Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)
Грибов мысленно усмехнулся: было ведь и другое, похуже этих неоправданных перемен. Разве он, тогда еще молодой горняк, не помнит, с каким возмущением приняли шахтеры решение планирующих органов в 1957 году сократить долю угля в топливном балансе страны? Уголь, мол, в сравнении с другими видами топлива страшно дорог, особенно подземный способ добычи. Штыб вообще на-гора́ не выдавать, финансирование по капвложениям, то бишь на строительство новых шахт – «подморозить» и так далее и тому подобное… Потом, правда, спохватились: без угля далеко не уедешь, народному хозяйству требовалось все больше и больше топлива. Кое-что исправили, до многого еще не дошли. И когда дойдут – никто не знает…
Однажды, встретившись со своим другом в Москве на коллегии министерства, Грибов посетовал на трудности в работе и услышал слова, которые надолго запомнил: «А ты что, манны небесной ожидаешь? Ты руководитель или сторонний наблюдатель? Если ты, брат, по-настоящему любишь уголь – не хныкать должен, а работать. Никто нам готовенькое на блюдечке не принесет – все надо самому. Финансисты поджимают – дерись, рутинеры на дороге встречаются – бей, кто-то палки в колеса сует – тоже бей! Понял? Иначе ты не шахтер…»
Грибов и дрался, и бил, и сам порой был бит, изрядно закалился, но всякий раз, когда жизнь сталкивала его с людьми, внутренний мир которых являлся для него загадкой, Зиновий Дмитриевич терялся и, принимая то или иное решение, невольно, помимо своего желания, начинал колебаться: «А может, не так? Может, надо по-другому?» Правда, внешне свои колебания Грибов не показывал, и со стороны казалось, что он всегда тверд и всегда уверен в своей правоте. Но самому Грибову от этого легче не становилось.
Сейчас, решая передать новую струговую установку другой шахте, он понимал, что этим нанесет обиду и Кострову, и Тарасову, но его всегда возмущал факт, когда в «могучей кучке» начинались раздоры. Он, конечно, понимал, что без этого обойтись весьма трудно, но мириться с этим не мог и не хотел.
Продолжая смотреть в окно, Грибов неожиданно подумал: «Почему не звонят с «23-бис»? Пожалуй, лучше все же поехать туда самому».
Повернувшись к Тарасову, он спросил:
– О чем вы, Алексей Данилович?
– Я говорю: не кажется ли вам, что ваше решение о передаче струговой установки несколько поспешно?
– Нет, мне этого, к вашему сожалению, не кажется… Провожать меня не надо, Николай Иванович, занимайтесь своими делами. Распоряжение о передаче установки получите позже.
Кивнув на прощание головой, он вышел. Минуту-другую ни Костров, ни Каширов, ни секретарь парткома не произносили ни слова, молча сидели каждый на своем месте и даже не глядели друг на друга, будто боясь, что в глазах друг друга могут прочитать такое, что не передашь и словами. Потом Костров сказал, усмехнувшись:
– «Могучая кучка»… Единомыслие… Поэтично, но…
Тарасов спросил у Кирилла:
– Не думаете ли вы, Каширов, что, помимо всего прочего, в какой-то мере обгадили не только меня и Кострова, но и весь коллектив шахты? Не кажется ли вам, что это, мягко выражаясь, есть не что иное, как подлость?
Кирилл усмехнулся:
– Пройдет месяц-два, о шахте снова начнут говорить хорошие слова и все, Алексей Данилович, станет на свои места. Уверен, что вы с Николаем Ивановичем скажете мне спасибо.
Костров вдруг встал, подошел к Каширову и, положив руку ему на плечо, проговорил:
– Можно мне по-дружески сказать тебе два-три слова совсем откровенно?
– Конечно! – Каширов улыбнулся. – Конечно, говори, Николай Иванович. Мы не чужие…
– Если бы я не был директором шахты и твоим непосредственным начальником, Каширов, я назвал бы тебя сейчас мерзавцем. Но, сам понимаешь, сделать этого я не имею права. О чем очень сожалею. А теперь иди, ты свободен…
Когда Каширов ушел, секретарь парткома засмеялся:
– Значит, не имеешь права? Силен ты, Николай Иванович. А насчет струговой установки как? Отдадим? Драться не станем?
– Драться? Давай лучше попробуем мирным путем… Грибов отходчив…
3
Грибов принял компромиссное решение: струговую установку на шахте оставить, но передать ее другому участку. Если, конечно, начальник этого другого участка не станет возражать.
Начальником второго участка на «Веснянке» был молодой инженер Андрей Андреевич Симкин – инженер не столь опытный, как Каширов, но человек, по словам многих, совсем другого склада характера и совсем других взглядов на такие вещи, как роль инженера на производстве. Главным в своей работе Симкин считал борьбу за производительность, а она, безусловно, шла через новую технику. Когда «УСТ-55» отдали Каширову, Андрей Андреевич хотя и не затаил обиду, но это в немалой степени задело его самолюбие. Значит, ему не очень-то и доверяют? Не верят в его силы?
И вот теперь Костров ему сказал:
– Заранее хочу тебя предупредить, Андрей Андреевич, – обузу возьмешь приличную. Нервишки потреплешь, а славу наживешь не скоро. Но…
– Не надо никаких «но», Николай Иванович, – ответил начальник участка. – Я все понимаю. Если вы не возражаете, завтра же буду ставить струг в лаву.
– Ставь. Батеев будет тебе благодарен. – Николай Иванович улыбнулся. – Да и я тоже…
Руденко теперь ходил злой, беспричинно ко всем придирался, с начальником участка разговаривал лишь при крайней необходимости, да и то сквозь зубы. Однажды, неделю спустя после того как бригада снова стала работать на комбайне, Кирилл сказал бригадиру:
– Ну вот, Федор Исаич, скоро опять загремим. Давай подтяни ребят, с заработками не поджимай, пускай почувствуют, что снова на своем старом коне.
– Мелко пашете вы со своим старым конем, Кирилл Александрович, – угрюмо ответил бригадир. – Сдается мне, что нет у вас такой штуки, как гордость и самолюбие. Добро бы только о вас лично речь шла, а то и бригаду в положение хлюпиков поставили. Только теперь и слышишь: «Что, Исаич, кишка тонка насчет новой техники?» Позору не оберешься.
– Брось чудить, Исаич, – внешне миролюбиво, хотя его и задели и тон, и слова бригадира, сказал Кирилл. – Позору мы хлебнули за эти два месяца, теперь смывать его надо. А гордость и самолюбие… – Кирилл засмеялся. – Такая штука у меня есть, Исаич. Потому, может быть, и бучу я поднял. Не хочу, чтобы и на меня, и на моих рабочих пальцем тыкали…
После того как «УСТ-55» убрали с участка, Кирилл больше всего боялся встречи с Павлом Селяниным. Злился за это на самого себя, злился на Павла, но побороть неприятного чувства не мог. И думал: «Может, попросить Кострова, чтобы перевел Павла на другой участок? А мотив? Какой выдвинуть мотив? Смешно ведь сказать: «Начальник участка инженер Каширов не сработался с рабочим очистного забоя Селяниным». Смешно. А другого – той внутренней неприязни, которую мы испытываем по отношению друг к другу – никто не поймет».
В конце концов он решил: если Павел начнет во что-то вмешиваться – поставлю его на место. Раз и навсегда.
…Нельзя было сказать, что рабочие бригады Руденко за то время, пока они возились с новой струговой установкой, обросли жирком – работать им приходилось немало, да и нервотрепка давала себя знать. Поиздергались они изрядно, результатов своей работы не видели никаких, и настроению их никто не позавидовал бы. Теперь же, когда все пошло по-прежнему, многое изменилось. Осадок от неудачи, конечно, остался, но, возможно, чувство неудовлетворенности, даже какой-то неосознанной своей вины за эту неудачу, вызывало и другое чувство – чувство яростного, заразительного азарта. Создавалось впечатление, будто люди, соскучившись по настоящей работе, вдруг испытали непреодолимую потребность наверстать упущенное, и теперь нет силы, которая остановила бы их и погасила порыв, долгое время чем-то или кем-то сдерживаемый.
Существует какая-то необъяснимая закономерность в том, что когда внезапно рождаются вот такие порывы, все обычно у людей ладится, все горит под руками, и часто та высота, которая казалась недосягаемой, вдруг берется с ходу, будто люди давным-давно готовились к ее штурму. И никто этому особенно не удивляется, потому что понимают: великое напряжение всех духовных и физических сил не может не принести больших успехов, так как все это тесно между собой связано.
Нежданно-негаданно для всех, в том числе и для Каширова, бригада Руденко установила рекорд по добыче угля на шахте «Веснянка». Рекорд этот был по своим показателям далек от союзного, но на «Веснянке» ни одна бригада за смену столько угля еще никогда не выдавала, и поэтому событие считалось немаловажным. Не было, правда, особого шума, однако и Костров, и Тарасов сами встречали последнюю смену бригады, всех рабочих сердечно поздравили, поблагодарили, сказали немало добрых слов. Поздравили и Кирилла, хотя, как ему показалось, сделали это скорее по обязанности, чем от души. Кирилл, конечно, затаил глухую обиду, и трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы день спустя на шахту снова не приехал Грибов.
В тот день по графику Костров проводил техплан, и Каширов не сомневался, что директор шахты не преминет еще и еще раз упрекнуть его за печальный исход работы «УСТ-55». Правда, козырей для того, чтобы по-настоящему подраться с Костровым, теперь у Кирилла было куда больше и внутренне к этой драке он готовился, но чувство тревоги его все же не покидало, и Кирилл, вполуха слушая начальника планового отдела, мысленно задавал себе вопрос: «А может, сделать вид, будто я в какой-то мере понял свою ошибку и в какой-то мере раскаиваюсь?»
Однако даже мысль о таком унижении приводила Кирилла в тихое бешенство. Все, что угодно, только не это, думал Кирилл. Этого они от меня не дождутся!
В кабинет заглянула секретарь Кострова и испуганно, приглушенным голосом проговорила:
– Грибов!
И сразу же за ее спиной послышалось:
– Что – Грибов? Чего ты людей пугаешь, вещунья?
Осторожно отстранив девушку, Зиновий Дмитриевич вошел в кабинет и, окинув взглядом всех собравшихся на техплан, засмеялся:
– «Могучая кучка» проводит вече? Ну что ж, мешать не буду, заехал по пути поздравить с успехом Твой участок отличился, Кирилл Александрович?
Грибов только в редких случаях называл подчиненных по службе на «ты», но если кого-нибудь так называл, то этим самым выказывал и доверие, и свои симпатии. Да и по тону, с каким он обратился к Кириллу, чувствовалось, что начальник комбината по-доброму к нему относится, по достоинству оценив, видимо, заслугу участка.
Каширов встал, скромно ответил:
– Не так уж мы и отличились, Зиновий Дмитриевич. Передовые бригады, если взять по комбинату, от нас не отстают. Хотя мы и надеемся, что это наша первая ласточка.
– Будем надеяться на это и мы, – сказал Грибов. – А пока что прошу передать Федору Исаевичу искренние пожелания так держать. Да и тебе большое спасибо, Кирилл Александрович. Порадовал.
Посидев с четверть часа, выслушав и записав кое-какие просьбы и предложения руководителей шахты, Грибов уехал. Кажется, ничего особенного за эти четверть часа и не произошло, ничего особенного Грибов никому, в том числе и Каширову, не сказал, но на душе у Кирилла сразу стало легче, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы как-то скрыть свое ликование. Похвала Грибова окрылила его, приподняла в своих собственных глазах.
И еще несколько дней подряд Кирилл не расставался с этим чувством, по возможности скрывая его от других и радуясь, что оно есть в нем самом, как вдруг на его голову обрушилась новая беда, на первый взгляд, непоправимая: в многотиражке, а на другой день перепечатанная оттуда городской газетой появилась статья, озаглавленная автором совсем недвусмысленно – «Товарищ Каширов пробил отбой».
Речь шла все о том же – о новой струговой установке «УСТ-55», которую как знак уважения к грамотному, знающему свое дело инженеру Кириллу Каширову передали на его участок, надеясь, что именно он, с его энтузиазмом и настойчивостью, доведет дело до конца и новая, весьма перспективная машина – важная веха в техническом прогрессе угольной промышленности – найдет свое место в производстве и своих поклонников.
Дальше в статье говорилось:
«К сожалению, инженер Каширов оказался не тем человеком, на которого можно было рассчитывать: руководство «Веснянки» допустило явную ошибку, за что пришлось расплачиваться весьма дорогой ценой – авторитетом всего коллектива. Мы не станем утверждать, будто все в новой струговой установке было совершенно и никаких трудностей в ее эксплуатации не было. Однако позволительно спросить у инженера Каширова: как он понимает саму идею технического прогресса? Как преходящее явление, как увеселительную прогулку в будущее по прямой, уже кем-то проложенной тропке? Без трудностей, без борьбы, без мобилизации всех духовных и физических сил?..»
И так далее и тому подобное. Инженер Каширов смотрит только под ноги, думает лишь о сегодняшнем дне, святая святых для него лишь личный авторитет: сегодня он выполняет план, может быть, даже ставит рекорд («Благодаря чему? Не подумал ли начальник участка Каширов о том, что рекорд рабочих очистного забоя бригады Руденко мог оказаться случайным явлением? Люди, потерявшие душевное равновесие в результате многих неудач и стремящиеся вновь обрести это равновесие, сделали необычный рывок и, сами того не ожидая, добились небывалых успехов. Временных успехов, товарищ Каширов. Через неделю-полторы бригада Руденко выдала на-гора́ значительно меньше угля, чем в день рекорда – это ни о чем вам не говорит, товарищ Каширов?..»), его хвалят, и он – на гребне. А завтра?..
Статья была острой, злой, но если бы Кирилл нашел в себе силы трезво и спокойно посмотреть на вещи, он должен был бы сказать самому себе, что ничего несправедливого в ней нет. Правда, автор статьи рискованно обобщал – и рекорд случайный, и авторитет всего коллектива подорван, и руководство шахты допустило грубую ошибку, однако по сути своей главное било без промаха: участок Каширова и сам начальник оказались не на высоте.
Нетрудно было представить, какое действие оказала статья на Кирилла. Он буквально метался, не находя слов для выражения и своего презрения к автору этого «гнусного пасквиля», и своего возмущения бесцеремонным, по его мнению, тоном и развязности, с которой автор обращался к самому Кириллу. Долгое время он бился над тем, чтобы разгадать, кто мог скрываться за двумя буквами, поставленными под статьей: К. Д. Потом его вдруг осенило: да ведь это наверняка Клашка Долотова! Та самая Клашка, над литературными опытами которой Кирилл всегда откровенно подсмеивался. Та самая Клашка, которую теперь часто, как передавали Кириллу, видели с Павлом Селяниным!
Вначале, когда он узнал об их встречах, ему стало смешно: ну и отхватил Селянин кусочек! Кто когда-нибудь всерьез принимал Клашку за девушку, в которой можно найти хоть какую-то изюминку? Клашка и есть Клашка, почти невидимое и, наверное, неосязаемое существо – так, по крайней мере, привыкли считать все, кто хорошо ее знал. Особенно в те годы, когда она была девчонкой. И вот Пашка-неудачник нашел, наконец, свое счастье. «Счастье в коробочке! – смеялся Кирилл. – На безрыбье, как говорят, и рак – рыба…»
Потом, поразмыслив, Кирилл уже по-другому отнесся к новости. Себе-то он мог признаться, что нет-нет да и засосет у него под ложечкой, когда он случайно увидит вместе Иву и Павла. Никакого повода Ива для ревности Кириллу не давала, но разве он не знал о прежних их отношениях? Так уж человек устроен, думал Кирилл: все, кажется, давным-давно позабыто, все, что когда-то было, быльем поросло, но чувство, которое отрочество называет дружбой, – сильное чувство, и не так уж много и надо, чтобы оно вернулось. А что может помешать Иве однажды хлопнуть дверью и уйти к Павлу? Ведь она-то знает: Павел всегда примет ее с распростертыми объятиями! Да и сам Кирилл об этом знает – внутренним чутьем чует, что любовь Селянина к Иве не прошла…
И вот теперь все, кажется, стало на свое место. Не такой Пашка-неудачник человек, чтобы играть честью девушки, – в этом ему надо отдать должное, хотя, по мнению Кирилла, «рыцарство» в наши дни не очень и котируется. Однако как бы там ни было, а Кирилл должен был признаться, что на душе у него стало намного спокойнее. И не будь у него с Павлом таких натянутых отношений, он, пожалуй, даже поздравил бы его, если у него с Долотовой дело дойдет до женитьбы…
Сейчас, догадавшись, что К. Д. – это и есть Клашка Долотова, Кирилл зло подумал: «Сволочи! Оба сволочи! И он, и она! Хотят раздавить, хотят насладиться моим позором. Неудачники всегда завистливы, всегда озлоблены. На все и на всех – на весь мир! До поры до времени прикидываются ягнятами, а в нужный момент клацают зубами, как волки! Любому готовы глотку перегрызть в два счета, лишь бы хоть мельком увидеть, как человеку больно!..»
Он позвал Иву, бросил ей газеты:
– Читала?
Ива села на диван, положила на колени руки и ответила так, будто в чем-то была перед Кириллом виновата:
– Да, Кирилл… Тебя это очень огорчает?
– Нет, меня это очень радует! – он поморщился, точно от боли, и добавил: – А тебе, наверное, безразлично, что какие-то сволочи обливают твоего мужа помоями? А? Чего ты молчишь? Ты знаешь, кто настрочил эту пакость?
– Откуда ж мне знать, – тихо сказала Ива. – Какой-то К. Д…
– Какой-то К. Д.! Да это же Клашка Долотова! А напевал ей пластинку наш лучший друг детства Пашка Селянин. Тот самый Пашка Селянин, без которого ты и шагу ступить не можешь. «Кирюша, давай пригласим Юлию и Павла на пикник… Кирюша, давай поздравим Юлию и Павла с праздником…» Доприглашались! Допоздравлялись! Доигрались с волком в овечьей шкуре!
Кирилл забегал по комнате, отшвыривая ногами все, что попадалось на пути. Ива испуганно наблюдала за ним, не зная, как погасить вспышку его ярости, молчала, и это тоже бесило Кирилла, который усматривал в ее молчании если и не злорадство, то, по крайней мере, безразличие. Ему хотелось, чтобы она разделила его негодование, чтобы она хотя бы одним словом выразила свое возмущение вероломством Павла, – ему, наверное, сразу стало бы легче, и он, пожалуй, мог бы даже немного успокоиться и не терзаться так, как терзался.
Чувствуя, что ее молчание выводит Кирилла из себя, Ива осторожно спросила:
– А почему ты связываешь автора статьи Клашу Долотову с именем Павла? При чем тут Павел? Разве он…
Кирилл не дал ей договорить. С непонятной для нее едкостью он крикнул:
– А ты не знаешь? Они ведь давно уже снюхались – эта бестелесная девка и наш неудачник! Снюхались, как снюхиваются две собаки, чутьем угадав друг в друге что-то родственное.
– Не надо так, Кирилл, – попросила Ива. – Какие бы они ни были, тебе-то зачем терять человеческое достоинство? Будь выше этого, Кирилл, умоляю тебя… И не надо так расстраиваться. Ну, статья, ну, критика – разве от этого умирают? – Она встала с дивана, подошла к нему, обняла: – Ты ведь сильный, Кирилл, тебе по плечу вынести и не такое…
Кирилл резко отстранил ее от себя и также резко бросил:
– А ради кого и ради чего я должен все это выносить? Ради красивых глаз двух проходимцев? Я уверен, что Селянин пригрел эту чертову куклу только для того, чтобы с ее помощью как следует меня нокаутировать. Все шито белыми нитками.
Он снова взял в руки газету, пробежал глазами заголовок статьи: «Товарищ Каширов пробил отбой». И вдруг представил себе такую картину: как раз сейчас, в эту самую минуту, в каждом шахтерском доме, в каждой шахтерской семье люди, удобно устроившись на диванах, в креслах, на маленьких скамеечках у торшеров, живо обмениваются мнениями, смакуя все самое, на их взгляд, интересное, самое острое. Каширов, Каширов, Каширов… Речь идет только о нем. Дали Каширову прикурить, врезали ему под самый дых… Будет теперь Каширов помнить товарища «К. Д.», не скоро его забудет. «Это не тот Каширов, который что-то там на Кострова и Тарасова кляпал?» – «Он самый… Исаича нашего тоже оконфузил – сколько времени Исаич ходил как в воду опущенный…» – «Теперь сам Каширов так походит… Не копай, говорят, яму другому, сам в нее попадешь». – «Это точно…»
Кирилл закрыл глаза и долго сидел молча, внезапно почувствовав, что взрыв той ярости, которую он никак не мог потушить, обессилил его, опустошил, и у него даже не оставалось и крупицы воли, чтобы или принять какое-то решение, или сказать самому себе, что теперь ничего сделать нельзя, и пусть все останется так, как есть: в конце концов Ива права – от этого не умирают…
Вяло, почти безразличным тоном, он спросил у Ивы:
– Что ж, по-твоему, теперь надо делать?
Ива не сразу ответила на его вопрос – кажется, она и не слышала, о чем Кирилл ее спрашивал. В первую минуту, когда он сказал ей о сближении Клаши Долотовой и Павла, она сумела скрыть от него свое волнение. Скрыть от него, но не от себя. А сама в это время старалась подавить в себе чувство, возникшее совершенно неожиданно и саму ее удивившее. Ей вдруг показалось, будто она вот только сейчас потеряла что-то такое, без чего долгое время жила относительно спокойно только потому, что оно всегда было и рядом с ней, и в ней самой. Что это было, Ива толком не знала и старалась не задаваться целью во всем досконально разобраться. С тех пор, как Кирилл заметно к ней охладел, и она женским чутьем угадала, что многие нити, связывающие их, оборвались и теперь их не связать, Ива часто думала: «К чему мы с ним идем? Ради чего живем под одной крышей? И долго ли все это будет продолжаться?»
Кирилл занимал в ее жизни очень большое место. Может быть, теперь Ива и не испытывала к нему такой любви, как прежде, но все же ей трудно было представить жизнь без него. Видя в нем много такого, чего она не могла принять, – и его эгоизм, и властность, и грубость, Ива тем не менее считала, что ему, как человеку сильного характера, многое дозволено, что он человек все-таки особенный и в нем есть то, чего не всегда найдешь в других: воля, умение подчинять себе обстоятельства, трезвый ум и трезвый расчет. Короче говоря, Кирилл – настоящий мужчина. Ива и полюбила его за эти качества, и хотя теперь они перерастали в нем в деспотизм, она убеждала себя в том, что никто другой, кроме нее, не сможет остановить Кирилла, удержать его и оградить от многих бед, которые таких людей подстерегают.
Но все это – и желание оставаться только с Кириллом, и не исчезнувшая со временем привязанность к нему, и не совсем угасшая любовь – относилось лишь к ней, к Иве, Кирилл же продолжал удаляться от нее все дальше и дальше, и Ива не могла не думать, что рано или поздно он удалится совсем. Что же тогда ожидает ее? И не обкрадывает ли она себя, довольствуясь только своими чувствами и почти ничего не получая в ответ на них.
Гоня от себя непрошеные мысли о Павле, Ива тем не менее часто теперь думала именно о нем. И начинала сравнивать Павла с Кириллом. Знала, что сравнивать всегда опасно, что это недобрый признак, но делала это помимо своей воли. Нет, Павел совсем не такой, Павел живет душой, а не трезвым расчетом, Павел и жизнь-то любит не так, как Кирилл – любит за то, что она у него есть. Ну, сегодня плохо, но ведь завтра может быть лучше – чего ж метаться, чего озлобляться на всех и вся!
Кирилл – мужчина. Настоящий мужчина. А Павел – нет? Когда-то казалось, будто Павел действительно всего-навсего Пашка-неудачник и больше никто. Теперь-то Ива видит: Павел ни в чем не уступает Кириллу. Работает, учится, когда надо – дерется. Но не так дерется, как Кирилл – у Павла все благороднее, все, если можно так сказать, чище. Однако самое главное – и Ива никогда этого не забывает – Павел любил ее и, наверное, любит до сих пор. Чего ж тут фальшивить перед самой собой: отрадное, сладостное это чувство, когда знаешь, что тебя любят. Любят, несмотря на то, что ты когда-то отвергла и любовь, и нежность, и привязанность.
Теперь, думала Ива, все это кончилось. Не станет же Павел делить свои чувства между ней и Клашей! Он отдаст Клаше все до капельки, уж кого-кого, а Павла Ива знает отлично. Да и почему он должен что-то для нее оставлять? Разве она сама, когда полюбила Кирилла, оставила что-нибудь для Павла?
– Ты почему молчишь? – спросил Кирилл. – Я спрашиваю у тебя: что, по-твоему, теперь надо делать?
Ива мельком взглянула на него, увидела полузакрытые от усталости глаза, безвольно брошенные на колени руки, осунувшееся лицо с намечающимися отеками под глазами и вдруг почувствовала к нему острую жалость. Ничего-то от тореадора не осталось! Даже черные усики словно увяли и поблекли и не было в них ничего «испанского», боевого. «Нелегко ему, – вздохнула про себя Ива. – Ой, как нелегко. А Павел… Ведь были же когда-то друзьями, пусть давно, пусть многое с тех пор изменилось, но разве может так быть, чтобы в душе ничего не осталось. Или он сделал все это в угоду Клавдии? «Товарищ Каширов пробил отбой». А почему товарищ Каширов должен идти у кого-то на поводу? Он что – хуже других?.. Нет, нечестно так поступать с людьми. И то, что Кириллу больно, нетрудно понять».
Ива мягко сказала:
– Ты сам когда-то говорил, Кирюша: «Человеку, не умеющему за себя постоять, – грош цена». И правильно говорил. А кто же еще лучше умеет за себя постоять, как не ты? Я всегда была уверена: именно ты обладаешь той силой, которой должен обладать настоящий мужчина.
– Значит, я должен драться?
– А почему нет? – горячо воскликнула Ива. – Отстаивать свою правоту – разве в этом есть что-нибудь плохое? Жаль только, что я не могу тебе помочь. Могла бы – пошла бы с тобой, хоть в огонь.
Ива говорила искренне – Кирилл это хорошо чувствовал. Вот человек, думал он, который никогда в беде не оставит. Настоящий друг. А он, Кирилл, часто не хочет этого видеть. Почему? Разве он не знает ей цены? И разве он не знает цены тем, с кем его иногда сводит какой-нибудь нелепый случай? Кроме горечи, кроме какого-то страшно неприятного осадка от случайных встреч у него ничего не остается, и он даже себе не может объяснить, что его потом толкает на новые встречи. Остывшее чувство к Иве? Желание найти какие-то острые ощущения? Но ведь это только иллюзии!
– Иди ко мне, Ива, – позвал Кирилл. – Иди посидим вместе.
Ива послушно подошла к нему, села рядом и, когда он обнял ее, сразу притихла, словно ожидая от него чего-то необыкновенного, чего-то такого, что ей всегда было нужно, но чего Кирилл давно ей не давал, то ли забывая о ней, то ли не испытывая к ней никаких чувств.
– Спасибо тебе, Ива, – растроганно сказал Кирилл.
– За что, Кирюша? – спросила она.
– За все. Я не думал, не ожидал, что ты поддержишь. Спасибо. Знаешь, мне стало намного легче…
– Дурачок. А кто же еще тебя поддержит? Мы ведь с тобой самые близкие люди.
Он взял ее руку, приложил к губам. И почувствовал необыкновенную нежность – редкую в последнее время гостью и потому показавшуюся ему совсем неожиданной и, как никогда, желаемой. Все, что мгновение назад тяготило его и угнетало, отступило на задний план, ни о чем и ни о ком, кроме Ивы и своей нежности к ней, Кирилл не хотел думать, хотя в каком-то дальнем уголке сознания и копошилась мысль, что нахлынувшее на него чувство долго не продержится, так как это скорее всего и не нежность, а порыв страсти, неведомо откуда налетевший. Однако он тут же сумел заглушить эту копошащуюся и надоедливую мысль: к черту все, что мешает ему полностью отдаться своему чувству! К черту все заботы, все тяготы, для этого еще будет время!
– Ты еще не совсем меня разлюбила, Ива? Скажи, почему у нас все так получается? Плохо ведь получается… Чего нам не хватает? Я же люблю только тебя, слышишь, Ива?
Она тоже знала: все это ненадолго, все это Кирилл скоро забудет. Такой уж он есть, ее Кирилл: захлестнет его волна – и весь он огонь, весь нетерпение, все, что ему мешает, – отметет, и сам начинает верить, будто его любовь к ней осталась нетронутой. А потом… Но Ива сейчас тоже не хотела думать о «потом». Пусть короткое, а все же счастье. Да и кто знает: вдруг свершится чудо, вдруг Кирилл переменится, и все у них пойдет так, как этого хочет Ива! Многого ведь она не хочет: пусть Кирилл хотя немножко будет ее любить, пусть он и в ней видит человека. А уж она в долгу не останется…
– Ты еще не совсем меня разлюбила?
Ива засмеялась:
– Этого ты от меня не дождешься…
4
Ему надо было переломить себя – отбросить угнетающее его чувство, заставить себя держаться на людях так, будто или ничего не случилось, или будто он совершенно не придает значения таким мелочам, как статейка в газетах. Он, конечно, понимал: сделать это нелегко, фальшивая бравада тут не поможет – никто в нее не поверит. Значит, бравировать не надо. Надо что-то другое… А что? Наверное, самое главное – убедить себя, что ты ни в чем не виноват и пострадал лишь из-за своих принципов, которыми не хочешь поступаться. Но разве он в этом не убежден? Тарасов кричит: «В нас мало осталось священного огня!.. Почему мы не можем представить себе, что наша жизнь – это полигон, где испытываются и машины, и человеческие характеры?..» И так далее… А почему ему об этом не кричать? Он отвечает за все «вообще», отвечает, так сказать, идейно. С него не станут снимать голову, если какой-то участок не выполняет план. А с Кирилла станут. С Кирилла спросят. И могут сказать: «Не справляетесь, товарищ Каширов. И посему нам необходимо сделать соответствующие выводы…»
Нет, Кирилл в своих принципах убежден. Все правильно. Плохо только одно: рекорд Руденко и вправду выглядит случайным, тут Клашка Долотова права. Если бы бригада продолжала держаться на том же уровне – все было бы по-другому.
«Вот этим я в первую очередь и займусь! – решительно подумал Кирилл. – Все брошу туда, всех поставлю на ноги, но докажу, что никаких случайностей не было! И убью сразу двух зайцев: утру нос этой щелкоперке и заодно отпою идею «наша жизнь – полигон».
В нарядной, как всегда, было шумно, но когда там появился Кирилл и, кивнув головой сразу всем, сел за стол, шум мгновенно прекратился – будто в классе, куда неожиданно вошел учитель. «Совсем необычная тишина, – подумал Кирилл. – Сочувствуют? Или злорадствуют? Вряд ли… Хотя…»
Он не успел додумать свою мысль – стремительно, явно взволнованный, вошел главный инженер Стрельников. И прямо – к Кириллу. Склонился, приглушенным шепотом спросил:
– Читал?
И отвернул полу пиджака, показывая на внутренний карман, где лежали свернутые газеты.
– «Товарищ Каширов пробил отбой»? – Кирилл сказал это громко и взглянул на шахтеров. – Ты спрашиваешь об этом, Федор Семенович? Читал еще вчера. Неплохо написано, а?
– Остро, – осторожно сказал Стрельников. – Хотя и не все правильно…
Кирилл засмеялся:
– Слышал, Федор Семенович, такую восточную поговорку: «Собаки лают, а караван идет»? Лично я люблю народную мудрость.
