Текст книги "Черные листья"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

Дверь в другую комнату была прикрыта неплотно, и оттуда до Лесняка доносились приглушенные голоса Натальи и Степаниды Михайловны. Виктор, пожалуй, из деликатности и не стал бы прислушиваться к их разговору, если бы Степанида Михайловна не произнесла его имя. Она сказала:

– Твой Виктор простой шахтер, а простые шахтеры должны понимать, что манны небесной не бывает. И коль ты веришь ему – нечего от него таиться…

– При чем тут веришь, не веришь, – раздраженно ответила Наталья. – Ты хоть немножко думай, о чем говоришь! Заладила одно и то же: простой шахтер, простой шахтер… Будто простые шахтеры не из того теста сделаны…

– Вот именно, из того самого теста. Из того самого, что и все мы грешные. Не хлебом единым человек жить хочет, ему к хлебу и масло нужно. А к хлебу с маслом – и еще кой-чего. А?

Степанида Михайловна тихонько засмеялась, прошлась, видимо довольная своими словами, по комнате и приблизилась к двери. Заглянула в щель и снова вернулась к дочери.

– Спит твой суженый… Ты-то сама хорошо его знаешь? Покладистый он человек или ершистый?

Наталья недолго помолчала, затем ответила:

– Он честный…

– Это в каком же смысле надо понимать? – спросила Степанида Михайловна. – А мы с тобой разве нечестные? Жулики какие-нибудь? Чай, все своими руками.

– Он по-другому честный! – почти закричала Наталья, потом, спохватившись, что Виктор может ее услышать, заговорила потише: – Ты, мать, не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Боюсь я, понимаешь? Боюсь – и все! Никогда не боялась, а сейчас кажется, что земля из-под ног уходит. И все время думаю о тебе и о себе: погрязли мы с тобой дальше некуда, затянуло нас в трясину, из которой уже не выбраться… Ты на меня такими испуганными глазами не гляди – тебя я не брошу. Да и сама без этого уже не смогу. Не смогу уже дрожать над каждой копеечкой…

Наступило долгое молчание. Виктор, озадаченный услышанным, продолжал лежать, закрыв глаза. Далеко не все поняв из разговора Натальи и Степаниды Михайловны, он тем не менее вдруг почувствовал, как острая тревога сдавила сердце будто клещами. В чем они там погрязли, Наталья и ее мать? Чего Наталья боится? И о какой честности-нечестности она толкует?

Он встал, быстро оделся и, не раздумывая, направился в комнату, где за столом сидели Наталья и Степанида Михайловна. Его внезапное появление они встретили по-разному: Наталья испуганно, наверное, догадавшись, что он все слышал; Степанида Михайловна – спокойно, так, словно ничего и не произошло. И тут же спросила, взглянув поочередно на Виктора и дочку:

– Будем завтракать? Сегодня воскресенье, не грех и по рюмочке пропустить? Как, сынок?

Не ответив на ее вопрос, Виктор сел за стол, положил перед собой руки и минуту-другую смотрел только на них, не поднимая глаз и точно не видя ни Натальи, ни Степаниды Михайловны. А потом сказал:

– Я слышал, о чем вы говорили… Только почти ничего не понял. В какую трясину вас затянуло? Откуда вы не можете выбраться?

Наталья вскинула голову, в упор посмотрела на Лесняка:

– А кто сказал, что тебя это может касаться? И почему ты вдруг решил, будто тебе разрешено вмешиваться в чужие дела?

Она говорила резко, вызывающе, и невозможно было поверить, что это говорит та самая Наталья, которая прошедшей ночью отдала ему столько нежности и столько любви. Но все же в ее глазах метался испуг, и Виктор понимал, что именно за этим вызывающим тоном она хочет спрятать и свой испуг, и свою растерянность. Нет, не так уж она была защищена, как ей казалось, и как раз ее незащищенность, а может быть, и чувство жалости к ней в эту минуту, тронули Виктора, и вместо того чтобы ответить ей так же резко и вызывающе, он уже мягко сказал:

– А разве я здесь чужой? Разве то, что было, это просто так, ради развлечения?

– А что, собственно, было? – небрежно бросила Наталья, чуть вспыхнув и опустив глаза. – Ты постеснялся бы говорить об этом при матери…

Он ответил спокойно, снова почему-то взглянув на свои руки:

– Мне стесняться нечего… Я ведь все серьезно, не на один день…

– Правильно, сынок. – Степанида Михайловна трижды утвердительно кивнула и повторила: – Правильно, сынок… Да от матери все равно ничего не скроешь – мать все видит. А что ты по-серьезному – это хорошо. Это честно…

– Помолчи, мать! – прикрикнула Наталья. – Лучше бы собрала позавтракать. Да ради твоего воскресенья давай по рюмочке… Пойдем пока в сад, погуляем, Витя.

Они вышли во двор, и Наталья, взяв его под руку, повела по усыпанной гравием дорожке в глубь сада. Шла она, головой прижавшись к плечу Виктора, и говорила совсем несвязно, то ли подсмеиваясь над собой, то ли прося у него прощения за давешнюю свою резкость:

– Видишь, какая я… Небось, думаешь обо мне: «Шелопутка какая-то». А я не шелопутка. Я просто до сих пор не знаю, кто я есть такая. Ты не понимаешь? Обо мне говорят: «У-у, гордячка! Красотой своей заносится!..» Ты ведь тоже так, наверное, думал, а? Конечно, и отвечать не надо… Может, так оно и есть. Только почему я именно такая, знаешь? Ничего ты не знаешь. И лучше бы тебе не знать…

Они поравнялись в это время с той самой теплицей, в которой провели почти всю ночь. Наталья на мгновение задержалась и вдруг сказала:

– Вот оно, смотри! – Выбросила руку в сторону двери теплицы и добавила: – Вот это и есть тревога наша. Не понимаешь?

– Не понимаю, – ответил он, озадаченный ее словами. – Ничего не понимаю.

Она засмеялась:

– Ты, наверное, подумал бог весть что. А все очень просто… Теплица! Тюльпаны, пионы, гладиолусы, огурцы и помидоры. Теперь дошло?

Она продолжала смеяться – громко, заливисто, почти захлебываясь смехом. И плечом подталкивала Лесняка в плечо, точно призывая разделить с ней ее безудержное веселье, но он ясно чувствовал, что ей совсем невесело и смех ее скорее какой-то истеричный, чем искренний, и, взяв Наталью обеими руками за плечи, он повернул ее лицо к себе и тихо проговорил:

– Не надо так. Слышишь? Не надо! Теперь я все понимаю.

– Все? – Она резко оборвала смех и выжидающе посмотрела в его глаза. – Все?

– Да. Вчера я покупал для тебя мимозы и тюльпаны. Не знал, что у вас есть теплица и свои цветы…

– И что?

Она явно насторожилась. Но глаз не спрятала. Может быть, Виктору это только показалось, но он подумал, мимолетно, правда, подумал, что в это мгновение ее глаза вдруг стали похожи на глаза того самого Гоги, у которого он покупал мимозы и тюльпаны: такое же в них было что-то бегающее, ускользающее и испуганное. Он тут же прогнал от себя эту нелепую (так по крайней мере он про себя решил) мысль и, для чего-то выигрывая время, сказал:

– Мимозы не из теплицы. И тюльпаны тоже. Гога привез их издалека…

– А у нас – свои. Все свое. Нам издалека возить незачем.

– Так много, – будто вскользь заметил Виктор. – На тысячу человек, наверное, хватит. Ты в этом деле помогаешь матери?

– В каком деле? – спросила Наталья.

«А лучше бы не спрашивала, – подумалось Виктору. – Игра в кошки-мышки». И игра эта у нее явно не получается. Плохая, видно, артистка. И сама она отлично понимает, что играет из рук вон плохо. Даже слегка побледнела – не то от стыда, не то от волнения… И теперь стала еще красивее. Каким-то образом еще больше утончились черты ее лица – внутреннее напряжение, волнение, которого она не смогла скрыть, отражались в каждой черточке.

– В каком деле? – хрипловато спросила она. – Что ты имеешь в виду?

Он имел в виду дорогие ковры, картины, хрусталь и теплицу, в которой росли тюльпаны, помидоры и огурцы. Все собрать – на тысячу человек хватит. Рублик к рублику, десяточка к десяточке – капитал. Бизнес. На Виктора Лесняка будто пахнуло плесенью кованых сундуков с замками в собачью голову. Он даже поморщился.

– Чего ж ты молчишь? – еще раз спросила Наталья. – Говори.

– В открытую? Не обидишься?

Он закурил и жадно несколько раз затянулся. Может, не стоит ни о чем говорить? Ведь не с замухрышкой какой-нибудь имеет дело – Наталья цену себе знает. Фыркнет, усмехнется и скажет: «Гуд бай, Витенька, пиши до востребования…»

Бросив под ноги недокуренную сигарету и растоптав ее, он сказал:

– Оно, конечно, все своими руками. Так ведь и гражданин Гога тоже, наверное, батраков не имеет. А какой он человек? Дерьмо…

– Ну?

– Вот я и говорю… Не для себя же вы с матерью теплицу завели? Торгуете? Ты, Натка, не обижайся за прямоту, но… Больше полвека Советской власти, а вы… Небось, соседи в глаза вам смеются… А если на твоей работе узнают? Не боишься?

– Бояться надо тем, кто грабит и ворует. Или нет? Тем, кто от зари до зари спину гнет, тоже надо бояться?

– На кого спину гнет?

– Ты меня не воспитывай! – резко сказала она. – До теплицы – в одном платье по три месяца ходила. И в одних туфлях со стоптанными каблуками… Думаешь, мать для себя все это затеяла? Я одна у нее, одна-единственная, она за меня умереть готова. А каково ей было видеть, как ее красавица дочка в штапельных платьишках щеголяет? Тебе этого не понять, ты лучше у нее самой спроси…

– Теперь дела поправились? – Виктор и хотел, и не мог скрыть едкой насмешки. – Теперь, вижу, почти по-купечески живете.

– Да! Живем! Не хуже других! – с вызовом крикнула она.

И как-то сразу отстранилась от него, душевно отстранилась, Лесняк это хорошо почувствовал. И подумал, что сейчас ее не удержать. Но все же взял ее за плечи, притянул к себе и заговорил горячо, вкладывая в свои слова и мягкость, и требовательность в одно и то же время.

– А мы с тобой и по-иному не хуже других жить будем. Только по-честному, понимаешь? Чтобы ни перед людьми, ни перед собой стыдно не было. Эту вашу теплицу – к чертям собачьим, и духу от нее не останется! Сам, своими руками разломаю. В дым разнесу. Слышишь, Натка? Тебя ж давит она, людям в глаза смотреть не дает. Ну? Ты только скажи: «Хорошо, Виктор, давай будем жить по-другому». Я ж на руках тебя буду носить, Натка. Ты слышишь? И одевать, как царицу, – денег у меня хватит, не бойся. Ну, Натка!..

Ему вдруг показалось, будто она на минуту задумалась. Что-то борется в ней сейчас, решил Лесняк. Что-то там в ней столкнулось. Вон даже слезинки в глазах появились. Тяжело ей, бедолаге. С одной стороны – мать, уже привыкшая к такой жизни, с другой – совесть. Понимает ведь: не по той дорожке идет, сворачивать надо. Понимает или нет?

– Натка!

Она освободилась из его рук и с горькой усмешкой сказала:

– Эх ты, рыцарь! «На руках буду носить, одену, как царицу!..» Интересно знать, за какие такие шиши одевать меня, как царицу, собираешься? Или у тебя в Госбанке открытый счет? Придешь, подпишешь чек, распорядишься: «Выдать двести пятьдесят рублей ноль-ноль копеек на мелкие расходы». Так, что ли?

Виктор промолчал. Не потому промолчал, что ему нечего было ей ответить. Он неожиданно почувствовал, как что-то в нем вдруг стало обрываться, как что-то теплое начало застывать. Торгуется Натка… Наверное, когда тюльпаны с матерью продает, тоже торгуется. Он представил себе Натку на рынке в цветочном ряду, по-соседски с бабами-торговками, шумливыми, бесстыжими, нахальными… «Свежие тюльпанчики, пиончики, хризантемы!.. Вот этот букетик, в целлофанчике, три пятьдесят… Нет, дешевле не будет. Сказано – не бу-дет!..»

Представил себе Натку в таком виде – и даже физически почувствовал отвращение. Медленно поднял глаза, боясь увидеть перед собой обыкновенную бабу-торговку с мокрыми от воды руками, на которых прилипли увядшие лепестки. Однако Натка оставалась такой же красивой и ничуть не была похожа на бабу-торговку. Схватить бы ее и унести куда-нибудь подальше, хоть на край света, хоть на Северный полюс, где нет ни теплиц, ни тюльпанов. Пусть себе кричит, бьется, бесится – все равно он ее не отпустит…

Она вдруг сказала:

– Знаешь, о чем я сейчас думаю? Мне почему-то кажется, что ты рисуешься. Не совсем рисуешься, но все же… Хочешь показать себя этаким кристально честным человеком, борцом за чистую мораль. Глядите, мол, люди, на шахтера Виктора Лесняка, какой он есть человек! А, Витя? В точку попала? Дескать, Степанида Михайловна и ее дочь – это пережитки, жаль только, что они сами этого не сознают. И жаль, что они не стыдятся честных людей.

Наталья приблизилась к нему вплотную, и он увидел, как она тяжело и прерывисто дышит – может быть, от гнева, может быть, от обиды.

– А ты сам-то стыдишься честных людей? Сколько раз тебя таскали в милицию? Думаешь – не знаю? Все о тебе знаю. Все, Витенька! И такой ты вот забурунный мне и по душе пришелся. Не чистоплюй какой-нибудь. Чистоплюев я на своем веку повидала – тошно от них Каждый норовит меня в мою же грязь ткнуть учись, мол, как правильно жить. А копнись в такой душонке – сами по уши в грязи. Только умеют незапачканными казаться.

Она на минуту умолкла, будто задохнулась. Но он видел, что высказала Наталья еще не все. Что-то продолжало в ней бурлить. У нее даже лицо пошло ржавыми пятнами, словно накипь прорывалась наружу. Она приложила ладони к щекам, закрывая от него эти ржавые пятна. Сейчас, наверное, бросит ему такое, что он надолго запомнит. Может, чистоплюем назовет, каких немало видела на своем веку? Или еще что-нибудь похлеще?

Но она внезапно сникла, плечи ее опустились, руки обвисли, как у неживой, и вся она стала похожей на неживую – подуй ветер, и Наталья упадет наземь, упадет и больше не встанет. Виктор шагнул к ней, протянул руки, чтобы поддержать, но она сказала:

– Не надо. Я договорю. До конца. – И вдруг сама прильнула к нему, ткнулась головой в его грудь. – Витя, не уходи от меня. Слышишь? Нам будет очень хорошо. Думаешь, моя мать одна такая? Да ты походи по окраинам города, погляди. Увидишь еще и получше, чем у нас. И что? Что тут скверного? Мать ведь правильно говорит: хлебом единым человек сыт не будет. К хлебу еще и масло нужно, и еще кое-что… Правильно? Брось свою шахту, найдем работу полегче и будем жить припеваючи. Слышишь? Кому нужна твоя мораль? Кому? Я ведь по-настоящему полюбила тебя, зачем же нам ссориться из-за пустяков? Ты ведь не уйдешь от меня?

…Но Лесняк ушел. Совсем ушел. Долгое время тосковал, ходил угрюмый, насупленный, злой. Если бы было можно, он и на людей не глядел бы, будто они в чем-то были перед ним виноваты, будто не по собственной воле он не шагнул навстречу своей судьбе, а люди помешали ему это сделать.

И каждый день, каждую минуту вспоминал о Наталье. Точно наяву видел эту проклятую теплицу, где ему в ту ночь было так хорошо А перед сном, стоило лишь закрыть глаза, как сразу же слышался голос Натальи: «Не уходи от меня, Витя. Не уходи. Слышишь?»

Недели через две она написала ему большое письмо. Если он передумает, если выбросит из головы свою дурацкую мораль, она будет рада встретиться с ним и… И ее дом станет его домом. Разве у нее плохая мать? Степанида Михайловна будет заботиться о кем, как о родном сыне, писала Наталья. Она это умеет. У нее большая и добрая душа. И Виктор ей очень понравился. «Втроем станем жить, как в раю, – говорит мать. – И Витю из шахты вытащим немедленно. Зачем ему глотать угольную пыль и подвергать свою жизнь опасности? Проживем и без шахты…»

Сто раз, если не больше, Виктор перечитывал это письмо. И только однажды, когда его особенно захлестнуло теплое чувство к Наталье, он подумал: «Пойду. А там поглядим, кто кого и откуда вытащит: они меня из шахты или я их из теплицы». День собирался, неделю, две. И никак не мог решиться. «Разве таких переделаешь? – размышлял он с горькой усмешкой. – В крови у них это – нажиться, выторговать лишний рублик. Задохнусь я с ними, засохну…»

И мало-помалу чувства его начали остывать, а вскоре он уже и сам подсмеивался над собой: «Ну и дура ж ты мамина, от какой жизни отказался! Стоял бы на колхозном рынке рядом с Гогой и Степанидой Михайловной, кричал бы во весь голос: «Лучшие в мире хризантемы, тюльпанчики и пиончики, три с полтиной за букетик в целлофанчике! Дешевле? Не будет! Не бу-дет!»

И вот совсем недавно он вновь встретился с Натальей. Шел вечером по городскому парку – в новом коричневом костюме из японского крепа, рубашка – белее снега, начищенные до солнечного сияния туфли, и сам необыкновенно свежий, будто вымытый чистым вечерним воздухом. На душе тоже легко – шахтер Лесняк остался честным шахтером и чихать ему сто тысяч раз на легкую жизнь, шахту свою он и на миллионы не променяет. И никакая тут для него не мораль, это у него тоже в крови, как теплица в крови у Степаниды Михайловны и ее красавицы дочки.

– Привет, Виктор!

– Здорово, Лесняк!

– Здравствуй, Витя!

Десять человек пройдет – пятеро из них обязательно с Виктором Лесняком раскланяются: друзья, знакомые, приятели. Свои люди. Рабочий класс. Трудовой народ. Шахтеры, девчата с хлопчатобумажного комбината, шахтостроители, шоферы… И ему не стыдно смотреть в их глаза – честный человек гуляет по городскому парку после трудового дня, рабочий забоя Виктор Лесняк дышит свежим воздухом.

– А-а, товарищ Лесняк! Рад встрече на нейтральной территории!

Лейтенант-милиционер дружески протягивает руку, здоровается. Тот самый лейтенант милиции, который два месяца назад писал на Лесняка протокол по поводу «допущенного гражданином Лесняком нарушения порядка в общественном месте». А вот здоровается и по-приятельски улыбается и идет рядом, расспрашивая о работе. Почему так? Да потому, что он тоже знает: товарищ Лесняк по-настоящему честный человек, не тунеядец какой-нибудь, не хапуга, не торгаш…

– Ну, желаю всех благ! – говорит лейтенант. – Тороплюсь. Привет товарищу Тарасову.

И вдруг Лесняк слышит:

– Виктор!

Он продолжал идти, не оглядываясь, хотя уже узнал голос Натальи. Мягкий, немножко, кажется, грустный голос. На мгновение что-то внутри у него обрывается, словно он почувствовал внезапную боль. Зачем Наталья его окликнула? О чем они будут говорить?

– Виктор!

Точно только сейчас ее услышав, он останавливается и поворачивается к Наталье. Вначале даже не сразу поверив, что это она. Заметно похудела, стала бледнее, и глаза не такие живые, как раньше. Болела, наверное, или с матерью что-нибудь…

– Здравствуй, Ната, – сказал он. – Сколько лет, сколько зим. Гуляешь?

Ему хотелось придать своему голосу этакое безразличие или игривость, словно ничего между ними и не было. Могли же они когда-то вот так: «Привет, Витя!» – «Салют, Натка!» – «Как жизнь?» – «Порядок». – «Ну, будь, Витя!» – «Будь, Натка!» И все. И разошлись. Попробовать и сейчас так?

– Как жизнь, Натка?

Она все поняла. Невесело усмехнувшись, сказала:

– Не надо. Так, как раньше, ничего не получится.

– Пожалуй, – согласился Лесняк. – Как раньше – не получится…

– Давай посидим, – предложила Наталья. – Ноги что-то побаливают. Можно, я возьму тебя под руку? Так мне будет легче.

– Лучше я тебя, – заметил Виктор.

Они нашли уединенную скамью под высоченным кленом, сели чуть поодаль друг от друга, словно это расстояние между ними могло стать той чертой, которая помогла бы им держаться свободно и непринужденно.

Однако непринужденность не приходила, наоборот, с каждой минутой молчания они чувствовали себя все более и более скованно. Наконец с трудом, видимо себя пересилив, Наталья сказала:

– Я думала, что ты ответишь на мое письмо. Не захотел?

– Не захотел. Не о чем было тебе писать.

– Не о чем?

– Да.

– А я все время ждала. По нескольку раз на день заглядывала в почтовый ящик.

– Ты нездорова? – спросил Виктор. – Вид у тебя не ахти.

– Ждала, что напишешь хоть десяток слов. А раньше, до тебя, над письмами от мужчин вообще смеялась. Пишут, вздыхают, жалуются на одиночество, а мне смешно. Понимаешь?

Виктор в ответ лишь пожал плечами.

– Значит, не понимаешь. У меня к тебе было совсем по-другому. И сама не думала, что так получится. Так серьезно. И до сих пор не прошло. Не удивляешься, что говорю тебе об этом?

– Может, не надо об этом?

– Надо. Для меня. Чтоб легче стало. Только ты имей в виду: я тебе не навязываюсь. Даже если бы ты сейчас и согласился на что-нибудь, я все равно отказалась бы. Потому что я тебе действительно не пара. И ничего у нас с тобой не получилось бы. Я мещанка. Во всех отношениях. Меня и на самом деле засосало. Теперь трепыхайся, не трепыхайся – все равно не выберешься. Смешно? А ты не смейся…

Виктор и не думал смеяться. Первый раз слышал, как люди так говорят о себе. «Во всех отношениях мещанка». Пожалуй, это правда. Только почему ж ты стала мещанкой? Кто тебя ею сделал? Задавить бы того человека!

Точно угадывая, о чем он думает, Наталья продолжала, опустив голову и глядя в землю:

– Чудная она, наша жизнь. В старину как говорили, знаешь? «Неисповедимы пути твои, господи». Точно, неисповедимы. Мамашу свою люблю и ненавижу. Люблю, потому что не сомневаюсь, все делается для меня. Все ради меня. Ненавижу за то, что оплела она меня сладкой паутиной. С детства только и слышала: «Ты самая красивая, ты самая умная, ты самая, самая, самая…» Лучший кусок – мне, последний рубль – на меня, ручки я пачкать не должна, в общем, поставь трон, посади меня на него – королева…

– Я тоже думал, что ты королева, – без улыбки сказал Лесняк. – Гордая, недоступная, самая красивая. Знаешь, сколько времени меня тянуло к тебе? Сто лет! Человек я не трусливый, а сказать тебе об этом боялся. Потому что и у самого гордости хоть отбавляй. Всегда думал так: «Вот подойду к ней, скажу, что нравится, а она ответит: «Фью! Не такие, как ты, бегают за мной по пятам… Отваливай!» И тогда хоть удавись…

– У тебя сразу все остыло ко мне? – напрямик спросила Наталья.

– Не сразу, – признался он. – Да и сейчас не совсем забыл. Какая-то жалость осталась. Не к тебе. К тебе жалости нет. Ты прости, что я так вот, в лоб, как говорят. Жалость осталась ко всему, что могло быть, если б ты была другой… – Он немного подумал и добавил: – Настоящей…

– Да, ты не из тех, кто юлит, – проговорила Наталья. – Наверное, потому и почувствовала к тебе что-то большое…

– Как дальше жить думаешь? – спросил Виктор. – Так же?

– А уж это мое личное! – сразу как-то изменившись, сделавшись злой и колючей, ответила она. – И знаешь, что я тебе скажу? Не верю, что ты хоть вот настолько меня любил. И хочется верить – и не могу. Если б любил, не посмотрел бы ни на что. На все закрыл бы глаза…

Лесняк встал. Наталья хотела удержать его, даже руку к нему протянула, но он сказал:

– Зря ничему не веришь. Если ничему не верить – и жить не стоит.

И пошел прочь. Медленно, ни разу не оглянувшись…