Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)
– Алексей! – окликнул его Тарасов.
Лобода оглянулся и, узнав Тарасова, заспешил к нему.
– Сколько лет, сколько зим! – закричал он еще издали. – Какими ветрами тебя сюда занесло?
И рассказал: работает начальником участка. Будто вновь на свет народился. Хлопцы на участке подобрались что надо, с такими не пропадешь. Как со здоровьем? А черти лысые его знают! По правде сказать, некогда сейчас об этом думать. Не гонят из шахты – значит, порядок.
О последней встрече никто из них и не заикнулся. И лишь когда пришла пора прощаться, Алексей-второй вдруг потянулся к Тарасову:
– Дай-ка я тебя обниму, дружище. Сам знаешь, за что.
А Тарасов ответил:
– Ну-ну… Ты все ж здоровьем особо не бравируй. Нет-нет да и поберечь себя надо…
5
А сам все-таки не уберегся.
…К вечеру он почувствовал себя совсем неважно. Как всегда в таких случаях, хотел перебороть недомогание, но на этот раз ничего не получилось: дышать становилось все труднее, ноги – точно ватные.
– Прилягу я, Танюша, – сказал он жене. – Если задремлю – минут через сорок толкни. Пойдем погуляем.
Жена смотрела на него встревоженно, но тревогу свою старалась все-таки не показывать. А на душе у нее было плохо. За много лет ведь хорошо его изучила, по лицу читает, как по раскрытой книжке. Да сейчас и читать-то, собственно, нечего. Лицо посерело, осунулось, движения вялые и в глазах – плохо скрытая боль. «Минут через сорок толкни – пойдем погуляем». Кого хочешь обмануть, Алеша?
Она проводила его в спальню, поправила подушку и, когда он лег, укрыла пледом. Потом сказала:
– Отдыхай. Гулять сегодня не пойдем, у меня скопилось много работы по дому. Постирать надо, погладить, Андрюшкины уроки просмотреть.
– Андрюшкины уроки я просмотрю сам, все равно делать нечего.
– Ну и хорошо, – сказала она. – Отдыхай.
Он лежал недолго – не любил лежать вот так бесцельно, когда в голову лезут невеселые мысли, от которых нелегко избавиться. Да и какого дьявола валяться, если впереди длинная ночь! Не хватит ее, что ли? Лучше встать и еще раз посмотреть на батеевские расчеты. Он утверждает, что «УСТ-55» уже сейчас может давать полторы тысячи тонн угля, надо лишь все получше организовать, чтобы не было ни сучка ни задоринки. А Павел Селянин говорит: «График, Алексей Данилович, график и еще раз график. Вплоть до одной секунды. Я не раз думал об этом. Струг, по расчетам, должен проходить один и ноль восемь метра в секунду. И он должен работать так все время. Ни минуты задержки. Если остановка – значит, ЧП. И сразу анализировать: почему задержка, где ее причина? И тут же устранять…»
Селянин, пожалуй, прав. Это будет дисциплинировать всех, всех будет держать в необходимом напряжении. Выработается четкость ритма…
Он вдруг подумал: «А что если Селянина – к Симкину, горным мастером? Ведь Селянин один из самых ярых сторонников «УСТ-55», он по-настоящему влюблен в машину, значит, ему и карты в руки! Он умеет быстро загораться, энергии у него хоть отбавляй, знаний тоже занимать ни у кого не надо… Черт, как эта мысль не пришла в голову раньше!»
Правда, Костров имеет на Павла совсем другие виды. Когда Селянин показал диплом об окончании института, Костров сказал:
– Так. Значит, инженер?
– Пока рабочий очистного забоя. И с вашего разрешения должность эту менять не буду. По крайней мере в течение ближайшего года…
Костров поморщился:
– А если такого разрешения не последует? Не слишком ли ты просто относишься к таким, например, вещам, как долг перед государством?
– В каком смысле? – спросил Селянин. – Долг в денежном отношении? Вы имеете в виду затраты на мое обучение?
– И это тоже. Но главное – долг гражданина. Мы ведь с тобой говорили об этом не раз.
Павел пожал плечами.
– Я все имею в виду. И придет время – полностью рассчитаюсь. Но прошу вас меня не торопить. Очень прошу.
Когда Костров рассказал об этом разговоре Тарасову, тот заметил:
– Зачем ты с ним так? Дай человеку найти себя по-настоящему, дай ему кое в чем разобраться. И главное – в самом себе…
Костров вспылил:
– Какого черта я должен потакать мальчишеским прихотям? У меня не хватает минимум десятка инженеров, а в это время инженеры будут работать проходчиками и рабочими очистных забоев… Где логика? Нет, слуга покорный! Дам ему небольшую передышку, а потом извольте впрягаться в настоящее дело. Он же готовый начальник участка, или ты с этим не согласен?
Тарасов был с этим согласен. Но все же… Он понимал Селянина. Селянин хочет постичь все, что будет нужно инженеру. И разве в этом нет логики, разве в этом нет здравого смысла?
Как бы там ни было, с Костровым договориться будет можно – Костров ведь и сам мечтает, чтобы «УСТ-55» дала полный разбег. Лишь бы Павел вдруг не заартачился – больно уж крепко они там приварились друг к другу в своей бригаде. Лесняк, Бахмутов, Смута, Петрович – иногда грызутся, но в общем-то их и водой не разольешь…
Пришел с улицы десятилетний сын Андрюшка. Заглянул в кабинет отца, хотел шмыгнуть назад, но Тарасов позвал:
– Давай сюда. Как дела с уроками?
– Все сделал, па! Во! – Он показал большой палец и добавил: – Тип-топ!
– Тащи все тетради. И дневник. Погляжу, что за тип-топ.
Андрюшка обиженно поджал губы – когда, мол, кончится это недоверие? Всё же тетради и дневник принес, положил перед отцом и теперь уже виновато сказал:
– Правда, не докончил арифметику. Чего они там выдумывают в своих задачках? Вода течет со скоростью двадцать два литра в минуту, и течет она… Сколько она течет, сейчас посмотрю… Ага, один час тридцать четыре минуты. Требуется узнать… Па, а зачем она столько времени течет? Никому воды, что ли, не жалко? Закрыть кран – и все. Хотя бы поливали какую-нибудь штуковину, а то просто течет. Бесхозяйственность…
– Ты не юли! – строго сказал Тарасов.
– А я не юлю, я по-честному. Вчера тоже была задачка. От точки «А» до точки «Б» тридцать семь с половиной километров. За сколько времени пешеход пройдет это расстояние, если… А чего пешеходу плестись тридцать семь с половиной километров? Или ему делать больше нечего? Да он на «Жигули» сядет – вжик, и готово! Задачка! Мы с Димкой Руденко сами сочинили задачку, это да… Скип за один раз поднимает на-гора́ двенадцать тонн антрацита, а бригада Михаила Павловича Чиха добывает в сутки, когда ставит рекорд, семь тысяч тонн. Сколько раз скип должен подняться наверх, чтобы доставить на-гора́ весь добытый Чихом уголь? Хорошо, па?
– Ты погоди, – прервал его Тарасов. – Сочинять – это хорошо, но и то, что задали, тоже решать надо. Почему не решил?
– Я решу… Всё почему да почему… А ты вот объясни: почему Михаил Павлович добывает со своей бригадой по семь тысяч тонн, а весь участок Каширова на твоей шахте не выдает и двух тысяч? Можешь это объяснить?
– У Михаила Павловича пласт, знаешь, какой? Один метр сорок. А у нас чуть больше восьмидесяти сантиметров. Понял?
– Понял. А Димка Руденко говорит: «Чих – бригадир высшего класса! И люди у него – тип-топ!» Понял? Почему ты не воспитаешь таких людей? Ты же секретарь парткома…
С Андрюшкой трудно. Хороший мальчишка, любознательный, пытливый, не лоботряс какой-нибудь, но от рук отбивается. Где взять время, чтобы уделить ему в достаточной степени? Растет ведь человек, и каким он вырастет – спрос будет с Тарасова. Он, Алексей Тарасов, будет в ответе за человека Андрея Тарасова…
– Ты чего смотришь на меня так, Андрей Тарасов?
Странный он человек, этот Андрюшка. Только вот сейчас в его глазах мельтешили плутоватые огоньки, было в них что-то мальчишечье-озорное, а теперь они не то испуганны, не то настороженны, и ни капли мальчишечьего в них не осталось, и глядят они как бы с великой скорбью и пониманием того, чего понимать маленькому человеку и не следовало бы.
– Ты устал, па? Ты очень устал? Я пойду, па. Честное пионерское, сделаю все как надо. Все будет тип-топ… А ты ляг Ляг и лежи. Хорошо?
– Хорошо, – согласился Тарасов-старший. – А ты иди занимайся.
Он снова лег, укрылся пледом и попытался задремать. Когда-то он умел заставлять себя быстро от всего отключаться и по своему собственному приказу почти мгновенно погружаться в сон. Но то было давно – тогда и нервы были покрепче, и на здоровье особенно жаловаться не приходилось. Теперь же все по-иному. Едва закроешь глаза, как сразу нахлынет на тебя твое давнее прошлое. То вдруг увидишь себя совсем мальчишкой, и фашисты гонятся за тобой с автоматами, свистят у головы пули, а сзади полыхают столбы огня и дыма – горят подожженные тобой немецкие машины. Мать Павла Селянина спрашивает: «Твоя работа?» И немецкий солдат требует: «А ну-ка покажи руки!» А они все в копоти и горят так, словно ты сунул их в кипящую смолу…
А то нежданно-негаданно привидится шахта, и ты будто ползаешь со старой шахтерской лампой по забою и слышишь, как впереди и позади тебя оседает кровля, и вот ты уже оказался отрезанным от всего мира, захлопнуло тебя, как в мышеловке. Лампа погасла, кругом – мрак и совсем нечем дышать. Ни одного глотка воздуха, легкие разрываются от удушья, кровь в висках стучит так, словно бьют по твоему черепу тяжелым молотом…
Да, теперь и задремать не так-то просто. Сто раз говоришь себе: «Спи, Тарасов. Приказываю тебе спать!» Какой там! Игра в кошки-мышки… Лучше попробовать испытанный метод – он часто помогал:
– Идет один бедуин по знойной пустыне, и горячий песок шуршит, шуршит под босыми ногами…
Надо все увидеть и услышать. Увидеть пустыню, иссохшего от знойных ветров бедуина, его потрескавшиеся босые ноги и услышать, как тихо и монотонно шуршит, шуршит песок… Куда же он плетется, этот человек? Наверное, вон к той одинокой пальме, бросающей круг жиденькой тени на песок. Ляжет там сейчас бедуин и устало и сладко смежит веки…
– Идет один бедуин по знойной пустыне, идут два бедуина, идут бедуины, идут, идут, идут бедуины, и горячий песок шуршит, шуршит под босыми ногами. Тихо, монотонно шуршит…
«Это твоя работа?.. А ну-ка покажи руки!..»
Вот так он и промаялся всю ночь напролет. Бедуины спали в тени пальмы, а он задыхался от удушья, будто горячий песок всех знойных пустынь мира ворвался в его легкие и наглухо забил их, не оставив свободной ни одной клетки.
Утром с трудом встал, взглянул на себя в зеркало и горько усмехнулся: «Ты ли это, Тарасов?» Долго колебался, но все же снял телефонную трубку и позвонил Кострову, сам не узнавая своего голоса:
– Свалило меня, Николай Иванович. И, пожалуй, надолго. Если можешь, прошу подъехать ко мне на полчаса. Можешь?
– Мчусь! – ответил Костров. – Жди и ни шагу из комнаты. Договорились?
Он действительно примчался через несколько минут. Примчался встревоженный, и, как ни старался скрыть свою тревогу, Тарасов сразу же увидел ее в его глазах.
– Только не паниковать! – попросил Алексей Данилович, кивая на дверь в кухню, где суетилась жена. – Все устроится…
– Да, все устроится, – машинально повторил Костров. – А как же иначе?..
Он по-настоящему любил Тарасова. Любил в нем все: и его горячность, и порывистость, каким-то чудом сочетающуюся с трезвой рассудительностью, любил его резкость, мгновенно сменяющуюся мягкостью, поражался его волей и его искренним человеколюбием. Часто, когда Тарасова не было рядом, Костров говорил о нем: «Это Человек с большой буквы…»
Уже долгое время Николай Иванович, видя, как Тарасов помаленьку сдает, упрашивал его:
– Знаешь что, Алексей Данилович, брось все к дьяволу, отдохни. Поезжай в санаторий, подлечись месяца два-три.
Тарасов взрывался:
– На покой? Камушки собирать?
– Какие, к черту, камушки! – не меньше Тарасова взрывался и Костров. И начинал грозить: – Не послушаешь добром – силой заставлю. Всю медицину на ноги подниму. Понял? До обкома партии дойду!
Тогда Алексей Данилович смиренно обещал:
– Ладно. Вот закончим месяц – и отправлюсь в твой санаторий. Слово даю!
Месяц проходил за месяцем, квартал за кварталом, и ничего не менялось. Не хватало у Николая Ивановича решимости нанести Тарасову обиду. А сейчас, глядя на осунувшееся, почти совсем неузнаваемое лицо Алексея Даниловича с темными тенями под глазами, на обтянутые бледной кожей скулы, он казнил себя за прежнюю свою нерешительность.
– Хотел посоветоваться с тобой, Николай Иванович, – сказал Тарасов. И болезненно улыбнулся. – Ночи теперь у меня длинные, хватает времени кое над чем поразмыслить… Я насчет Павла Селянина…
Костров пристукнул кулаком по колену:
– Никаких разговоров. Точка. Пока врачи будут решать, что с тобой делать, пришлю тебе пару книжонок. Детективы. Читай и ахай от удивления, как аналитически мыслят умные люди.
– Пришли, почитаю… Так вот насчет Селянина. Давай поставим его горным мастером к Симкину. Понимаешь, дело вот в чем…
Не давая Кострову вставить ни слова, он начал излагать свою идею. Говорил почему-то торопясь, словно боялся, что у него не хватит времени.
В душе Костров не очень-то с ним соглашался, но не хотел и противиться. Не хотел и не мог. Попроси его сейчас Тарасов о чем угодно – и Костров ни в чем бы ему не отказал. Щемящее чувство душевной боли за Тарасова не покидало Кострова ни на секунду. Он слушал Алексея Даниловича, неотрывно глядел на него, а сам все время думал: «Идиоты мы все, самые настоящие идиоты! И я в первую очередь. Его давно надо было упечь в санаторий, насильно упечь, а мы – охи-ахи, и пальцем о палец не стукнули… А теперь, кажется, доигрались в добреньких дядей…»
Он злился на всех и на самого себя, а душевная боль не проходила, и Костров так и ушел с этим щемящим чувством, слегка ссутулившись, словно беда с его другом уже случилась и ничего больше сделать нельзя.
Глава вторая
1
– Но ведь у Симкина есть горные мастера, – сказал Павел. – Зачем же менять? Как-то некрасиво получится, Сергей Иванович.
– Я спрашиваю: в принципе ты не против? – Заместитель Тарасова Свиридов нетерпеливо побарабанил пальцами по столу и добавил: – Странный ты человек, Павел. Речь идет о большом, имеющем очень важное значение деле, а ты – красиво, некрасиво. Думать надо.
– Я думаю, – ответил Селянин. – Получится, будто я кому-то перехожу дорогу. Не совсем удобно…
– Посмотрите на него! – сказал Свиридов Кострову. – Вы что-нибудь понимаете? – И опять к Павлу: – Струговый комплекс дает лишь чуть больше половины того, что должен давать. Это удобно или неудобно? Красиво или некрасиво? Ну? До тебя доходит, в чем состоит важность всего этого дела?
– Доходит, – сказал Павел. – Надо показать, на что машина способна. Так? Но почему вы считаете, будто только я и могу это сделать?
Вмешался Костров.
– А разве не для этого тебя учили? Не для того, чтобы ты делал то, что не под силу другим? Тогда надо было идти на философский факультет.
– Почему – на философский? – улыбнулся Павел. – Философы, по-моему, тоже разбираются в такой штуке, как этика.
– Вот именно! – не сдерживая раздражения, заметил Костров. – Этика! Пускай они этикой и занимаются. А ты – инженер. Ты – горняк. Скажи спасибо, что мы до сих пор потворствовали твоим прихотям.
– Спасибо, – сказал Павел. – Простите, Николай Иванович, каким прихотям?
– Не прибедняйся! – отрезал Костров. – Прекрасно знаешь, что я имею в виду. Куда какая доблесть: получил диплом – и продолжает оставаться рабочим. Наверно, еще и бравируешь этим?
– Не бравирую, – ответил Павел. И спросил: – А как на эту затею смотрит начальник участка Симкин? С ним был разговор?
Костров снял трубку, кому-то приказал:
– Симкина – ко мне!
Андрей Андреевич пришел тотчас же, будто поджидал этого вызова где-то поблизости. Приветливо кивнул Павлу, со Свиридовым и Костровым даже не поздоровавшись. «Наверное, совсем недавно вышел из этого кабинета, – подумал Павел и про себя улыбнулся: – Спектакль. Кино. Настоящее кино!»
Симкин присел на стул и спросил у Кострова:
– Вы меня вызывали, Николай Иванович?
Костров сказал:
– Андрей Андреевич, как бы вы отнеслись к тому, если бы мы предложили вам Павла Селянина горным мастером? Были бы с вашей стороны возражения?
– Селянина? Возражения? – Симкин засмеялся: – Вы шутите, Николай Иванович. Да мы его на руках носить будем!
– Кто – мы? – Павел внимательно посмотрел на начальника участка и переспросил: – Кто – мы, Андрей Андреевич? Кого вы имеете в виду?
Симкин замялся:
– Ну, и я, и бригадир… Да что об этом толковать?
– А ребята? – Павел продолжал в упор смотреть на Симкина, и тот еще больше смутился. – А рабочие?
Симкин как-то виновато взглянул на Кострова и Свиридова, провел ладонью по лбу, будто разглаживая морщины. И ответил Павлу:
– Скажу по-честному, Селянин. Только ты не обижайся и не принимай все это близко. Идет? Рабочие – не очень. Я с ними толковал. Сами, говорят, справимся. Без варягов. А Павлу Селянину раньше надо было думать, когда Устя еще в их бригаде была. На готовенькое, говорят, желающих всегда много. Вроде того, что, мол, Селянин пенки придет снимать.
– Андрей Андреевич! – Костров строго посмотрел на Симкина и даже на секунду-другую привстал со своего места. – Не слишком ли вы сгущаете!
– Не слишком, Николай Иванович, – твердо ответил Симкин. – Селянин должен знать обо всем. Ему ведь работать, ему.
– Правильно, – сказал Свиридов. – Селянин должен знать обо всем. Так будет для него лучше. Верно, Селянин?
– Да, так будет лучше, – заметил Павел.
– Значит, решено? – Костров положил руку на плечо Павла, заглянул ему в глаза. – Или испугался разговорчиков?
Павел подумал: «Алексей Данилович, пожалуй, так вопрос не поставил бы. Разве дело в том, боюсь я чего-то или не боюсь? Есть ведь на свете и другие чувства, кроме страха. Например, чувство товарищеской привязанности, чувство дружбы и наконец чувство такта. Разве не правы те, кто говорит: «На готовенькое желающих всегда много…» А как посмотрят на все это Виктор Лесняк, Кудинов, Алешка Смута, Бахмутов? Столько времени работали вместе – и вдруг…»
Костров сказал:
– Я понимаю твои сомнения, Павел. Очень хорошо понимаю. Но и ты должен понять: не всегда можно считаться лишь со своими чувствами. Иногда приходится становиться над ними.
– Мне хотелось бы поговорить со своими ребятами, – ответил Павел. – Хочу услышать, что они об этом скажут.
– Для тебя это очень важно? – недовольно спросил Костров.
– Да. Очень важно, Николай Иванович, – твердо сказал Павел.
* * *
Был понедельник.
В этот день они приходили на шахту за целый час до начала работы – просто так, о том о сем поболтать, посмеяться, «размяться», как говорил Виктор Лесняк. Никто из них, конечно, не признался бы, что, не видясь больше суток, они начинали испытывать потребность поскорее встретиться – друг без друга им было и скучно, и пусто. Правда, собравшись вместе, они не выражали ни бурной радости, ни каких-либо других своих чувств, но, глядя на них, можно было увидеть: вот так им лучше, так они полнее ощущают радость своего бытия. И хотя ни о чем особенно серьезном они не говорили, хотя не решали и не думали решать каких-то важных проблем, все равно им было нужно посидеть вместе и почесать языками, незлобиво друг над другом посмеяться, что-то вспомнить из прошедшего воскресенья.
Сейчас все внимание было приковано к Алеше Смуте. Он сидел на перевернутой табуретке, с наслаждением дымил сигаретой и, изредка обводя взглядом внимательных слушателей, рассказывал:
– Если по-честному, Лесняк на этот раз совсем не был виноват. Свидетельствую сей факт под присягой. Мы шли с ним выпить по кружке пива, когда вдруг увидали неприличную картинку: два лба перегородили дорогу какой-то девушке, а она, бедолажка, стоит ни жива ни мертва, от страха легонько икает и синими глазками глядит то на этих лбов, то на небо, будто прощается с миром. Правильно я все рассказываю, Витя?
– Как есть, – коротко бросил Лесняк.
Он устроился на подоконнике и попыхивал прилипшим к нижней губе огрызком гаванской сигары. Вот уже две недели, как Виктор курит только их. Они его душат, от их едкого дыма у Лесняка все время слезятся глаза, но он стоически все это переносит, хотя и сам не знает – зачем…
Смута продолжал:
– Ну, пойдем дальше, как сказал бы комиссар Мегрэ. Один из лбов грязной лапой снял с девицы мохеровую шапочку, сунул ее себе в карман и говорит ей, синеглазой: «Разрешите полюбопытствовать, что находится в вашей красивой сумочке? Понимаете, я с детства вот такой любопытный, особо когда касается девических тайн».
Второй лоб рыкнул: «Извините, он в натуре любопытный».
Мы с Виктором остолбенели от такого нахальства, стоим, притаившись за газетным киоском, наблюдаем, как дальше развернутся события. Любопытный с детства лоб сам раскрыл сумочку и вывернул ее наизнанку. Зажал в лапе несколько трояков и рублевок, вернул синеглазой пудреницу, губную помаду, сует ей медную мелочишку и говорит: «На трамвай. Я, понимаете ли, человек благородный».
А второй лоб рычит: «Он в натуре человек благородный».
И тут на сцене появляемся мы. Появляемся, как сказал бы комиссар Мегрэ, в самую критическую минуту: синеглазая чуть не в обмороке, лбы, совершив гнусное преступление, собираются смотать удочки. Витя мелко-крупной дрожью дрожит от естественного негодования, я ему поддрагиваю. Стремительно подходим к лбам и вежливо вступаем в дипломатические переговоры. Витя говорит первому лбу; «Слушай ты, бандюга, немедленно верни награбленное имущество. Даю семь секунд на размышление». Я тут же начинаю считать: «Раз, два, три, четыре…»
Как только я произнес роковую цифру «семь», Витя делает осторожный хук с левой, отчего бандит падает на землю, а второй совершает умопомрачительное «па» и со скоростью астероида скрывается за углом. Я, конечно, мчусь за ним, но тому удается улизнуть. Я возвращаюсь к месту скандального происшествия и… И что вижу? Синеглазая, дабы избежать неприятностей, исчезла, как утренняя звезда, бандит лежит на земле, роняет на холодный асфальт искусственные слезы, а над ним стоят наш незабвенный товарищ Лесняк и сержант из местных органов Министерства внутренних дел. Сержант нежно и крепко держит Лесняка за шиворот, а лоб стонет: «Он… Хулиган… Ни за что, ни про что… Судить его надо, хулигана…»
У меня быстро созревает план: поскольку мы с Лесняком единомышленники и поскольку нет никаких других свидетелей, органы внутренних дел запросто могут нам не поверить. Тем более, что фамилия моего преданного товарища в вышеупомянутых органах уже не однажды зафиксирована, и не всегда с благоприятных позиций. Что остается?
Интуитивно чувствуя, что допрос с Виктора еще не снимался и он, видимо, не успел пока произнести и слова, я озабоченно подхожу к живописной группе и говорю нашему общему с вами другу: «Пэнн… Фиит… Сууп[2]2
Сковорода. Ноги. Суп (искаженное англ.).
[Закрыть]. – И перевожу сержанту свою речь по-русски: – Я спрашиваю у него, что случилось».
У Лесняка, как вы знаете, реакция развита хорошо, особенно в этом направлении. Он быстро все переваривает и отвечает на чистом английском: «Ай сайкл хоум, уиски Лонг Джон, саузенд энд уан хелл… Канада…» Речь эта примерно обозначает следующее: «Я еду на велосипеде домой, виски Длинный Джон, тысяча и один черт, Канада…»
Сержант с любопытством смотрит на меня и Лесняка, внимательно слушает и спрашивает: «О чем он?»
Я отвечаю: «Он говорит, что в Канаде, как и в другой иной цивилизованной стране, каждый джентльмен считает себя рыцарем, а рыцарь никогда и никому не позволит обидеть женщину. Этот бандит и получил по заслугам».
Виктор несколько раз кивнул головой и счел нужным добавить: «Уотэ, скай, фиит, уиски…» – что означает: «вода», «небо», опять – «ноги» и опять – «виски», так как запас английских слов у него на этом иссяк. А я добросовестно перевел: «Он говорит, что очень сожалеет, что дама ушла». – «А кто он такой, этот джентльмен и рыцарь?» – спрашивает сержант. Я ответил: «Майкл Роджерс Джек Уитмен. Руководитель делегации канадских горняков, он же один из руководителей «Плейз энд плейерз»[3]3
Название английского журнала.
[Закрыть], то есть свободного профсоюзного движения за права человека». – «Большая шишка!» – с восхищением заметил сержант. «О! – сказал я. – Мне можно сопроводить его в отель? Он плохо знает дорогу». – «Да, конечно, – согласился вежливый сержант. – Пожалуйста». – «Сэн кю-у, – проговорил Лесняк. И обворожительно улыбнулся. – Спаси-бо… Так есть по-рюськи?» – «Так, – сказал сержант. Потом наклонился ко мне, к самому моему уху, и шепчет: – Передай канадскому руководителю свободного профсоюзного движения за права человека, что ему крупно повезло. Понял? Если б я не знал этого типа, – он глазами показал на бандюгу, – пришлось бы снова звонить вашему секретарю парткома товарищу Тарасову… Если потребуются какие-нибудь показания, я вызову и тебя и этого канадца… Лесняка… Его-то я хорошо знаю… – Он тоже улыбнулся Виктору и проговорил: «Гуд бай, сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен».
Кудинов упал на стол и, давясь смехом, проговорил:
– Сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен! Подохнуть можно! Виски Длинный Джон… А еще есть «Белая лошадь». Как вы о ней забыли, господа иностранцы?
– А сержант, а сержант! – вытирая слезы, восклицал Петрович. – Гуд бай, говорит, сэр Майкл… Дал вам под дых, а, Витька? Как это по-рюськи? Спа-си-бо?
Они смеялись долго, и Павел Селянин тоже весело и искренне смеялся, хотя внутренне был как-то напряжен, и это напряжение его ни на минуту не отпускало, как он ни старался от него избавиться. Он знал: стоит ему сказать, что он уходит из бригады, – и смех сразу прекратится, на него посмотрят вначале словно бы удивленно, не тотчас поверя его словам, а потом, когда поверят, удивление это сменится недоброжелательной настороженностью и, наконец, той отчужденностью, которой Павел боялся больше всего.
Но говорить было надо – для этого Павел сюда и пришел. Знал обо всем лишь бригадир Руденко, он даже предлагал Селянину сказать о его уходе из бригады в отсутствии Павла, однако тот не согласился – буду, мол, говорить сам. Так получится проще, так будет честнее.
И вот, воспользовавшись короткой паузой между взрывами смеха, он сказал в том полушутливом тоне, который, как ему казалось, больше всего подходит в эту минуту:
– Господа шахтеры, если вы мне позволите, я сделаю не совсем обычное сообщение… Возможно, оно и не затронет ваших чувств так, как мне этого хотелось бы, но тешу себя надеждой, что вы все же не отнесетесь к нему глубоко равнодушно…
Кто-то, кажется Алеша Смута, два-три раза хлопнул в ладоши, призывая к тишине, а Бахмутов сказал:
– Таким высоким штилем изъяснялся сам Цицерон. Правильно я говорю, сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен?
Лесняк махнул рукой:
– Кончай треп, Степа. Дай человеку высказаться.
– Благодарю, сэр Майкл. – Павел поклонился Лесняку. – Мое сообщение будет кратким: сегодня я ухожу из бригады. Совсем. Так складываются обстоятельства.
Несколько секунд никто не произносил ни слова. Наверное, как Павел и ожидал, не сразу его словам поверили. Тот же Виктор Лесняк бросил, извлекая из рта потухшую сигару:
– Ты тоже кончай треп. Не смешно У Степы получается лучше.
Но что-то и в его глазах, и в глазах других уже промелькнуло. Кажется, та самая настороженность, которую Павел и думал увидеть.
Он посмотрел на Руденко. Федор Исаевич слегка пристукнул пудовыми кулаками о стол и подтвердил:
– Селянин говорит правду. Он уходит.
Лесняк покривился, точно от зубной боли, взглянул на Смуту и спросил:
– Как это по-английски, Леша?
– Штрейк-брехерство! – раздельно сказал Смута. – Перевод на русский не требуется? Что такое штрек – всем известно?
– Подожди. – Федор Исаевич встал, подошел к Павлу. Было похоже, что он решил защищать Селянина, прикрыв его своей широкой спиной. – Помолчи, Смута. И ты помолчи, Лесняк. Я сейчас все объясню. Никто еще не забыл нашу Устю? Она, как вы знаете, живет и здравствует. Но ей чего-то не хватает. Может, не хватает человека, который бы по-настоящему ее любил и у которого хорошая голова на плечах. Приди к ней такой человек, приголубь ее, приласкай – и она скажет свое слово. Вот и решили послать к ней Павла Селянина… Дело это серьезное, товарищи, вы сами всё должны понимать. Я ясно выражаюсь?
– Вполне, – заметил Лесняк. – Только не ясно одно: у них там что, ни на одних плечах нету хорошей головы? Почему – Селянин?
– Гордиться надо, товарищ Лесняк, – улыбнулся Федор Исаевич. – Гордиться! Или не доходит?
Бахмутов усмехнулся:
– Чем гордиться-то, бригадир? Люди гордятся тогда, когда бригада – как кулак. Сжатый кулак, который никто не разожмет А мы… Завтра мне скажут: «Бахмутов, ты отправишься в бригаду Опалина. Нужны проходчики с хорошими головами». И если я не лопну сразу от гордости – через минуту буду у Опалина. Так? Потом попросят Петровича: «Петрович, нужны классные помощники машинистов на участок товарища Эн. Самые классные». Что ты ответишь, Петрович? Немедленно туда помчишься? И тебе плевать будет на всех нас, на всю бригаду, да?
– Чего болтаешь? – угрюмо ответил Петрович. – У меня что, совести нету?
А Смута добавил:
– Никто никуда не помчался бы. И лично я думаю вот что: когда люди привязаны друг к другу так, как мы, их нелегко друг от друга оторвать. И если кто-то отрывается без всякого сожаления – тот ни черта не стоит. – Он взглянул на Павла, мгновение помолчал и сказал: – Это я не о тебе, Селянин. Ты не такой. Скажи прямо: тебя заставили идти к Симкину? Ты идешь туда не по своей воле?
Павел от прямого ответа ушел.
– Так надо, Алеша, – сказал он.
– Кому надо? – Это уже выкрикнул Лесняк. – Кому, спрашиваю, надо? Тебе?
Павел пожал плечами. И опять ушел от прямого ответа.
– Я, между прочим, знаю, – сказал он, – никто меня у Симкина не ждет. И встретят там мою персону не с распростертыми объятиями. Будет, наверно, нелегко. Они там говорят: обойдемся без варягов. Мы, говорят, сами Устю на ноги поставили, своими руками, и сами в дальнейшем с ней справимся… Выходит, будто я навязываюсь. А я не навязываюсь. Но думаю, что пользу там я все-таки принесу. Есть у меня кое-какие планы насчет Усти, и если удастся их осуществить…
В комнату вошел начальник участка Каширов Кирилл, остановившись у стены рядом с дверью, молчал, слушая эту перепалку. И никак не мог избавиться от мысли, которая не давала ему покоя. «Какого черта они тут раскудахтались? – думал Кирилл, не в силах справиться со все возрастающим раздражением. – Их что, без Павла Селянина заест тоска? Или они и вправду верят, будто его уход из бригады станет для них великой потерей? Шумят, вроде переживают трагедию…»
Он даже себе не хотел честно признаться, что сейчас остро завидует Павлу. Это чувство унижало его в собственных глазах, и Кирилл отмахивался он него, как от назойливой мухи. «Чему завидовать-то? – спрашивал он у себя. – Этой вот показной привязанности друг к другу? Примитив!.. Или тут есть что-то другое?»
Он, конечно, знал, в чем заключается это другое. Вот окажись сейчас Кирилл Каширов на месте Селянина, встань и скажи: «А знаете что? Так сложились обстоятельства, что я вынужден с вами расстаться… Привык я к вам, нелегко мне будет на новом месте, но так надо…» Кто у него о чем-нибудь спросит? Кто хоть чуть-чуть встревожится, кто выскажет хоть какое-то сожаление? Может быть, явно и не покажут своей радости, но что большинство из них вздохнет с чувством облегчения – в этом можно не сомневаться. Значит, Кирилл Каширов чужой для них человек? Но почему? Почему чужой? Почему между ним и вот этими людьми, которые искренне не хотят расставаться с Селяниным (Конечно, искренне! Чего уж тут фальшивить перед самим собой!), не протянулась такая же прочная нить, какая соединяет их с Павлом?
