Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)
Глава пятая
1
Каждый раз, попадая в огромное, облицованное под дикий камень здание комбината, Кирилл невольно чувствовал себя так, словно кто-то умышленно раздвоил его собственное «я». С одной стороны, он испытывал что-то похожее на душевный трепет: его будто зачаровывали и торжественная тишина длинных, до блеска чистых коридоров с увешанными по стенам диаграммами, чертежами, графиками, и таблички на дверях кабинетов с позолоченными надписями, указывающими, что за этими дверями работает начальник такого-то отдела, и сознание того, что именно здесь, в стенах этого здания, сосредоточен мозговой центр угольной промышленности обширной части бассейна. С другой стороны, Кирилл не мог подавить в себе чувства острой зависти к тем людям, которые прочно и, как ему казалось, навечно утвердились в своих высоких должностях, верша судьбы и всех происходящих производственных процессов, и судьбы других людей.
Он, конечно, понимал: на плечах этих людей лежит колоссальная ответственность, они порой не знают ни сна, ни покоя, вся их жизнь – это постоянное нервное напряжение, тревога, работа на износ, и чем выше ранг какого-либо начальника, тем меньше он принадлежит самому себе. Нет, Кирилл Каширов был не из тех людей, которые, взглянув на кресло того или иного руководителя, ехидненько усмехались, тепленькое-де местечко, не жизнь у человека, а сказка. Кирилл знал: на этих тепленьких местечках не так уж и уютно сидеть, как кажется со стороны.
И все же он в любую минуту, ни на миг не задумываясь, согласился бы занять одно из таких кресел, добровольно взвалив на себя всю тяжесть, которую ему пришлось бы нести. «Почему кто-то другой, а не я? – спрашивал он самого себя. – Разве я хуже других? Такой же инженер, как и многие из тех, кто здесь сидит, а если говорить прямо, то и посильнее их – разве я этого не чувствую?! Кое-кто явился сюда прямо с институтской скамьи, а я, слава богу, прошел уже немалую школу практической работы и меня на мякине не проведешь – чего-чего, а опыта мне не занимать. Так почему же не я, а кто-то другой?..»
Иногда ему казалось, что он есть не что иное, как второй экземпляр Пашки-неудачника. Подсмеивается он над Пашкой, часто даже готов выразить ему свое искреннее сочувствие, а если подумать – то не так уж далеко они и ушли друг от друга. В конце концов, начальник участка – разве эта должность для него? Здесь и только здесь его место – в одном из этих кабинетов, где решаются сложные и важные вопросы. Он был полностью убежден, что сумел бы по-настоящему развернуться и по-настоящему проявить свои способности. Пусть говорят, что Каширов честолюбив и тщеславен – Кирилл не видит в этом ничего зазорного. Каждый человек должен стремиться к чему-то высшему – не в этом ли диалектика развития человеческой личности? Тот, кто топчется на месте, – слюнтяй, таких Кирилл презирает. А самого себя он презирать не собирается.
…Сидя сейчас в приемной начальника комбината и мысленно готовясь к разговору с ним, Кирилл вдруг подумал: «А не подло ли с моей стороны навязывать свою точку зрения? И не забота ли только о своем благополучии толкает меня на это? Ведь я, как инженер, обязан понимать, что технический прогресс – это битва за будущее, а в каждой битве неизбежны и потери и жертвы. И в каждой битве есть баррикады – кто-то стоит по одну сторону этих баррикад, кто-то – по другую, кто-то идет в наступление, кто-то занимает оборону. Какое же место я предназначил для самого себя?»
Кириллу даже самому показалось странным, что он поставил перед собой вопрос именно в такой плоскости. Разве он против технического прогресса? Он за то, чтобы этот прогресс проходил без позы, которую занимают Костров и ему подобные.
Но почему же он колеблется? Чего-то боится? Он в чем-то перед собой не честен?
«Ерунда! – сказал Кирилл самому себе. – Я верю в свою правоту. Верю до конца!»
И все же эти вопросы, на которые он убежденно, как ему казалось, смог себе ответить, оставили в нем какой-то горький осадок, и когда Кирилла, наконец, пригласили в кабинет начальника комбината, входил он туда слегка втянув голову в плечи, точно заранее зная, что здесь вряд ли найдет поддержку. А ведь минуту-другую назад в поддержке этой он совершенно не сомневался. Ему даже пришло в голову, что самое лучшее сейчас – повернуться и уйти, однако начальник комбината Грибов уже поднялся из-за стола и коротко сказал:
– Прошу.
Поздоровавшись, Кирилл сел чуть наискосок от Грибова и невольно бросил взгляд на маленький треугольный столик, стоявший немного в стороне. Скромная скатерка и часы с черными стрелками – больше на этом столике ничего не было, и Кирилл подумал: «Молчаливое напоминание: здесь временем не разбрасываются, цени и свои, и чужие минуты…»
Некоторое время Грибов молчал, глядя на Кирилла так, словно по одному его виду хотел точно определить, с чем к нему пришел начальник участка и что нового он с собой принес. Каширову никогда еще не приходилось встречаться с начальником комбината вот так близко, и сейчас он подумал, что о Грибове, наверное, неспроста говорят: «Умен, организатор – каких мало, работает себя не щадя, но и других не щадит – строг до беспредельности, даже по глазам видно…»
Глаза у Зиновия Дмитриевича действительно не совсем обыкновенные. На первый взгляд ничего особенного в них нет, но присмотришься повнимательнее и вдруг начинаешь не только видеть, но и внутренне ощущать и недюжинную силу характера человека, и волю, будто предназначенную для того, чтобы иметь право распоряжаться судьбами тысяч людей и в нужную минуту подавлять их собственную волю. Порой кажется, будто Грибов отдает очень много душевных сил лишь тому, чтобы не показывать своих чувств другим людям: не показывать чего-то лично неустроенного, усталости, разочарований и отчаяния, взрывов и опустошений души – короче, всех тех чувств, которые присущи простому смертному человеку. Может быть, он и вправду старался скрыть в себе все принадлежащее только ему одному, однако это Зиновию Дмитриевичу не всегда удавалось: нет-нет да и пробежит по лицу то тень смертельной усталости, то острая зависть к тем, у кого на плечах не лежит такая же огромная ответственность, какая лежит на нем, то вспышка неприязни и даже ненависти к тому или иному человеку – противнику какой-нибудь его идеи или широкого замысла. Все это Грибов тут же в себе подавит, но в глазах, как правило, что-то останется, и тогда человек, который в эту минуту смотрит в его глаза, начинает испытывать нечто похожее на замешательство – никак не понять, о чем начальник комбината думает, как он к тебе относится, какое решение примет через мгновение…
Зазвонил телефон. Грибов снял трубку и, продолжая глядеть на Каширова, сказал:
– Да. Говорите. – Потом с паузами: – Когда?.. Кто?.. Я говорю – назовите фамилии!.. Какие меры приняли?
Кто-то о чем-то долго говорил, и по тем вопросам, которые задавал Грибов, Кирилл понял: на одной из шахт – авария, несчастный случай. ЧП. Это означало, что Грибову, видимо, придется ехать на шахту для расследования, это означало, что ему надо будет докладывать о ЧП по всем инстанциям, вплоть до Министра, и выслушивать не весьма лестные слова о своей работе и о стиле руководства, о потере чувства ответственности и так далее и тому подобное.
Кирилл мельком взглянул на Грибова и увидел, что начальник комбината сидит с закрытыми глазами, лицо его посерело и сразу осунулось, а под гладко выбритой кожей перекатываются тугие желваки. На миг Каширов почувствовал к нему обыкновенную человеческую жалость и хотел было уже как-то об этом Грибову сказать, но начальник комбината неожиданно громко спросил:
– Вы по какому вопросу, товарищ Каширов?
И незаметно покосился на часы с черными стрелками. Боясь, что Грибов может скоро уйти, Кирилл торопливо начал излагать свои мысли. Он-де понимает всю сложность вопроса, касающегося технической оснащенности очистных забоев и внедрения новой техники, но, по его мнению, отдельные товарищи хотят превратить этот сложный вопрос в конъюнктуру, не считаясь с тем, что такая конъюнктура бьет по государственному карману… Каково мнение Каширова о новой струговой установке «УСТ-55»? В принципе – установка перспективная, в принципе он, Каширов, ничего против нее не имеет, но…
Кирилл иронически усмехнулся:
– Рабочие образно назвали ее недоноском… Очень образно…
– Недоноском? – кажется, начальник комбината тоже усмехнулся. – Действительно, образно. И, наверное, поносят этого недоноска чисто по-шахтерски?
– Им не занимать острых эпитетов! – оживился Кирилл. – Тетка Устя, рахитик и тому подобное. Представителю института не приходится завидовать.
– Что правда, то правда, – заметил Грибов. – Завидовать не приходится. А скажите, товарищ Каширов, чем вы объясняете подобную неприязнь рабочих к этой новой установке?
Кирилл пожал плечами:
– Разные причины, Зиновий Дмитриевич. Но, если честно говорить, главное, конечно, не в том, что мы до некоторой степени ущемляем их материальное благополучие. Хотя, безусловно, этот факт тоже нельзя сбрасывать со счетов.
– А что же главное?
– Бригада Руденко привыкла быть первой. Лучшие машинисты комбайнов, лучшие рабочие очистных забоев, лучшие электрики… Все – лучшие… И вдруг… Уязвленное самолюбие, трещины, так сказать, в пьедесталах славы. – Кирилл снисходительно улыбнулся. – Я думаю, все это можно понять. Мы ведь сами воспитываем в людях чувство рабочей гордости…
– Да-а. – Грибов нервно побарабанил пальцами по столу и повторил: – Да-а… Насколько мне известно, не только бригада Руденко привыкла быть первой, но и участок Каширова тоже к этому привык. Должен сказать, что это весьма хорошая привычка…
– Спасибо, Зиновий Дмитриевич, – улыбнулся Кирилл.
– Одну минуту… Я согласен с вами, что чувство уязвленного самолюбия может иметь место. Вполне естественное чувство. Однако что касается рабочей гордости – извините. Если мы воспитываем в людях чувство такой рабочей гордости, – он нажал на слово «такой», – грош нам цена, как воспитателям. Какая же это, простите, гордость, если при первых неудачах рабочие бросаются по кустам?! Что-то здесь не так, товарищ Каширов, что-то не так. Может быть, вы о чем-то умалчиваете?
Грибов спросил это внешне спокойно, но Кирилл сразу же уловил в его вопросе жесткие нотки и, кажется, недоверие. Мельком взглянув в глаза Грибова, ставшие холодными и неприветливыми, он сказал:
– Разве забота о государственных планах не является элементом гордости настоящего рабочего человека? Разве не мы внушаем всякому и каждому: выполнение плана – это святая святых! План бригады Руденко – да и всего участка в целом! – трещит по всем швам… Скажите, Зиновий Дмитриевич, могут ли настоящие рабочие оставаться равнодушными к подобному явлению?
– Резонный вопрос, – с минуту помолчав, ответил начальник комбината. – Но…
Он посмотрел на Кирилла, потом потянулся рукой к одной из многочисленных кнопок и вызвал секретаршу:
– Пригласите ко мне главного инженера. И попросите, чтобы приготовили мою машину.
«Вот и весь разговор, – подумал Кирилл. – Сейчас поручит главному инженеру во всем разобраться, а сам уедет И я останусь в дураках. Или уже остался… Интересно, какое у него сложилось обо мне мнение? Каширов – выскочка? Каширов – хлюпик? Испугался трудностей и – в кусты?»
В кабинет вошел главный инженер комбината – высокий седой человек с ладно скроенной фигурой, с походкой, выдававшей в нем или бывшего военного, или спортсмена Кивнув Каширову, он спросил у Грибова:
– Вам докладывали о ЧП на «23-бис», Зиновий Дмитриевич?
– Да. Я прошу вас проехать туда и на месте все уточнить. В случае необходимости звоните мне на «Веснянку» Я буду у Кострова… Идемте, товарищ Каширов…
До «Веснянки» они ехали более двадцати минут, и за все это время Грибов не произнес ни слова. Сидел он на переднем сиденье рядом с шофером, и Кирилл, изредка поглядывая в зеркальце, видел его бесстрастное лицо с закрытыми глазами, которые Зиновий Дмитриевич открывал лишь для того, чтобы мельком взглянуть на стрелку спидометра. Но и в этом случае он ничем не выдавал своего удовлетворения или неудовольствия, хотя каждый раз шофер сильнее нажимал на акселератор, и машина мчалась все быстрее, оставляя позади себя клубы пыли.
А Кирилл все это время мучительно раздумывал над тем, что его ожидает по приезде на шахту. Ни Костров, ни секретарь парткома Тарасов, ни бригадир его не поддержат. Поддержку можно ожидать лишь от главного инженера шахты Стрельникова, но, по слухам, Стрельников особым авторитетом у начальника комбината не пользуется. Итак, он, Кирилл Каширов, останется в одиночестве. Драться? А хватит ли у него сил выстоять? Сумеет ли он доказать свою правоту?
За последние два месяца участок недодал несколько тысяч тонн угля. Причина – возня с «УСТ-55». Мышиная, по мнению Кирилла, абсолютно бесполезная возня. Костров явно играет на модной скрипке, которую называют технической революцией и техническим прогрессом. Тарасов и Руденко ему подыгрывают. Трио скрипачей…
Второе. Мы все, думает Кирилл, привыкли мыслить лозунгами. Кто-то крикнул: «Ура техническому прогрессу!» И пошла плясать губерния! Каждый хочет выплыть на гребне лозунга, и каждому плевать, какими средствами, какими силами этот процесс будет осуществляться. Давай-давай! – вот конек, на котором можно далеко ускакать. Давай недоделанный струг, давай недоделанную породопогрузочную машину, давай то, давай другое. Лишь бы все отличалось от старого. А что это новое никуда не годится – кому какое дело? Главное – тебе зачтется энтузиазм. А по сути дела – все это подлость!.. Подлость со стороны проектно-конструкторских институтов подсовывать разных недоносков, подлость со стороны руководителей шахт играть на фальшивых скрипках…
2
Об этом Каширов говорил горячо и убежденно, и ему порой казалось, что начальник комбината слушает его не только с большим вниманием, но и с той доброжелательностью, которая Кириллу сейчас была крайне необходима. Грибов сидел за столом директора шахты и, что-то записывая в своем обширном блокноте, изредка кивал головой – Кирилл не сомневался в том, что Зиновий Дмитриевич одобряет его слова.
Когда он закончил, Костров спросил:
– Можно мне, Зиновий Дмитриевич?
Грибов не совсем вежливо ответил:
– Подождите. Я хотел бы послушать партийного руководителя. Вы готовы высказать свою точку зрения, Алексей Данилович?
Тарасов глубоко затянулся сигаретой, надрывно закашлялся и, разогнав от лица клуб сизого дыма, виновато улыбнулся:
– Мы иногда решаем очень важные и очень сложные проблемы, а вот решить простенькую, совсем пустяковую проблемку, – он показал на дымящуюся сигарету, зажатую между большим и указательным пальцами, – не можем. Трижды бросал эту отраву – и тщетно.
Кирилл угрюмо заметил:
– По-моему, мы собрались здесь не за тем, чтобы обсуждать простенькие и пустяковые проблемки, Алексей Данилович. Или вам не о чем больше говорить?
Тарасов не обиделся. Спокойно затушив сигарету, он миролюбиво сказал:
– Почему же? Говорить мне есть о чем, Кирилл Александрович. Скажите, вы нанесли визит начальнику комбината по своей личной инициативе или вас кто-то об этом просил? Например, бригада Руденко?
– По-моему, я не на военной службе, – отпарировал Каширов. – Это там существуют всевозможные инстанции и субординации. А здесь… Может быть, я чем-то нарушил партийную дисциплину?
– Если бы вы нарушили партийную дисциплину, вас пригласили бы на заседание парткома, – ответил Тарасов. – Пока, к счастью, до этого не дошло. Но мне хотелось бы, Кирилл Александрович, чтобы вы поняли одну простую истину: коммунист никогда не должен забывать о партийной этике. Вам понятно, о чем я толкую?
Алексей Данилович говорил глуховатым голосом, отчего создавалось впечатление, будто он говорит издалека. И даже в редкие минуты вспышек, когда секретарь парткома выходил из себя и невольно повышал голос, все равно казалось, что он не рядом с вами, а где-то или в другой комнате, или за невидимой перегородкой, которая отделяет его от вас. К этому впечатлению трудно было привыкнуть, и оно не исчезало даже со временем, необходимым для того, чтобы поближе узнать Тарасова.
Нелегко было привыкнуть к какой-то раздвоенности ваших чувств, когда вы смотрели на Алексея Даниловича. Хотя он и перешагнул уже за сорок, на лице его до сих пор не появилось ни одной глубокой морщины, и в густых темно-русых волосах вы не смогли бы найти и одной сединки. «Вот ведь как здорово сохранился человек!» – по-хорошему завидуя, можно было сказать о секретаре парткома. Но попристальнее всмотревшись в его глаза, вы сразу начинали испытывать совсем другое чувство. В них постоянно шла внутренняя борьба каких-то противоположных сил, которую вы не могли не заметить. Казалось, Алексей Данилович все время силой своего духа вынужден подавлять не то приступы физической боли, не то вспышки отчаяния. Все это, наверное, было связано с тяжелым недугом, о котором мало кто знал. Проработав под землей около двух десятков лет, Тарасов ушел оттуда с нелегкой формой силикоза, однако на пенсию выйти отказался – не так-то просто было оборвать все нити, связывающие его с шахтой. Оборви их, и в душе ничего, кроме пустоты, не останется – Тарасов в этом был уверен. Даже теперь, многим рискуя, он и трех дней не мог прожить, чтобы не спуститься в шахту – чаще всего, конечно, по делу, а иногда и просто так, «заморить червячка», как он полушутя-полусерьезно говорил Кострову.
Обычно Кирилл Тарасова побаивался. Была в секретаре парткома неведомая Кириллу внутренняя сила, которая заставляла если и не беспрекословно ей подчиняться, то, в лучшем случае, держать все свои чувства в узде, не давая им никакой воли. И еще была у Тарасова удивительная способность распознавать в человеке фальшь и неискренность – тут в нем срабатывала интуиция, какой обладают только люди честные и прямые. Двоедушничать с Алексеем Даниловичем не решились бы, наверное, даже самые отпетые фарисеи: лицемеров он видел насквозь, будто они были прозрачными. А в прямоте, смелости и честности самого Тарасова никто не сомневался. Кирилл до сих пор помнит его выступление на обширном активе, где присутствовали и Министр угольной промышленности, и секретари обкома партии, и, кажется, весьма ответственный работник аппарата ЦК. Выйдя тогда к трибуне и повернувшись лицом к президиуму, Тарасов без обиняков начал:
– Говорят, будто время конфликтов между теми, кто ратует за технический прогресс, и его противниками кануло в вечность. Нет, мол, и не может быть в наши дни людей, не понимающих, что технический прогресс в нашей угольной промышленности – это не просто очередной лозунг, а настоятельная необходимость.
Кто-то из членов президиума негромко сказал:
– Правильно говорят. А вы в этом сомневались?
– Я в этом сомневаюсь, – ответил Тарасов. Несколько секунд помолчал и твердо повторил: – Да, я в этом сомневаюсь. И скажу – почему Ратовать за технический прогресс на словах – дело не сложное. Но к какой категории – к сторонникам или противникам технического прогресса отнести людей, которые тормозят внедрение в производство новых машин, новых агрегатов и установок? Я никому не открою секрета, если скажу: то, что происходит в машиностроительной угольной промышленности, можно назвать одним словом – преступление. Может быть, это очень резко, но это так. Давайте проанализируем суть вещей. Конструкторы сдают свои проектные чертежи новых машин Углемашу. Чего, казалось бы, проще: посмотрите эти чертежи, взвесьте все «за» и «против» и решите – принять их или отклонить. Проходит какое-то время – может быть, полгода, может быть, год, и, наконец, говорят: «Добро». Ну, думают шахтеры, прослышавшие о новой машине, теперь-то уж ждать ее, голубушку, недолго. Есть ведь такое мощное министерство, как Министерство тяжелого машиностроения, которому подчинен Углемаш, сидят там умные-разумные дяди, и уж они-то нажмут кнопку: а ну-ка, товарищи машиностроители, поторопитесь с выполнением заказа шахтеров, работа у них нелегкая, люди они хорошие – порадуйте горняков!
Тарасов, прикрыв рот ладонью, несколько раз натужно кашлянул, почему-то виновато взглянул в зал, словно извиняясь за то, что ему пришлось прервать свою речь, потом отпил два-три глотка воды и горько улыбнулся:
– Чудаки мы, шахтеры… Чудаки и самые настоящие фантазеры… Да знаете ли вы, сколько своих забот у дядей из Министерства тяжелого машиностроения? Своих, говорю, забот! Они строят машины, в сравнении с которыми наши комбайны и струги кажутся игрушками! Простым глазом их и не увидишь, и не заметишь. До них ли солидным дядям?
– Выходит, до фонаря им наши струги и комбайны? – крикнули из зала. – Так получается, Алексей Данилыч?
– Фонари все-таки светят, – сказал Тарасов. – А тут темно, как в заброшенной шахте. Год, а то и два пройдет, пока на стол положат рабочие чертежи. Год, а то и два, товарищи! И это только начало крестного пути новой машины. Сделают их две-три штуки и начинают испытывать. И опять проходят годы. Не месяцы, а годы – четыре, пять лет канет в вечность, пока запустят в серию… И потом станут колотить кулаками в свою грудь, распираемую чувством гордости, и кричать: мы за технический прогресс! Факты? А вот они – серия новых машин, так долго ожидаемых шахтерами!.. А эти, так называемые новые, машины давно уже морально устарели, их опять надо переделывать, модернизировать, или – в утиль!
– Не слишком ли мрачно вы смотрите на вещи, товарищ Тарасов? – опять послышался все тот же голос из президиума. – Вас послушать, так вроде ничего и не сделано. А ведь шахты в сравнении с прошлым и не узнать… Или вы и с этими не согласны?
– С каким прошлым? – спросил Тарасов. – С прошлым десятилетней давности?.. Или, может быть, дореволюционным? Но нам, горнякам, нужны сравнения не такие. Нам нужно выдавать на-гора́ уголь, а не красивые слова и сравнения. В Польше, например, весь процесс прохождения новой машины от чертежа конструктора до серии – восемь-девять месяцев. А у нас?.. Разрешите спросить, дорогие товарищи, кто в этом повинен? Разрешите спросить, почему строительство машин такой важнейшей отрасли нашего народного хозяйства, как угольная промышленность, должно от чего-то и от кого-то зависеть? Почему годами тянется решение вопроса о подчинении Углемаша нашему министерству?..
Тарасов услышал, как кто-то в президиуме негромко постучал карандашом по графину. Он спросил:
– Я исчерпал свое время?
Полный человек в очках – кажется, это был один из заместителей министра тяжелого машиностроения, о котором Тарасов говорил не весьма лестно, – сказал:
– Дело не во времени, молодой человек. Дело в том, что вы уж слишком, на мой взгляд, размахнулись. Решение таких вопросов находится в компетенции вышестоящих органов и говорить об этом на данном активе – по меньшей мере несерьезно…
– Вот как! – заметно горячась, воскликнул Тарасов. – А я-то по своей наивности полагал, что ленинское указание о необходимости любым вышестоящим органам прислушиваться к голосу масс действенно и в наши дни! Покорно прошу простить мое заблуждение.
Он случайно взглянул на внимательно слушавшего его работника аппарата ЦК и увидел, как тот одобрительно улыбнулся. А секретарь обкома партии, наклонившись к человеку в очках, сказал ему что-то, наверное, не очень приятное – так, по крайней мере, Тарасову показалось. В зале в это время шумно Тарасову аплодировали, и кое-кто громко выкрикивал:
– Правильно сказал, Алексей Данилыч!
– Хорошо, Тарасов. По-деловому! По-шахтерски!
…Сейчас, вспоминая тот актив, Кирилл думал: «Тарасову, конечно, палец в рот не клади… Но сейчас-то козырей у него – раз-два, и обчелся! Скажет ему сейчас Грибов: «Помните, товарищ Тарасов, вы говорили: нам нужно выдавать на-гора́ уголь, а не красивые слова? Помните? Так где же ваш уголь?» И Тарасову крыть будет нечем. Да и Кострову тоже… Вот и сядут они в лужу…»
– Вы понимаете, о чем я толкую? – снова спросил Тарасов. – Партийная этика – это, помимо всего прочего, еще и чувство товарищества, и чувство доверия друг к другу. Особенно, когда дело касается людей, работающих рука об руку. А вы, Кирилл Александрович, такого доверия нам с Костровым, видимо, не оказываете… Почему?
Не дождавшись ответа, Тарасов покачал головой и, словно тут же забыв, о чем говорил Каширову, сказал, обращаясь к начальнику комбината:
– А я, Зиновий Дмитриевич, знаете, о чем думаю? По-моему, в каждом из нас стало меньше того, что мы раньше, называли, не стыдясь этих слов, священным огнем. Мы меньше стали гореть и с каждым днем все больше становимся холодными дельцами…
– Хорошо это или плохо? – спросил Грибов.
Тарасов пожал плечами:
– Думаю, что мы маленько обкрадываем самих себя. Вот смотрите, какая получается картина. Нам дают новую машину – струговую установку, в которой мы все, в том числе и Кирилл Александрович, видим неплохие задатки. Проходят дни, недели, месяц, два – сплошные неудачи. И мы опускаем руки. И кричим: к черту, мы не испытатели, нам нужен уголь, а не эмоции!
Тарасов встал, два-три раза прошелся по кабинету и остановился напротив Каширова.
– А почему мы – не испытатели? Почему не представить себе, что наша жизнь – это полигон, где испытываются и машины, и люди?
– Приземлитесь, – устало сказал Грибов. – Нам действительно нужен уголь, а не эмоции.
А сам вдруг подумал, с легкой завистью глядя на Тарасова: «Твой-то огонь еще не потух. А вот я и вправду с каждым днем все больше становлюсь холодным дельцом. И никем другим быть уже не могу, да, наверное, и не имею права…»
Тарасов сел, улыбнулся:
– Хорошо… Приземлился… Кажется, в общем масштабе неудача со струговой установкой и последствия этой неудачи – пустяки. А может – нет? Может, это часть большой битвы за тот технический прогресс, к которому нас призывает партия? Струговых установок с комплексами для тонких пластов в стране еще нет – «УСТ-55» пока единственная. Какое же мы имеем право от нее отказываться?
– Вот именно – какое право! – заметил Костров. – Вернуть ее на доработку? И ждать еще годы? Вы об этом подумали, Каширов?
Кирилл едко усмехнулся:
– Подумал. Даже о «пустяках». Для того чтобы «УСТ-55» нормально работала на наших антрацитовых пластах сопротивляемостью до трехсот килограммов на сантиметр, требуются ведь пустяки, не правда ли, Николай Иванович? Нужно увеличить прочность тяговых цепей, приводных звездочек, нужно довести мощность приводов, как минимум, до двухсот киловатт и так далее и тому подобное. Мелочи! Правда, пока мы этого ничего не имеем, и будущее нам пока ничего не сулит, но ведь мы – энтузиасты! Мы – великие борцы за технический прогресс…
Тарасов заметно побледнел. Он всегда уважал мнения других людей по любым вопросам, однако уважал их только в том случае, когда знал, что эти люди отстаивают свои мнения по глубокой убежденности. Если человек заблуждается, с ним можно и нужно спорить, но спорить честно, открыто, без оскорблений. И без фиглярства. Каширов же, если даже он был убежден в своей правоте, фиглярствовал. «Паясничает, словно шут! – подумал Алексей Данилович. – И, помимо всего прочего, наверняка хочет заслужить благосклонность Грибова. Не о карьере ли печется?..»
– А о другом вы не подумали, Каширов? – резко сказал он. – О том, например, что с каждым годом у нас будет увеличиваться количество лав с тонкими и крепкими пластами и решать вопросы эффективности производства мы сможем только с помощью струговых установок? О том вы подумали, что без струговых установок мы не решим и вопроса резкого увеличения производительности труда? О сортности угля, о снижении запыленности воздуха в лаве, где работают люди, вы подумали, Каширов? Или для вас эти вопросы ровным счетом ничего не значат? В таком случае вы не инженер, Каширов, а обыватель.
– Полегче с эпитетами, товарищ Тарасов! – крикнул Кирилл. – Те, кто больше двух месяцев без толку возятся с этим недоноском, – тоже обыватели? Я говорю о рабочих очистного забоя, о замечательных шахтерах, которые заявляют: «Или убирайте эту чертову машину, или мы уходим из шахты».
– Кто же об этом заявлял? – спросил Грибов.
– Все! – в запальчивости ответил Кирилл. – Все, кроме бригадира, который не может об этом заявить по весьма понятной причине: он боится Кострова и Тарасова.
– Вы ведь лжете, Кирилл Александрович, – сказал Костров. – Зачем вы лжете? Ничего подобного рабочие очистного забоя не заявляли. По крайней мере официально…
Грибов невесело засмеялся:
– Знаете, Николай Иванович, как кое-кто называет директора шахты, секретаря парткома, главного инженера и начальников участков? «Могучая кучка…» Немножко поэтично, но… Имеют в виду, наверное, единомыслие… Где оно у вас? Знаете, я допустил ошибку, передав струговую установку именно вашей шахте. И мне кажется, больше прав товарищ Каширов – такой груз «Веснянка» не вытянет. С такими разноречивыми взглядами на один и тот же вопрос вы лишь скомпрометируете машину, а это весьма нежелательно. Почему вы мне раньше не сказали обо всех неурядицах?
– Я считал и считаю, – ответил Костров, – что неурядицы эти временные и, пожалуй, неизбежные. Мне не совсем понятно, зачем Каширов все так накручивает. Непонятно, какую цель он преследует. Если вы не против, Зиновий Дмитриевич, «УСТ-55» мы все же оставим. И передадим другому участку.
– Как раз вот этого я и не разрешу, – сказал Грибов. – Установку вы передадите другой шахте…
– Это окончательное решение? – спросил Тарасов. – Вам не кажется, Зиновий Дмитриевич, что оно несколько поспешно?
Грибов встал, подошел к окну. Из бытовки выходили шахтеры первой смены. Большая часть территории двора была забита «Москвичами», «Волгами», «Жигулями», мотоциклами. Не двор, а автостоянка. В одиночку, а то по двое и по трое горняки подходили к своим машинам, усаживались в них и с какой-то лихостью, с какой-то, чуть ли не ребяческой бравадой срывались с места и, сделав замысловатый вираж, исчезали за воротами. Одна машина за другой. Десятка два-три человек стояли в стороне, поджидая автобус. И нетрудно было заметить завистливые взгляды, которыми они провожали владельцев машин. Завистливые и, кажется, не совсем дружелюбные. Будто эти владельцы были в чем-то виноваты.
«А не слукавил ли Каширов, говоря о возмущении рабочих? – мелькнула у Грибова мысль. – Может, и вправду лжет? Но зачем ему это нужно?»
Сам Грибов не мог даже представить себе, чтобы настоящий горняк не был заинтересован в оснащении шахт новой техникой. Он нисколько не сомневался в том, что отставание в вопросах технического прогресса нашей угольной промышленности зависит не от объективных, а чисто субъективных причин. Чем, действительно, объяснить, думал Грибов, – да разве так думал он один?! – что наше машиностроение находится в тесной зависимости от Минтяжмаша? Люди там лишь смутно представляют наши нужды, да и до нас ли им, когда у них своих забот полон рот. Но разве нельзя иначе? Ведь было же когда-то по-другому: свое угольное машиностроение, свои задачи, свои планы. Кому и зачем понадобилось все менять?
