Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)
– Хорошо тут у вас, мамаша, – сказал он после продолжительного молчания. – Чистенько, уютненько… Как ваше здоровье?
– Ничего, спасибо, – ответила Анна Федоровна.
– Ну и слава богу. Я тоже ничего. Не болею.
– Ну и слава богу, – улыбнулась Анна Федоровна. – А ты, Витя, не должок ли принес?
– А?
Лесняк явно опешил. Чего-чего, а такого вопроса он никак не ожидал. Он, как показалось Анне Федоровне, даже изменился в лице и, немножко от нее отодвинувшись, посмотрел так, будто перед ним сидела не просто мать его друга, Павла Селянина, а какая-то ясновидящая.
– Должок, спрашиваю, принес? – повторила Анна Федоровна. – Сколько ж ты у Андрея Иваныча одалживал? Рубликов, наверное, семьдесят или больше?
– Восемьдесят, – сказал Лесняк. И, уже придя в себя, сразу пошел в атаку: – Не ожидал я от Андрея Ивановича такого. Обещал ведь в секрете держать. Знал бы, не одалживался бы. И Павлу, небось, он тоже об этом рассказал?
– Вроде нет. Да чего тебе бояться-то? Ну, взял, ну, нужда такая была, так ведь по-честному же расплачиваешься…
– Оно, конечно, все правильно, мамаша, – согласился Виктор, – бояться тут нечего. Но все же… Вот они, восемьдесят рублей, можете пересчитать при мне. Только я ж, как вы говорите, по-честному.
И вот тут совсем неожиданно Анна Федоровна расплакалась. Сперва подкатил к ее горлу ком, и она будто задохнулась, и будто судорога пробежала по ее лицу, а потом по изрезанным морщинками щекам покатились слезы. Она смотрела на Лесняка и не то покачивала поседевшей головой, не то голова ее подергивалась сама собой от охватившего ее волнения, а слезы все бежали вдоль морщинок, точно по неглубоким бороздам, и Анна Федоровна их не вытирала, нисколько их не стыдясь.
Наверное, рабочий очистного забоя Виктор Лесняк все сразу понял, потому и не стал оправдываться и не стал продолжать разыгрывать из себя чем-то удивленного человека. С необыкновенной мягкостью он обнял за плечи Анну Федоровну и сказал:
– Простите меня, Анна Федоровна. Не хотел я вас обидеть, само как-то все оно получилось. Думали так: Юлька ваша учится, Павел только-только работать начал – откуда же брать средства на жизнь? А Андрей Иванович вроде как на войне погиб, за нас, значит, чтоб хорошо мы жили… И вы нас не обижайте, мамаша. Не милостыня ж это какая, а простая рабочая помощь…
Глава вторая
1
Петр Сергеевич Батеев был одним из тех ученых, которым никогда легко не жилось. То ли в силу своего беспокойного характера, то ли потому, что ему не всегда удавалось ладить с людьми, облеченными властью высшей, чем он обладал сам, то ли в силу каких-то других неизвестных причин, но так или иначе, а его коллеги редко ему завидовали: и наградами Батеева обходили, и имя его вспоминали отнюдь не на торжественных собраниях, и нервы ему частенько трепали так, что в неполных сорок пять волосы Петра Сергеевича уже были обсыпаны снежной метелью.
А он не сдавался. И никогда не казался человеком обиженным или придавленным невезучей своей судьбой. Напротив, по-юношески был влюблен в жизнь, в драку бросался с азартом небитого парня и синяки принимал, как должное и нечто привычное.
Руководя научно-исследовательским угольным институтом, Батеев главной целью своей жизни считал не работу над многотомными теоретическими трудами, чему посвящали свою деятельность некоторые из его коллег, а более скромную задачу: дать горнякам машины, которые бы облегчили их нелегкий труд, цену которому Батеев знал отлично. Сам он когда-то начинал рабочим очистного забоя и прошел все этапы большой дороги: горный мастер, начальник участка, инженер шахты, главный инженер треста. Кому же, как не ему, было знать о нуждах шахтеров, кому же, как не ему, было о них беспокоиться.
…Сейчас он летел в Москву с рабочими чертежами созданной в институте новой струговой установки. Самолет шел над плотными громадами мощных кучевых облаков, зрелище было великолепным, однако оно почему-то не трогало Батеева. Глядя в иллюминатор на совершенно фантастическую картину проплывающих мимо провалов и завихрений, похожих на спирали галактик, Петр Сергеевич неожиданно вспомнил свой разговор с Павлом Селяниным на аэродроме.
Павел провожал на юг свою сестру Юлию, и когда она улетела, он подошел к Батееву, поздоровался и сразу спросил:
– Везете в Москву что-нибудь новенькое, Петр Сергеевич?
– Везу, Павел. – Батеев глазами показал на свой портфель и улыбнулся. – Здесь, если хочешь знать, давнишняя моя мечта. Удастся воплотить ее в жизнь – буду безмерно счастлив.
Павел тоже улыбнулся:
– Пока секрет?
Петр Сергеевич с минуту помолчал, потом взял Павла под руку и повел его к скамье, где не было людей:
– Посидим? Время еще есть… И сейчас я тебя во все посвящу. Как будущего инженера.
Петр Сергеевич хорошо знал семью Селяниных. Еще когда был жив отец Павла, Андрей Иванович, Батеев часто к нему наведывался, подолгу сидел с ним за чашкой чая и каждый раз также подолгу беседовал с Павлом, удивляясь тому, что Павел, по сути дела тогда еще совсем мальчишка, смотрит на жизнь глазами умудренного житейским опытом человека и разбирается в таких вопросах, в которых не всегда ясно разбирается и взрослый. Нет, Петр Сергеевич был далек от мысли причислять Павла к категории вундеркиндов – Павел в то время оставался для него обыкновенным мальчишкой, хотя многое в нем Петра Сергеевича и привлекало: его любознательность, порывистость, исключительное трудолюбие. И главное – его честность. Павел никогда не лгал – в этом Батеев убеждался не раз. И никогда не шел на компромисс со своей совестью. Поражали его прямота и какая-то удивительная душевная открытость. И часто Петр Сергеевич видел в Павле мальчишку Петра Батеева – такого же открытого, такого же бескомпромиссного и прямого. «Ему немало набьют шишек, – думал о Павле Петр Сергеевич. – Но он останется самим собой до конца – за это я могу поручиться собственной головой…»
Батеев не ошибся. Шли годы, Павел взрослел, отслужил в армии и снова вернулся на шахту. В политехническом институте, где он заочно учился, о его способностях говорили много добрых слов, а он оставался все таким же скромным, прямым и честным. И лишь заметно поприбавилось в нем той внутренней силы, которая обычно присуща людям незаурядным.
…Вкратце рассказав Павлу о схеме нового стругового комплекса, Петр Сергеевич вздохнул:
– Все как будто в порядке, а на душе неспокойно. Спросишь – почему?
– Нет, не спрошу, – ответил Павел. – Как может быть спокойно на душе, если не знаешь, что тебя ожидает. Но… – Он вдруг всем корпусом подался к Батееву, и тот увидел, как загорелись его глаза. – Но ведь это здорово, Петр Сергеевич – струговый комплекс на наших маломощных пластах! Сколько раз я думал: крошим комбайнами великолепный антрацит, даем тысячи тонн штыба, и ни у кого не болит голова. Будто на дядю работаем. Выть иногда хочется от злости. Но теперь…
– Подожди, Павел, не гори раньше времени, – перебил его Батеев. – Чертежи, схема – это еще не механизм. На пути этой штуки, – он погладил рукой свой портфель, – могут торчать и рогатки. Все не так просто, как кажется на первый взгляд.
– Да кому же в голову придет поставить эти рогатки? – воскликнул Павел. – Тут же все ясно, как божий день. И зря вы в чем-то сомневаетесь, Петр Сергеевич. Уверен, что зря…
Батеев пожал плечами и ничего не ответил. Но Павел понял, что те сомнения, которые копошатся сейчас в душе Петра Сергеевича, родились, наверное, не вдруг. И не потому они родились, что Батеев не верит в свою идею. Он просто знает то, о чем Павел лишь смутно догадывается – знает о подводных течениях того, не всегда спокойного, моря, где одни на гребне волны легко достигают берега, а другие попадают в водоворот. Батеев в такие водовороты попадал не раз. Павлу об этом было известно. Правда, совсем непохоже, чтобы Петр Сергеевич теперь стал их бояться, но кому же охота снова и снова испытывать свою судьбу!
Павел еще ближе придвинулся к Батееву и сказал неожиданно жестко:
– Если с кем-то придется драться, деритесь до конца, Петр Сергеевич. А мы поможем. Верите в нас?
Батеев взглянул на Павла и невольно поразился той твердости, которую увидел в его глазах. Твердости и какой-то непримиримости, будто Павел уже сейчас готов был броситься в драку и ни на шаг не отступать. Лицо его тоже стало жестким, мало похожим на то, каким его Батеев привык видеть. Скрывая за шуткой свое удивление этой неожиданной переменой, Петр Сергеевич сказал:
– Ну-ну, распетушился. Может, и драться-то будет не с кем. – Помолчал, снова посмотрел на Павла и добавил: – А раньше ты был как будто мягче, Павел. И добрее…
– Я и теперь добрый, – серьезно ответил Павел. – Но только к добру.
…Сейчас, вспоминая этот разговор, Петр Сергеевич думал: «А ведь хорошо он это сказал: «Добрый к добру» Разве можно быть добрым вообще? Кажется, еще недавно он был совсем мальчишкой… Пашка Селянин… Тогда о нем говорили: «Слишком мягкий для мальчишки характер… Любой его может обидеть и не получит сдачи…» А теперь? «Если с кем-то придется драться, деритесь до конца. А мы поможем. Верите в нас?»
– В таких, как ты, верю, – вслух сказал Батеев. – Не могу не верить.
Стюардесса, остановившись рядом с Батеевым, спросила с обворожительной улыбкой:
– Вы умеете читать, молодой человек?
– Немножко, – ответил Батеев.
– Тогда почитайте, что написано на табло.
– Застегнуть ремни?
– Если это вам не трудно.
Самолет шел на снижение. Батеев прижался лбом к иллюминатору и закрыл глаза. Никаких неприятных ощущений в самолете раньше он никогда не испытывал, сейчас же что-то под ложечкой засосало и даже кольнуло в сердце. «Нервы, – подумал Петр Сергеевич. – Понемножку старею и понемножку сдаю…»
Чтобы отвлечься, он начал напевать услышанную им когда-то популярную песенку американских летчиков: «Мы летим, ковыляя во мгле, мы к родной подлетаем земле…»
Однако песенка не помогла – неприятные ощущения не исчезли. И тогда Батеев вслух сказал самому себе:
– Потерпи. И думай о чем-нибудь другом.
А песенка назойливо его преследовала. «Мы летим, ковыляя во мгле…». «Мы тоже иногда ковыляем во мгле, – вдруг подумал Батеев. – Или в тумане, который сами искусственно напускаем. А поди разберись – зачем? Делаем одно дело, внешне все мы респектабельны, настоящие джентльмены, черт бы нас всех подрал, но вот начинаем решать ту или иную проблему – и пошла плясать губерния…»
С тех пор, как Гипроуглемаш передали в Министерство тяжелого машиностроения, работа научно-исследовательских и проектно-конструкторских институтов значительно осложнилась. «В старые, добрые времена», как многие называли то время, когда Углемаш подчинялся угольщикам, все решалось намного оперативнее. Конструкторы разрабатывали чертежи какой-либо машины, передавали их куда следует, и после испытаний чертежи шли к машиностроителям-угольщикам. Проходило не так уж много времени, и машина шла в серию. Ни волокиты, ни нервотрепки, настоящая деловая атмосфера.
Потом вдруг сразу все изменилось. Гипроуглемаш от Министерства угольной промышленности отторгли и передали его Минтяжмашу. А там – свои заботы, а там – свои конструкторы, иногда параллельно с конструкторами угольных институтов разрабатывающие схожие механизмы, – и начались неизбежные в таких случаях споры, взаимные упреки, подозрения. И, как результат, – чертежи крайне необходимой горнякам машины проходили «крестный путь» длиною в несколько лет.
Арсений Арсентьевич Бродов, ответственный работник, коему была дана власть решать вопросы – пойдет машина в серию или нет, был, понаслышке, человеком эрудированным, авторитетом пользовался немалым, но и эрудицию свою, и авторитет использовал странным образом. Взглянет, бывало, проницательными глазами на чертежи, потом мягко и доброжелательно посмотрит на человека, который их ему принес, и с подкупающей улыбкой промолвит:
– Рассмотрим…
Неискушенный человек крепко пожмет Арсению Арсентьевичу руку и, окрыленный его доброй улыбкой и доброжелательным взглядом, с легким сердцем покинет тихий уютный кабинет.
Человек же в подобных делах поднаторенный рискнет задать вопрос:
– Когда, Арсений Арсентьевич?
– Что – когда? – удивленно спросит Бродов.
– Когда рассмотрите? Хотелось бы…
– Батенька мой, – улыбается Арсений Арсентьевич, – вы что, на пожар спешите? Дать «добро» тому или иному проекту – это ведь не автограф в альбоме с любительскими стишками написать. Согласны вы с такой точкой зрения? Заявка ваша серьезная, по-серьезному и подходить к ней надо. Могу вас заверить, что затягивать не будем. Удовлетворены?
Арсений Арсентьевич Бродов пришел в отдел Минтяжмаша, и, как многие утверждали, между ним и его друзьями, оставшимися на прежней работе, протянулась прочная ниточка. Не то, чтобы он из добрых отношений с бывшими своими коллегами извлекал какую-то корысть, – этого, к чести Бродова, не было, – но Арсений Арсентьевич был глубоко убежден: уровень творческих работников такой мощной организации, как Министерство тяжелого машиностроения, и уровень творческих работников угольной промышленности – величины несоизмеримые. Там, полагал Бродов, научной мысли есть где развернуться: огромные машины, сложнейшие, почти фантастические по конструкторскому замыслу механизмы, там масштаб, которому ничего нельзя противопоставить. Здесь же – все как бы в миниатюре. Струги, комбайны, крепи, гидродомкраты – господи, в Минтяжмаше такую мелочевку могут изготовлять ширпотребовские дельцы! И если уж речь идет о техническом перевооружении угольной промышленности, то привлекать к этому делу надо настоящих конструкторов, привыкших иметь дело с настоящими машинами.
И довольно-таки часто, получив чертежи от горняков, Арсений Арсентьевич Бродов звонил кому-нибудь из своих прежних приятелей, приглашая зайти к нему на минутку. «Хочу с тобой посоветоваться, – говорил он. – А если точнее – нужна твоя консультация».
Приятель, конечно, приходил, иногда внимательно, иногда с легким пренебрежением просматривал чертежи, и часто можно было услышать:
– Как-то уж очень просто эти углекопы решают задачи. А там, где упрощение, – всегда ненадежно. И знаешь что, Арсений, может, я и ошибаюсь, но что-то схожее с этой вот машиной разрабатывает Алешка Кириллов. Помнишь его? Умница, человек с фантазией, короче – настоящий конструктор… Думаю, тебе не стоит торопиться с заключением по данному проекту – подожди, пока свое слово скажет наш Кириллов…
Бывало, правда, и по-другому. В отделе и в управлении быстро решат вопрос, государственная комиссия скажет свое напутственное «добро», и чертежи – рабочие чертежи! – пойдут по своему назначению. Но опять-таки ответственные товарищи из Минтяжмаша не поторопятся пустить ту или иную машину в серийное производство – своих забот по горло, да не таких, как возня с каким-то там стругом или гидравлическим домкратом! И опять волокита, переписка, взаимные обвинения, упреки, обиды. А чертежи лежат и год, и два, и три: не на пожар ведь, говорят, спешите, дело серьезное, по-серьезному его надо и решать…
Всю эту кухню Петр Сергеевич Батеев знал отлично и, возможно, именно поэтому, а не по какой другой причине у него и подсасывало под ложечкой и покалывало в сердце: вез он на суд чертежи новой струговой установки «УСТ-55», над разработкой которой большая группа сотрудников его института работала длительное время. Что там его ждет, в тихом уютном кабинете Бродова, как его там встретят, какие слова скажут?
«Мы летим, ковыляя во мгле…», – чуть слышно пропел Батеев. И выругался: прилипнет же черт знает что, не отвяжешься!
* * *
В приемной Бродова он неожиданно встретил своего однокурсника по институту – Охранова. Александр Викторович работал теперь главным инженером крупного угольного комбината на Востоке страны, и узнать в нем того живого парня с пышной, непослушной никаким гребенкам шевелюрой, который был первым заводилой всех студенческих проделок, – узнать его Батееву удалось с великим трудом. Да и Охранов тоже лишь мельком взглянул на седую голову Батеева и, раскрыв свою папку, уткнулся в какие-то бумаги.
В приемной, кроме секретарши, они находились только вдвоем, и Батеев, пересев поближе к Охранову, тихонько сказал, будто вслух читая раскрытый технический журнал:
– Храните свои деньги в сберегательной кассе – это выгодно вам и государству… Тайна вкладов гарантируется законом…
Охранов поднял голову, теперь уже внимательно посмотрел на Петра Сергеевича, смешно потер переносицу и вдруг воскликнул:
– Батеев, дьявол, да ведь это ты, разрази меня гром! А я гляжу и думаю: что это за белоголовая птица восседает в кресле, откуда она сюда прилетела?
Секретарша строго предупредила:
– Нельзя ли потише, товарищи! Здесь учреждение, а не…
– Ясно, – сказал Охранов. И спросил: – У вас с собой есть деньги, девушка? Если есть, немедленно отнесите их в сберкассу…
Секретарша не то иронически, не то презрительно взглянула на Охранова и Батеева, а они громко рассмеялись.
Как-то 9 мая, в День Победы, они всем курсом изрядно, со студенческой беспечностью, кутнули, а через неделю начали клянчить друг у друга по тридцать копеек на обед. Ходили угрюмые, полуголодные, прикончили все неприкосновенные запасы в виде усохших плавленых сырков и старого сала, на котором в добрые времена варили кулеш, а стипендия вырисовывалась лишь в тумане. И тогда Сашка Охранов, стащив у чертежников лист ватмана, написал патриотический призыв:
«Товарищи студенты! Храните свои деньги в сберегательной кассе – это выгодно вам и государству. Тайна ваших вкладов гарантируется законом!!!»
Вначале его за такое кощунство чуть не избили, а потом до слез хохотали. Охрановский же призыв так и остался висеть в общежитии до тех пор, пока туда не явились новые студенты.
И вот – этот Сашка Охранов. Уже вставные зубы, реденькие волосенки, тщательно, с математической точностью, распределенные по всей голове, отчего создается впечатление, будто это вовсе и не голова, а глобус с меридианами и параллелями. Глаза по-прежнему живые, но и в них залегла усталость, как у солдата после трудных и долгих боев. Лишь улыбка осталась той же, как прежде – открытой, располагающей.
– Чего ж ты так рано поседел? – спросил Охранов. – Укатали сивку крутые горки?
– Да нет, пока еще не укатали, – улыбнулся Батеев. – А где ж твоя знаменитая шевелюра?
– Естественная усушка и утруска, – вздохнул Охранов. – Осталось вот полсотни волосенок, и то, слава богу, не лысый ведь. А вообще – черт с ней, с шевелюрой, не до нее. Хочу завернуть одно дельце на своих шахтах, не знаю, благословят ли… Если благословят – услышишь еще о Сашке Охранове… А ты с чем сюда?
Батеев хотел было объяснить, зачем он явился к Бродову, но секретарша сказала:
– Товарищ Охранов, вас просят.
Охранов вышел от Бродова минут через сорок. Вышел весь сияющий, веселый, даже, как показалось Петру Сергеевичу, лет на пять помолодевший. Чмокнул в щеку оторопевшую секретаршу, обнял Батеева и, прижав папку к груди, сказал:
– Одобрено! Понимаешь? У него отличное настроение. Иди, он тебя ждет. Ты где остановился, в «России»? Выкрою время, забегу. Ну, ни пуха тебе, ни пера.
– Пошел к черту! – бросил Батеев. – Пошел ко всем чертям.
У Бродова действительно было хорошее настроение. Когда Петр Сергеевич вошел в его кабинет, он быстро встал из-за стола, протянул руку, поздоровался и, взяв Батеева под локоть, проводил к удобному, обитому синим бархатом креслу:
– Давненько ты не заглядывал в нашу обитель, Петр Сергеевич. Все изобретаешь, все конструируешь? А выглядишь ты молодцом, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Загорелый, свежий, ни дать ни взять – молодой бог!
– Какой там бог! – улыбнулся Батеев. – Мощи одни остались.
– Ну-ну, не прибедняйся. Вас, южан, и время не берет. Вы, наверное, все там долгожители, а? Вот когда-нибудь брошу свое начальническое кресло – и махну на юг. Раки, рыбцы, стерлядочка… Да ты чего смеешься, не веришь?
– О раках, рыбцах и стерлядочке мы и сами мечтаем, Арсений Арсентьевич. Только мечтаем да еще во сне все это видим. А наяву…
– А наяву? – засмеялся Бродов. – Остер ты на язык, батенька… Ну, с чем пожаловал, чем столичных чиновников решил порадовать?
Батеев молча стал развязывать тесемки папки и с удивлением заметил, что пальцы его подрагивают и он не в состоянии унять эту противную дрожь, а Бродов внимательно за ним наблюдает и, наверное, про себя посмеивается. «Чего это я, точно школяр? – раздраженно думал о себе Батеев. – Чего я разволновался, будто перед госэкзаменами? Опять нервы?..»
Тесемки, будь они трижды прокляты, никак не развязывались, хоть рви их зубами. Бродов теперь тоже молчал, и, поглядывая на него, Батеев не мог понять, сочувствует ему Арсений Арсентьевич или смеется над ним, а может, он вовсе и не думает о нем, а просто ждет, когда же нерасторопный Батеев выложит на стол свои чертежи и начнет что-то объяснять и что-то доказывать.
– Приехал сегодня? – тактично спросил Бродов.
– Я – самолетом, – ответил Батеев. И опять вспомнил: «мы летим, ковыляя во мгле…» – С аэродрома – прямо к вам, – зачем-то добавил он.
И еще он вспомнил, как группа ученых и конструкторов его института, да и он сам в их числе, бились над разработкой новой струговой установки, как не спали ночами, то отчаиваясь, то снова воодушевляясь какой-то неожиданной находкой, а потом опять разочаровываясь, когда эта находка оказывалась совсем не тем, чего от нее ожидали. Измотались все до предела, стали раздражительными, ни с того ни с сего взрывались и начинали ворчать друг на друга: посмотреть со стороны – настоящие неврастеники…
Как-то ночью, кажется часа в три, к Батееву постучались. Уснул он всего пару часов назад, голова была тяжелой, будто с похмелья, веки набухли, точно налились металлом, а руки и ноги казались ватными. Жены дома не было – уехала на неделю к родственникам, – и Батеев, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит ночного посетителя, пошел открывать. Не снимая дверной цепочки, спросил, заметно брюзжа:
– Кого надо?
– Это я, Петр Сергеевич, Луганцев. Открой на минутку, дело есть.
Семен Федорович Луганцев считался в институте ведущим инженером, и группу конструкторов, разрабатывающих новую струговую установку, возглавлял именно он. В предчувствии чего-то не совсем обычного, Батеев торопливо открыл дверь и почему-то шепотом спросил:
– Ты? Что-нибудь новое?
Так же шепотом Луганцев ответил:
– Последний узел был рассчитан неправильно. Я, кажется, нашел ошибку. Черт, как мы ее допустили – ума не приложу! И никто не заметил – будто общее затмение… Сейчас я тебе все покажу.
А через полчаса Батеев вызвал машину, и они поехали по городу – поехали по квартирам своих сотрудников. В темных подъездах на ощупь находили кнопки звонков, сперва осторожно, а потом, когда долго никто не отзывался, со всей силой на них нажимали и слышали, как там, за дверью, бранились: «Кого нелегкая принесла! Чего не дают людям покоя!»
Супруга инженера Озерова заявила категорически:
– Никуда Тимку не отпущу, ясно? Заездили человека… Все. Спокойной ночи…
Она хотела захлопнуть дверь, но «Тимка», солидный, страдающий одышкой инженер Озеров, одной рукой поддерживая брюки за расстегнутые помочи, а другой прихватив пиджак, отодвинул супругу в сторону и вышел в коридор.
– Что-нибудь новое? – спросил он у Луганцева. – Едем в институт?
В «Волгу» набилось семь человек. Батеев покрикивал на шофера: «Давай быстрее!» На выбоинах машина подпрыгивала, кто-то тихонько постанывал, кто-то смеялся, а Озеров жаловался: «Дышать же трудно, навалились!»
Ошибка в расчете важного узла оказалась тем камнем преткновения, о который они долгое время спотыкались. Кто ее допустил – выяснять не стали. Главное, она была найдена, и общими усилиями они ее исправили. Теперь, пожалуй, все стало на место, теперь они чувствовали себя победителями. И никто из них не сомневался, что все их неудачи остались позади.
Озеров сказал:
– С Луганцева причитается. Он – главный герой… Давай, Семен, организуй пару бутылок шампанского.
Луганцев пошарил по карманам, пожал плечами:
– Ни копья нет. – И добавил: – Поехали к Озерову, его половина примет нас с распростертыми объятиями.
– Нет уж, слуга покорный! – рассмеялся Озеров. – Моя половина и без этого выдаст мне по полному счету.
…Неожиданно все это вспомнив, Батеев улыбнулся. И ему вдруг самому показались нелепыми волнения, которые он почему-то испытывает. В конце концов, кто такой есть Бродов – чужой человек, которому безразличны чьи-то успехи? И почему он обязательно должен что-то отклонять, что-то перечеркивать, в чем-то сомневаться? Вон ведь каким окрыленным вышел от Бродова Охранов! Значит, поняли друг друга, значит, нашли друг в друге единомышленников?
Батеев, кладя перед Бродовым чертежи, сказал:
– Мы, Арсений Арсентьевич, придаем этому струговому комплексу исключительное значение. И вот почему. В районе нашего бассейна с каждым годом пласты угля будут все менее и менее мощными. Стругов же для тонких пластов у нас фактически нет, вы это знаете. Над нами все время висит дамоклов меч – или комбайны, или старушки врубмашины. Вы меня понимаете, Арсений Арсентьевич?
– А комбайны вас уже не устраивают? – не то с иронией, не то с осуждением спросил Бродов. – Комбайны – для вас это уже архаика?
Батеев насторожился. В его планы никак не входил факт препирательства с Бродовым. Он знал, что Бродов этого терпеть не может. Знал он также и то, что Бродов не из тех, кто видит будущее технического прогресса угольной промышленности в струговых установках. Сам же Батеев был ярым их приверженцем и считал, что струговые комплексы рано или поздно вытеснят из шахт комбайны.
– Дело не в архаике, Арсений Арсентьевич, – ответил он. – Комбайны никогда не дадут нам того, что дадут струги. Даже если говорить только о сортности угля – одного этого довольно, чтобы отдать им преимущество. Вы ведь прекрасно знаете: на штыбе мы теряем где-то около полусотни миллионов рублей. А кто нам дал на это право? Или нам безразлично, в какую трубу летят государственные денежки? Когда мы на пласте испытывали свою установку и видели, какие плиты падают на конвейер, я подумал: вот они, наши дополнительные резервы. Рентабельность, прибыли, директорские фонды, премии шахтерам и так далее… Честное слово, Арсений Арсентьевич, душа пела от радости… А потом и другое…
Батеев вдруг умолк. Умолк на полуслове: взглянув на Бродова, он увидел, что тот совсем его не слушает. Правда, Бродов в это время разглядывал чертежи и разглядывал, кажется, очень внимательно, но все же такое пренебрежение к его словам покоробило Батеева. А Бродов, как бы между прочим, сказал:
– Так о чем ты, Петр Сергеевич? Комбайны, говоришь, в утиль? Рано, батенька ты мой, рано… Проекты и прожекты, как тебе должно быть известно, понятия в корне противоположные. Времена прожектерства давно прошли. – Он весело рассмеялся. – И слава богу, что они канули в вечность. Согласен?
Батеев пожал плечами:
– Извините, Арсений Арсентьевич, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Наш институт разрабатывает проекты, прожектерство в профиль нашей работы не входит.
– Ну-ну, уже и обиделся. До чего ж вы, южане, горячий народ – чуть чего и сразу вспыхиваете. Порох, а не люди. Бездымный порох. Солнце вас там накаляет, что ли? Ты вот лучше скажи: уверены ли вы в том, что ваш струг сработается с этим вот комплексом? Передвижная крепь откуда? Ты слышал о таких вещах, как несовместимость? К примеру, сердце у каждого человека состоит из совершенно одинаковых деталей, совершенно из одинаковых, понимаешь? А переставят его из одного организма в другой, постучит оно, постучит – и стало. Заглохло. Почему? Не-со-вме-сти-мость!..
Бродов открыл ящик стола, не глядя пошарил в нем пальцами и вытащил две небольшие желтоватые таблетки. По-детски поморщившись, он бросил их в рот, запил глотком воды и, снова поморщившись, ладонью потер левую сторону груди.
– Покалывает, – сказал он. – Если б не боялся несовместимости, рискнул бы на замену. У тебя как, ничего?
– Всякое бывает, – ответил Батеев. – Только я свой агрегат менять не хочу. Всунут туда что-нибудь, этакое холодное, бездушное – что тогда делать?
Бродов усмехнулся:
– Бросаешь камушки в чужой огород? Ладно, ладно, не оправдывайся, я – человек необидчивый. Да и не привыкать мне… Знаю ведь, как говорят о Бродове. Сухарь, мол, не горит, а тлеет… Так?
Он снова потер левую сторону груди, потом придавил чертежи Батеева массивным, сделанным из блестящего куска антрацита пресс-папье и сказал:
– Рассмотрим, Петр Сергеевич. Дело, кажется, стоящее, серьезное, по-серьезному к нему и отнесемся… В Москву надолго? Дел много?
– Дело одно, – ответил Батеев. – Вот это. – Он глазами показал на чертежи, придавленные пресс-папье. И про себя усмехнулся: «Под могильную плиту будто положил… Мир, дескать, праху вашему…» – Не хотелось бы уезжать из престольной столицы до решения вопроса, Арсений Арсентьевич. Люди там ждут, беспокоятся.
– А пускай они не беспокоятся, – сказал Бродов. – Тут, Петр Сергеевич, в престольной, как ты говоришь, столице, тоже болеть за хорошее дело умеют. Так что спокойненько отбывай на свой тихий Дон и спокойненько работай. Договорились? Затягивать решение вопроса не станем, можешь быть в этом уверенным.
2
Никто, кажется, не помнил, чтобы Министр когда-нибудь повысил голос. С кем бы он ни беседовал – с первым ли своим заместителем, с начальником какого-нибудь крупнейшего комбината страны или с рабочим очистного забоя – он говорил всегда внешне спокойным тоном, всегда ровно, и казалось, будто у этого человека отсутствуют всякие эмоции и есть лишь укоренившаяся привычка заставлять себя терпеливо, до конца выслушивать своего собеседника. Тот, кто более или менее знал Министра близко, знал и то, что впечатление это обманчиво: за внешним спокойствием часто скрывались чувства, которыми Министр давно уже научился управлять и которые при необходимости он прятал очень глубоко. Лишь иногда, в крайне редких случаях, их выдавали его глаза: необыкновенно живые, мягкие, они вдруг или тускнели, или принимали несвойственный им оттенок грозового облака. Взгляд становился тяжелым и острым, и не каждый человек мог его выдержать. В такую минуту Министр обычно молчал, но в этом молчании угадывалось нечто такое, от чего хотелось находиться как можно дальше.
Министра знали тысячи горняков – и руководители шахт, и инженеры, и простые шахтеры. Он тоже знал многих – знал не только по фамилиям, но и в лицо: у него была великолепная память, а главное, он по-доброму любил людей, потому что любил их профессию, так как сам когда-то был рядовым шахтером.
