Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)
И от этой мысли на душе у него стало совсем тепло. Сам почти с детских лет привыкший к тяжелому труду и не представляющий себе жизнь без такого труда, Виктор и людей разделял на две категории и словно ставил их по разным сторонам воображаемой баррикады: по одну сторону – тех, кто по-настоящему любил работу, по другую – всех остальных. И дрался с этими остальными так, будто действительно бой шел на баррикадах и от того, кто победит, зависело очень и очень многое.
Вот только сегодня, покупая веточки мимозы и тюльпаны у молодого человека с черными усиками, Лесняк взглянул на него с таким нескрываемым презрением, что тому явно стало не по себе, и он, невольно поеживаясь от этого взгляда, удивленно спросил с заметным акцентом:
– Слушай, зачем так смотришь? Я тебе враг, да? Хочешь, бесплатно даем цветы?.. Неси свой девушка, скажи ей: подарок от Гоги…
Лесняк, отсчитывая продавцу мимоз и тюльпанов деньги, сказал:
– А моя девушка спросит: «Кто такой этот самый Гога?» Что я отвечу? Кто ты есть, а? Рабочий человек?
Продавец явно растерялся. Наверное, в его практике такого еще не встречалось. Кому какое дело, кто такой есть Гога?!
Он сказал:
– Тебе цветы нужны или что? Тебе не все равно, кто их продает?
Лесняк с готовностью согласился:
– Все равно. Гога, Мога – все равно. Всех бы таких под суд, и по три года строгого режима. Чтоб трудиться научить… Да ты не сердись, Гога, я ж от чистого сердца. Хочу, чтоб человеком ты стал. Три года пролетит – и не заметишь. Зато вернешься домой – любая девушка полюбит. Скажет: «Теперь Гога – настоящий джигит. Все понял и честным человеком стал. А был тунеядец». Ты ж сейчас тунеядец, Гога? Правильно я говорю?
– А ты кто – эмведэ? Чего пристал?
– Дурак! – сказал Лесняк. – Я ж говорю: добра тебе желаю. Понял, ком-мер-сант? Когда в тюрьму за спекуляцию попадешь – черкни. Шахта «Веснянка», грозу Виктору Лесняку. Может, по знакомству передачку пришлю. Чтоб штаны не падали: там, по слухам, кормят не до отвала…
Глава третья
1
Скатерть была похожа на первый снег. От нее, как от блестевшего на утреннем солнце снега, слегка резало глаза, и Лесняку даже показалось, будто вдруг пахнуло лесной зимней свежестью.
Посредине стола стоял настоящий самовар, начищенный до такого блеска, что от него излучалось сияние. Он тихонько пошумывал, и Виктор не мог избавиться от мысли, что где-то совсем близко, может быть вот за этой стеной, кто-то чуть слышно поет песню. Или мурлычет полусонный кот. Лениво потягивается, то открывает, то закрывает зеленые глаза и знай себе без конца мурлычет. Не жизнь этого кота, а сказка… Надоест ему валяться на мягком диване, он прыгнет Наталье на колени, уютненько там устроится и будет лежать и лежать, млея от блаженства.
На Наталье была кремовая шелковая блузка, заправленная в строгого, английского покроя, серую юбку. Блузка обтягивала невысокую, но упругую грудь и по-спортивному сильные плечи. Однако в этой силе не было ничего грубого, наоборот, Виктор угадывал какое-то особенное изящество и женственность. Он все время заставлял себя не смотреть ни на довольно свободный вырез блузки, ни на тронутую едва заметным золотистым загаром шею Натальи, но взгляд его устремлялся именно туда, и он ничего не мог с собой поделать. Наталья же, незаметно следя своими серыми глазами за каждым движением Виктора и чувствуя его волнение, не то снисходительно, не то одобряюще улыбалась.
Виктора и сейчас пугала ее красота. И не только пугала – она мешала его уверенности и как бы отдаляла Наталью на недоступное расстояние. С каждой минутой это расстояние увеличивалось, и Виктору казалось, будто Наталья уходит все дальше и дальше. А как ее удержать, как снова, хотя бы на мгновение, приблизить ее к себе, – Виктор не знал. Он понимал, что скованность его, растерянность, удрученность в глазах Натальи выглядят смешными, но перебороть себя у него не хватало ни сил, ни решимости. Сама же Наталья навстречу ему не делала ни шагу, и от этого он страдал больше всего. Ему уже не верилось, что тот вечер, когда он провожал Наталью от Кудиновых и почти на каждом шагу целовал ее, был не реальностью, а плодом его воображения.
Если бы в комнате они были одни, Виктор наверняка спросил бы: «Ты помнишь, Натка?» И если бы она в свою очередь спросила: «О чем ты?», значит, ничего она не помнила, и тогда можно было твердо сказать, что ничего т а к о г о и не происходило.
Но в комнате, за столом со скатертью, сверкающей снежной белизной, сидела еще и Степанида Михайловна, мать Натальи Одинцовой, как две капли воды похожая на свою дочь. Тот же точеный нос, тот же почти нетронутый временем свежий цвет лица и такие же большие серые глаза. Правда, в глазах Степаниды Михайловны не было того душевного покоя и той умиротворенности, которые приводили в смятение Виктора, когда он глядел на Наталью. Ему не хотелось признаваться в этом даже самому себе, но он никак не мог отрешиться от мысли, что в глазах Степаниды Михайловны ему видится что-то постоянно настороженное, будто мать Натальи боится расстаться с дорогой для нее вещью, которая играет в ее жизни очень важную роль. И красивую голову свою Степанида Михайловна все время держала чуть набок, словно к чему-то чутко прислушивалась, и от этого голова ее была похожа на голову птицы, в любую минуту готовой или вступить в драку, или сняться и улететь.
А губы ее – по-девичьи сочные, свежие, четко очерченные – добродушно улыбались, и в уголках их залегали добрые материнские морщинки, немножко грустные и будто страдальческие. Глядя на морщинки Степаниды Михайловны, можно было подумать, что женщина эта немало в своей жизни хлебнула горя и, хотя внешне вот так хорошо сохранилась, в душе она носит скрытую от людей печаль.
Пододвигая поближе к Виктору то одну, то другую вазочку с вареньем, Степанида Михайловна грудным приятным голосом приговаривала:
– Попробуй клубничного, свое оно у нас… А это из черной смородины – тоже свое, из «Лии плодородной». Малиновое что-то нынче не получилось. Наверное, сахару мало дала. Плесневеет. Зато крыжовенное вышло. Хочешь? Крыжовник мой на всю округу известен, со всех улиц идут, просят: «Михайловна, дай отросточек…» Будто у меня питомник…
Виктор пробовал клубничного, черносмородинового, крыжовенного, его уже слегка подташнивало от сладкого, но он деликатно ни от чего не отказывался, боясь обидеть хозяйку. Ей, кажется, это было приятно, а Наталья посмеивалась:
– Ешь, Витя, ешь, у мамы запасов много, не обеднеет.
– Дома, небось, тебя не балуют? – пропуская слова дочери мимо ушей, спросила Степанида Михайловна. – Теперь ведь хозяйки не утруждают себя. Самого слова «хозяйка» стесняются. Будто в нем, в слове этом, постыдное что-то. Транжирить заработанные своими руками денежки не стесняются, а хозяйничать… Ты вот за мимозы и тюльпаны сколько заплатил? Небось, рубликов пять содрали? А завтра завяли твои мимозы – и на помойку их… Чего ты, Натка, таращишься на меня? Не дело говорю?
Наталья безразлично пожала плечами, а Виктор сказал:
– Деньги ведь, Степанида Михайловна, и зарабатываются для того, чтобы их тратили. Вот вы говорите: завянут завтра мимозы… Так это же завтра, а сегодня они могут кому-то немножко радости принести.
– Радость тогда радость, – возразила Степанида Михайловна, – когда она долговечна. Не на день и не на два. Сегодня ты пятерку швырнешь, завтра пятерку, а потом штаны не за что купить будет… Раньше люди не так жили…
– Когда – раньше? – спросил Виктор. – И какие люди?
Степанида Михайловна обиженно поджала красивые губы и надолго замолчала. Потом голова ее опять чуть склонилась набок, и снова Виктору показалось, будто во всей позе женщины появилось что-то настороженное. Правда, он тут же отогнал от себя навязчивую мысль и подумал: «Зря я так… Нормальная она женщина… Усадила вот за стол, по-доброму угощает. Чего ж мне еще надо?..»
– Извините меня, Степанида Михайловна. – Виктор мягко улыбнулся. – Я не хотел вас обидеть.
Она тоже улыбнулась, морщинки в уголках губ прорезались намного глубже, чем раньше, и от этого лицо ее стало еще больше печальным. «Да она ведь уже совсем старенькая, – неожиданно подумал Виктор. – Ее жалеть надо».
Но Степанида Михайловна вдруг стремительно, очень уж по-молодому резво встала из-за стола и, ни слова не говоря, быстро проследовала в свою комнату, обдав Виктора терпким запахом дешевых духов. Красивую голову свою она несла подчеркнуто гордо, спина и сильные плечи ее были по-девичьи упруги, и ничего старческого в них даже не намечалось.
– Обиделась? – спросил Виктор у Натальи. – Я ведь и правда не хотел ее обидеть.
– Не обращай внимания, – усмехнулась Наталья. – Она у меня действительно слишком обидчивая. Но хорошая. Таких, наверное, больше нет. Ведь красивая, правда? И молодая еще. А замуж после смерти отца выходить не захотела. Из-за меня. «Не хочу, говорит, делить свою любовь между тобой и каким-нибудь олухом царя небесного».
– И ты приняла эту жертву?
Наталья снова усмехнулась.
– Жертву? – Она с нескрываемым чувством превосходства посмотрела на Виктора и произнесла поучительным тоном: – Принимать жертву так же трудно, как и приносить ее, дружочек. А может быть, и труднее. Ты никогда об этом не думал?
Наталья взяла со стола салфетку и вытерла на самоваре чуть заметное пятнышко. Потом спросила:
– Хочешь еще чаю?
Чаю Виктор больше не хотел. Он вообще больше ничего не хотел: ни думать о Степаниде Михайловне, ни говорить о ней, ни смотреть, как Наталья вытирает на самоваре чуть заметные пятнышки. И комната эта, блиставшая чистотой, и вазочки с вареньем – все ему вдруг опротивело, опостылело, и он почувствовал такую смертельную скуку, что даже сам ей удивился. Разве за этим он сюда пришел? «Завтра завяли твои мимозы – и на помойку их…» Черт с ними, с мимозами, швыряйте их на помойку хоть сейчас, но не смотрите на Виктора Лесняка такими глазами, будто рядом с вами сидит человек, которому, кроме вашего варенья, ничего не нужно!
– Мать очень бережлива, – после недолгого молчания проговорила Наталья. – Настолько бережлива, что со стороны может показаться сквалыгой. «Копеечка к копеечке, глядишь – рублик!» – это ее любимая поговорка. Потому она так и сказала о твоих мимозах. Знаешь, она ведь делает все своими руками. Трудно ей. Я получаю чуть больше ста рублей. Ну-ка, проживи на них вдвоем! Вот она и крутится!
Наталья говорила бессвязно, не то в чем-то оправдывая Степаниду Михайловну, не то в чем-то оправдываясь сама. Кажется, она чувствовала, что все это Виктору не по душе, но продолжала говорить именно об этом, как будто не могла остановиться. Виктор же, рассеянно слушая Наталью, пытался понять, для чего она рассказывает ему о бережливости своей матери, однако понять этого не мог и с каждой минутой скучнел все больше и больше.
– Вот она и крутится, – повторила Наталья.
– Как крутится? – спросил Виктор. – Где крутится?
– Ну, по хозяйству, – почему-то раздражаясь непонятливостью Виктора, ответила Наталья. – Где еще можно крутиться?
Он внимательно посмотрел на нее и вдруг увидел, как Наталья чуть-чуть склонила голову набок, склонила точно так же, как это делала Степанида Михайловна, будто настороженно к чему-то прислушиваясь или чего-то ожидая. И опять помимо его воли перед ним возник образ хищной птицы, и ему даже показалось, будто он слышит, как эта птица взмахивает крыльями.
– Ната, давай выйдем во двор! – попросил он. – Посидим на воздухе. Хоть несколько минут…
Он просто испугался. По-настоящему испугался того, что от Натки Одинцовой – от той Натки Одинцовой, которую он любил и которая была для него самой красивой и самой необыкновенной девушкой на всем белом свете, – ничего не останется. Сейчас он даже боялся смотреть на нее, потому что Натка как бы растворялась в этой душной атмосфере слишком уютной, слишком аккуратной, слишком чистой комнаты, образ ее как бы раздваивался, размывался и то тускнел у Виктора на глазах, то перевоплощался в образ Степаниды Михайловны. «Копеечка к копеечке, глядишь – рублик!»
– Пойдем, Ната! – Он встал с какой-то лихорадочной поспешностью и, взяв Одинцову за руку, потянул за собой. – Прошу тебя.
– Тебе плохо? – спросила Наталья. – Ты вроде побледнел…
2
И сразу все изменилось…
Глухая темная ночь, тишина, запахи оттаявшей земли и еще осенью опавших, а теперь перепревших листьев – все это жило и дышало совсем другой жизнью, чем та, что осталась в доме, и все это наполнило душу Виктора Лесняка какой-то буйной радостью, словно он вырвался на волю после долгого заточения. Он и сам удивлялся той быстрой перемене настроения, которая в нем произошла, пытался понять, что его несколько минут назад так угнетало, однако ответа не находил, а потом и вовсе перестал об этом думать, целиком отдавшись своей радости, связанной, конечно, с присутствием Натальи. Ее близость он ощущал совсем не так, как за столом с нудно урчащим самоваром и белоснежной скатертью. Сейчас все было по-другому: не различая в темноте ни лица, ни глаз Натальи, Виктор и лицо ее, и глаза видел как бы внутренним зрением, слегка затуманенным его чувством. Все в ней было совершенством, и сейчас сама мысль о том, что Наталья чем-то напоминала хищную птицу, казалась нелепой и дикой…
– Натка, дай мне свою руку! – попросил Виктор.
– Боишься меня потерять? – спросила она с невидимой, но словно осязаемой Виктором улыбкой.
– Боюсь, – признался он.
Знала ли Наталья, чего он боялся? Всегда в себе до конца уверенная, она даже и мысли не допускала, что по какой-либо причине в чьих-то глазах может потерять ту притягательную силу, которая, по ее твердому убеждению, являлась несокрушимой. Тот, кто соприкасался с ее красотой, молодостью и обаянием, должен был навсегда остаться ее рабом, собакой, бегущей по следу своей госпожи. И ничего противоестественного Наталья в этом не видела. Более того, она к этому привыкла, и если ей вдруг начинало казаться, что кто-то, кому она оказала благосклонное внимание, уходит из-под ее власти, – все в ней немедленно восставало. Правда, справедливости ради следует подчеркнуть, что в таких случаях она даже и не пыталась остановить того, кто от нее уходил. Скатертью дорожка, стоит ей лишь глазом моргнуть, как к ней прибежит целая толпа! Однако тот, ушедший, может назад не оглядываться – Наталья Одинцова никому ничего не прощала… Но так было раньше. А с Виктором Лесняком все обстояло иначе. И потому, что сам он не был похож на всех остальных, и потому, что Наталья все больше проникалась к нему искренней симпатией. Она не могла сейчас сказать, будто Виктор уже целиком завладел ее чувствами, но что-то в ней уже дрогнуло, что-то вдруг изменилось не только в ней самой, но и вокруг нее. Она ощутила это в то мгновение, когда стала оправдывать перед Виктором свою мать, чего раньше не делала. И, оправдывая Степаниду Михайловну, Наталья неожиданно поймала себя на том, что та ее раздражает и даже злит…
Да, Виктор Лесняк ни на кого из п р е ж н и х непохож. И если быть честной перед самой собой, то надо признаться: никогда Наталья не думала, что в п р о с т о м шахтере она увидит много такого, чего и не предполагала увидеть. Откуда у него, например, такое восприятие всего, с чем он соприкасается? Порой Наталье кажется, будто он видит каждое движение ее души, и не только видит, но и предугадывает это движение. Иногда она даже боялась смотреть ему в глаза, потому что он без особого труда в ее собственных глазах может прочитать все, о чем она в ту или другую минуту думает. И она невольно терялась, чувствуя себя перед ним как бы обнаженной – ни укрыться негде, ни прикрыть чем-нибудь свою наготу. А он все видит, все понимает и… молчит…
Или еще вот это… Стоит сказать ему что-то обидное и сразу взглянуть на него, как обязательно увидишь: сидит человек как ни в чем не бывало и, как говорится, за ухом не чешет. Все вроде бы обтекает его, не касаясь ни одной из его душевных струн. Он даже улыбается легонькой этакой, не то насмешливой, не то презрительной улыбочкой – давайте, мол, в том же духе, с меня все равно как с гуся вода. И лишь в самой глубине его взгляда, где у человека бьется затаенная мысль и куда не так-то легко проникнуть, ты вдруг видишь совсем другое, тебя поражающее: а ведь улыбается Виктор Лесняк не потому, что обида его не ранит. Он просто ничем не защищен и знает о своей незащищенности, он страдает от этого, но в нем есть невидимая внутренняя сила, которая позволяет ему молча переносить душевную боль. Такой не заплачет, такой не закричит, однако ж именно к такому человеку обычно испытывают глубочайшее уважение.
…Наталья в темноте протянула ему руку и пошла вперед, увлекая его в глубь двора по узкой дорожке, усыпанной речной галькой. Они миновали небольшой сарайчик, прошли мимо летней кухни и остановились у того самого громоздкого сооружения, которое было покрыто полиэтиленовой пленкой. Виктор не спрашивал, куда она его ведет, а Наталья, остановившись перед низенькой дверью сооружения, над чем-то нерешительно размышляла. Потом так же нерешительно толкнула дверь, и на Виктора пахнуло влажным теплом, по-весеннему парившей землей и зеленью.
– У тебя есть чем посветить? – приглушенным шепотом спросила она.
Лесняк чиркнул зажигалкой и поднял руку повыше, чтобы лучше все рассмотреть. Это была теплица – метров, наверное, двадцать в длину и более трех в ширину. Сверху спускались обмотанные тесьмой проволоки и по ним плелись темно-зеленые побеги огурцов. В густом сумраке казалось, будто растения уходят в ночное небо. А чуть в стороне от места, где стоял Виктор, густо росли гвоздики, от которых шел сладкий дурманящий запах. За гвоздиками, свернув на ночь нежные лепестки, спали тюльпаны. Их было много – целая поляна темнеющих головок, похожих на большие колокольчики.
Продолжая держать Виктора за руку, Наталья увлекла его в конец теплицы, где он неожиданно увидел изрядную кучу сена, покрытую брезентом, и смятую подушку с наброшенным на нее старым пальтишком. Нетрудно было догадаться, что здесь частенько кто-то или спал, или просто отдыхал.
Все тем же приглушенным шепотом Наталья сказала:
– Теперь погаси свой факел. Мать не любит, когда кто-нибудь посторонний вторгается в ее царство. А меня почему-то всегда сюда тянет. – Она, не отпуская руку Виктора, опустилась на сено и усадила его рядом с собой. – Здесь будто другой мир, который я сама давным-давно придумала. Мир без людей и звуков. Здесь я прячусь от всех, а иногда и от самой себя. Тебе это трудно понять?
Он хотел что-то сказать, но Наталья теплой ладонью прикрыла его рот.
– Помолчи… Слышишь, как тихо?.. А я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. «Зачем она меня сюда привела?» Угадала? Я не хочу, чтобы ты от меня уходил. А в доме тебе душно. И мне, пожалуй, тоже. Все тебе ясно? Мы будем здесь с тобой вдвоем, только вдвоем, и никто нам не помешает… Тебе хорошо?
Она прилегла, положив голову ему на колени, и Виктор почувствовал, как нежность к Наталье охватывает все его существо. Нежность и великая благодарность к ней за ее доверие. «Мы будем здесь с тобой только вдвоем…» Разве она привела бы его сюда, если бы не верила ему? Она прячется здесь от людей и даже от самой себя, но не от него. И теперь этот мир, давным-давно ею выдуманный, станет их общим миром. Разве не так это надо понимать?
Он хотел обнять Наталью, но его рука нечаянно коснулась ее груди, и на миг ему стало страшно, что это может вызвать в ней гнев и все вдруг мгновенно разрушится. Но она тихо проговорила:
– Не бойся…
И он не убрал свою руку. Правда, ему стало труднее дышать, ему даже показалось, будто он ощущает, как кровь больно стучит в висках, но все это тоже было его любовью, все это было естественным чувством волнения, отдаться которому казалось для него большим счастьем.
Потом он осторожно снял голову Натальи со своих коленей и прилег рядом с ней. Если бы у него сейчас спросили, зачем он это сделал, Виктор вряд ли смог бы ответить. Одно он мог сказать честно: никакой затаенной мысли у него не было, никакой особенной цели он не преследовал. Ему просто хотелось быть ближе к Наталье, хотелось чувствовать ее всю, впитать в себя все ее тепло. И Наталья это поняла. Она придвинулась к нему так близко, как только могла, и они долго лежали не двигаясь, не произнося ни слова, зная, что словами не смогут выразить и сотой доли своих чувств и мыслей.
Лишь через несколько минут она спросила:
– Ты лежишь с закрытыми глазами? Или куда-нибудь смотришь?
Виктор не сразу понял, о чем она спрашивает. Потом догадался: наверное, она хочет знать, что он сейчас видит. Сказать ей? Он видит ее глаза. И больше ничего. Ее большие серые глаза, в которых клубится легкий туманец. Почему в них клубится туманец, Виктор не знает. Может быть, ему все это кажется. А может быть, туманец клубится не в ее, а в его собственных глазах? Но разогнать он его не может. Да и не хочет. Зачем?..
Не дождавшись от него ответа, Наталья подняла руку и на ощупь отыскала его глаза. Провела пальцами по смеженным векам, на секунду-другую задержала их на его сухих, горячих губах, потом они скользнули ниже и остановились у впадинки между ключицами. Там билась какая-то жилка – упруго, словно жизненным сокам Виктора трудно было пробивать себе путь. И в этом угадывалась мужская сила. …Да и не только в этом. От него всего шла такая сила, которую нельзя было не почувствовать. Сам Виктор, пожалуй, этого не осознавал. А Наталью она все время волновала.
Она до сих пор помнит, как однажды, выпив две или три лишних рюмки водки, кандидат технических наук Ромов, по уши в нее влюбленный, с дрожью в голосе попросил:
– Я хочу обнять вас, Наталья. Крепко-крепко, чтоб и у вас, и у меня закружилась голова. Можно?
– Можно, – сказала она.
Он обнял ее, и она почувствовала, как Ромов, обхватив ее немощными руками, старается сделать ей больно. Наверное, для того, чтобы она запомнила его объятия. Он, кажется, даже слегка застонал от усердия, а Наталья неожиданно рассмеялась:
– Вам надо заниматься гимнастикой, Ромов.
В ту минуту на Ромова жалко было смотреть. Обиженный, растерянный, подавленный, он готов был заплакать от горя. Но Наталью его жалкий вид нисколько не тронул.
Нет, она сейчас ничего не сравнивала – Ромов никогда ее не волновал, к нему у нее никогда не было никаких чувств. Виктор же – совсем другое. Наталья может поклясться самой себе, что Виктор Лесняк первый по-настоящему ее увлек. Чем? Вначале тем, что больно задел ее самолюбие. Очень больно. Другие готовы были ползать перед ней на коленях, лишь бы она обратила на них внимание, а Лесняк помахивал рукой: «Привет, Натка!.. Будь, Натка!..» А ведь она была ему небезразлична – женщина чувствует такие вещи на расстоянии ста верст!..
Потом он поразил ее своей внутренней сдержанностью, за которой Наталья видела и чувство гордости, и чувство собственного достоинства. Все это было ей сродни, она отлично понимала, что такими качествами может обладать лишь человек, наделенный большой душевной силой. Правда, она понимала и другое: именно с таким человеком – твердым, с цельной натурой – легко ей не будет, но зато за его спиной всегда можно спрятаться от житейских бурь. А разве не об этом мечтает любая женщина?..
И, наконец, вот эта его физическая сила. В ней ничего не было грубого, животного, такого, что могло бы испугать или оттолкнуть. Наоборот, в сдержанности этой силы ощущалась нежность, которая больше всего и волновала Наталью.
Она спросила:
– Ты не хочешь меня поцеловать?
Виктор что-то сдавленно прошептал в ответ, но не сделал ни одного движения. Будто застыл рядом с ней и, кажется, даже перестал дышать. «Он боится, – подумала Наталья. – Боится того, что потом не сумеет себя обуздать… А я сама?..»
Сейчас она не в состоянии ответить на этот вопрос определенно – боится чего-нибудь или нет. Ее захватило действительно сильное чувство, которому она не хотела противиться. Не хотела и не могла, потому что оно и вправду было первым – ничего подобного раньше Наталья не испытывала. А доведется ли испытать когда-нибудь такое чувство еще – она не знала…
– Не бойся… Не бойся ничего, – снова сказала она.
Он колебался лишь минуту. В первое мгновение его обожгла мысль, что все это, оказывается, очень просто. Не для него – для Натальи. Сам он ни за что не осмелился бы сделать первый шаг – слишком уж короткие у них были встречи до сегодняшней ночи, слишком мало времени они провели вместе, чтобы кто-то из них мог на это решиться… Но уже в следующее мгновение Виктор подумал совсем о другом: Наталья действительно верит ему до конца. И по-настоящему его полюбила. Иначе как же…
Он обхватил ее лицо ладонями и своими губами нашел ее губы. Они были влажными и податливыми, и вся Наталья вдруг стала податливой, безвольной, она лишь слегка вздрагивала от прикосновения его рук и словно в бреду повторяла:
– Ничего не бойся…
3
Они лежали молча, на время забывшись, погрузившись в дурманящую дрему. Может быть, они пролежали бы так до самого утра, но во дворе неожиданно послышалось шлепанье медленных шагов, приближающихся к теплице.
– Мать, – прошептала Наталья. – Всполошилась из-за пропажи своего ненаглядного чада.
Ее голос не выдавал ни волнения, ни страха, в нем скорее звучала насмешка, чем тревога. Виктор же по-настоящему испугался. Вдруг Степаниде Михайловне придет в голову сюда заглянуть? Правда, испугался он лишь за Наталью – о себе он в эту минуту и не подумал: в конце концов, что ему Степанида Михайловна? Если будет нужно, он ей скажет: «Наталья – моя. Навсегда!»
Скрипнула дверь, и сильный луч света начал шарить по теплице – в руках Степаниды Михайловны была шахтерская «головка». Лесняк заслонил собой Наталью, словно желая защитить ее от беды. Наталья же громко сказала:
– Выключи свой прожектор! Слышишь? И иди спи… Чего тебе не спится?
– Ты здесь? – спросила мать. «Головку» она послушно выключила, и казалось, что голос ее раздается издалека. – Ты одна?
– Я сказала – иди спать! – повторила Наталья. Повторила тоном приказа и таким же тоном добавила: – Ну? Долго ты будешь раздумывать?
Виктор не увидел, а скорее угадал, как Степанида Михайловна суетливо начала на ощупь отыскивать руками плотно прикрытую дверь, потом дверь опять скрипнула, и за стеной теплицы зашлепали шаги.
– Ну наседка! – засмеялась Наталья. – Спит и во сне видит, как бы меня под свое крыло подсунуть и ни на шаг не отпускать. Одним словом – мать!
Виктор невольно удивился: только минуту назад Наталья иронически над матерью посмеивалась, говорила с ней грубоватым, раздраженным голосом, а сейчас в ее голосе слышались необыкновенная теплота и нежность. Он не удержался и спросил:
– Ты любишь свою мать?
Наталья, не раздумывая, ответила:
– Конечно! – С минуту помолчала, потом добавила. – Когда ты узнаешь ее поближе, тогда поймешь, что ее нельзя не любить. И ты ее тоже полюбишь…
Она сказала это так, будто между ними уже что-то было решено, будто Виктор не должен был теперь сомневаться, что он ее полюбит. И он испытал странное, совершенно противоречивое чувство: с одной стороны, его тут же захлестнула радость – значит, Наталья действительно будет принадлежать ему, ничего неясного в этом вопросе не оставалось. Своими словами она как бы вводила Виктора в тот небольшой, может быть, замкнутый мир, который назывался семьей. Семьей Виктора Лесняка и Натальи Одинцовой. Но, помимо его воли, в нем вдруг возникло и плохо осознанное чувство протеста: а что если он не хочет поближе узнавать человека, который не вызывает у него симпатии? Получается, будто это ему навязывают. Вот, мол, узнавай и люби…
– Здесь все-таки сыро, – после продолжительного молчания сказала Наталья. – Пойдем в дом.
– Нет, мне, наверное, пора, – заметил Виктор. – Уже глубокая ночь.
– Вот именно. Кто тебя отпустит глубокой ночью? Притом ты забыл, что завтра у тебя выходной. Куда спешить?
– Не оставаться же мне здесь на всю ночь, – сказал Виктор.
– Ладно. Идем.
Степанида Михайловна в одиночестве сидела за столом, о чем-то глубоко задумавшись. Она даже не сразу услышала, как Наталья и Виктор вошли в комнату, а когда увидела их, спокойно, как само собой разумеющееся, сказала:
– Выпейте по чашке горячего молока. Небось, намерзлись? – Ощупывающими глазами посмотрела на дочь, так же пытливо взглянула на Виктора и поднялась из-за стола. – Наталья, ему я постелила в комнате отца. Спокойной ночи…
* * *
Виктор долго, почти до рассвета, не мог уснуть. Все думал и думал о том стремительном повороте в его жизни, к которому он, если честно говорить, до конца себя еще не подготовил, о тех изменениях, что должны были произойти в его судьбе. На него снова и снова то накатывалась нежность к Наталье и ему с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не вскочить с кровати и не отправиться в комнату, где она спала, то вдруг он начинал сомневаться в ее любви и искренности, и тогда ему казалось, что он допускает страшную ошибку, которую потом невозможно будет исправить. Кто она такая, Наталья Одинцова, чем она живет?
А тут еще Степанида Михайловна – человек непонятный, почему-то заставляющий быть все время настороже, точно ждешь не то какого-то подвоха, не то неприятности. Или все это ему лишь кажется, все это он сам неизвестно для чего придумывает?
Он так и уснул в своих смятенных чувствах, и даже во сне его не покидала какая-то смутная тревога. Он будто наяву видел наклонившуюся к его лицу Наталью и ощущал запах ее волос, почему-то пахнущих свежескошенным сеном, всматривался в ее глаза, пытаясь разгадать в них что-то ему непонятное, а потом вдруг вместо Натальи рядом с ним оказывалась Степанида Михайловна и тихонько ему нашептывала, словно стараясь внушить важную мысль: «Копейка к копейке, глядишь – рублик! Понимать это надо, Виктор, слышишь? Теплицы мои видел? Все своими руками, ясно тебе, что к чему?» – «Неясно», – отвечал он. «Ничего, уяснишь, – обещала она. – Вот узнаешь меня получше, полюбишь меня – тогда и уяснишь…»
А Светлана Райнис, невесть каким чудом оказавшаяся в комнате, посмеивалась: «Может быть, на старости лет я тебя полюблю, Виктор Лесняк. И сама об этом тебе скажу…» – «Никого, кроме Натальи, я не желаю знать!» – крикнул Виктор.
И открыл глаза. В окно, в просвет между тяжелыми шторами, врывался тонкий солнечный луч и падал на противоположную стену, увешанную эстампами и большими картинами в рамах орехового дерева: деревенский пейзаж, летящая над озером чайка, в которую стреляет бородатый охотник, дымящийся терриконик, портреты мужчины с гусарскими усами и вихрастого мальчишки, шлепающего босыми ногами по луже. Виктор довольно-таки слабо разбирался в живописи, но все же не мог не понять, что картины эти дорогие, как дорогие и темный бухарский ковер на другой стене, и хрустальная люстра, на которой сейчас играли солнечные зайчики, и полированная мебель в комнате – все было добротным, солидным, хотя всему этому, пожалуй, не хватало настоящего вкуса.
