Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)
Спускаясь в шахту, он по-прежнему испытывал хорошее волнение и ничуть этому не удивлялся: все здесь казалось таким близким, будто он только вчера снял горняцкую робу и в последний раз отцепил от каски «головку». Ему до сих пор хотелось полезть в лаву, врубиться машиной в пласт крепкого антрацита и почувствовать, как мускулы снова наливаются силой, почувствовать страшную усталость после упряжки, ту усталость, которая наполняет душу удивительным чувством твоей нужности в большой и сложной жизни.
Вся жизнь Министра была связана с угольной промышленностью, сколько он ее помнил. Еще мальчишкой, спустившись в шахту, – было это вскоре после окончания гражданской войны, и разрушенные, полузатопленные шахты многие в то время называли рудниками – он сразу понял: как бы ни сложилась его судьба, она будет судьбой шахтера. Ему говорили: «Эта жизнь – не для тебя. Ты по своей натуре – мечтатель, а о чем можно мечтать под землей? Упряжка за упряжкой, сырость и холод, мрак и постоянная угроза, что тебя в любую минуту может раздавить глыбой угля или породы, – разве тут есть место для какой-нибудь светлой мечты?»
Он не спорил. Все правильно. Упряжка за упряжкой, мрак и холод, вечная угроза… Его сверстники мечтали о далеких странах, о штормах сороковых широт и битвах с гуронами – коварными индейцами кровожадного племени. А о чем мог мечтать мальчишка-коногон, прислушиваясь к грохоту внезапно обрушившейся кровли?
Однажды на его глазах случилась страшная катастрофа. Он подогнал пустые вагонетки под погрузку, насыпал в торбу ячменя для полуслепой лошади, и сам, достав из ниши спрятанный тормозок, тоже решил подкрепиться. Разложив на куске породы пару картофелин, кусок хлеба, луковицу и завернутую в бумажку соль, он собрался было начать свою немудрящую трапезу, как вдруг услыхал дикий, полный ужаса и отчаяния крик. Мимо, к лаве, промчался десятник, потом пробежали рядом работающие взрывники. Бросив свой тормозок, побежал по темному штреку и он сам. Никем не замеченный, нырнул под берму[1]1
Берма – нависшая над выходом из лавы порода.
[Закрыть] и пополз по забою туда, где метались, как светлячки в ночи, шахтерские лампочки.
Вначале он ничего не понял. На кого-то, матерно ругаясь, кричал десятник, кто-то оттаскивал в сторону глыбы обрушившейся породы, кто-то полз в глубину лавы с кайлами в руках. А потом снова послышался такой же дикий, вселяющий в его душу ужас крик. И тогда он все увидел. Старый шахтер, которого все называли Макарычем, распластавшись, лежал на кусках антрацита, и правая нога его была придавлена огромной глыбой упавшей породы, наверное, уже раздробленная и изувеченная, но Макарыч, видимо, боли вгорячах не чувствовал и кричал потому, что кровля в выработанном пространстве быстро оседала, и старый шахтер понимал: не пройдет и трех минут, как на него обрушится тысячетонная масса, сомнет его и раздавит.
Глыбу старались раздробить, но она не поддавалась. От нее отлетали лишь мелкие осколки, и всем было ясно, что разбить ее на части и освободить из-под нее Макарыча не удастся. Теперь это понимал и сам Макарыч. Он больше не кричал и лишь смотрел на шахтеров сразу потускневшими и ставшими отрешенными глазами. А кровля все оседала, и, наконец, десятник сказал:
– Прости, Макарыч… Уходить нам всем надо, иначе погибнем…
Один за другим шахтеры начали отползать назад, и каждый из них только и мог сказать: «Прости, Макарыч…» Мальчишка-коногон закрыл лицо руками и молчал, оцепенев от ужаса и душевной боли за погибающего шахтера, не в силах сдвинуться с места, не в силах произнести хотя бы одно слово. Кто-то осторожно потянул его за плечо, сказав:
– Уползай, малец.
И в это время полуголый, со стекающими по груди и спине черными полосами пота, шахтер Рябко рванулся к Макарычу с топором в руках, стал около него на колени, быстрым шепотом проговорил:
– Макарыч, ноги все одно уже нету, размяло ее… Понял? Решай, брат…
Макарыч взглянул на него обезумевшими глазами, а потом мальчишка-коногон увидел, как по его щекам потекли слезы. Тоже черные, как струйки пота на спине и груди Рябко. Оседающая кровля уже дышала рядом, времени больше не оставалось. С усилием приподнявшись на левый локоть, Макарыч перекрестился и выдохнул:
– Руби!..
День проходил за днем, неделя за неделей, а мальчишка-коногон никак не мог избавиться от страшного видения, запечатлевшегося в его памяти: Рябко, как палач, взмахивает топором, мгновенно отшвыривает его в сторону и, подхватив Макарыча под мышки, тащит в глубину забоя. И в ту же секунду на то место, где только что лежал Макарыч, обрушивается кровля.
Через месяц он пошел к Макарычу домой. Старый шахтер лежал в маленькой полутемной спаленке, окно которой выходило во двор, где в это время зацветали вишни. Ветка, точно обсыпанная розоватым снегом, покачивалась на легком ветру, и Макарыч, глядя на нее, улыбался – красотища-то какая! В окне был виден кусок неба, и там кувыркалась пара белых голубей-вертунов – почти под самым облаком, медленно уплывающим на юг. Макарыч улыбался: «Гляди, что вытворяют вертуны! Славкины это голуби, внука моего…»
Там, где должна была быть правая нога, одеяло провалилось, и мальчишка-коногон все время поглядывал на это место, будто оно какой-то неведомой силой притягивало его взгляд. Макарыч, продолжая улыбаться, сказал:
– А мне и самому такое положение непривычное. Как там, на шахте, все в порядке?
Еще раз взглянув в окно, Макарыч вдруг привстал, скрутил «козью ножку» и, набив ее самосадом и задымив, проговорил:
– А ты, сынок, шахту бросай – пропадешь, погибнешь. Она, брат, шахта то есть, не разбирается – старик там уголь долбит или такой вот, как ты, пацанок. Ей все одно, понял? Мне еще повезло: без ноги, как-никак, жить можно. А то придавит – и каюк! Сколько нашего брата-шахтера в забоях да в штреках позавалило, знаешь? Ухнет-ахнет, и нету человека. А жизня – она одна, ее беречь надо. Так что, сынок, мой тебе совет один – кончай с шахтой. Может, и придет такое время, когда шахта подземным адом не будет, да сдается мне, что придет оно не дюже скоро. А сейчас уходи… Уйдешь – жить будешь…
Нет, он не ушел. И не стал мальчишкой менее мечтательным, чем был прежде. Но теперь он мечтал совсем о другом, о более ему близком и понятном. Чужие страны, штормы сороковых широт, гуроны и могикане – все это далеко, все это забава. Вот увидеть бы когда-нибудь своими глазами шахту, залитую светом, увидеть бы чудо-машину, которая сама вгрызалась бы в пласт антрацита и рубила его, а человек лишь управлял бы ею, сидя в безопасном месте… А если бы настоящий поезд под землю, чтоб не смотреть в страдальческие глаза полуслепой лошади, а если бы вместо деревянных стоек, поддерживающих кровлю, что-нибудь другое, более надежное – не было б тогда страшных катастроф, о которых нельзя забыть.
К счастью, он понимал: можно всю жизнь мечтать о самом благородном и возвышенном, да так и умереть, ни на шаг не приблизив свою мечту к реальной действительности. А какой прок от людей, думал он, если они мечтают о несбыточном? Пустые фантазеры, бездельники, их и за людей-то всерьез принимать нельзя. Каждый человек должен вложить хотя бы один кирпичик в тот дом, где он живет, иначе ему не положено даже переступать порог этого дома. И если такого кирпича у тебя нет под рукой, ты должен его найти. Найти во что бы то ни стало. Где и как – это уже твое дело: будешь искать – найдешь обязательно.
Раз и навсегда связав свою судьбу с шахтерами, он перед своей собственной совестью присягнул: все, что у него есть – и разум свой, и волю, и каждую минуту жизни, – он отдает тем, к кому с детства прикипел душой – шахтерам. Пускай это будет лишь капля, пускай это будет лишь едва заметная кроха, но все равно он что-то для них сделает. Что – он пока не знал. Макарыч говорил: «Может, и придет такое время, когда шахта подземным адом не будет, да сдается мне, что придет оно не дюже скоро…» Если он хоть на час приблизит это время – жизнь будет прожита не зря.
…О нем говорили: это – человек одержимый.
Говорили об этом с разными интонациями. Одни вкладывали в эти слова глубочайшее уважение, другие – иронию, третьи – страх. Министр никому не прощал даже самой малейшей проволочки, если дело касалось внедрения нового механизма, облегчающего или в какой-то мере обеспечивающего безопасность работы шахтера. Он, со свойственной ему прозорливостью и мудростью государственного деятеля, первым поднял вопрос о научно-технической революции в угольной промышленности и решал эту задачу с настойчивостью человека, который далеко смотрит в будущее.
Научно-техническая революция – это перевооружение. Это новые и новейшие механизмы, электроника и кибернетика, неуклонный рост производительности и максимальная безопасность работы горняков…
Научно-техническая революция – это четкая работа машиностроительных заводов и их тесный контакт с научно-исследовательскими и проектно-конструкторскими институтами. Все, казалось бы, ясно, как белый день. И вдруг по решению высших инстанций Гипроуглемаш, тот самый Гипроуглемаш, который поставлял шахтам всю технику и который был составной частью промышленности, отдают Министерству тяжелого машиностроения. Удар болезненно ощутимый. Минтяжмаш сам устанавливает планы: выпустить столько-то новых струговых установок с комплексами, столько-то комбайнов, столько-то машин для проходчиков. Наверху эти планы утверждают, и машиностроители их выполняют. И даже иногда перевыполняют. Ура-ура! А что это за планы?
Начальники комбинатов, управляющие трестами и директора шахт слезно молят: дайте струги, дайте комбайны, замените проходческую технику!
– Нету! – сочувственно разводя руками, говорят снабженцы. – Вместо сотни машин Минтяжмаш изготовил десять. По своему плану. Который выполнил.
Часто Министру казалось, будто его загнали в угол. В угол, огражденный барьером. Министр оставался таким же внешне спокойным, но внутреннее смятение подтачивало его силы. Он не хотел, чтобы они растрачивались впустую, – искал выход, но не всегда находил. Он, конечно, верил: логика вещей все поставит на свое место. Поставит рано или поздно. Но что такое – «рано» и что такое – «поздно»? Год, два, десять лет? У времени, к несчастью, необратимый процесс – исчезнувшая минута никогда не возвращается. Древняя, как мир, истина.
* * *
До начала совещания оставалось десять минут.
Эти десять минут Министр хотел побыть наедине с самим собой.
По-молодому подтянутый, собранный, с фигурой спортсмена – легкий, подвижный, внешне не чувствующий тяжести лет, – он подошел к окну и, настежь его распахнув, стал смотреть на предвечернюю Москву.
Она всегда вызывала в нем какое-то непонятное чувство раздвоенности, в котором он не мог до конца разобраться. Кажется, он по-настоящему ее любил – любил смешение древней, будто даже пахнущей стариной архитектуры и скованного сталью и бетоном модерна, у него становилось теплее на душе, когда он смотрел на вечно куда-то спешащих, постоянно пребывающих в суете москвичей, но в то же время он без всякого сожаления мог покинуть столицу и ни разу о ней не вспомнить, будто не было ничего такого, что его к ней привязывало. Иногда ему даже казалось, что здесь, в Москве, человеку должно чего-то не хватать: может быть, широты простора, может быть, воздуха – настоящего степного воздуха, от которого так здорово кружится голова.
Правда, однажды, находясь в командировке в Соединенных Штатах и как-то бродя по Нью-Йорку, он вдруг почувствовал необыкновенно острый приступ тоски по своей Москве, почувствовал так сильно, что и сам этому удивился. Рядом с ним кто-то из членов делегации сказал:
– Черт подери, на фото небоскребы почему-то совсем не впечатляют, а вот смотришь на них вблизи – трогает. И невольно думаешь о гениальности не столько человеческого разума, сколько человеческих рук!
А он неожиданно вспомнил зал Чайковского, Красную площадь и собор Василия Блаженного, и все это показалось ему настолько родным и близким, что он невольно вздохнул и с грустной улыбкой проговорил:
– А дым отечества мне сладок и приятен…
Приехав же на родину и покинув на несколько дней Москву, он опять ни разу о ней не вспомнил, ни разу по ней не затосковал и после, поймав себя на этой мысли, объяснил себе как можно проще: «На родине и маленький хуторок, и столица – одинаково близки душе русского человека».
…В кабинет один за другим начали входить начальники управлений и отделов министерства. Молча рассаживались вокруг длинного стола, молча раскрывали свои папки, извлекая из них нужные бумаги. Вообще-то на совещаниях у Министра записями старались не пользоваться: он считал, что каждый ответственный работник обязан главные вопросы знать на память, и когда кто-нибудь из них постоянно заглядывал в бумажку, Министр недовольно морщился. Но все же для страховки такие бумажки необходимо было иметь под рукой. Лишь Арсений Арсентьевич Бродов, у которого память была почти феноменальной, всегда приходил с пустыми руками. «Все у меня вот здесь, – говорил он, улыбаясь, показывая на свою крупную, породистую голову. – У меня тут полочки, где все размещено в хронологическом порядке».
Однако даже он сегодня кое-что прихватил: на совещании стоял вопрос о наращивании темпов технического перевооружения промышленности, и Бродов знал, что Министр потребует от отделения по этому вопросу точных данных.
Нельзя сказать, что Арсений Арсентьевич испытывал какой-то страх, но совсем не волноваться он не мог: с тех пор, как Батеев привез ему чертежи «УСТ-55», прошло более трех месяцев, а окончательного решения – быть или не быть струговой установке в серии – еще не принято. И не принято такое решение исключительно по вине Бродова, хотя сам Арсений Арсентьевич виноватым себя не считал. Уже через неделю после того, как Батеев покинул Москву, Бродов попросил своего приятеля из Министерства тяжелого машиностроения – инженера Коробова (великолепного, по мнению Бродова, специалиста в области угольной техники и замечательного конструктора) помочь ему разобраться в некоторых деталях, вызывающих у него сомнения.
Коробов откликнулся на просьбу Бродова с подозрительной поспешностью, и будь Арсений Арсентьевич человеком более прозорливым, такая поспешность могла бы его насторожить. Но он, услышав в ответ, что его приятель будет у него через несколько минут, лишь удовлетворенно улыбнулся: вот, дескать, что такое настоящие товарищеские отношения, – люди бросают свои неотложные дела и стремглав спешат на помощь!
Такому действительно опытному инженеру, как Коробов, разобраться в чертежах струговой установки не составляло особого труда. И не составляло особого труда понять: Батеев и его конструкторы нашли оригинальные решения, и хотя в этих решениях есть уязвимые места, «УСТ-55» в сочетании с комплексом – это шаг вперед, и шаг довольно-таки крупный. На тонких пологих пластах комплекс должен проявить себя в полную меру, и никаким комбайном его не заменить. Но… Черт побери, сам Коробов вот уже более года работает почти над такой же схемой! Работает с полной отдачей сил, весь свой талант конструктора вкладывая в идею, которая – он в этом уверен! – при ее осуществлении принесет огромную пользу делу и немалую славу ему самому.
Правда, в том решении, которое Коробов принял за основу, тоже есть уязвимые места, и конструктор их ясно видит, но еще не знает, каким путем идти, чтобы найти выход из создавшегося тупика. А батеевцы этот выход нашли, и если бы их схему соединить со схемой Коробова, уязвимых мест не осталось бы ни у них, ни у него.
В первое мгновение такая мысль у Коробова и возникла предложить Батееву сотрудничество, объединить свои и его силы и таким образом без помех и проволочек довести дело до конца. Это будет честный ход, никто Коробова ни в чем не упрекнет, никто не заподозрит, будто он примазался в соавторы. И, главным образом, не заподозрит в этом Коробова и сам Батеев: он сразу увидит, что Коробов много и плодотворно работал и что его схема не только дополняет схему Батеева, но и устраняет в ней те пробелы, которые Батеев или не замечает, или тоже не знает, как их устранить.
Однако, поразмыслив, Коробов вынужден был от этой мысли отказаться. Во-первых, решил он, вряд ли Батеев пойдет на подобное сотрудничество: он первым дал заявку и, следовательно, приоритет принадлежит ему. Кроме того, у Батеева, как Коробову хорошо известно, довольно сильный коллектив, и можно не сомневаться, что рано или поздно Батеев со своими конструкторами доведет дело до конца. Опыт подсказывал Коробову, что для этого много времени не потребуется.
Во-вторых, не так-то просто было отказаться от надежды по-настоящему о себе заявить и поставить свое имя в ряд тех, кто уже давно взобрался на Олимп. В последнем решении ЦК партии остро ставился вопрос о техническом перевооружении угольной промышленности, и Коробов отлично понимал: именно сейчас настало время выйти из тени, в которой он пребывал.
Он немало лет проработал в угольной промышленности, и хотя многие считали его талантливым инженером, добиться значительных успехов не смог. То ли в нем не было настоящего огня изобретателя, то ли по какой другой причине, но все как-то так получалось, что ему ни разу не удалось заставить заговорить о себе, пусть бы даже в близких кругах. И когда заводы Углемаша, на одном из которых работал Коробов, передавались в Министерство тяжелого машиностроения, он воспрянул духом: там – масштабы, там – широта, там он обязательно развернется и обязательно себя покажет.
Но время шло, а успех не приходил. И он даже сам не заметил, как стал завистливым, озлобленным человеком, готовым на все, лишь бы не сойти со сцены…
И вот эта батеевская «УСТ-55». Может быть, теперь-то Коробову и повезет? Не воспользоваться возможностью сразу шагнуть далеко вперед было бы, думал Коробов, преступлением перед самим собою.
И он принял определенное решение: сделать все от него зависящее, чтобы убедить Бродова – «УСТ-55» если и не мертворожденное дитя, то, по крайней мере, настолько слабое и недоразвитое, что ходить оно начнет очень и очень не скоро. Напирая на те самые уязвимые места в схеме, которые вызывали сомнения и у Бродова, Коробов говорил:
– Вот уж истинная народная мудрость: «Поспешишь – людей насмешишь». Не могу поверить, что Батеев сам не видит своих просчетов. Наверняка решил воспользоваться конъюнктурой – я говорю о постановлении ЦК – и подсунуть тебе свой черновик. А добела, мол, доведут другие, никто, дескать, в такое время не позволит тянуть волынку.
– Значит, ты считаешь, – спросил Бродов, – что это только черновик? Или вообще батеевская идея неприемлема?
– Нет, почему же! Сама идея очень интересна и по-своему оригинальна. Но ты же сам видишь: до воплощения этой идеи в металл еще страшно далеко. – Коробов засмеялся. – Скажи, Арсений, для чего ты меня позвал? Проверить мою эрудицию? Или действительно сомневался и решил посоветоваться?
– Честно – хотел проверить себя. Знаешь, сейчас в таких вопросах ошибаться нельзя – голову отвернут, как курчонку… Может, снова вызвать Батеева, а? Напишем пространное заключение, пускай человек поработает. У него, между нами, весьма светлая голова, он своего добьется. Решено?
Коробов долго не отвечал. Думал. Сказать Бродову прямо и честно? Принести и показать ему свою работу? Убедить, что его, Коробова, идея ближе к реальности и надо ставить на нее? В конце концов Бродов ничего не теряет: и тут не все готово, и там. И тут и там предстоит работа. Бродов, можно надеяться, не увидит, что Батеев продвинулся значительно дальше, чем Коробов, вот этим и воспользоваться. А в том, что он, Коробов, возьмет из идеи Батеева какое-то зерно, греха не будет. Зерно – это только зерно и ничуть не больше. Государство же все равно выиграет – машину Коробов создаст отменную.
Бродов долго не упирался. Человеком он был добрым, мягким, покладистым. Кто же еще друзьям пойдет навстречу, как не друзья? Да и недаром же умные люди на Востоке придумали пословицу: «Если ты однажды подставишь другу плечо, он обязан дважды подставить тебе свою шею…»
3
Министр говорил:
– В восточной части Донецкого бассейна – да и не только там! – незначительная мощность угольных пластов требует быстрейшего перехода к узкозахватной технике и особенно к комплексным струговым установкам. Это должно быть ясно каждому инженеру, каждому конструктору и каждому нашему ученому.
Должно быть ясно! – Министр сделал ударение на слове «должно» и несколько секунд помолчал, почему-то глядя на Бродова. – Но, к сожалению, не все это понимают. Иначе откуда такая, мягко выражаясь, пассивность, откуда такая инертность? За последнее время мы почти не создали ни одной толковой струговой установки для тонких пластов, и я не чувствую, чтобы некоторые товарищи, которым надлежит этим делом заниматься, были очень озабочены… Или я ошибаюсь? Может быть, я не до конца в курсе того, что делается в этом направлении?
Он опять взглянул на Бродова, и тот невольно втянул голову в плечи, точно ожидая удара. И подумал: «Почему он смотрит именно на меня? Или ему стало известно о батеевской установке? Если это так, то моя песенка спета…»
Дело в том, что Коробов, убедив Бродова не торопиться с выводами по решению вопроса о струговом комплексе Батеева, сам до сих пор не продвинулся вперед ни на шаг. Позаимствовав кое-что из батеевской идеи, он не смог сочетать этого со своей собственной – слишком разными оказались замыслы, слишком несовместимыми были изначальные варианты схем механизмов. В конце концов Коробов должен был признаться самому себе, что задача, которую он хотел решить легко и быстро, не решалась вообще. Коробов стал перед альтернативой: или совсем отказаться от сочетания двух схем и создавать установку по схеме Батеева, кое-как завуалировав плагиат, или продолжать работать по своему первоначальному замыслу. Плагиата Коробов боялся пуще огня, прекрасно понимая, что будет разоблачен, поэтому решил работать по собственному варианту. Бродова он попросил не торопить его, заверив, что дело у него идет к концу. А конца этого он не видел и сам, хотя и надеялся: придет время и его осенит. Разве так не бывает?..
Министр между тем продолжал говорить о крайней необходимости мобилизовать все усилия работников угольной промышленности на то, чтобы уже в ближайшее время шахты получили новые струговые комплексы и другую узкозахватную технику. Он предупреждал: тот, кто вольно или невольно станет на пути технического перевооружения, на снисхождение может не рассчитывать. На объективные и субъективные причины тоже – таких причин не должно быть. Кивать на помехи со стороны Минтяжмаша также позволено не будет – их надо устранять, а не прятаться за их ширину.
И еще Министр говорил о том, что в период научно-технической революции неизбежны конфликты, неизбежна борьба нового со старым и на этот факт никто не имеет права закрывать глаза. Именно в такие периоды, подчеркивал Министр, раскрываются человеческие характеры, на передний план выходят настоящие таланты и в то же время на поверхность всплывает шелуха. Всемерно поддержать первых и беспощадно очиститься от вторых – немаловажная задача…
Бродов вытащил из кармана платок и поспешно вытер влажный от испарины лоб. В кабинете было прохладно, и на Арсения Арсентьевича невольно обратили внимание. Кто-то чуть слышно хмыкнул, кто-то едва заметно улыбнулся. Бродов взглянул на Министра: заметил что-нибудь он или нет? Кажется, нет. И слава богу. Надо взять себя в руки и перестать нервничать. Арсения Арсентьевича все знают, как человека уравновешенного, спокойного, довольно-таки авторитетного. И не к лицу ему выдавать своего волнения, пусть оно даже и не беспричинное. Коробов, идиот, все-таки изрядно подвел. Реши Бродов вопрос в пользу Батеева, наверняка были бы уже результаты. И можно было бы на этом совещании кое о чем доложить Министру. А о чем докладывать сейчас? Бродов даже не в курсе, чем Батеев в настоящее время занимается. Ждет решения вопроса? Или, отчаявшись, вообще ничего не ждет?
Арсений Арсентьевич, размышляя, долгое время не слышал, о чем говорил Министр. Но, когда до его сознания дошла фраза: «С сегодняшнего дня все поступающие из наших институтов документы, касающиеся работ над новыми механизмами, я требую без промедлений представлять лично мне с заключениями и необходимыми рекомендациями», он вдруг с облегчением вздохнул. «С сегодняшнего дня…» А документы от Батеева поступили более трех месяцев назад. Значит, их можно не представлять. И, пожалуй, нет никакой необходимости обрушивать свой гнев на Коробова: во-первых, он совершенно правильно указал на слабые места батеевской схемы и, во-вторых, вряд ли стоит сомневаться в том, что сам Коробов в скором времени закончит свою работу. И тогда ему, Бродову, будет о чем доложить Министру…
* * *
Вначале Батеев действительно испытал чувство, похожее на отчаяние. Проходил день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, а ответа из Москвы он не получал. Он написал Бродову одно письмо, затем второе – Бродов молчал. Решать подобные вопросы по телефону Петр Сергеевич считал нецелесообразным, ехать же в Москву без специального вызова он не хотел.
И тогда у него внезапно возникла мысль изготовить опытный экземпляр установки на институтском заводишке на свой страх и риск. Вначале он эту мысль отогнал – слишком уж нереальной и дерзкой она ему показалась. Будут ведь затрачены немалые средства, уйдет уйма времени, приостановятся другие работы… Нет, конечно, на этот шаг идти нельзя. Авантюрный он, этот шаг, и в случае неудачи голову снимут в два счета…
– А почему, собственно, авантюрный? – Батеев, когда ему приходилось решать какие-нибудь важные вопросы, начинал спорить с самим собой. – Разве риск – это авантюра? И разве у меня нет уверенности в успехе? В конце концов, я – директор института, я обязан экспериментировать, обязан доводить дело до конца. А насчет снятия головы… Черт с ней, с головой, если она не тянет – пускай снимают, такую голову не жалко…
Конечно, для подстраховки он мог посоветоваться с начальником комбината, мог обратиться в райком и в горком партии. Там работали люди, которых Батеев давно знал и которые – он нисколько в этом не сомневался – наверняка окажут поддержку. И первый секретарь райкома Антонов, и первый секретарь горкома Евгеньев – горные инженеры, на партийную работу пришли из шахт и все, что так или иначе было связано с шахтами, принимали очень близко к сердцу. Не проходило и недели, чтобы кто-нибудь из них не явился к Батееву в институт узнать, как идут дела, чем они могут ему помочь. Надежные люди, настоящие партийные работники, которых Батеев искренне уважал.
Возможно, именно потому, что он испытывал к ним такое уважение, Батеев решил до поры до времени не сообщать им о своем замысле. Заранее зная, что они его поддержат и, следовательно, возьмут львиную долю ответственности на себя, Батеев не хотел ставить их под удар. Если придется за что-то расплачиваться, он расплатится и один.
И колесо закрутилось. Опять наступили бессонные ночи, опять пришли надежды и разочарования, радость удач и горечь просчетов. Хотя Батеев иногда с гордостью говорил: «наш завод», завод этот был скорее похож на кустарную мастерскую. Далеко не новое оборудование, теснота, примитивные условия для экспериментальной работы – где уж тут размахнуться! Благо еще на заводе работают настоящие энтузиасты, люди, которым незачем объяснять, как важно все, что они делают. Молодой паренек-токарь повесил над своим станком «транспарант»: «УСТ-55» – в жизнь!» Кажется, наивно, но простые слова эти ни для кого не остались пустым звуком. Инженеры, конструкторы, рабочие отнеслись к идее Батеева так, словно создание струговой установки на своем заводишке было для них не только делом чести, но и задачей государственной важности – задачей, от решения которой очень многое зависит в вопросах технического прогресса…
И вот пришло время, когда первый экземпляр «УСТ-55» водрузили на стенд. Кабинеты института опустели, жизнь там замерла, а на заводе негде упасть яблоку. Но тишина. В одно и то же время и напряженная, и тревожная, и… праздничная. Петр Сергеевич Батеев – немного бледный, взволнованный – еще раз смотрит на свое детище и, наконец, подает команду:
– Пускай!
Черное тело струга вздрагивает, резцы прижимаются к пласту угля, и первые глыбы антрацита падают на решетки. Проходит минута, другая, проходят и двадцать, и тридцать этих долгожданных минут – «УСТ-55» продолжает работать. И лишь теперь Петр Сергеевич отходит в сторону, садится на какой-то ящик и украдкой тянется рукой к сердцу. Странно, но вот только сейчас он и почувствовал, как до предела измотался. Кажется, случись в это мгновение какая-нибудь беда со стругом, остановись он хоть на секунду – и вместе с ним остановится сердце Батеева…
Но струг продолжает работать…
