Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 49 страниц)
Черные листья
Светлой памяти Кузнецова Михаила Петровича посвящаю
Автор
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
1
Небо было мутным.
Мутным был и воздух, до предела насыщенный влагой, да и все в этом мире казалось сейчас мутным и смрадным, будто тебя столкнули в трясину, из которой уже не выбраться.
– Тебе нехорошо, Ива? – спросил Селянин.
Она улыбнулась:
– Нет, почему же…
В глазах у нее даже не боль, а что-то похожее на отрешенность. Точно Ива переступила черту, за которой уже ничего нет и не будет.
Она спросила:
– У тебя есть сигарета?
Селянин дал ей сигарету и закурил сам. Теперь он старался не смотреть на Иву, понимая, что ей неприятно видеть сострадание, которого он не мог скрыть. «Мне, наверное, надо уйти, – подумал Селянин. – Ей будет легче, если она останется одна».
И все же он продолжал сидеть рядом с ней, чувствуя, как в душе закипает злоба и против мутного неба, откуда сеял и сеял нудный дождь, и против Кирилла Каширова, давнего своего приятеля, а теперь и начальника. Что в конце концов с Кириллом происходит, почему он стал таким? Может, властишка вскружила голову? Он ведь и раньше до беспамятства был влюблен в свою особу, а теперь…
Услышав чьи-то шаги, Селянин поднял голову и увидел Кирилла. Каширов шел слегка пошатываясь и улыбаясь так, как мог улыбаться только он: губы дрогнули в улыбке да и застыли, словно ему вдруг захотелось рассмеяться, но он заставил себя этого не делать, потому что привык никому не показывать каких бы то ни было своих чувств. Как ни странно, но и эта полуулыбка-полугримаса не делала лицо Каширова некрасивым. Ему все шло. Даже когда он выходил из себя и глаза его становились почти бешеными, лицо его казалось сильным и одухотворенным.
Подойдя к Иве, Каширов с минуту постоял молча, все так же пошатываясь и улыбаясь, потом требовательно сказал:
– Брось сигарету!
На Селянина он даже не взглянул, будто того тут и не было. А когда Ива послушно бросила сигарету под ноги, Кирилл спросил:
– Почему ты ушла? Тебя не устраивает наша компания?
Ива пожала плечами и ничего не ответила. Она еще ниже опустила голову, и теперь во всей ее позе была та же отрешенность, которую Селянин видел в ее глазах.
– Я у тебя спрашиваю, – повторил Каширов. – Почему ты ушла? Не подходит наша компания? Или демонстрируешь свою независимость? Мне, мол, наплевать, кто и что подумает о Кирилле Каширове… Так?
– Тебе ведь и без меня хорошо, – чуть слышно ответила Ива. – Я даже удивляюсь, как ты заметил мое отсутствие.
– Брось молоть чепуху! – раздраженно крикнул Кирилл. – И брось свои мещанские штучки. Мне стыдно за тебя!
Селянин, заметно сдерживаясь, проговорил:
– Тебе и вправду должно быть стыдно. Стыдно за самого себя. Неужели ты этого не понимаешь, Кирилл?
Каширов наигранно засмеялся:
– Ого! Тут, оказывается, присутствует коллегия адвокатов на общественных началах! Давно пришли к соглашению высокодоговаривающиеся стороны?
Селянин спокойно заметил:
– Не паясничай, Кирилл. Ты же видишь, зрителей тут раз-два, и обчелся. Перед кем же играть?
И тогда Кирилл жестко бросил:
– Слушай ты, неудачник! Однажды я тебе уже говорил: никогда не суй свой нос в чужие дела. Ни на правах друга, ни на каких-либо других правах. Тебе это ясно?
– Не ясно.
– Тогда я проясню. Помнишь, еще в детстве тебя называли только так: «Пашка-неудачник». Твоей вины тут, конечно, нет, но факт остается фактом. И когда ты суешь нос в личную жизнь других, это становится смешным. До нелепости смешным. Теперь ты понимаешь?
– Теперь понимаю, – ответил Селянин и грустно улыбнулся: – Мне действительно не всегда везло. Это правда, и от этого я никуда не уйду. Но вот что, друг мой сердечный… Хочешь, я скажу тебе одну вещь? Не очень, правда, для тебя приятную…
– Ну-ка, давай, – усмехнулся Кирилл.
– Хорошо. Я всегда считал тебя изрядным эгоистом. Но прощал эту пакостную в тебе черту. Не знаю, почему прощал. Может быть, потому, что считал тебя сильным, способным, даже сверх меры одаренным человеком. И думал: поскольку он умен, этот человек, все пакостное в нем со временем исчезнет. И не перерастет во что-то более мерзкое…
Селянин зажег спичку и прикурил давно погасшую сигарету. Было видно: все, о чем он говорит, приносит ему страдание.
– Я вынужден признаться и себе, и тебе, Кирилл, что крупно ошибся. Эгоист – это, конечно, скверно, но ты становишься… Ты становишься подлецом.
Кирилл как-то весь напрягся, лицо его на мгновение исказилось, и Ива подумала, что сейчас он ударит Селянина. Но он только спросил:
– Ты это серьезно? Хотя мы издавна и считаемся друзьями, но… Твое и мое положение – ты это учитываешь? И хорошо ли ты обдумал свои слова?
– Да, – ответил Селянин. – Я хорошо обдумал свои слова. Там, в палатке, учитывая твое и мое положение, я этих слов не сказал. А сейчас…
Кирилл его перебил:
– Тебе не кажется, что придется в чем-то раскаиваться?
– Нет, Кирилл, этого мне не кажется.
– Хорошо… А ты? – он взглянул на сидевшую с опущенной головой Иву и переспросил: – А ты? Почему ты молчишь? Или ты согласна с этим… с этим типом?
– Не надо, Кирилл! – Ива сцепила пальцы, просяще посмотрела Кириллу в глаза. – Не надо, Кирилл, умоляю тебя.
– А так, как он – надо? Я у тебя спрашиваю: так, как он – надо?
– Нет… Вы оба будете об этом жалеть… Зачем вы так?
Кирилл взорвался:
– Мы? Ты не скользи! Не юли, ясно? И не будь двоедушной. – Он вдруг протянул к Иве руку, взял ее за плечо: – Идем. Об этом мы поговорим потом.
Они пошли к палатке, ни разу не оглянувшись на Селянина. Павел слышал, как Кирилл нарочито громко – наверное, для того, чтобы его слова были слышны – говорил Иве:
– Это в последний раз! Больше никогда и никуда он с нами не поедет. Пользуясь моим расположением, он все больше и больше наглеет. Точка!..
Павел продолжал сидеть на мокром пеньке, выкуривая одну сигарету за другой, с тоской поглядывая на мутное небо. Потом он встал и направился к реке. Низовой ветер гнал и гнал сизые гребни волн, срывал с них клочья пены, и она, как разорванные куски тумана, летела над Доном – угрюмым и неспокойным. Холодные брызги били Павлу в лицо, он насквозь промок и продрог и, чтобы согреться, начал ходить вдоль берега. Потом, увидав перевернутую вверх днищем рыбачью лодку, залез под нее и лег на сухой, еще не успевший остыть песок. Рядом, метрах в тридцати, ветер свистел в камышах, камыши гнулись к самой воде, и Павлу почему-то подумалось, что им поди очень сейчас зябко и неуютно. Так же зябко и неуютно, как у него на душе…
Они приехали сюда рано утром – «попрощаться с золотой осенью» – как сказала Ива. Утро было отличное – ни одной тучки на небе, тишина, в воздухе плывут тонкие нити почти прозрачной паутины, солнце припекает по-летнему.
Договорились с шофером, чтобы он приехал за ними вечером, и автобус ушел в город. Кто мог подумать, что нежданно-негаданно начнется вот такая осенняя мерзость? Уже к двенадцати часам все небо заволокло, им пришлось из брезента соорудить нечто вроде палатки и не высовывать оттуда носа.
Вначале никого это не смутило. Было, правда, тесновато, но было и весело. Собрались все свои, все давно друг друга знали, не раз вместе выезжали вот на такие прогулки и никто не помнил, чтобы когда-нибудь кто-то был недоволен.
И сегодня ничто не предвещало ссоры. После завтрака Павел взял гитару и начал петь старинные романсы. У него это здорово получалось. Пел он не сильным, но проникновенным голосом, все ему тихонько подпевали, молчал только Кирилл. То ли грустил, то ли думал о чем-то своем. Так, по крайней мере, многим казалось. И лишь Ива поглядывала на Кирилла настороженно, с тревогой. Видела, что в муже копится взрыв. Причину этого зреющего взрыва она не угадывала, но что он вот-вот произойдет, Ива не сомневалась.
Чтобы как-то предотвратить вспышку, она мягко сказала, обращаясь к мужу:
– Давай споем с тобой «Вечерний звон». Только вдвоем.
Кирилл любил эту песню и всегда с удовольствием пел ее вместе с Ивой. Сейчас же, выпив еще рюмку водки, он нехорошо усмехнулся:
– Вечерний звон, вечерний звон… Гнусь для эмигрантов, в портовых кабаках тоскующих по России и черной икре… Ты согласен со мной, Арсений Демидович? Шахтеры должны петь другие песни. Такие, чтобы и в словах и в музыке – грохот, взрывы, чтобы душа дрожала от сильных чувств!
Арсений Демидович Оленин, маркшейдер шахты «Веснянка», где Кирилл работал начальником участка, а Павел рабочим очистного забоя, засмеялся:
– Когда у нас грохот, взрывы и обвалы, Кирилл Александрович, мы не песни поем, а отправляемся в чистилище, то бишь к начальнику комбината. Так что дай бог нам поменьше видеть и слышать это добро.
– Ерунда! – Кирилл снова налил себе водку, но не выпил, а постучал по рюмке ногтем пальца, прислушался к этому звуку и повторил: – Тому, кто боится взрывов и обвалов, надо идти работать не в шахту, а в балет. Или к детишкам в школу. Трали-вали, трали-вали, тетрадки под мышку – и домой. А мы…
– А мы – герои! – отложив гитару в сторону, сказал Павел Селянин. – Мы люди необыкновенные, нам подавай острые ощущения, подавай риск – иначе какие ж мы, к дьяволу, шахтеры?!
Ива взглянула на Кирилла. Глаза его сузились, ноздри подрагивали, левая бровь чуть приподнялась – она всегда у него вот так приподнималась, когда Кирилл хотел выразить презрение. А Павел, сделав небольшую паузу, продолжал:
– В давние времена шахта, на которой мы работаем, называлась весьма поэтично: «Черный рудник». Насчет грохота, взрывов и обвалов беспокоиться не приходилось – все было на высоком героическом уровне. Почти каждый день кого-то убивало, кому-то дробило кости, кого-то заваливало. Какой уж там балет! Храбрецы-углекопы души не чаяли в музыке, которую слышали под землей… Но вот что странно, Кирилл Александрович: когда сейчас начнешь говорить с шахтером-ветераном о его героическом прошлом, он употребляет слова, совершенно непереводимые на язык цивилизованного человека. И волей-неволей приходится делать вывод, что этот шахтер-ветеран совсем не тоскует по той музыке, о которой вы толкуете…
Кирилл поставил на землю рюмку и несколько раз хлопнул в ладоши:
– Браво, Селянин, блестящая речь! Ты никогда не испытывал тяги к такой штуке, как изящная словесность?
Павел промолчал, а Ива, внутренне ощущая все ту же тревогу, сказала:
– Ты неправильно понял Кирилла, Павел. Нельзя же так примитивно. Кирилл говорит о другом…
– А ты знаешь, о чем я говорю? – быстро спросил Кирилл. – И не думаешь ли ты, будто я нуждаюсь в чьей-то защите?
На какое-то время наступила неловкая пауза. Грубость Кирилла нельзя было не заметить, но никто даже коротко не взглянул на Иву, показывая этим самым, что не стоит придавать особого значения внезапной вспышке ее мужа. Все, мол, будет в порядке. Сейчас Каширов улыбнется, и никакого осадка ни у кого не останется.
Кирилл не улыбнулся. И не взглянул на жену. Чувствуя, как ее захлестывает обида, Ива все же сумела подавить в себе это горькое чувство и, положив руку на плечо Кирилла, сказала:
– Я говорю о том, что человек любит те песни и ту музыку, которые соответствуют его характеру. Грохот и взрывы в шахте – это одно, в музыке – совсем другое.
– Ты и со своими учениками такая обтекаемая? – усмехнулся Кирилл. – Ты и с ними скользишь, как по льду?
Ива заметно побледнела, но промолчала. Последнее время с Кириллом страшно трудно. Что-то с ним происходит, что-то в нем резко меняется. И дело не только в том, что он стал крайне раздражительным и вспыльчивым – с этим еще можно было бы мириться, этому можно было бы найти оправдание: Кирилл много работает, ответственность на его плечах лежит огромная, а опыта не так-то еще и много. Но как бороться с его грубостью, с тем отчуждением, которого нельзя не замечать? Как мириться с тем нескрываемым пренебрежением, с той холодностью, которую он подчеркивает, как свою доблесть? Разве он не видит, что причиняет ей нестерпимую боль?
Ива теперь часто спрашивала:
– Скажи, Кирилл, почему ты стал таким? Может быть, я делаю что-то не так? Объясни мне, я постараюсь измениться… Объясни все, это ведь нужно и для меня, и для тебя. Ты ведь не хочешь, чтобы мы все дальше и дальше уходили друг от друга? Или тебе это безразлично?
Он вспыхивал, будто аммонит:
– Опять та же песня? Ничего особенного не происходит! Тебе надо, чтобы я перед тобой сюсюкал? Ангел мой, птичка моя, солнышко мое ясное… Так, что ли?
– Мне хотелось бы, чтобы ты по-человечески ко мне относился.
– По-человечески? А я отношусь к тебе по-собачьи? Я – собака?
Да, с ним становилось все труднее. Ива не могла не чувствовать, как его неприязнь к ней все растет и растет, прилагала все силы к тому, чтобы отыскать этому причины, но ничего найти не могла.
Только однажды она подумала, будто виной всему может быть другая женщина. Эта мысль повергла ее в такое смятение, что она долго не могла прийти в себя. Но потом Ива постаралась прогнать эту нелепую мысль и даже посмеялась над собой. Кирилл – и другая женщина? Разве не сам Кирилл говорил ей еще в ту пору, когда они только начинали жить вместе: все, что угодно, только не ложь! Если я стану тебе не нужен, скажи, и я уйду. Если ты станешь мне не нужна, я тоже скажу об этом прямо и честно. Что может быть подлее того, когда самые близкие люди лгут друг другу?!
Нет, Кирилл всегда был искренен, пожалуй, даже излишне прям. Иногда его прямота была ему во вред, но он не отступал от своих принципов, всегда оставался самим собой…
Правда, Павел часто говорил: «Кирилл – актер! Для Кирилла жизнь – это сцена». Селянин хорошо знает Кирилла, но согласиться с ним Ива не может. Павел просто не до конца его понимает, вот и все! А может быть, немножко и завидует ему… Потому что у Кирилла все легко, а у Павла же, наоборот, все страшно трудно…
Неожиданно Кирилл рассмеялся:
– Какого лешего мы тут завели о музыке! Или нам не о чем больше говорить? Юлия, гложет быть, ты внесешь свежую струю в клан углекопов? Кроме тебя, я уверен, никто этого не сделает.
Кирилл сидел рядом с сестрой Павла Юлией Селяниной и, налив еще одну рюмку, протянул ей:
– Давай с тобой выпьем за… За что мы с тобой выпьем, Юлия? Давай за женщин, которые… – Он мельком взглянул на Иву, усмехнулся: – Которые никогда не скользят, а всегда остаются самими собой. Есть ведь такие, а?
Павел тоже налил две рюмки и улыбнулся Иве:
– Ива, а мы давай выпьем за то, чтобы на Руси никогда не перевелись гусары. Ты понимаешь, о чем я говорю? Настоящий гусар, когда в его присутствии кто-то оскорблял женщину, бросал перчатку. Не такой уж я поклонник старины, но, честное слово, жалею, что этот славный обычай навсегда ушел в прошлое.
Кирилл зло прищурился, спросил:
– Ты о ком?
– Вообще, – Павел пожал печами и повторил: – Я говорю вообще…
– Я присоединяюсь к твоему тосту, Павел, – сказал маркшейдер Оленин. – Сохранись этот обычай до наших дней, многое было бы по-другому.
Арсений Демидович Оленин слыл очень скромным и тихим человеком. О застенчивости его знали все. И голос его, и взгляд по-женски мягких глаз, и нерешительная улыбка, едва заметно трогающая его губы, – все было скромным, застенчивым. Он никогда не ввязывался ни в какие споры, обычно сидел и молчал, не то испуганно, не то осуждающе глядя на тех, кто эти споры затевал.
Может быть, потому, что именно Оленин, а не кто-то другой, поддержал сейчас Павла, Кирилл вдруг понял: он зарвался и ему надо остановиться. Пытаясь все перевести в шутку, он сказал:
– Да-а… Гусары – это, конечно, хорошо. Но представьте себе Арсения Демидовича и, например, мою собственную персону в роли дуэлянтов! Мы стоим друг против друга с пистолетами в руках, целимся друг другу в лоб и ждем. Кто-то из нас сейчас отправится на тот свет, а кто-то склонит свою голову перед дамой и скажет: «Простите, я не хотел его убивать, но ваша честь, да и моя тоже…» и так далее… Можно ли придумать что-либо смешнее подобной ситуации?
И опять неожиданно для всех Оленин проговорил:
– Что-либо смешнее подобной ситуации придумать действительно трудно… Старик Оленин с пистолетом в руке… Но простите меня, Кирилл Александрович, я хочу высказать свою мысль до конца. Мне кажется, что ради дамы вы не рискнули бы подставить свой лоб под пулю…
– Смотря ради какой дамы, – сухо засмеялся Кирилл.
Вот тогда-то Ива встала и ушла из палатки. Юлия попыталась отправиться вслед за ней, но Кирилл, почти насильно удержав ее на месте, сказал:
– Не надо. Ива сейчас вернется…
Она не вернулась. И лишь после того, как Павел, взяв чей-то зонт, понес его Иве, Кирилл тоже пошел к ней.
* * *
Из-под лодки был виден противоположный обрывистый берег и сучковатая крона огромного, с подмытыми рекой корнями дуба. Дерево резко наклонилось над водой и держалось только каким-то чудом, всеми корнями, точно узловатыми руками, судорожно цепляясь за землю.
Селянин, положив голову на руки, долго смотрел на этот цепляющийся за жизнь дуб, и совсем неожиданно в нем родилось какое-то родственное к этому дубу чувство, словно он сам и одинокое дерево на той стороне реки связаны невидимыми, но прочными нитями. Стынет, тоскует в одиночестве безрадостно живущее дерево, стынет и тоскует в одиночестве душа человека – душа Павла Селянина.
– Пашка-неудачник! – вслух проговорил Селянин, невесело усмехнулся и повторил: – Пашка-неудачник… А ведь так прозвал меня Кирилл. В тот день, когда мне исполнилось ровно четырнадцать лет…
Он вспомнил тот день – майский солнечный день, полный чудесных звуков и красок. После демонстрации он забежал домой, рассказал больному отцу обо всем, что делалось на городской площади, наспех проглотил кусок любимого пирога с рыбой, испеченного матерью в честь дня его, Павла, рождения, и сказал:
– Я помчался, ма! У нас сегодня соревнования по бегу. На три километра. На стадионе будет уйма народу, и я страшно волнуюсь.
– Будешь страшно волноваться – придешь последним, – заметил отец. – Тут, брат, нужны выдержка и хладнокровие… На тренировках получалось?
– Здорово получалось. Четыре раза приходил первым. Но то – на тренировках, а тут – тысячи людей… Тут все – по-другому…
До старта оставалось минут пятнадцать, когда к нему подошли Кирилл Каширов и Ива Вдовина – большеглазая черноволосая девчонка, живущая по соседству с Павлом. Ива села по одну сторону Павла, Кирилл – по другую. Посмотреть на них – родные брат и сестра. У Кирилла такие же большие влажные и черные глаза, такие же черные, вьющиеся волосы. Кто-то из взрослых, увидев однажды Кирюшку с привязанной к поясу саблей, в шутку назвал его тореадором. С тех пор это прозвище так прочно к нему прилипло, будто он с ним и родился. Да он и сам не раз говорил: «Я почти испанец. Мой дед жил в Андалузии…».
Все, конечно, знали, что его дед всю жизнь проработал на «Черном руднике», там его однажды и завалило в забое, но никто с Кирюшкой не спорил. В Андалузии, так в Андалузии.
Ива – Павел до сих пор хорошо это помнит – взяла его за руку и сказала:
– Паша, ты только сразу не рви. Постепенно. И думай все время о том, что всех обгонишь. Ты ведь уверен в себе?
Кирилл вызывающе взглянул на Иву, процедил сквозь зубы:
– А почему ты сама уверена в том, что он всех обгонит? А если первым придет кто-нибудь другой? Я, например?
– Ты не обижайся, Кирюша, – сказала Ива. – Если тебе это удастся, я буду рада. И Павел тоже будет рад. Правда, Паша?
– Конечно! – искренне ответил Павел. – Или ты, или я…
И вот они взяли старт. Кирилл сразу же вырвался вперед и повел всю группу. Вначале Павел бежал в середине, но уже в конце первой тысячи метров вплотную подошел к Кириллу и сказал, слегка касаясь его своим плечом:
– Ты очень быстро бежишь – может не хватить сил.
Задыхаясь, Кирилл отрезал:
– Не твое дело, заботься о себе.
На половине дистанции Кирилл явно начал сдавать. Павел это видел по его тяжелому, как у загнанной лошади, дыханию. Вот-вот он не выдержит или упадет, или сойдет с круга. Павел сказал:
– Я выйду вперед, а ты иди за мной. Скоро придет второе дыхание, потерпи еще немножко.
Он обогнал его и шел теперь впереди, поминутно оглядываясь на Кирилла и подбадривая его. С трибун кричали: «Паш-ка, Паш-ка, Паш-ка!» И громче всех кричала Ива, они все время слышали ее голос.
– Дура! – прохрипел Кирилл. – Орет, как сумасшедшая…
Все в нем сейчас кричало от обиды, и хотя он знал, что обижаться ему не на кого, что Павел, если бы захотел его бросить, давно уже вырвался бы вперед, но злился он именно на Павла, который, рискуя сбить свое дыхание, все время говорил:
– Потерпи еще немножко… Совсем немножко…
Превозмогая боль в груди, он терпел. А когда Павел все же начал уходить все дальше и дальше и Кирилл представил себе весь позор поражения, он крикнул:
– Пашка, не уходи! Я без тебя не смогу…
До финиша оставалось совсем недалеко, но лидеров уже догоняли три или четыре бегуна, и Павел понимал, что он многим рискует. Тем не менее он замедлил бег, подождав, когда его догонит Кирилл. «Надо бежать с ним совсем рядом, – подумал он, – и только у самой ленты сделать рывок».
Несчастье произошло в десяти-двенадцати метрах от финишной ленты. Как это случилось, Павел представлял смутно. Он бежал с Кириллом плечом к плечу, незаметно поддерживая его рукой. И вдруг Кирилл как-то совсем неожиданно подался вперед, всем корпусом наклонился к Павлу и подставил ему ножку… Нет, не так… Скорее всего Павел сам споткнулся о ногу Кирилла, которую тот нечаянно выбросил в сторону Павла. Павел ни на мгновение не усомнился, что это была простая случайность. Падая, он крикнул:
– Беги, Кирилл!
Но тот и не думал о чем-то другом. Рванувшись вперед, он первым разорвал финишную ленточку, пробежал несколько шагов и свалился на траву. Краем глаза увидел, как по инерции промчался мимо него Игнат Любимов, потом Сашка Федоров и еще кто-то, и еще, и еще. Павел, пожалуй, мог бы встать и закончить кросс, мог бы, наверное, занять пятое или шестое место, но почему-то этого не сделал. Медленно поднявшись и чуть прихрамывая, он пошел к скамьям, где сидели зрители и среди них – Ива. Она закрыла лицо руками, и Павел подумал, что ей, небось, сейчас за него очень стыдно – он ведь не оправдал ее надежд, не сумел сделать того, чего ей так хотелось. Но Ива вдруг громко сказала:
– Он это нарочно, я видела! Это все видели! Он помешал тебе, понимаешь? Это подло, очень подло!
Павел сел рядом с ней, опустил голову. «Нет, – сказал он самому себе, – все произошло случайно…» А вслух проговорил:
– Мне просто не повезло, Ива… Кирюшка тут ни при чем…
– А я говорю – при чем! – крикнула Ива. – Он помешал тебе для того, чтобы быть первым.
Позади них, слегка наклонив голову в их сторону, сидел пожилой человек с редкой седенькой бородкой, с глубокими, как трещины на коре старого дерева, морщинами по всему лицу. Словно обращаясь к самому себе, этот человек сказал:
– В жизни всегда кто-то кому-то мешает… Так уж он устроен, наш небезгрешный мир…
Ива взяла Павла за руку, попросила:
– Уйдем. Нам здесь нечего больше делать.
– А Кирюшка? – ответил Павел. – Подождем его. Он ведь может на нас обидеться.
Кирилл подошел к ним смеющийся, гордый и, даже не пытаясь скрыть своего торжества, сказал:
– Ну, поздравляйте меня! Чего вы сидите, как в воду опущенные? Или не рады?
– Нет, почему же, – ответил Павел. – Мы рады. Ты молодец.
Ива молчала. Павлу даже показалось, что она как-то сникла, будто ей стало нехорошо. Кирилл это тоже заметил и спросил:
– А ты, Ива? Разве я виноват, что Пашке так крупно не повезло? Чего ж ты на меня злишься?
И опять Ива промолчала. Ни одного слова, даже не взглянула на Кирилла. Только крепко уцепилась за руку Павла и не отпускала ее, точно боясь, что Павел может встать и уйти, оставив ее одну.
– Ну и ладно! – зло бросил Кирилл. – Идем, Пашка, пускай она тут сидит, хоть до самой ночи. Она, может, еще и слезы лить начнет, а мы будем как няньки… Интересное кино получается.
Павел неприязненно посмотрел на Кирилла и жестко проговорил:
– Перестань! И не заносись так высоко, понял? Тоже мне, тореадор!
Вот тогда-то Кирилл и сказал, глядя Павлу прямо в глаза и не скрывая своего презрения:
– Слушай, Пашка-неудачник, могу дать тебе один совет: если другой раз упадешь – держись покрепче за землю. И не раскисай, как некоторые барышни. Будь здоров!
И ушел независимой походкой, ни разу не оглянувшись. А Павел еще долго не мог забыть того, что сказал человек с седенькой бородкой: «В жизни всегда кто-то кому-то мешает. Так уж он устроен, наш небезгрешный мир…»
* * *
Ветер совсем озверел, волны по Дону шли теперь не одна за другой, а обгоняли друг друга, сталкивались, точно в битве – злые, непримиримые. Павел, кажется, никогда не видел реки в таком неистовстве. Косой дождь хлестал с какой-то непонятной яростью, разорванные тучи мчались почти над самой землей, цепляясь за верхушки деревьев.
Павел вдруг заметил, что дуб на противоположной стороне реки еще больше наклонился и теперь уже наполовину был в воде, из последних сил сопротивляясь наседавшим на него волнам. Они перекатывались через ветви, ломали их и крутили в воронках. Казалось, еще минута, две, и ураган вырвет дерево с корнями, вырвет и унесет в белесую мглу, а потом прибьет к какому-нибудь островку, затянет его илом, и это будет смерть. А ведь дуб шумел не один десяток лет, думал Павел, и, может быть, еще год или два назад казался вечным и бессмертным, как эта вдруг разбушевавшаяся река, как это неожиданно почерневшее небо.
Чтобы лучше все видеть, Павел высунул голову из-под лодки и сразу почувствовал, как струя дождя и холодной пены ударила в лицо.
– Держись, старина! – просил Павел, не отрывая взгляда от дуба. – Держись, буря скоро утихнет. Смотри, на западе уже светлеет. И мы еще с тобой пошумим – ты и я. Пашка-неудачник. Так меня называет Кирилл.
Неудачником Кирилл называл его не раз. Иногда, как будто шутя, делая вид, что ему и в голову не приходит обидеть Павла. Просто так… Ну, не везет вот в жизни человеку – что ж тут поделаешь, кого тут в чем-то обвинишь? Судьба – дама капризная, черта с два разберешься в ее фокусах Одному улыбнется из-за угла, подмигнет да больше и не покажется: сам, мол, топай по своей дорожке, я тебе ни мешать, ни помогать не буду… Другому на каждом шагу ножку подставляет – тебя-то, мол, я скручу, за тобой прослежу, чтоб далеко не ушел… Ну, а третьему… Третьему судьба эта самая – мать родная: куда ни ступнешь, всюду гладко, куда ни упадешь – всюду мягко.
Сам Кирилл Каширов вряд ли так уж верил в судьбу – и в судьбу вообще, и в свою в частности. Был он человеком напористым, к цели своей шел напролом, энергией обладал незаурядной. Да и голова у него была светлой – дай бог каждому такую голову.
Тому, кто знал Кирилла Каширова поверхностно, могло показаться: все ему дается легко и просто, и идет Кирилл Каширов по жизни так, будто и нет на его пути никаких препятствий. Идет не спотыкаясь, с легкой улыбочкой, мне, дескать, и сам черт не брат.
Но Павел-то Кирилла знал хорошо и нисколько насчет его «счастливой звезды» не сомневался. Ну, в чем-то ему иногда и действительно везло больше других, так ведь одного везения куда как мало! Девятый класс они уже кончали – он, Ива и Павел, как вдруг Кирилл заявил:
– А с физикой-то у меня дела неважнецкие. Через год в институт поступать, а я плаваю, как дохлая селедка в проруби.
Ива искренне удивилась:
– Сплошные пятерки ведь у тебя, в том числе и по физике. Мудришь ты что-то…
– Не мудрю. Знать-то я знаю, но… Глубины нет, понимаешь? Корней этих знаний не чую. А пятерки – что ж, везло частенько. Я ведь не Пашка… Тот из ста вопросов на девяносто девять может ответить по-профессорски, а спросят-то у него как раз сотый, тот, в котором он плавает. Точно, Пашка?
Почти полгода Кирилл сидел над физикой, даже по воскресеньям не появлялся на улице. Затянулся, посерел, глаза впали, но и Ива, и Павел видели: что-то новое появилось в его глазах, по-испански черных и влажных. Не то упрямство поселилось в них навечно, не то воли – настоящей, мужской – прибавилось. Ива восхитилась:
– Знаешь что, Кирилл? Ты… Ты всегда будь таким. Твердым…
О том, что произошло тогда на стадионе, никто из них не вспоминал. Не нужно это было. Ни Павлу, ни Иве. Особенно Иве. Она теперь совсем по-другому смотрела на Кирилла. Ее по-прежнему трогала душевная мягкость Павла, ей, как всегда, хотелось быть рядом с ним, но только для того, чтобы лишний раз уберечь его от ударов судьбы, которые, как ей казалось (и как об этом постоянно говорил Кирилл), подстерегают Павла на каждом шагу. Она понимала, что это – чисто материнское чувство. Узнай о нем Павел, оно оскорбило бы его, но другого в себе Ива не находила. К Кириллу же ее влекло совсем иное – его сила, уверенность, неукротимая энергия. Часто хотелось опереться на его руку, почувствовать, что рядом – человек, который всегда защитит тебя от всех житейских бурь.
Приемные экзамены в политехнический институт Кирилл сдал блестяще. Ива тоже поступила в педагогический, а Павел…
– Не везет ему, – сказал Иве Кирилл. – Настоящий неудачник. Трудно таким в жизни…
Ива согласилась:
– Да, трудно.
– Жалеешь его? – спросил Кирилл.
– Жалею, – призналась Ива. – Ведь человек-то он необыкновенный. Душа у него – весь мир, наверное, обнял бы…
Но Кирилл сказал:
– Мужчина не должен вызывать жалость. Это чувство не для него.
– Может быть, – ответила Ива. И повторила, на минуту задумавшись: – Может быть…
2
Алексея Даниловича Тарасова судьба свела с Селяниными давно, еще в ту пору, когда он был совсем мальчишкой. Шла война, почти все шахтеры были или на фронте, или по эвакуации уехали в Караганду, где вместе с другими горняками рубали уголь, а здесь, в небольшом шахтерском поселке, остались в основном женщины, детишки да старики.
Остался с больной матерью и Алеша Тарасов, получивший к тому времени горестное известие: «Солдат Данила Алексеевич Тарасов погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками».
Люди по-разному воспринимают смерть своих близких. Одни в отчаянии опускают руки, другие замыкаются в своем несчастье, и весь мир становится для них чужим и постылым, третьи находят в себе силы упрятать горе подальше и посвящают свою жизнь борьбе, которая явилась бы памятником для тех, кто из этой жизни ушел.
Мать Алеши гибель мужа не перенесла, и не прошло трех месяцев, как обезумевший от горя мальчишка остался один. Пришел после похорон матери в опустевший домишко, упал на неприбранную кровать и больше суток пролежал в полном оцепенении. Кто-то из соседей к нему стучался, кто-то даже пытался взломать двери, но Алеша или ничего не слышал, или просто не мог понять, что вообще происходит вокруг него.
