Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)
Глава девятая
1
У Кирилла был свой небольшой кабинет, окно которого выходило на шахтный двор. На одной стене висела схема шахты с оконтуренным черной тушью его участком, на другой – репродукция с картины Касаткина «Шахтер с лампочкой». Повесил ее тут Тарасов.
Как-то они разговорились с Кириллом об условиях работы в шахте, и Каширов, не питающий никакой симпатии к секретарю парткома и никогда не пропускающий любой возможности чем-нибудь его уколоть, сказал:
– На словах, Алексей Данилович, мы куда какие заботливые руководители. Кричим «Забота о благе людей – наша священная обязанность! Все для народа!» Кричим ведь так?
– Делаем так, – спокойно ответил Тарасов.
– Нет, мы просто успокаиваем свою совесть тем, что думаем, будто все время о ком-то заботимся. А на деле… – Кирилл усмехнулся. – Да вы и сами знаете…
– Кого вы подразумеваете под этим «мы»? – спросил Тарасов. – Государство? Партию?
– Ну, я не знаю… Пожалуй, таких глубоких обобщений делать я не собирался, – ответил Кирилл. – Я имею в виду руководителей калибром поменьше. Начальников комбинатов, например, работников министерства, директоров шахт, секретарей парткомов. Да и начальников участков тоже. Ну скажите, что мы, все вместе взятые, сделали для наших рабочих, хотя бы за последние пять-шесть лет? Да ничего! Пыль шахтеры глотают? Глотают! Мокрые от воды и пота ходят? Ходят! Пупки зачастую надрывают? Надрывают… Или я сочиняю, Алексей Данилович?
Тарасов ничего ему тогда не ответил. Посмотрел на него долгим взглядом, покачал головой и молча вышел. А на другой день принес вот эту самую репродукцию и своими руками повесил на стенке. Кирилл в это время сидел за столом и удивленно смотрел на секретаря парткома. Потом спросил:
– Чем я обязан столь дорогому подарку, Алексей Данилович? Высшее руководство шахты решило меня премировать?
Тарасов улыбнулся:
– Нет, Кирилл Александрович, это не подарок. Мне просто хотелось бы, чтобы вы иногда смотрели на эту картину и хотя бы изредка задумывались: что же все-таки сделали государство и партия, а следовательно, и все мы, вместе взятые, для наших шахтеров. Вы понимаете мою мысль? Взгляните на этого углекопа, похожего скорее на пещерного человека, чем на рабочего. Всмотритесь в черты его лица. Обездоленность, забитость, безнадежность… У каторжника больше было надежды когда-нибудь увидеть настоящую волю, чем у этого бедняги… Или я сочиняю, Кирилл Александрович? Может быть, Лесняк, Селянин, Кудинов или кто-нибудь из их друзей похожи на этого шахтера с лампочкой?
Кирилл засмеялся:
– Отличный метод воспитания патриотических чувств! Очень вам благодарен, Алексей Данилович. Теперь я безусловно все понял и ни единым словом не стану что-либо порицать. Ведь перед глазами наглядная картина: так было. За окном – так есть. В общем, товарищ секретарь парткома, считайте меня полностью перевоспитавшимся…
Он, как обычно, иронически над всем подсмеивался, но, как ни странно, все же очень часто подходил к репродукции и подолгу смотрел на углекопа, разглядывая изможденное, с потухшими глазами лицо, какую-то отрешенную фигуру, в которой действительно было что-то обреченное и придавленное. «Да, так было, – тихо говорил Кирилл. – Так действительно было… И никто из нас не имеет права ничего забывать. Ворчим, ворчим, а оглянуться назад не желаем… Черт подери, Тарасов все-таки умный мужик, умеет вовремя вправлять мозги…»
Сейчас, лежа на диванчике в полутемном кабинете (тусклый свет падал в окно лишь от плафона, висевшего над входом в шахтоуправление), Кирилл смотрел на едва различимую в густых сумерках картину и не мог оторвать от нее глаз. Смотрел и испытывал удивительное чувство какой-то духовной связи с углекопом, тоже, как казалось Кириллу, глядевшим на него, Кирилла, понимающе и сочувствующе. Углекоп будто говорил: «Мы оба с тобой несчастные люди: я – в прошлом, ты – в настоящем. Может быть, у нашего несчастья различные корни, но ни в моей, ни в твоей душе нет ничего, что могло бы нас согреть…»
Никогда прежде Кирилл не разрешал себе такой роскоши, как поддаться чувству жалости к своей собственной персоне. Такое чувство, по его глубокому убеждению, было недостойно мужчины. В минуты, когда тебе трудно, когда кто-нибудь нанес тебе обиду, надо ожесточаться, считал Кирилл, а не раскисать. Ожесточение всегда поможет остаться самим собой – это, как дважды два.
Однако сейчас на какое-то время он не мог совладать с подступившим к сердцу желанием посетовать на свою судьбу и поддаться сладкому чувству жалости. Почему так получилось, что на него один за другим обрушились удары, от которых он не в силах был защищаться? Это же факт, что в случае с батеевской установкой он остался в одиночестве! Это ему бросили в глаза: «За вашим караваном, Кирилл Александрович, в огонь и в воду не пойдем. Не с ноги…» И кто бросил? Шахтеры, о которых он, главным образом, и беспокоился (он сейчас верил, что беспокоился именно о них), ради которых и высказал свое принципиальное мнение!
А что говорили ему Костров и Тарасов? Карьерист, честолюбец, эгоист… Все, все против него. А теперь и Ива. Даже не попыталась остановить, когда он уходил. Ей, оказывается, все равно, останется он или нет. Будто и не было долгих лет, прожитых под одной крышей. Иди, мол, броди, как бездомная собака. Скатертью тебе дорожка! Мне и без тебя будет не хуже…
Сцена сегодня произошла мерзкая, но если бы Кирилл вовремя остановился, ничего особенного, наверное, не случилось бы. Однако остановиться он не мог – что-то ему помешало это сделать. Возможно, все растущая неприязнь к Иве, все увеличивающееся к ней отчуждение.
Приехав сегодня домой пообедать (после чего он снова собирался на шахту), Кирилл Ивы не застал. Не долго думая, он позвонил в школу. Оттуда ответили: «У Кашировой последних уроков не было, она ушла часа полтора назад».
Кирилл сразу взорвался. Где же она так долго шляется? А потом придет и начнет старую песню: «У меня был педсовет, я проводила родительское собрание, меня задержал завуч…»
Поискав в холодильнике какую-нибудь снедь и ничего там не обнаружив, Кирилл, несколько раз в сердцах чертыхнувшись, вышел на улицу и направился к табачному киоску за сигаретами. И тут, в конце переулка, увидел Иву и Павла Селянина. Они шли под руку, о чем-то беседуя. Павел, заглядывая в лицо Ивы, улыбался, а она казалась необыкновенно оживленной и радостной. В первое мгновение у Кирилла возникла мысль подойти к ним и как ни в чем не бывало спросить: «Прогуливаетесь? Наслаждаетесь природой?» И посмотреть: смутятся они или нет? Возможно, встреча их все же случайна и этому не стоит придавать значения? Но Ива ушла из школы почти два часа назад… Где же она была все это время?
Кирилл быстро направился домой. Он посмотрит, чем все это кончится. Скажет ли Ива сама о своей встрече с Павлом. А если…
Ива встретилась с Павлом совсем случайно. Она действительно ушла из школы раньше обычного и решила зайти в парикмахерскую. Там она и просидела в ожидании своей очереди. А когда подстриглась и почти бегом направилась домой, тревожась, что Кирилл ее может поджидать, неожиданно услышала:
– Ива!
Она оглянулась. Приветливо помахивая рукой, к ней подходил Павел. С тех пор, как она с Кириллом была у них на свадьбе, Ива ни разу его не видела. И теперь искренне ему обрадовалась. Павел тоже был ей рад: Ива видела это по его улыбке – открытой, почти сияющей. На какое-то время она даже забыла, что ей надо торопиться, на какое-то время тревога ее как будто угасла.
– Мне кажется, что я не видел тебя сто лет, Ива, – поздоровавшись и взяв ее под руку, сказал Павел. – Как ты живешь?
– Все так же, – ответила Ива. И в свою очередь спросила: – А ты?
– Я – хорошо. Очень хорошо! – добавил он. – Почему ты никогда к нам не зайдешь? Клаша всегда будет тебе рада, не говоря уж обо мне.
– Как с институтом? – спросила Ива.
– Все в порядке. Готовлюсь к государственным. Клаша здорово мне помогает. И, главным образом, знаешь чем? Своей настойчивостью. «Павел, садись за книги! Павел, марш на консультацию! Павел, перестань сидеть, уткнувшись в телевизор, – у тебя нет для этого времени!» Настоящий деспот.
Он сказал это с необыкновенной теплотой и с необыкновенной нежностью, сказал так, будто его Клаша рядом с ним и говорит он это только для нее. А Ива вдруг почувствовала, что она испытывает к Клавдии не только зависть, но и смутную ревность. Никакого права она на эти чувства не имела, и ей было стыдно даже перед самой собой, но что же она могла поделать? Боясь, как бы Павел не проник в ее мысли, она спросила:
– Тебе, наверное, очень легко с ней?
– Да, очень легко, – ответил Павел.
«А мне с Кириллом? – подумала Ива. – Было ли когда-нибудь мне легко с Кириллом?»
Осторожно высвободив свою руку, Ива сказала извиняющимся тоном:
– Прости, Павел, но мне надо домой. Кирилл, наверное, давно поджидает… Давай когда-нибудь встретимся, обо всем поговорим.
– Заходи не стесняясь, – пригласил Павел. – Мы с Клашей…
Но Ива уже убежала.
Кирилл лежал на кушетке, курил. И когда Ива вошла, он даже не взглянул на нее. Она сказала:
– Не сердись, Кира. Зашла в парикмахерскую, а там – столпотворение. Пришлось занять очередь и ждать. – Она виновато улыбнулась, подняла руку и ладонью провела по волосам. – Видишь? Немножко коротко, правда?
Она хотела сказать, что по пути домой виделась с Павлом, но не решилась. Не могла решиться. Вот если бы Кирилл не был сейчас так раздражен, она, конечно, рассказала бы об этом. А так не может. Лучше потом, когда он остынет…
Кирилл лишь мельком взглянул на ее прическу и, конечно, не поверил, что Ива могла позволить себе проторчать из-за нее в парикмахерской столько времени. Лжет. И о Павле – ни слова. Черт знает, до чего докатилась.
Он закричал:
– Объяснишь ли ты, наконец, где была все это время?
– Я ведь уже объяснила… Я сказала тебе правду…
– А я говорю – врешь!
– Нет.
– А я говорю – врешь! Я видел тебя с Павлом. Видел вот этими глазами. Всего несколько минут назад. Может быть, скажешь, что вы встретились совсем случайно? А почему же ты тогда скрываешь? Почему шкодишь и не признаешься? Ну?
– Я не придала этому никакого значения… Слушай, Кирилл, это ведь смешно – ревновать меня к Павлу. Ты ведь и сам понимаешь, что это смешно.
– Смешно? Кому смешно? Тебе и Павлу? – он зло рассмеялся. – Тут ты права – вам, конечно, есть над чем посмеяться. Особенно когда вы вдвоем. Вы случайно, – он сильно нажал на последнее слово, – встречаетесь только на улице? Или он случайно заходит в мой дом, когда случайно узнает, что меня здесь нет?
Ива почувствовала, как к ее щекам приливает кровь. От обиды, от возмущения. Она заплакала. Негромко, подавляя рыдания, не желая, чтобы он подумал, будто его хотят разжалобить.
– Теперь решила пустить слезу? – усмехнулся Кирилл. – Вот, мол, какие мы беззащитные и жалкие…
– Не надо, Кирилл, – сквозь слезы проговорила Ива. – Ты же видишь, как мне больно…
– Больно? Тебе? Разреши узнать от чего?
Ива отняла от лица руки, взглянула на Кирилла. Глаза ее неожиданно стали жесткими и холодными. Кириллу показалось, будто он увидел в них необыкновенное к себе презрение или ненависть – точно сказать, что это было, он не смог бы, но так Ива никогда еще на него не смотрела. Казалось, она не в силах была ни сдержать свои чувства, ни даже приглушить их, и они, долго в ней копившиеся, прорвались наконец, и Кирилл почувствовал, что она их не остановит. Он хотел уже все как-то смягчить, но Ива с редкой для нее решительностью жестко проговорила:
– В тебе есть что-то садистское. Слышишь? Я говорю, что в тебе есть что-то садистское. С каким наслаждением ты обливаешь меня грязью! А за что? Может быть, ты сам хочешь освободиться от собственной грязи? Или ты уже ничего не помнишь? Какой же ты негодяй, Кирилл! И как же я тебя сейчас ненавижу!
Она замолчала, словно задохнувшись. Но через несколько секунд сказала уже более спокойным голосом:
– У меня создается впечатление, что ты просто ищешь предлог для разрыва. Но зачем он тебе нужен? Тебя ведь никто не держит. Слышишь? Тебя никто не собирается удерживать силой. – Она отвернулась от него, сцепила на груди пальцы и уже самой себе сказала: – Господи, хотя бы на время избавиться от этих оскорблений и унижений!
– Вот как! – крикнул Кирилл. – Ты показываешь мне на дверь? Я правильно тебя понял? Ну что ж, пусть будет по-твоему… Но смотри не пожалей.
Он медленно, но твердо, как человек, окончательно принявший решение, направился в свою комнату. Может показаться странным, однако в эту минуту Кирилл больше не чувствовал ни той ярости, которая переполняла его несколько минут назад, ни даже ставшего обычным в последнее время раздражения против Ивы. Она вдруг стала для него совсем безразличной и просто ненужной… Да, именно ненужной. В нем есть что-то садистское? Очень хорошо. Очень хорошо… Она его ненавидит? Очень хорошо. Очень хорошо…
Он засунул в портфель пару белья, две или три нужные ему брошюры, бросил туда же пяток носовых платков и пару газовых баллончиков для зажигалки. Потом прошел мимо Ивы, не глядя на нее, в ванную, вернулся оттуда с зубной щеткой в футляре и электробритвой. Ива сидела теперь на кушетке. И хотя она тоже не смотрела на Кирилла, все же увидела в его руках и футляр, и электробритву.
Кирилл уходит – Ива это понимала, но в ее, словно оцепеневшем, сознании пока не могло уложиться все происходящее, и ей казалось, будто все это совершенно нереально и скорее похоже на дурной сон, чем на действительность. Она силилась сбросить с себя мешающее ей трезво мыслить оцепенение, но ничего не могла сделать. И продолжала сидеть все в той же позе – безучастная, как будто неживая.
А Кирилл, собрав портфель и демонстративно, не спеша повязав галстук, направился к прихожей. Каждый его шаг словно отпечатывался в сознании Ивы, словно делал зарубки в ее памяти. Вот сейчас, проходя мимо серванта, Кирилл остановится и оглянется… Он не остановился и не оглянулся. Наверное, оглянется у самой прихожей. Должен же он что-то сказать! И должна же что-то сказать она сама? Неужели все так просто?
Он оглянулся и сказал:
– За своими вещами я пришлю потом…
Ива не узнала его голоса – таким чужим и далеким он ей показался. Может быть, это вовсе и не голос Кирилла? «За своими вещами я пришлю потом…» Смысла его слов она тоже не поняла. Почему он должен присылать за своими вещами? Разве он больше не вернется? А она? Что будет делать она?
Набросив на руку плащ, Кирилл вышел. Ива слышала, как щелкнул замок. Щелк – и тишина. И кругом тишина, и в ней самой. Везде. Во всем мире. В пустом, мрачном, непонятном мире…
Она продолжала сидеть, широко открытыми глазами глядя на дверь, за которой скрылся Кирилл. Время, кажется, остановилось. По крайней мере, в ее сознании. Она даже не знала, долго ли тут сидит – час, два, три? За окном начали сгущаться сумерки. Растекались по улицам, ложились на крыши домов, плыли над застывшими в безветрии деревьями. Напротив, через улицу, в большом окне показался розовый свет – кто-то, видимо, возвратился домой и зажег торшер. Ива почему-то подумала, что там должно быть очень уютно. Розовый мягкий свет, тихие голоса, улыбки…
Все, чего у нее нет и теперь никогда не будет. Потому что ушел Кирилл. Совсем ушел…
Ива вздрогнула, будто ее кто-то толкнул. Господи, да ведь это же правда, что Кирилл совсем ушел! И это же правда, что она во всем виновата! Для чего она ему солгала? Почему сразу же не сказала, что виделась с Павлом? Смалодушничала? Кирилл ведь вправе был подумать о ней что угодно – она же солгала ему. И оскорбила своей ложью. А потом еще и назвала его негодяем… И указала на дверь. Разве он когда-нибудь простит ее за все это?
То оцепенение, в котором Ива так долго пребывала, неожиданно сменилось жаждой какой-то деятельности Какой – Ива еще не знала, но она уже не могла лишь предаваться размышлениям, ничего не предпринимая. Не могла оставаться в этой полутемной комнате наедине со своими мрачными мыслями – ей это было не под силу Надо куда-то идти, бежать. Надо разыскать Кирилла, разыскать немедленно, сейчас же. «Надо сказать ему, что я во всем виновата – во всем, во всем, только не в измене, потому что дороже, чем Кирилл, никто мне быть не может. Это ведь правда! Сказать, что никогда больше ничем его не огорчу. Ни разу. Он мне поверит. И вернется. Иначе я не смогу жить…»
Набросив платок, Ива выбежала на улицу, оглянулась по сторонам и горько усмехнулась: прошло столько времени, а она думает, будто Кирилл может оказаться где-то поблизости. Самое вероятное, что можно предположить, так это то, что он уехал на шахту. И она должна отправиться туда. Даже если его там нет, она никуда оттуда не уедет, пока Кирилл не придет…
2
Кирилл испытывал такое ощущение (или хотел его испытывать!), будто он действительно похож на бездомную собаку. Его выгнали, его отвергли, с ним поступили, как с лишней, ненужной вещью. С ним просто расправились – вот и все! Променяли на другого человека, который чем-то лучше Кирилла. И это ничего не значит, что он ушел сам – он вынужден был уйти, так все было подстроено…
Однако долго чувствовать себя оскорбленным и униженным Кирилл не мог – не такая у него была натура, чтобы он мог с этим мириться. Прошло какое-то время, и Кирилл уже другими глазами начал смотреть на все, что произошло. Черт возьми, а ведь, если говорить честно (хотя бы с самим собой!), то ведь не очень-то он обо всем и жалеет. В конце концов, Ива давно уже не занимает в его душе, то место, какое занимала раньше. Правда, она по-прежнему красива, по-прежнему, как женщина, его иногда привлекает, но в то же время она постоянно чем-то Кирилла раздражает. В ней не осталось никакой индивидуальной яркости, она словно потускнела и стала слишком уж ординарной, обыкновенной. Слишком обыкновенной… Почему она стала такой, Кирилл у себя не спрашивал. Ему и в голову не приходило, что он сам вытравил из нес все личное, подавил ее волю. Если на то пошло, он и сейчас, если бы что-то изменилось и они остались бы вместе, не потерпел бы с ее стороны никаких вольностей. Потому что личностью – по крайней мере в своей семье – Кирилл считал только себя! А Ива должна была быть лишь его тенью. Но ему хотелось, чтобы и тень его тоже была яркой.
Однажды он все-таки спросил у самого себя: «Может быть, раздражает меня не Ива, а своя собственная неустроенность в жизни? Ведь когда-то все считали, что Кирилл Каширов все может, ему все по плечу, у него светлая голова и цепкая хватка. Кто раньше сомневался, что такой волевой, целеустремленный человек, как Кирилл Каширов, не пойдет вперед семимильными шагами? А я не пошел. Остановился даже меньше чем на полдороге. Одна неудача за другой, одна за другой… Я перестал верить в людей, а люди перестали верить мне. И не только верить: меня считают чуть ли не чужим человеком, с которым не стоит иметь дело. Вполне закономерно – я должен отвечать тем же. И вот результат: и люди не любят меня, и я не люблю людей. Потому что мне не за что их любить. А Ива… Когда из души уходит тепло, в ней поселяются другие чувства – зло и неприязнь. Откуда же я возьму для Ивы то, чего у меня не осталось?
Потом он все же отверг эту мысль. Окружающие его люди – одно, Ива – совсем другое. Ива должна быть близким человеком. И если она не сумела занять в его жизни надлежащее ей место – причина в ней самой. Помимо всего прочего, Кирилл не так уж и верит в ее порядочность. Даже если предположить, что ее сегодняшняя встреча с Селяниным – случайность, все равно что-то у них есть. Не такой Кирилл Каширов простак, чтобы ничего не замечать. Ива всегда помнит о Павле – в этом сомневаться не приходится. И, наверное, часто сравнивает, кто из них лучше – ее муж или этот тип – Пашка-неудачник… Какого дьявола он, Кирилл, смалодушничал в тот день, когда его позвали на свадьбу? Зачем он туда пошел? И вот эти его слова: «Хорошо, если бы для всех нас открылся один и тот же семафор… Чтоб всем вместе по одной и той же дороге…» С кем идти по одной дороге?
* * *
Кирилл подошел к окну, распахнул его и сел на подоконник. Накрапывал дождь – тихий, спокойный, совсем бесшумный. Маленькие, почти невидимые капельки были похожи на легкий туман, опустившийся на землю. Огни на дальних терриконах светились печально и тускло, как угасающие звезды. И все вокруг казалось печальным, тоскливым, безрадостным: и мокрый асфальт, и застывшие ветви деревьев, и неясные звуки, плывущие издалека. На всем лежала печать какой-то угрюмости и придавленности, точно весь мир внезапно ощутил вот такую же душевную боль и такую же жизненную неустроенность, какие испытывал сейчас Кирилл Каширов.
Он хотел уже встать и закрыть окно, как вдруг его внимание привлекла неясная в темноте фигура женщины, медленно, словно в глубокой задумчивости бредущей по мокрому асфальту. Что-то очень знакомым показалось Кириллу в этой фигуре, приближающейся к рассеянному свету плафона. Вот женщина остановилась, вытерла платком лицо и поправила на голове капюшон плаща. Потом, увидев распахнутое настежь окно и сидящего на подоконнике Кирилла, подняла руку и приветственно помахала. Кирилл рассеянно кивнул головой и тут же сразу узнал Клашу Долотову.
В первое мгновение у него появилось только одно желание: сделав вид, что он ее не узнал, немедленно скрыться в темноте комнаты. Пускай проваливает отсюда на все четыре стороны, он не хочет ее ни видеть, ни слышать. Чертова кукла, она немало сделала для того, чтобы потрепать Кириллу нервы! Если говорить прямо, все пошло кувырком именно после того, как она тиснула в газету свою паршивую статейку. А теперь еще и машет рукой. Думает, небось, что тогда, на свадьбе, Кирилл ей все простил и потом все забыл. На свадьбу-то, наверное, и пригласили, главным образом, для того, чтобы замолить свои грехи. Хотели сделать из него дурачка…
Однако уже в следующую секунду Кирилл изменил свое решение. Почему, собственно говоря, и не побеседовать по душам с этой щелкоперкой? Интересно ведь, что она думает о Кирилле Каширове теперь, после того как его изрядно измочалили? И не намерена ли она замолить свои грехи не на словах, а на деле? Дать, например, что-нибудь доброе в городской газете о его участке – разве для нее это непосильная задача?
Он негромко крикнул:
– Клаша, давай сюда, чего мокнешь?
Клаша с минуту поколебалась, потом кивнула головой: иду, мол.
Кирилл помог ей снять плащ и, подойдя поближе к двери, стряхнул с него дождевые капли. Клаша, кажется, чувствовала себя довольно смущенно, и Кирилл это сразу заметил. Чтобы как-то рассеять ее смущение, он нарочито громко рассмеялся и сказал:
– Где-то я слыхал: «Журналиста кормят ноги. Будет сидеть на месте – помрет с голоду».
Клаша тоже засмеялась:
– Ты все перепутал, Кирилл. Так говорят о волке: «Волка кормят ноги…» Хотя, пожалуй, и к журналисту можно кое-что применить из этой формулы…
Он усадил ее на диван и сел рядом с ней. Сел совсем близко, как бы подчеркивая этим свое дружеское расположение к Клаше.
– И часто тебе приходится бродить вот в такую непогоду да еще и ночью?
– Ну какая же это ночь! – улыбнулась Клаша. – В редакции иногда засиживаемся и до часу, и до двух. А бывает – уходим с рассветом. Иначе нельзя, Кирилл. Иначе не будет никакой оперативности.
– И ты со всем этим миришься?
– Мирюсь? Не то слово, Кирилл. Во всем этом есть что-то такое, словно ты постоянно в бою. Наверное, не каждый к такой жизни смог бы привыкнуть, а я без этого давно засохла бы. Вот только Павел ворчит. Не сильно, правда, но все же… Я, конечно, его понимаю, да выхода-то нет никакого! Не менять же мне свою профессию. Он тоже меня понимает, хотя и ворчит.
– Я тоже ворчал бы, – сказал Кирилл.
Клаша пожала плечами:
– Что ж поделаешь. Я ведь тоже не всегда вижу Павла тогда, когда хочу видеть. То он на работе, то в институте, то часами сидит в библиотеке. Прибежит, на ходу поест, чмокнет в щеку и уже след простыл. Как метеор…
Кирилл быстро взглянул на Клашу и увидел, как она грустно улыбнулась. Но, как ни странно, в грусти этой совсем не было никакого надрыва, никакой тяжести, и Кирилл почему-то подумал, что Клаше легко нести в себе такую грусть, потому что она – часть большого чувства к Павлу, и без нее это большое чувство не было бы полным и цельным.
«Она страшно его любит! – подумал о Клаше Кирилл. – И любовь ее до предела чистая, ничем не омраченная. Скажи ей: «Иди за Павлом в огонь!» – и она пойдет, не задумываясь. Пойдет на все, лишь бы ни крохи не потерять из своего чувства».
И вдруг он ощутил в себе острую зависть к Павлу. Откуда она пришла к нему, эта зависть, Кирилл не мог понять. В Клаше он не находил ничего такого, что хоть в какой-то мере привлекало бы к ней, он даже не в силах был понять, какие черты Павел нашел в этой бесцветной, на взгляд Кирилла, женщине, ничего особенного из себя не представляющей. Она, конечно, не глупа, думал Кирилл, но не блещет и умом, она не уродлива, но не отличается и красотой. Скажи кто-нибудь Кириллу: «Хочешь, Клаша будет любить тебя так же, как любит Павла?» – и Кирилл равнодушно ответил бы: «А зачем мне это?»
Но острая зависть к Павлу все же не уходила, хотя корни ее от Кирилла были скрыты. Пожалуй, Кирилл только сейчас по-настоящему и понял, что неудачником-то оказался не Павел Селянин, над которым он всю жизнь недобро посмеивался, а сам Кирилл, чуть ли не с детских лет возомнивший о себе бог знает что. У Павла Селянина замечательные отношения с людьми, он заканчивает институт и, наверное, пойдет дальше, у него есть жена, черт знает как его любящая. А что есть у Кирилла Каширова? Что есть у него, у человека, который всегда считал себя сильной личностью? Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Кирилл неожиданно спросил:
– Скажи, Клаша, ты уверена, что Павел любит тебя так же, как ты его?
Клаша посмотрела на него с явным удивлением:
– Не понимаю, почему ты об этом спрашиваешь? Почему так вдруг?
– Вдруг? – Кирилл встал, два-три раза прошелся по комнате и снова вернулся на свое место. – Да нет, Клаша, не вдруг… Не знаю, известно ли тебе, что когда-то Павел был очень привязан к Иве. Правда, он не встречал с ее стороны ответного чувства, но ты сама понимаешь, что это не всегда является главным. Я ведь видел: время шло, а чувства Павла, безответные чувства, все крепли. Кто знает, ушли ли они потом…
– Тебя это очень беспокоит? – спросила Клаша.
– Меня? Как тебе сказать… Все мы понимаем: ревность – чувство гадостное, но кто из нас может утверждать, что он не подвержен этому чувству… Вот ты говоришь: Павел – как метеор. То в библиотеке, то в институте, то на работе. Вы и видитесь с ним лишь урывками, лишь мельком… А я, Клаша, иногда наблюдаю другое. Сегодня, например…
Он внезапно умолк. Зачем он все это делает? Зачем ставит в смешное положение самого себя? В конце концов, теперь ему наплевать на Иву, не говоря уже о Павле и Клашке Долотовой. Стоит ли унижать свое собственное достоинство? Не лучше ли остановиться?
– Что сегодня, Кирилл? Случилось что-нибудь из ряда вон?
– Смотря какими глазами на все это посмотреть, – ответил Кирилл. – Можно махнуть рукой, будто ничего не случилось. А можно… Понимаешь, сегодня Ива необычно надолго задержалась в школе. Я позвонил туда и раз, и другой – Ивы там не было. Сказали, что давно ушла. Потом приходит и говорит: «Прости, Кирилл, два с лишним часа проторчала в парикмахерской». А я-то уже знал, где и с кем она провела это время…
– Где же? – спросила Клаша. – И с кем?
– С Павлом. – Кирилл сказал это подчеркнуто жестко и повторил: – с Павлом. С твоим мужем.
Ему показалось, что Клаша на минуту-другую опешила, растерялась. Хотя в комнате стоял полумрак, Кирилл увидел, как она слегка побледнела и, прикрыв глаза, несколько мгновений сидела точно оцепенев. Потом, видимо, сделав над собой огромное усилие, улыбнулась:
– По-моему, Кирилл, ты смотришь на это очень уж мрачно. И очень уж подозрительно. Погляди, что происходит вокруг? – она каким-то неопределенным жестом туда-сюда покачала кистью руки и спросила: – Видишь?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – признался Кирилл. – Что я должен видеть?
– Твой кабинет, полумрак, тишина, мягкий диван и на нем – мужчина и женщина. Ты и я… Обстановка весьма интимная, не правда ли? И тем не менее ни ты, ни я не чувствуем, что переступили какую-то грань дозволенного и совершаем какой-то дурной поступок… Или ты видел Павла и Иву в более интимной обстановке?
– У нас ведь ничего не было в прошлом, – сказал Кирилл. – Мы с тобой никогда не тянулись друг к другу, поэтому тут все другое.
– Может быть, – Клаша пожала плечами. – Может быть… Но…
В коридоре послышался звук шагов – кто-то торопливо приближался к комнате Кирилла. Потом постучали в дверь. Кирилл испуганно взглянул на Клашу – ведь черт знает что могут подумать, увидев их вдвоем в полутемной комнате. Клаша сидела спокойно и, кажется, с любопытством наблюдала за Кириллом. Он все же хотел вскочить и включить свет, но, пожалуй, было уже поздно. «Можно?» – послышалось за дверью. «Да!» – крикнул Кирилл.
Меньше всего он ожидал увидеть здесь Павла Селянина. Однако это был именно Павел Селянин собственной своей персоной, и когда он, войдя в комнату и остановившись у дверей, взглянул на Кирилла и Клашу, Кирилл сделал страшно смущенный вид, хотя, правду говоря, не очень-то смутился. Он даже нарочито быстро отодвинулся от Клаши, стараясь поудачнее обмануть Павла – вот теперь-то Кирилл и поглядит, какую мину состроит этот тип! Обстановочка-то действительно довольно интимная. Клашка подметила правильно. А как она сама? «По-моему, Кирилл, ты смотришь на это очень уж мрачно. И очень уж подозрительно…» Ну, а как на все это смотрит ее благоверный супруг?
– Вот я вас и поймал! – засмеялся Павел. – Сидят, сумерничают да еще, наверное, и воркуют. Ну-ка, быстро придумывайте версию, что вас обоих сюда привело! Даю минуту на размышление.
Он был неподдельно весел и смеялся совершенно искренне – Кирилл это видел и чувствовал. Ни тени подозрительности, будто Павел давно уже привык видеть Клашу и Кирилла вместе, вот в таких полутемных комнатах. Он подошел к Кириллу, поздоровался с ним и опустился на диван рядом с Клашей, обняв ее за плечи.
– А я только что из дому, Клаша, – сказал он. – Ждал, ждал тебя, да так и не дождался. – И к Кириллу: – Слушай, Кирилл, если бы я знал, что мы с тобой встретимся, я потребовал бы от Ивы, чтобы она передала тебе привет. Я видел ее совсем недавно.
– Я тоже ее видел, – сказал Кирилл. – Я тоже недавно из дому.
– Вот видишь, Клаша, как живут порядочные семейные люди, – опять засмеялся Павел. – Не то, что мы. Не застань я тебя здесь – так сегодня и не встретились бы. Спасибо Виктору Лесняку. Это он меня сюда направил. «Хочешь, спрашивает, поймать свою жену с поличным? Тогда топай к начальнику участка, она там». Кстати, я не помешал вашей беседе?
