победит? Победит должен быть тверже… Тверже чего, Ваня?
Помощник ответил не задумываясь:
– Тверже лунного камня.
– Ха! Лунный камень – это пыль… Здравствуйте, товарищ инженер! Через пару часов – поехали. На полную катушку. Хлопцы толкуют: а мы-то, дескать, думали, будто новый инженер ни рыба ни мясо. Ха! Я первый сразу понял – будет полный порядок. А? Лесняк тоже – гвоздик-парень! Теперь хлопцы толкуют: с такими не пропадем…
Павел молчал. И сам не мог понять почему, но тяжесть с плеч сползла, и на душе становилось легче. Черт подери, в конце концов, и он сам с такими людьми не пропадет. Ну разделает его Каширов под орех, вряд ли и Костров вступится, да и Тарасов, пожалуй, по головке не погладит. Существенно ли все это? Вроде бы и нехорошо получилось на первых порах, но, с другой стороны, Лесняк по-своему прав: какого дьявола Каширов держит взаперти вещи, без которых другим ни охнуть, ни вздохнуть!.. Главное же даже не в этом. Главное в том, что́ Селянин увидел в людях. Могли ведь махнуть на все рукой, сказать: «Нам это все до фонаря. Пускай головы болят у начальников. А нам ставка идет – и будь здоров. Наша хата с краю…»
Он толкнул Ричарда Голопузикова в бок, почти весело проговорил:
– Анархисты. Жулики! Судить вас всех надо.
– Надо, – согласился Ричард. – По две недели каждому. Советскую улицу подметать. Чистота – залог здоровья…
Снизу позвали:
– Селянина – к телефону. Вызывает диспетчер.
«Началось», – подумал Павел. Но подумал об этом без тревоги и без малейшего ощущения страха. То душевное освобождение от тяжести, которое он давеча почувствовал, уже не исчезало, и Павел теперь знал, что оно не исчезнет до конца. Правда, к нему вдруг пришла мысль: «А не отчаяние ли это обреченного человека? И действительно ли это облегчение, а не иллюзия?» Но он тут же отмахнулся от подобной мысли и сказал самому себе: «Пускай меня казнят другие, а сам себя я казнить не буду – есть дела поважнее».
…Диспетчер спросил:
– Где взяли скребковую цепь?
– Позаимствовали у начальника участка Каширова, – не задумываясь, ответил Павел. – Часа через полтора пустим струг.
– Слушай, Селянин, – громыхнул диспетчер, – ты-понимаешь, на что пошел? Я спрашиваю: ты все понимаешь? Бурый умоет руки, а ты… С тебя ведь шкуру спустят, понимаешь?
– Понимаю, – ответил Павел.
– Вот тип! – проговорил диспетчер. Проговорил, как показалось Павлу, кому-то, кто стоял там рядом с ним. И еще раз повторил: – Вот тип…
Однако в голосе его не было ни угрозы, ни досады. В конце концов, он за действия Павла не нес никакой ответственности. Он, видимо, хотел просто предупредить Селянина: будь готов ко всему. Может быть, он даже сочувствовал Павлу…
4
И все-таки гроза пришла.
