Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
Можно, наверное, найти всему этому простое объяснение Кирилл Каширов – начальник, он по долгу службы не имеет права быть каждому из этих людей обыкновенным другом, питать к кому-то из них какие-то особые чувства. Возникни что-либо подобное – и это сразу выльется в панибратство, в похлопывание по плечу. А кому это нужно? И зачем?
Такое простое объяснение могло Кирилла и устроить, но он понимал: тут тоже самообман, тут тоже фальшь. Никто ни Тарасова, ни Кострова по плечу не похлопывает, а между тем нити, связывающие их вот с этими людьми, довольно крепкие. Значит, дело не в панибратстве, дело в самой сути человеческих отношений. Ни Костров, ни Тарасов, ни Павел Селянин ничего искусственно не ищут, эти человеческие отношения, видно, в них самих, в их душевном настрое.
– Значит, они там еще и воду варить будут? – говорил Лесняк. – Селянин – варяг? Слушай, Пашка, чихни ты на них с высокой колокольни – и делу конец! Понял? Есть такая штука, как собственное достоинство. Получается цирк на сцене: к ним приходит человек, который любого Никиту Комова заткнет за пояс, запросто его засунет туда, а Никита Комов куражится: «А-а, варяг пришел, на готовенькое! Может, вас с музыкой встретить? Коверчик вам под ноги подстелить?» Да я его, типа, за эти слова…
Он сжал кулаки, но вдруг на полуслове умолк, и всем стало ясно: у Лесняка неожиданно возникла идея, и сейчас он ее выдаст. Он мельком взглянул на Павла и сразу же перевел взгляд на Федора Исаевича.
– Что там у тебя? – спросил Руденко.
– А вот что: я иду к Симкину вместе с Селяниным. Не возьмет Симкин обоих – не получит ни одного Точка! Без запятой!
– Это как же понимать? – Руденко свел широкие брови и повторил: – Это как же понимать? Кто минуту назад говорил о штрейкбрехерстве? Кто тут толковал, что бригада – есть бригада?
– И я об этом толковал, – ответил Лесняк. – И все мы тут толковали, что друг другу не чужие. Слыхал, бригадир, о чем сказал Селянин? Ему там будет нелегко. А? Может, вдвоем нам там будет легче? Как ты думаешь, Смута? А ты, Бахмутов? И ты, Петрович? Ну, чего молчите?
Кирилл, словно преодолевая препятствие, тяжело шагнул к столу, за которым расположился Руденко. Он внешне спокойно спросил, обращаясь непосредственно к Лесняку:
– А кто тебя туда зовет? И в качестве кого ты собираешься туда направиться – в качестве личного телохранителя?
Лесняк вначале вроде бы оторопел. И если бы он не уловил в голосе Кирилла насмешливых ноток, ему, наверное, трудно было бы ответить что-либо вразумительное. Однако эти нотки неприятно задели Лесняка, и он, не долго раздумывая, сказал:
– Во-первых, товарищ начальник, и Селянина туда никто не зовет. Так? А во-вторых, мы отлично знаем самого Селянина. Слишком уж он бывает деликатным, и когда потребуется, не всегда сможет дать сдачи. Значит, пускай идет…
– …на растерзание зверям? – все тем же насмешливым голосом перебил его Кирилл. – И не думаешь ли ты, что своими фокусами унижаешь Селянина? Ему, мол, позарез нужна нянечка… Это во-первых. А во-вторых, кто и с каких пор установил порядок, когда каждый из нас по своему усмотрению может в любое время самостоятельно решать, где он должен работать? Не кажется ли тебе, что это пахнет грубым нарушением дисциплины?
– Не кажется! – отрезал Лесняк.
А Смута неожиданно добавил:
– Не пирожками же он идет туда торговать, а, обратно же, работать в лаву… И, обратно же, не в чужую, а в нашу шахту. Вот так все это понимать надо, товарищ начальник. Просто понимать надо, без всяких-яких…
– Сам товарищ Селянин тоже так думает? – не глядя на Павла, спросил Кирилл. – Он, как член шахткома, тоже ничего предосудительного во всем этом не видит? Ему действительно нужен телохранитель?
Павел ответил не сразу. Хотя предложение Лесняка и было для него неожиданным, он ему искренне обрадовался. Конечно, Кирилл передергивает – разве речь идет о том, чтобы Павла кто-то опекал? Виктор наверняка имеет в виду совсем другое: они тут научились понимать друг друга без слов, и коль уж ему, Павлу, поручают большое дело – хороший помощник будет нелишним. Черт его знает, как там у Симкина все сложится. Павел многих шахтеров на участке Симкина знает, его тоже многие знают, но это не то, что надо. И на первых порах Павлу действительно будет нелегко.
Правда, можно войти и в положение Кирилла. Иногда Кирилл смотрит на Лесняка так, будто Виктор вообще не имеет для него никакой цены. Но это уж такой у Кирилла паршивый характер. Боится лишний раз сказать о человеке несколько добрых слов – это, мол, человека портит. А в действительности-то Кирилл отлично цену Лесняку знает и отпускать его со своего участка ему не хочется.
– Чего же вы молчите, Селянин? – теперь Кирилл смотрел только на Павла и ждал, что тот ответит. – Вам и вправду безразлично, что бригаду Федора Исаевича может залихорадить? Ведь так, как заявил Лесняк, могут заявить и Бахмутов, и Смута, и другие… Не пирожками, мол, уходим торговать, а работать… И пойдут: один – к Симкину, другой – к Голубеву, третий – слесарить или плотничать. А как же бригада?
– Не надо упрощать, Кирилл Александрович, – сказал наконец Павел. – По-моему, вы сами хорошо понимаете, что дело не в нянечках, о которых вы говорите, а в том, что дальнейшая судьба «УСТ-55» никому из нас не безразлична. И если по-честному – то помощь такого шахтера, как Виктор Лесняк, мне очень пригодилась бы. Если Федор Исаевич его отпустит, я буду ему очень благодарен. А с Андреем Андреевичем Симкиным я договорюсь…
– А если Федор Исаевич Лесняка не отпустит?
– Отпущу! – вдруг заявил Руденко. – Чего уж там… Селянин правильно говорит: дальнейшая судьба «УСТ-55» нам не безразлична.
2
Всю ночь на землю падал мокрый снег, тучи неслись над самыми крышами домов, и ветер гудел в проводах так, будто где-то неподалеку тоскливо и жалобно подвывала сирена. Голые, мокрые ветви деревьев скрипели тоже тоскливо и жалобно, и казалось, что звуки эти рождались в утробе хмурого неба, наглухо закрывшего мир от звезд и солнца. Унылые громады терриконов, наполовину задернутые тучами, издали были похожи на египетские пирамиды, и почему-то думалось, будто стоят они тут уже тысячи лет – хранители неведомых тайн ушедших в древность и забытых человечеством веков.
Прислушиваясь к завыванию ветра и всем этим утробным ночным звукам, Павел думал о том, с чего он завтра начнет свою работу. Уже тогда, когда Костров и Алексей Данилович Тарасов убеждали его в необходимости перейти на участок Симкина, Павел испытывал такое чувство, словно он должен был в темноте броситься в речку, не ведая, глубока ли она, и где ее берега, и куда вынесет его быстрое течение. Не поплывет ли он по воли волн, не закружит ли его какой-нибудь сумасшедший водоворот, из которого он не сможет выбраться?
Но все же в ту минуту многое казалось проще. Может быть, потому, что рядом были и Костров, и Тарасов и очень уж убедительно доказывали необходимость шага, который Павел должен был сделать. Теперь же, когда он остался один на один со своими сомнениями и тревогами, ему вдруг стало страшно того, что его ожидало. И он, кажется, изрядно растерялся. Откуда к нему пришла вот такая уверенность, такая самонадеянность? Кто ему сказал, будто он сумеет то, чего не сумели другие?
Симкин, Павел это знал наверняка, – толковый инженер, знаний ему не занимать, опыта – тоже. Рабочие его участка? Разве Павел не видел собственными глазами, с каким рвением они ухватились за Устю, с каким упорством они «ставили ее на ноги»! Правда, наблюдая за их работой, Павел иногда думал, что им чего-то не хватает. «Чего? – спрашивал он у себя. – Слаженности? Четкости? Необходимого ритма? Или, может быть, слабая организация их труда объясняется тем, что они не до конца разобрались в самой сути, которую несет с собой научно-техническая революция?.. Но ведь есть же инженер Симкин!»
Несколько раз в эту ночь он говорил самому себе: «Ладно, утро вечера мудренее. Пойду спать». Тихонько, чтобы не потревожить Клашу, ложился, но через несколько минут снова вставал и опять принимался выхаживать по комнате, прислушиваясь к непогоде. Потом садился за стол и с какой-то лихорадочной поспешностью хватался за карандаш. Что-то высчитывал, заглядывал в разные справочники, делал исправления в своем графике, на который возлагал большие надежды. А за этим графиком ему виделись грохочущая струговая установка, глыбы обрушивающегося на транспортер антрацита и тонкие лучи света от шахтерских «головок», прорезающие густой подземный мрак…
Уже почти перед самым рассветом к нему подошла Клаша, обняла его сзади за плечи, прижалась головой к его щеке. Он глубоко вдохнул запах ее волос, всегда почему-то пахнущих осенним лесом, и на мгновение закрыл глаза.
Странное дело, Клаша непостижимым образом лишь одним своим прикосновением умела привносить в его смятенные чувства необычайный покой, и, хотя он давно уже к этому привык и давно перестал этому удивляться, понять, почему это происходит, он до конца не мог.
– Ты колдунья? – спрашивал он у нее. – Какими неизвестными мне чарами ты обладаешь?
Клаша смеялась:
– Все колдовство и все чары заключаются в моей любви. Тебе этого мало? Если ты хочешь обладать такими же чарами, ты должен сильнее меня любить. Даже сильнее, чем свою шахту.
– Ты меня к ней ревнуешь? – спрашивал Павел.
– Да.
Она продолжала смеяться, но в глазах ее Павел часто улавливал тревогу. Клаша старалась ее скрыть, ей не хотелось, чтобы Павел увидел эту тревогу даже мельком, но от него ничего не укрывалось. Он смотрел на жену своими проницательными глазами и говорил:
– Слушай, Клаша, ты должна знать: во всем, что есть в моей душе и что вообще есть в моей жизни, главное место принадлежит тебе. Ты мне веришь?
Клаша верила. Верила искренне. Но что она могла с собой поделать, если до сих пор не в силах была заставить себя поверить в то, что счастье ее непреходящее, что она никогда его не потеряет. Ведь пришло-то оно к ней нежданно-негаданно, пришло в то время, когда она его совсем не ждала. Люди говорят: «За счастье надо бороться!» А она за свое не боролась – все сделал сам Павел… Или это в награду ей за то, что она пронесла свою любовь к Павлу через многие годы и многие испытания? Достоин ли человек награды за верность и преданность?
Порой Клаша думала: «Люди, подобные Павлу, легко своими чувствами не разбрасываются. Однажды открыв свое сердце для большого чувства, они хранят его всю жизнь, носят в себе до последнего вздоха. В этом их счастье и в этом их трагедия. Потому что жизнь не всегда подчиняется каким-то определенным законам, в жизни нельзя все разложить по полочкам: на одну полочку определить свои привязанности и оставить на ней место для привязанности к себе, на другую – бросить свою неприязнь и ненависть, на третью – осторожно положить любовь. Положить и ждать, когда тот, кого ты любишь, принесет сюда и свое чувство. А если не принесет? А если все это сооружение из полочек и надежд вдруг не выдержит испытания временем и однажды рухнет, превратившись в груду обломков? Разве сам Павел не был свидетелем подобного краха? Сколько времени он ждал, когда Ива скажет ему хоть одно, но очень важное и очень нужное для него слово? Ждал, да так и не дождался… Верит ли он теперь, что все им самим забыто? Не старается ли обмануть самого себя?»
Тревогу легко рассеять, когда с кем-то ее разделишь. Свою тревогу Клаша носила в себе одна. Она то затухала в ней, то разгоралась, будто чья-то недобрая рука подкладывала в этот затухающий костер сухих дровишек. Но не было у Клаши и мысли о том, чтобы однажды сказать Павлу: «Я верю тебе, но в то же время знаю, что есть вещи, которые сильнее нас самих».
Нет, так Клаша никогда ему не скажет. Не скажет потому, что сама до конца ни в чем не уверена и ни в чем Павла упрекнуть не может. Правда, Павел кое о чем догадывается. Недаром же он как-то сказал: «Дурочка ты моя маленькая, зачем ты обкрадываешь себя, зачем взваливаешь на свои плечи совсем ненужную ношу?»
– Что ты волнуешься, дорогой мой человек? – спросила Клаша, еще крепче обнимая его за плечи. – Какие силы небесные не дают тебе покоя?
Павел улыбнулся:
– Не небесные – земные. А если точнее – подземные. У меня такое ощущение, будто мне предстоит держать экзамен. Ты еще не забыла свои университетские годы? И было ли у тебя вот такое: идешь в аудиторию, где тебя ждут экзаменаторы, и вдруг начинаешь дрожать – да ведь я ничего не знаю, меня срежут на первом же вопросе! А еще вчера казалось, что ты знаешь все и тебе сам черт не страшен… Было ли у тебя такое?
– Фью! – Клаша по-мальчишечьи присвистнула. – У кого же этого не бывало? Я даже помню, как они дрожали, мои коленки. Сперва мелко-мелко, а потом все крупнее, и мне казалось, что я вот-вот упаду и тут поднимется переполох, кто-то крикнет: «Воды! Воды!» А я продолжаю лежать бледная, как смерть, глаза закрыты, и окостеневшие руки скрещены на груди. И вдруг голос профессора: «Господи, чего это она? Я ведь уже заранее вывел ей пятерку». Тогда я быстро вскакиваю и говорю: «Мне уже лучше».
– Смеешься? – сказал Павел. – Дурочка. Я с ней серьезно, а она… Сгинь, не желаю тебя видеть.
Он притворно оттолкнул ее от себя, и она тоже притворно обиделась, отошла от него на два-три шага, с минуту помолчала, затем тихонько позвала:
– Павел!
– Чего тебе?
– Павел, взгляни на меня. Хоть одним глазком… Посмотри, какая я. Неужели тебя не трогает моя красота?
– Не трогает, – проворчал он. – Не вижу никакой красоты.
А сам уже смотрел на Клашу, и на него накатывались волны необыкновенной нежности. И уже забыты были все тревоги и сомнения, и уже казалось, будто в этой суетной, полной каждодневных забот жизни нет ничего существеннее, чем его любовь к Клаше. Тревоги, заботы, смятения души приходят и уходят, а его чувство вечно. Оно будет жить в нем столько, сколько будет жить он сам…
– Значит, не трогает? – Клаша умела как-то притворно-обиженно поджимать губы и в эту минуту становилась похожей не капризную девчонку, которая вот-вот заплачет.
– Сгинь! – еще раз сказал Павел.
Клаша подошла к нему, смахнула со стола все его графики, чертежи, заметки и уселась к нему на колени. Она была лишь в одной тонкой ночной сорочке, сквозь которую матово просвечивали ее не большие, по-девичьи упругие груди и между ними – темное родимое пятнышко. Волосы рассыпались по ее плечам, упали на глаза, и Клаша смотрела сквозь них так, словно чего-то ждала: затаившийся мышонок, легонько вздрагивающий от напряженного ожидания.
– Ты – Ева, – сказал Павел, ладонью касаясь ее груди. – Ты первородный грех человечества. И за то, что ты не только грешна сама, но и толкаешь на грехопадение своих близких, кипеть тебе в геенне огненной.
– Это потом, – улыбнулась Клаша. – Это не скоро…
– Но час расплаты все равно придет. Ты не боишься?
– Не боюсь.
Он легко поднял ее и понес в комнату, где горел лишь маленький ночничок-светильник. Мокрые хлопья снега бились в слепые окна, ветер гудел в голых ветвях гнущихся к земле деревьев, и низкие тучи неслись над самыми крышами еще спящих домов…
3
Лесняк, как они и договорились, поджидал Павла на автобусной остановке. Он стоял под открытым небом, продрог до костей и на чем свет стоит клял и погоду, и городские власти, что не удосужились сделать здесь какое-нибудь укрытие, и Павла Селянина, который опаздывал уже на добрые четверть часа. Пританцовывая и размешивая ногами эту мерзость из снега и грязи, Лесняк неистовствовал «Какого гада он там тянет резину? Пригрелся, небось, под теплым боком своей Клашки-маклашки и в ус не дует. А ты тут приплясывай, хорони морду от ветра, как собака, которой хозяин дал пинка под зад. Правильно люди говорят: с бабой свяжешься – хомут на шее обеспечен. Чертовы фурии! Мне бы сейчас сюда кого-нибудь из этих самых, которые за благоустройство отвечают. Поговорил бы я с ним по душам. Если автобусную дорогу прокладываешь, так изволь позаботиться, чтоб рабочий человек под открытым небом не стоял. Понакупали себе «Жигулей», остальное им до лампочки…»
Он с трудом на ветру закурил, несколько раз глубоко затянулся и зло сплюнул. Потом неожиданно оттаял – месяца через три-четыре и у него самого появится машина «Жигули» новой марки. «Лада». За семь с половиной – гулять так гулять. Темно-темно-красного цвета, не машина, а жар-птица. Садись любая клашка-маклашка, любая чертова фурия, прокачу с ветерком. На пикничок? К вашим услугам. На южный берег Крыма, к пальмам и разным там магнолиям, – в два счета. Мчится гроз[4]4
Горнорабочий очистного забоя.
[Закрыть] Лесняк по солнечным дорогам; справа – скалы над ним, слева – синее море, а из классного приемничка – песня: «Вы плачете, Иветта, что песня ваша спета, что сердце не согрето без любви-огня…»
Нет, через три-четыре месяца с «Жигулями», пожалуй, ничего не выйдет. Через три-четыре месяца – это по старым расчетам. А по новым… Как это сказал Саня Пшик? «Интересуетесь, сколько отхватил за данный же период Никита Комов у Симкина? Сто пятьдесят шесть рэ и семнадцать коп.». Вот так. Саня Пшик – экономист высшего класса, он в таких делах маху не дает. Санина бухгалтерия – это гарантийный минимум. И по Малинину – Буренину выходит, что и гроз Лесняк будет теперь отхватывать по сто пятьдесят шесть рэ вместо трехсот. А? Во сколько же она обходится, рабочая солидарность? Почти в полторы сотни в месяц?..
– Ты, Пшик, под руку не толкай! – вслух сказал Виктор. – Ясно? Не все за рэ продается и покупается. Иначе иди торгуй пирожками с ливером. По пять коп. за штуку. А Лесняк – шахтер. Ты все понял, Пшик? Или требуется разъяснить методом наглядных пособий?
Сигарета погасла, Лесняк отшвырнул ее далеко в сторону и тут же закурил другую. А что, собственно, толкнуло его на этот шаг? Почему он вдруг решил идти вместе с Селяниным в неведомое и незнаемое? Чего он там хочет для себя найти? Славу? Почет и уважение? Селянина понять можно: он хоть и рабочий человек, но все ж инженер, ему положено что-то там двигать вперед, для этого его и учили. Да и характер у Пашки такой, что не может он смотреть, как какие-то симкинские олухи не дадут ладу умной машине. Павел-то лад ей даст, тут Лесняк ни в чем не сомневается. И про Павла скажут: «Гвоздик парень! Слава ему и еще сто раз – слава!» А при чем тут Лесняк? Он-то там будет, как дырка от бублика?
Да, трудно Виктору Лесняку ответить на свой вопрос. Трудно ответить даже самому себе. Если по-честному – ничего он у Симкина искать не собирается. Тем более славы. Но опять же, если по-честному, и по-другому он поступить не может. Пускай болтают о нем что угодно, а Лесняк – настоящий шахтер. И душа у него по-настоящему шахтерская. Молотит вот шикулинский комбайн чудо-антрацит на штыб и всякую там мелочь, летят коту под хвост миллионы государственных рэ, и болит шахтерская душа Лесняка, ноет. «Чтоб меня породой завалило, – думает Лесняк. – Не могу глядеть на такие вещи. Не могу, и всё! Свою десятку потеряешь – и то обидно: собственными ведь руками заработал, не украл ведь, потому и жалко. А тут – миллионы! Чьи они, миллионы эти? Чужие? Нет, Саня Пшик, ты меня под руку не толкай, понял? На кроху помогу Павлу Селянину, на самую пускай кроху, а сколько радости будет в моей шахтерской душе, знаешь? Ни хрена ты не знаешь, потому и рэ… И пускай про меня никто хорошего не скажет – сам-то я потом ничего не забуду. Кто там лад дал нашей Усте? Павел Селянин? Правильно, все точно – Павел Селянин. И… гроз Лесняк. Ясно? А ты говоришь – рэ…»
Наконец появился и Павел. Отвернувшись, будто от ветра, буркнул:
– Привет, Виктор.
Лесняк сказал:
– Чего рыло отворачиваешь? Стыдно?
– Стыдно, Виктор. Замерз?
– Нет, от жары таю. Видишь, мокро подо мной. Жир топится.
– Ну, прости. Виноват.
– Паразит, – бросил Лесняк. – Закоченел из-за тебя. Айда, вон автобус.
* * *
Ни начальника участка Симкина, ни бригадира Богдана Тарасовича Бурого в нарядной еще не было, но слух о том, что двое от Руденко направлены на участок Андрея Андреевича, уже прошел. За минуту до того, как появиться здесь Селянину и Лесняку, Никита Комов говорил:
– Присылают, значит, для того, чтоб нам соплёнки вытереть. Так, мол, и так, тямы у вас самих ни на дробинку, и посему советуем у разумных людей этой самой тямы поднабраться. А у каких, спрашиваю, людей? Ну? У тех, которые Усте от ворот поворот дали, так как она, видите ли, помешала им в передовиках ходить. А теперь – извольте бриться! Учить нас идут…
Кто-то сказал:
– Ну, начальство еще понять можно: эксперименты с кадрами и прочее. А эти, что топают к нам? Совесть у людей должна быть? Совесть, говорю, есть у них, или как? На чужом горбу в рай ехать легко, а как людям в глаза смотреть?
– Ха! – Никита Комов взъерошил свою огненную шевелюру, усмехнулся: – Совесть! У таких совести, как у меня жиру на брюхе. Правильно я говорю, Семен?
Рабочий очистного забоя Семен Васильев, крепко сбитый, красивый парень, ответил:
– Жиру у тебя действительно маловато, Никита. Но, наверное, есть идея?
– Идея? Это можно. Встретим варягов с такими почестями, чтоб им было ясно: обойдутся здесь и без них. Репетировать будем? Или всё на ходу?
– Сработаем на ходу, – сказал Семен.
И в это время в нарядную вошли Павел и Лесняк. Виктор, оттеснив Павла на задний план, окинул взглядом сразу умолкнувших шахтеров и весело воскликнул:
– Здорово, братцы! У вас тут, как в раю: тепло, светло и мухи не кусают…
Никита Комов без улыбки ответил:
– А ты в раю был? Откуда знаешь, что там и как?
Семен добавил:
– Таких субъектов в рай не пускают. Не заслужили. Такие приставлены к главному черту печки шуровать. И то под надзором – не испортили б чего…
– Значит, подобным типам и там не доверяют? – бросил Никита.
– Там тоже не дураки, – сказал Семен. – В людишках разбираются.
Послышался дружный хохот.
Павел смотрел на шахтеров и видел, что не так им сейчас и весело, что взгляды их настороженны и недружелюбны и что все они тут заранее договорились о «торжественной встрече». Ломают комедию, надеются: повернутся вот эти двое и уйдут, обиженные такой встречей. И все это придется перетерпеть, вот лишь бы Виктор Лесняк не сорвался. Виктор, конечно, настоящий товарищ – первый подставляет себя под удар, оберегая его, Павла. Он еще вчера говорил: «Ты теперь горный мастер, тебе зарываться нельзя. А мне – как с гуся вода. Я в случае чего и сдачи могу дать, я ведь с ними буду на равных…»
И опять – Никита Комов:
– А вы, собственно говоря, по какому сюда вопросу? Чего-нибудь тут потеряли? Или пришли и людей посмотреть и себя показать? Так я вам прямо скажу: спектакль не состоится. Правильно я говорю, Семен?
– Будь здоров! – ответил Семен. – И вообще…
– Что – вообще? – спросил Лесняк.
– И вообще мы тут не любим персонажей с подмоченной репутацией. Это я тебя имею в виду, дорогой товарищ Лесняк. О твоем приятеле тоже имеем что сказать. Или воздержаться?
– Зачем же воздерживаться? – заметил Павел. – Давай, Семен, выкладывай.
– Есть выкладывать. Мы тут не любим персонажей, которые из кожи вон лезут, чтоб славу заработать. Доходит, Селянин?
– Пока нет.
– Разъясним. «Товарищ Каширов пробил отбой» – чья работа? Или, может, это мы с Никитой всю вашу бригаду обгадили? Ну? Чего ж молчишь, Селянин? Когда из-за спины своей женушки камень в спину своей бригады кинул – весело было?
– Она тогда ему юбкой рот заткнула! – крикнул кто-то из горняков. – Чтоб от радости не запищал.
Виктор Лесняк был уже на пределе – Павел не мог этого не заметить. Он улыбался, но в его улыбке проскальзывало знакомое Павлу нетерпение ринуться в драку, и, кажется, чем больше Лесняк копил в себе это желание, тем труднее ему было сдерживать свои чувства. Стараясь не допустить с его стороны срыва, который еще больше мог накалить атмосферу, Павел сказал:
– «Товарищ Каширов пробил отбой» – это действительно работа моей жены, и я действительно ей помогал. Но весело мне не было.
– Каешься? – бросил Никита.
– Нет. И если бы все повторилось, я поступил бы точно так же. Тебя устраивает мой ответ, Комов?
– Устраивает. Потому что ничего другого от тебя и не ожидал. Ты, небось, и к нам заглянул затем, чтобы поводить туда-сюда носом – не вынюхаю ли чего-нибудь такого для своей женушки? Состряпает, дескать, статейку с моей помощью, глядишь – и на душе легче станет…
– Заткнись! – крикнул Лесняк. – Чего плетешь дурным языком?
– Подожди, Виктор, – сказал Павел. – Давай поставим все точки. Мы к вам, Никита, сюда не заглянули, а пришли работать. Я – горным мастером, Виктор Лесняк – таким же, как ты, рабочим.
– Бурные аплодисменты, – сказал Никита. – Все встают.
И все действительно встали и захлопали в ладоши. А Комов говорил:
– Еще бурнее, братва! Радость-то какая! Сто лет еще проживем, а такой радости больше не увидим. Спасибо вам, дорогие товарищи Лесняк и Селянин. Поклонимся, братцы, товарищам до самой земли…
Он низко поклонился, потом вдруг быстро направился к Павлу, подошел к нему совсем близко, остановился и холодно, жестко глядя в глаза его, спросил:
– А кто вас сюда звал, Селянин? Кто вам с Лесняком сказал, что мы без вас не обойдемся? Помнишь, когда тебя выбирали в шахтком, наша бригада тоже гамузом за тебя голосовала. Спросишь почему? А потому что думали: Селянин – человек скромный, Селянин – настоящий шахтер и настоящий товарищ. И главное – человек по-настоящему честный. Вот как мы о тебе думали, Селянин…
Никита на минуту умолк, и Павел заметил, как он болезненно поморщился. Наверное, опять схватило желудок – Павел знал, что Комов давно страдает этим недугом и скрывает его, боясь, как бы не запретили работать под землей.
Он сказал, искренне ему сочувствуя:
– Ты успокойся, Никита. Зачем нервы? Можно ведь поговорить и по-хорошему. Лучше скажи, отчего вы так против нас с Лесняком настроены? Хлеб мы ваш отнимаем, что ли?
– Скажу. – Ему все-таки удалось превозмочь приступ боли, и страдальческое выражение на его лице опять сменилось выражением жесткости и даже какой-то, удивившей Павла, непримиримости. – Скажу, Селянин. Тебе, правда, и самому следовало обо всем догадаться, но раз не доходит – придется объяснить. Вы с Устей что сделали? От ворот поворот? Пускай, дескать, с ней другие возятся, а нам гро́ши зарабатывать надо… Так я говорю?
– Не так, Никита, – спокойно ответил Павел. – Логики тебе не хватает. И тебе, и Семену. Минуту назад вы что обо мне говорили? Будто я для того и решил помочь жене написать статью, чтобы бросить тень на бригаду. А ведь статья-то была направлена не в ту сторону, Никита. Я ведь как раз и возмущался тем, что кое-кто в кусты полез. Или ты забыл, о чем речь в статье шла?
– Ты нам зубы не заговаривай, – бросил Семен. – И про логику шарики не вкручивай. Понял? Мы Устю своими руками на ноги ставим. Не посчитались, что чуть ли не вполовину меньше вашего зарабатывали и попервах пальцами в нас тыкали: глядите, мол, на симкинцев, люди на-гора́ уголь выдают, а симкинцы в трали-вали играются. Было такое? Так на кой же нам хрен теперь нужно, чтоб кто-то чужой к нашей славе примазывался?! Вот про это самое Никита тебе и толкует: честный человек на такое не пойдет. Ясно я выражаюсь? Честный человек сказал бы начальству: мне на готовенькое идти не с руки. Стыдновато маленько. И прошу меня на это не толкать. А вы с Лесняком – бегом рванули! И думали, небось: симкинцы спят и во сне видят, как мы их осчастливили… Короче говоря, дорогие наши гости, давайте поворачивайте оглобли и топайте туда, откуда пришли. Вот это и будет по-честному, по-шахтерски. Вопросы к нашему собранию имеются? Если нет – не станем вас задерживать, кланяйтесь товарищу Каширову и всем прочим…
– Вопрос есть один, – сказал Лесняк. – Ты, Семен, кто будешь? Начальник участка? Или, может, директор шахты? Чего хвост трубой поднял? «Топайте туда, откуда пришли». Ха! Распорядился.
Он посмотрел на Селянина, увидел, как тот покачал головой: не надо, мол, так, не надо обострять. И тогда Лесняк подошел к Никите и протянул ему руку:
– Держи, Никита. Вместе работать будем. Когда-то ведь корешами были, забыл?
Никита, однако, руки не подал. Чуть отвернувшись в сторону, проговорил сквозь зубы:
– Когда-то, может, и были… А все ж вам лучше уйти, Витька… Не получится у нас, понимаешь? Не любим мы таких штучек.
– Ну что ж, дело ваше, – пожал плечами Лесняк. – Только и мы не из тех, кто задний ход при крутой волне дает. Слыхал такую поговорку?
4
Наверное, Симкину надо было быть помягче. Но, в отличие от Кирилла Каширова, Андрей Андреевич чувств своих сдерживать никогда не мог, да и не хотел. Какой бы конфликт между ним и рабочими его участка ни возникал, Симкин всегда действовал напролом и придерживался неотразимого, на его взгляд, довода: «Здесь вам не английский парламент, где можно лить воду из пустого в порожнее. Здесь производство, железная дисциплина, и кого все это не устраивает – милости прошу подать заявление по собственному желанию…»
Когда они вместе спускались в шахту и Павел вкратце рассказал ему о том недружелюбии, с каким сегодня их с Лесняком встретили, Андрей Андреевич лишь усмехнулся:
– Тебя это беспокоит? Не понимаю… Теперь ты их начальник со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты – приказываешь, они – выполняют. И всё. С эмоциями пусть разбираются на досуге.
То же самое он сказал и рабочим, но еще в более резкой форме. И хотя Павла это до некоторой степени покоробило, он счел нужным промолчать – Симкина Селянин неплохо знал и считал, что спорить с ним бесполезно. Он только попросил, чтобы в самом начале смены Андрей Андреевич оставил его в лаве одного, а сам шел в другой забой. Так, казалось Павлу, будет лучше. Так, думал он, ему будет легче найти общий язык с людьми, с которыми ему предстояло работать не один день.
Симкин ушел, предупредив: если случится что-нибудь из ряда вон, пусть Павел пришлет за ним в седьмую лаву – он будет там. И еще Андрей Андреевич счел нужным посоветовать:
– Держи себя так, как положено держать инженеру: не либеральничай, не панибратствуй, требуй выполнения своих распоряжений со всей строгостью. Особенно обрати внимание вот на этих типов – Никиту Комова и Семена Васильева. Рабочие они высокого класса, настоящие трудяги, но не дай бог сунуть кому-нибудь из них палец в рот – руку оттяпают в два счета…
Нельзя сказать, чтобы Павел совсем не волновался. Все как будто бы было знакомым, не раз и не два ему приходилось наблюдать за работой горных мастеров, и ничего особенно нового для него не предвиделось, но все же вот только теперь Павел и почувствовал, какую огромную взял на себя ответственность. Может быть, чувство неуверенности, которое он сейчас испытывал, родилось в нем от недружелюбия симкинцев.
