Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)
– А цепи, между прочим, есть! – неожиданно сказал Лесняк. – У Кирилла Александровича Каширова. В загашничке. Своими глазами видел. Не даст? Как ты думаешь, Павел?
Павел теперь и сам вспомнил: у Кирилла действительно есть в запасе почти новая скребковая цепь. Увидев ее, Павел тогда еще спросил:
– Зачем прячешь ее, Кирилл? На других участках люди бедствуют, а ты…
Кирилл поморщился, окинул Павла критическим взглядом и ответил:
– Если ты мне разрешишь, я сам присмотрю за своим хозяйством. И сам решу, что мне надо, а чего – не надо. Разрешишь? Или все-таки будешь настаивать, чтобы начальник участка инженер Каширов исполнял распоряжения члена шахткома?
Глава пятая
1
Кирилл никак не мог понять: рад он уходу с его участка Павла Селянина или нет? Казалось бы, к этому, хотя и не столь важному, событию он должен был отнестись с чувством удовлетворения. Разве Павел не мозолил ему глаза? Разве мало он в свое время попортил ему крови? Взять хотя бы факт с заметкой в газете… Или тот случай, когда Павел схватил его за руку с липовыми замерами в лаве… Да мало ли их было, мелких и крупных стычек, мешающих им обоим нормально жить и работать! И не сам ли Кирилл Каширов в недалеком прошлом просил Селянина: «Уйди на другую шахту… Или, на худой конец, перейди на другой участок – нам обоим будет лучше…»
И вот Селянин ушел. Гип-гип ура?.. Но почему-то ура Кириллу кричать не хочется. Почему? Он что, вдруг ощутил без Павла Селянина пустоту? Затосковал без своего друга детства? Или, может, его вдруг кольнуло сознание того, что вот и настало время, когда Павел потихоньку-полегоньку начал карабкаться в гору? Черт побери, себе-то Кирилл может откровенно признаться, что Селянин совсем не дурак и что при желании он далеко пойдет. Как далеко – Кирилл еще не знает, но чует: если его ничто не остановит, если он случайно не споткнется – удержать его никто не удержит.
В первое мгновение, когда к Кириллу пришла эта мысль, он постарался отогнать ее прочь: господи боже мой, неужели Кирилл Каширов может испытывать что-то похожее на болезненную ревность к лишь предполагаемой карьере Пашки-неудачника? Неужели он может бояться подобного рода соперничества? Смешно. Смешно до нелепости! Сказать об этом Иве – та искренне удивится: «Как это так, Кирилл? Ты – сильный, всегда уверенный в себе человек – и вдруг такое смятение!..» Или не удивится? Спрячет за безразличием свою тайную радость («Ага, наконец-то ты понял, что Павел – это тоже сила!») и скажет: «Ну ты это зря, Кирилл. Куда уж ему до тебя…»
Павел пришел к нему вечером. Прямо домой. Ива – в скромном домашнем халатике, с еще влажными после душа волосами – открыла дверь и воскликнула:
– Павел? Какими судьбами?
Павел улыбнулся:
– Разве, для того чтобы навестить друзей, нужно вмешательство судьбы? Рока?
– Рок – это всегда что-то злое, – услышал он голос Кирилла из соседней комнаты. – А вот провидение – это совсем другое…
Кирилл вышел и протянул руку:
– Ну, здравствуй, беглец. Беглец – это ведь звучит мягче, чем штрейкбрехер, я правильно понимаю? – Кирилл засмеялся, хлопнул Павла по плечу. – Да ты не морщи свой умный лоб, я шучу… – И – к Иве: – У Павла великолепный нюх: пришел тютелька в тютельку к обеду и будто заранее знал, что́ у меня есть. Сказать ему, Ива, или сюрпризом? Ладно, так и быть – скажу. Настоящую «Столичную», а не какую-нибудь там «Экстру» с весны прошлого года настаивал на почках черной смородины. Помню, шел снег, ветер гнал поземку, за окном – хмурая непогодь, и в это время я открыл свой эликсир. Скажи, Ива, что мы в ту минуту почувствовали?
– Весну, – улыбнулась Ива. – Правда, Павел, весну.
– Слышишь? В комнату будто ворвалась настоящая весна.
– Плагиат! – сказал Павел. – Это же по моему рецепту, Кирилл! А мне он достался по наследству от отца.
– Да ну? Слышишь, Ива, оказывается, я изобрел велосипед. Черт возьми, а я-то все это время думал удивить мир своим великим открытием. Мечтал, что благодарные потомки когда-нибудь скажут: слава Кириллу Каширову, который не много преуспел на поприще инженера-горняка, зато внес неоценимый вклад в дело усовершенствования алкогольных напитков! Слава ему и еще раз слава!
Кирилл был необычно оживлен. Помогая Иве накрывать на стол, он беспрестанно смеялся, балагурил, поминутно останавливался около уютно устроившегося в мягком кресле Павла, о чем-нибудь у него спрашивал и, не давая тому ответить на вопрос, сам же, смеясь, отвечал и снова устремлялся то к буфету, то на кухню. Хорошо зная Кирилла, Павел невольно все больше настораживался. Ива, украдкой поглядывая на мужа, тоже, кажется, испытывала тревогу, хотя и старалась ее не показать.
Наконец они сели за стол. Кирилл разлил по рюмкам свой «эликсир» и, прежде чем выпить, сказал:
– За то, чтобы ты не споткнулся, Павел. Карьера – это как дорога в гору: чем выше взбираешься, тем труднее. И камней больше, и завалов. Не споткнешься?
Павел выпил, на секунду-другую закрыл глаза, помолчал, словно про себя оценивая достоинства настоянной водки, и лишь потом проговорил:
– Великолепно. Ты превзошел учителя, Кирилл. Действительно, ощущаешь весну… Слава тебе и еще раз слава…
Ива тоже выпила.
– В свой предсмертный час, – сказала она, – я попрошу дать мне рюмку такого божественного напитка. Чтобы унести с собой самое лучшее, что есть на земле – запах весны…
– Слишком мрачно, Ива, – заметил Павел. – Смерть – самое мрачное, что есть в жизни.
Кирилл молчал. Держа в одной руке рюмку, пальцами другой он поглаживал иссиня-черные «испанские» усики и поглядывал то на Иву, то на Павла и сдержанно улыбался. Как всегда, улыбку его нелегко было понять: в ней могли быть и едкий сарказм, и насмешка, и сердечное добродушие. И только когда эта улыбка исчезала, сразу становилось ясно, что у Кирилла на уме.
Так произошло и сейчас: Кирилл словно бы стер ее, и лицо его мгновенно изменилось – оно было теперь холодным и совершенно непроницаемым. Он выпил водку и, чуть повысив голос, проговорил:
– Так вот, я о твоей карьере, Павел… Чего ты опять морщишься? Боишься этого слова? Но ведь то, к чему ты стремишься, и есть карьера. Или ты стыдливо предпочитаешь кое-что завуалировать? Так сказать, для успокоения собственной совести…
Павел пожал плечами:
– Я всего лишь горный мастер, Кирилл. Первая ступенька высокой лестницы. Стоит ли сейчас думать о каком-то восхождении…
– А ты считаешь, все зависит от нашего разума? Чудак-человек! Чувства всегда сильнее разума – это старая, как мир, истина. – Кирилл заметно оживился. Снова наполнил рюмку, выпил, мгновение помолчал. И посмотрел на Павла уже не такими отчужденными глазами. – Слушай, Павел, тебе до сих пор не была известна такая штука, как власть. Пусть небольшая, пусть даже не власть, а всего лишь властишка, но ты и представить не можешь, как она захватывает человека. Всего, понимаешь? Схватит, будто за горло, и держит. Мертвой хваткой держит, ни вырваться, ни улизнуть. Тот, кто однажды вкусил от этого плода, – конченый человек! Скажут тебе: иди на покой, тебя обеспечат всем, чего ты пожелаешь, будешь безбедно жить и наслаждаться жизнью, ни забот, ни тревог, вот только… властишки этой тебя лишат, да она и не нужна тебе будет в твоей безмятежной жизни… Думаешь, согласишься? Черта с два! Будешь метаться, страдать, не спать ночами, даже пинки порой получать, но расстаться со своей властишкой уже не сможешь. О-о, нет, не сможешь! Мир сразу станет тусклым и пустым. И внутри тебя все сразу опустеет – не человек, а оболочка… Не веришь мне?
– Значит, – спросил Павел, – человек, стремящийся к своему росту – я имею в виду все ту же лестницу, – стремится главным образом к власти?
– В конечном счете – да! Только он, человек этот, боится даже самому себе признаться, что стремится именно к этому. И начинает темнить: «Меня, мол, прельщает положение в обществе, отношение ко мне со стороны другого человека, почет, уважение…» Но почет и уважение может заслужить и рядовой рабочий. Однако не всем этого хватает. Мне, например, этого мало, тебе – тоже. Вот получил ты власть над десятком-другим человек – и уже стал не тем, кем был…
– Я? – искренне удивился Павел.
– Да, ты. Не замечаешь? А я заметил. Сразу же заметил. Уверенность в себе, твердость, апломб.
Павел непринужденно рассмеялся:
– Ты тоже это заметила, Ива? Я стал не тем, кем был?
– А ты не смейся! – Кирилл стукнул ладонью по столу и повторил: – Ты не смейся. Хочешь, я предскажу, что будет дальше?
– Очень хочу, – сказал Павел. Он взглянул на Иву и не то заговорщически, не то как-то дурашливо ей подмигнул.
Но Ива ему тем же не ответила У нее были непривычно серьезные глаза, и Павел подумал, что она придает словам Кирилла очень важное значение А почему – Павел догадаться не мог. Наверное, решил он, для Ивы эти слова не являются просто словами, и она на себе не раз испытывала, что значит власть Кирилла. Павел повторил:
– Очень хочу. Ты обладаешь даром провидца?
– Я обладаю даром человека, – усмехнулся Кирилл, – который смотрит на мир не через розовые очки и который честен перед самим собой. Так вот… Не пройдет и полгода, как ты начнешь задавать себе вопрос: «А почему, собственно говоря, какой-то там Симкин командует моей персоной? Почему не я над ним, а он надо мной имеет власть? Разве я хуже работаю? Разве я меньше знаю? Черт подери, если бы меня назначили начальником участка, я сумел бы навести тут должный порядок! И как было бы здорово: в подчинении – сотни людей, почти неограниченная над ними власть, любое мое слово для них – закон!..»
Кирилл, теперь уже никому ничего не предлагая, только в свою рюмку плеснул водки и выпил. Павел заметил, что он не стал закусывать, но и ничуть не поморщился. Закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся и ладонью разогнал вокруг себя клуб дыма. Он совсем не опьянел, Павел это ясно видел, и все же глаза у Кирилла были будто хмельными. А потом Павел подумал, что они чем-то сейчас похожи на глаза азартного игрока.
– Ты меня слушаешь? – неожиданно спросил Кирилл. – Или тебе это неинтересно? Какую, мол, несусветную чушь городит Каширов! Бред, мол, какой-то! Я ведь вас знаю, вы всегда стараетесь даже самим себе казаться непорочными, вроде как без единого пятнышка, без соринки… И о таких, как Каширов, вы думаете: «Черт подери, рождаются же на свет люди, у которых уже с самого начала почти все внутри изломано». Будешь возражать?
– Я хочу все понять, – сказал Павел. – По-моему, ты не до конца закончил мысль о власти…
– Закончу… Вначале легкая зависть к этому самому Симкину перерастет у тебя в неприязнь к нему, а потом – не исключено и такое – во вражду. Тебя неотступно будет преследовать одно и то же: «Почему Симкин, а не я? И когда же все-таки восторжествует справедливость? Ведь Симкин в сравнении со мной – бездарь, ничтожество, он мыслит не творчески, а как холодный делец!..» И вот в один прекрасный день справедливость восторжествует – ты становишься начальником участка. «Ну, наконец-то я достиг желанной цели!» – вот о чем ты подумаешь в первое мгновение. И несказанно обрадуешься… Только знаешь что? Все это окажется мифом. Это будет лишь началом. Потому что уже через следующие полгода ты начнешь испытывать неменьшие муки: почему тобой командует Стрельников, инженер безынициативный, ни рыба, как говорят, ни мясо, почему он над тобой, а не ты над ним имеешь власть? Разве там, наверху, не видят, что ты и умнее, и расторопнее, и дело знаешь во сто крат лучше, чем Стрельников…
– Стрельников, по-моему, толковый инженер, – сказал Павел. – Но не это главное. Что по твоей концепции будет потом? Меня не удовлетворит должность главного инженера – и я стану мечтать о директорском кресле? Затем о кресле начальника комбината, Министра?
– Да! – твердо ответил Кирилл, стукнув кулаком по столу. Ива невольно вздрогнула, потянулась, чтобы убрать водку, но Кирилл остановил ее взглядом. – Да! И каждый раз ты будешь чувствовать неудовлетворенность, и каждый раз что-то будет разъедать твою душу…
– И все оттого, что…
– И все оттого, что в человеке с самого его рождения над всеми чувствами преобладает страсть к власти.
– Костров доволен своим положением директора шахты. Насколько мне известно, ему предлагали должность зам. начальника комбината – и он отказался, сославшись на здоровье… Как в этом случае быть с твоей концепцией? Она разрушается на глазах…
– Ни на йоту. Я говорю о сильных людях.
– Тарасову как-то предлагали идти работать в райком партии – он не согласился. А ведь перспектива заманчивая: райком, горком, обком – и все выше, выше… Или он тоже человек слабый?
– Тарасов не в счет. Кто знает, сколько ему осталось жить? Он понимает, что у него просто не хватит силенок тянуть тяжелый воз…
– Хорошо. Тогда я о себе. И совершенно честно, могу в этом поклясться… Ива, налей мне еще рюмку… Спасибо… Только вот что, Кирилл, я буду говорить лишь в одном случае – если ты мне будешь верить. Обещаешь?
– Постараюсь.
– Нет, твердо!
– Буду верить…
– Договорились. Ты знаешь, что я долго не хотел менять должность рядового шахтера на должность инженера. Как думаешь, почему?
– Бравировал. Кокетничал. А может, и нет. Может, считал так: пусть обо мне заговорят… Ведь должны были обратить внимание: глядите, мол, каков Селянин – получил диплом и вкалывает грозом. Честь ему и хвала. А поскольку заговорят – значит, уже человек на виду, уже начало карьеры. Так?
– Нет. Нет, Кирилл, не так. Я, работая грозом, глазами инженера хотел увидеть и познать то, чего не мог познать без определенной подготовки. Для чего? А я был уверен, что рано или поздно мне это станет необходимо.
– То есть, ты знал, что рано или поздно тебе предложат должность инженера? И что ты примешь это предложение? Так?
– Совершенно точно.
– Что ты сказал?
– Я сказал: совершенно точно. Я был уверен, что рано или поздно мне предложат должность инженера и что я приму это предложение…
Кирилл стремительно встал, дважды быстро обошел вокруг стола и, остановившись рядом с Ивой, положил ей руку на плечо.
– Ты слышала? Ты понимаешь, как я его прижал к стенке? Да какой там дьявол прижал – я его наглухо загнал в угол! Скажешь, нет? Я у тебя спрашиваю, Селянин!
– Погоди, Кирилл…
– Нет, ты погоди. И ответь мне еще на один вопрос: думаешь ли ты остановиться на том, что получил – на должности горного мастера? Это ведь самая первая ступенька…
– Еще до сегодняшнего дня, – сказал Павел, – я не смог бы ответить на твой вопрос. А сейчас отвечу: на первой ступеньке я не остановлюсь. И на второй, и на третьей тоже…
– Значит, уже вкусил от плода! – воскликнул Кирилл. – И, словно испытывая удовольствие, потер руки. – Слышишь, Ива? – И опять – к Павлу: – Небось, мечтаешь и меня обогнать? Чтобы в один прекрасный день скомандовать: «Смирно, Кирилл Каширов! Налево кругом – ар-рш!»
Павел достал сигарету и, взглянув на Иву, спросил:
– Можно?
– Кури, конечно, – ответила Ива.
Он закурил и долгим, очень долгим взглядом посмотрел на Кирилла. Тот сидел, небрежно бросив ногу на ногу, и тоже смотрел на Павла. Смотрел не то иронически, не то с неприкрытым чувством пренебрежения или самодовольства – вот, мол, и раскусил я тебя, Селянин, и никакого особого труда для меня это не представляло.
– Наверно, припомнишь мне кое-что из прошлого, а? – все так же едко продолжал Кирилл. – Или будешь великодушным? Власть имущий может позволить себе роскошь быть великодушным.
– Тебе не надо больше пить, – мягко сказала Ива, увидев, как Кирилл снова потянулся к графинчику. – Опять будешь хвататься за печень.
Однако Кирилл не обратил на нее никакого внимания – будто и не видел ее. Спросил у Павла, придвинув к нему свой стул так близко, что колени их теперь почти касались:
– А почему ты сказал, что еще до сегодняшнего дня не смог бы ответить на мой вопрос: остановишься ли ты на первой ступеньке или пойдешь дальше? Почему лишь сейчас тебе все стало ясно? Можешь объяснить?
– Могу. Хотя мне и не по душе такая форма беседы. Ты будто допрашиваешь меня. А я будто в чем-то должен оправдываться. Но все равно я обо всем тебе расскажу. Возможно, в последний раз… Если хочешь знать, я лишь сегодня по-настоящему понял, как много зависит от человека, которому дано то, что ты называешь властишкой. Чертовски много! Встретили меня у Симкина не с распростертыми объятиями, хотя я и сейчас толком не знаю – почему. Говорят, пришел на готовенькое. Хотя готовеньким там и не пахнет. Говорят, пришел примазаться к их славе. Хотя славы там не видно и на горизонте… Но это не главное. Главное в том, что я вдруг понял: даже такие опытные инженеры, как Симкин, до конца не разобрались в самой сути научно-технической революции. Научно-техническая революция – это для Симкина если и не отвлеченное понятие, то по крайней мере что-то такое, что они морально поддерживают, за что голосуют обеими руками и без чего вроде и жить теперь не могут, но… Понимаешь, Кирилл, в НТР надо вдохнуть живую душу, а Симкины этого делать или не хотят, или не могут. Дали, скажем, Симкиным новую машину – вот они и считают, что научно-техническая революция на их маленьком фронте уже совершилась. Работает эта машина – и слава богу, они отдали дань техническому прогрессу, чего же еще от них требовать?
– А что главным считаешь ты? – спросил Кирилл. – В чем заключается та самая «живая душа», о которой ты толкуешь?
Кирилл слушал Павла очень внимательно – Павел это видел по выражению его лица. И по тем едва уловимым признакам, по которым он давно уже научился угадывать внутреннее состояние Кирилла. Стоило Кириллу сосредоточиться, заострить на чем-нибудь свое внимание, как он весь сразу подбирался, плотнее сдвигал брови и кончиками пальцев начинал прикасаться к своим всегда аккуратно подстриженным усикам.
– В чем заключается «живая душа»? – Павел задумчиво посмотрел на молча сидевшую в сторонке Иву, словно в ее глазах надеялся найти точный ответ на вопрос Кирилла. – Конечно, не в одном каком-то факторе, а в сумме многих. Главное, мне кажется, – это люди. У нас – наши грозы. Мы, мы, Кирилл, должны, обязаны сделать так, чтобы каждый шахтер понял: научно-техническая революция – это дело не только инженерно-технических работников, но и его кровное дело. Я, наверное, говорю немножко банально, но что тут скажешь другое? Понимаешь, если наши рабочие – все, все до единого! – не поймут, что наша научно-техническая революция чем-то сродни той, когда на улицах строили баррикады, – ни черта не получится. Битву одними кнопками на пультах мы не выиграем. И одними инженерными знаниями – тоже. Как, как зажечь всех – вот о чем надо думать. Опять банально? Может быть, но я думаю именно об этом. Думаю о том, что каждый рабочий должен искать и в конце концов найти свое место в «живой душе» научно-технической революции. Только тогда она будет по-настоящему «живой душой». И дело тут, как видишь, совсем не в том, буду я обладать властишкой или нет. Я просто набрался смелости сказать самому себе: «Павел, ты смотришь дальше, чем Симкины, поэтому должен идти вперед. А Симкины пусть или потеснятся, или научатся смотреть не только под ноги…»
– Симкины… А Кашировы?
Ива нервно побарабанила пальцами по столу. Она хотела, чтобы Павел еще раз взглянул на нее – надо было предостеречь его, удержать. Здесь, в комнате, давно уже собиралась гроза, никто этого не чувствовал так остро, как Ива. Однако первым на нее взглянул не Павел, а Кирилл. Он быстро к ней обернулся и жестко спросил:
– Ты чего? – И опять – к Павлу: – Ну? Симкины… А Кашировы?
– Ты – лично о себе? – Павел слегка отвернулся в сторону, чтобы не так близко видеть лицо Кирилла. Оно было у него напряженным, до крайности напряженным, и хотя, как всегда, Павел отметил мужественную красоту этого лица, сейчас оно казалось ему страшно неприятным.
– Да, я лично о себе, – сказал Кирилл. – Если ты так думаешь о Симкине, то… Таких, как я, надо гнать в шею?
– Я ведь не начальник отдела кадров, Кирилл. И не директор шахты. Зачем же я буду брать на себя чужие заботы…
– Уходишь? Боишься осложнений?
– Не хочется обижать тебя. Скажу только одно: ты не растешь. Вполне возможно, что тебя когда-то и повысят в должности, но сам-то ты останешься на том же месте. И лишняя властишка тебе ничего не даст. Ни тебе не даст, ни кому другому.
Кирилл встал, отошел на два-три шага от Павла и теперь смотрел на него так, как порой художник издали смотрит на свою картину, критически оценивая ее достоинства и недостатки. Он даже глаза слегка прищурил, словно ему хотелось увидеть Павла в том фокусе, в котором точнее могут проявиться отдельные штрихи этого человека.
– А ты мне начинаешь нравиться, Селянин! – неожиданно воскликнул он. – И знаешь, чем? Нет, не наглостью, этого добра хватает и в других типах, и тут тебе при всем желании переплюнуть всех не удастся. А вот что-то в тебе появляется этакое сугубо личное, хотя и похожее на наглость, но не она… Ага, нашел – наглая самоуверенность! Ты согласна со мной, Ива? Погляди на него: только-только стал маленьким начальничком, и уже понесло его. Симкиных – в отставку, Кашировых – на свалку, а самому – вперед. «На первой ступеньке не остановлюсь, на второй и на третьей – тоже…» Вот это хватка! Бульдожья! Ты, собственно говоря, зачем сюда пришел, товарищ Селянин? Я спрашиваю: зачем ты сюда пришел? Поделиться своими мыслями о непригодности Симкиных и Кашировых как инженеров? Убедить их, что они уже сейчас должны уступить тебе место?
– Кирилл! – Ива тоже поднялась и, подойдя к Кириллу, встала рядом с ним. – Кирилл, ты, как всегда, сгущаешь краски Смешно думать, будто Павел претендует на твое место. Зачем оно ему? Ты же сам говорил, что почти на каждой шахте острая нехватка инженеров… Всем хватит места… Разве не так, Кирилл?..
Кирилл скривил губы и, мельком взглянув на Иву, проговорил, молитвенно сложив руки на груди:
– И будьте милосердны ко всем, и когда вас бьют по правой щеке, подставляйте левую… Так, кажется, в святом писании?.. Какого черта! Что за гнусный спектакль!
Павел молчал. Действительно, какого черта он стал поддерживать этот разговор? Кому он что даст? В сущности Кирилл прав – его действительно занесло. «Куда как скромно – я, я, я! А может, ничего нескромного в этом нет? В конце концов, дело ведь не только в личном. Тут – концепция. Тут – целое кредо. Разве еще в самом начале, когда встал вопрос об НТР, кто-нибудь сомневался, что все пойдет гладко, без драки? Такого в жизни не бывает. Но… Но пришел-то я сейчас сюда не за этим? Лава стоит, люди опустили руки, все планы летят к дьяволу – нет цепей. А у Кирилла они есть. Даст? Мог дать, если бы я был хоть чуть-чуть дипломатом… Наверное, надо немедленно все сглаживать. Давать отбой. И лезть в кусты?..»
– Кирилл, я пришел к тебе с просьбой. Кроме тебя, никто мне сейчас помочь не сможет.
– С просьбой – ко мне? – Кирилл сделал такой вид, будто слова Павла его буквально ошеломили. – С просьбой к человеку, которого собираешься вышвырнуть на свалку? Да-а, ты подаешь надежды. – Он постучал согнутыми пальцами по своей голове и спросил: – У тебя тут все в порядке?
Павел принужденно улыбнулся:
– Пока – да. А что будет дальше – одному богу известно.
– По крайней мере бог тебя нескромностью не обидел, – едко заметил Кирилл.
– Я хочу из нашей Усти выжать все, – словно не придав значения выпаду Кирилла, проговорил Павел. – Все, на что она способна, а если можно – то и больше.
– Желаю удачи, – сказал Кирилл. – На Усте хочешь въехать в рай?
– Но как раз удача-то мне и не сопутствует. Наверное, я и вправду Пашка-неудачник.
Павел хотел засмеяться, но ничего из этого у него не получилось. Гримаса какая-то жалкая, не больше. Он это почувствовал, и ему стало стыдно за самого себя. Кажется, за него стыдно стало и Иве. Она отвернулась и начала смотреть за окно. А Павел подумал: «Лучше бы ей уйти отсюда».
– Ну? – спросил Кирилл. – Чем же я могу тебе помочь? Учитывая, что я всего лишь начальник участка, а не Министр.
– Цепь, – сказал Павел. – Мне нужна скребковая цепь.
– Только и того? – весело воскликнул Кирилл. – Больше ничего тебе не нужно?
И Павел сразу почувствовал: не даст. Можно вставать и уходить – рассчитывать не на что. Но он продолжал сидеть, и ему казалось, что он смотрит сейчас на себя как бы со стороны. На себя и на Кирилла – на обоих – именно со стороны. Пожалуй, интересное зрелище. Жалкое зрелище. Проситель всегда, наверное, выглядит жалко. Униженно. А тот, другой, торжествующе. «Кланяетесь? Спину гнете? Так-так… А ну-ка еще…»
– Мне хочется, чтобы ты меня понял, Кирилл. Я ведь только начинаю. На меня смотрят. Изучают. Может быть, кто-то злорадствует: «Вот и лопнул ваш экспериментик. Как мыльный пузырь…» А дело ведь не только во мне, понимаешь? Страшно, если с самого начала люди не поверят в какую-то идею. Ты меня понимаешь, Кирилл?
– Понимаю. – Он сказал это вроде как сочувствующе. – Конечно, понимаю. Идея – это главное. И если сразу в нее не поверят – крышка. Все тогда можно в тираж. И людей, и машину. Меня ведь тоже однажды чуть-чуть не списали. Помнишь? Хорошо, что я вовремя остановился, а то… Да ты и сам все знаешь не хуже меня.
– Значит, поможешь? – с неожиданно вспыхнувшей надеждой спросил Павел.
Ива быстро обернулась и теперь смотрела на Кирилла так, точно от его ответа зависело очень и очень многое – для нее лично. У нее, пожалуй, тоже вспыхнула надежда, что все закончится хорошо. Не может, не имеет права Кирилл не пойти Павлу навстречу. Не имеет права! Сказать ему об этом? Или не надо? Он ведь и сам все понимает.
– Помочь я тебе не смогу, Павел, – проговорил Кирилл. И, подтверждая свои слова, отрицательно покрутил головой. – Нет у меня такой возможности. Не обессудь.
– На твоем участке есть скребковая цепь, – сказал Павел. – Лежит в резерве.
– Нет у меня цепи. Нет. Какие у тебя основания мне не верить?
– Я знаю точно – есть. Ты лишь разреши, я отыщу.
– С обыском явишься?
– Кирилл! – Это сказала Ива. Она подошла к нему и заглянула в его лицо. – Кирилл…
– Что – Кирилл! Я сказал, что Каширов всего лишь начальник участка и никто больше. И вообще… По-моему, это даже нечестно: пользуясь дружескими чувствами, наступать человеку на горло. Завтра у меня случится такая же беда – и я побегу просить цепь у тебя?.. Ловко! Раньше ты таким не был, Селянин. Раньше ты был скромнее.
Павел медленно, как-то уж очень устало поднялся со стула. И весь он казался сейчас усталым и будто опустошенным. Ива, взглянув на него, вдруг почувствовала необыкновенную жалость, потом перевела взгляд на Кирилла. Он едва заметно улыбался. Нет, улыбки на его губах не было, у него просто чуть-чуть подрагивали ноздри да слегка шевелились дугообразные брови, но Ива-то знала, что это такое. Кирилл сейчас внутренне торжествовал, он был вполне собой доволен.
«Какое самодовольство! – подумала Ива. И еще она подумала: – Господи, ну и черствый же он человек. А еще толкует о каких-то дружеских чувствах…»
Она остановила Павла и сказала:
– А почему ты не обратишься к Кострову? Или к Тарасову? Они…
– Они не такие, как Каширов? – сразу вспыхнул Кирилл. – Именно это ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что Павел просит не золотую цепочку, чтобы украсить свой собственный жилет, а необходимую для дела вещь. И вряд ли у кого-нибудь хватит совести отказать ему в его просьбе.
Ива сказала это резко, и хотя голос ее слегка дрожал, и хотя она сама испугалась и своих слов, и своей резкости, все же ни на мгновение не раскаялась в том, что сделала. Будь что будет! Сейчас вот Павел уйдет, и Кирилл, конечно, сразу же обрушит на нее весь свой гнев, но где-то там, в каком-то тайничке своего сознания, Ива чувствовала удовлетворение человека, который не поступился своей совестью.
Павел между тем прошел мимо Кирилла, даже не взглянув на него. На минуту остановившись возле Ивы, он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.
– Спасибо, Ива, – мягко сказал он. – До свидания.
– Ах, как трогательно! – хмыкнул Кирилл.
Наверное, ему лучше было бы промолчать. Потому что Павел, уже потянув на себя дверь, неожиданно остановился, резко оглянулся на Кирилла и бросил:
– Ты, конечно, знаешь, что такое собака на сене? И не кажется ли тебе, что ты чем-то смахиваешь на подобное животное? Инжене-ер!
И, хлопнув дверью, громко застучал каблуками по бетонным ступенькам лестницы.
…Как только они остались одни, Кирилл сразу спросил:
– Поговорим?
Ива медленно прошла в угол комнаты, где стояло ее любимое старенькое кресло, обтянутое голубым шелком с бахромой внизу, села в него и как-то по-детски поджала под себя ноги. Потом протянула руку к скамеечке, взяла с нее плед и, набросив его на плечи, зябко поежилась. На Кирилла она не глядела и на вопрос его не ответила. В конце концов, он все равно сейчас начнет, сперва, может быть, более или менее спокойно, а потом обязательно распалится, и Ива, прислушиваясь к интонации его голоса, будет мучительно думать над тем, что для нее лучше: молчать или возражать ему, оправдываться или во всем с ним соглашаться. По сути дела, ей никогда не удавалось найти что-то для себя и для него приемлемое – в любом случае в такие минуты его все раздражало и он не останавливался до тех пор, пока не иссякал весь запал.
Долгое время после того несчастного случая, когда Кирилл, спасая других, сам едва не погиб, он носил в себе чувство, чем-то похожее на умиротворенность. Будто вдруг улеглось в нем все злое, успокоилось, будто он, однажды почувствовав, как пахнуло на него смертью, неожиданно понял, что в этом мире ничего дороже жизни нет и что, любя ее, нельзя смотреть на мир глазами человека, который своими поступками и действиями приносит людям страдания.
Он стал значительно мягче, в его отношениях к людям появилась необычная для него доброжелательность, которая его самого порой удивляла. Особенно разительные перемены произошли в отношении к Иве. Ива не могла узнать мужа. Раньше, бывало, по суткам пропадая на шахте, Кирилл и не вспомнит о ней, ему, наверное, и в голову не приходило, что она может беспокоиться о нем, может, ожидая его, не спать ночами и все думать, думать: что там такое с ним, не случилось ли какого-либо несчастья, не нуждается ли он в ее помощи. А явится домой – побыстрее пообедает, пробежит глазами газету и – спать. Ива тихонько сядет в изголовье и часами глядит в любимое, но почти уже чужое лицо и опять начинает все думать и думать: вот он рядом, а его все равно нет, и придет ли он снова к ней – она не знает…
Когда она привезла Кирилла из больницы домой (а перед этим чисто-чисто убрала в комнатах, повесила на окна новые нейлоновые шторы, покрыла стол белоснежной скатертью и даже где-то достала бутылку любимой Кириллом «Малаги». Да и сама принарядилась, словно на праздник), Кирилл, немного отдохнув, предложил:
