Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)
– Какого черта они там замолкли?
Первое, что увидел Павел, – растерянное, жалкое лицо работника института Шабалина, ползающего вдоль струга с «головкой» в руке. Он уже успел потерять каску, и белесые его волосы, густо присыпанные угольной пылью, были похожи на растерзанный веник. Респиратор он забыл снять, и голос его раздавался, будто изнутри – глухой и тоже растерянный и жалкий.
– Да снимите вы эту чертову штуку! – закричал на него Батеев. – Слышите, что я вам говорю!
Потом он крикнул Кострову:
– Переключите на обратный ход!
Струг с натугой пополз назад, резцы отошли от пласта, но тут же под действием гидравлических домкратов снова в него вгрызлись, и Павел увидал, как вся установка задрожала от напряжения.
Павлу казалось, что это в нем самом напряглись и мышцы, и нервы. Еще немного – и все оборвется. Есть же какой-то предел человеческим силам? И есть же предел силам любого механизма! А может, ощущения его ложные? В конце концов машина – не человек, в ней все крепче и прочнее…
И все же он продолжал испытывать чувство, похожее на то, как если бы его заставили тянуть непосильный груз. Он до конца отдал силу своих мускулов, жилы его набухли от перенапряжения, а груз по-прежнему стоит на месте, и Павел уже знает, что сдвинуть его с этого места ему не удастся.
Наверное, то же самое почувствовал и Костров, неожиданно выключивший установку. Правда, через несколько секунд он снова попробовал ее включить, но ничего не изменилось: точно вконец выдохшийся конь, струг опять натужно вздрогнул, продвинулся на несколько сантиметров и остановился. Смахнув с лица крупные капли пота, Костров опять переключил установку на обратный ход и опять вынужден был ее выключить, боясь поломки. Кто-то из шахтеров рядом с Костровым заметил:
– Порвем ей жилы, Николай Иваныч. Не тянет ведь…
Ничего не ответив, Костров пополз по лаве к стругу.
– Черт знает что! – сказал ему Шабалин. – Ничего не понимаю…
Он, наконец, снял свой респиратор и, бросив его под ноги, зло отшвырнул в сторону, будто в нем, а не в чем-то другом заключалась причина неудачи. Батеев в это время попросил слесаря снять резцы и заменить их другими.
И струг опять пошел. Пошел быстрее, чем прежде, и теперь уголь тек по конвейеру сплошным потоком. Сквозь грохот отдираемого от пласта угля, сквозь скрежет падающих на конвейер глыб антрацита до Батеева доносились возгласы шахтеров («Давай, давай, Устя! – так они с первых же минут окрестили струговую установку. – Давай круши, не стесняйся, девонька, тут все свои!»), он был благодарен им за их наивную, но искреннюю восторженность, но сам в эту минуту не мог ее разделить. Возможно, давало себя знать напряжение, в котором он последнее время постоянно находился, возможно, он вот только сейчас по-настоящему и почувствовал огромную усталость, выпившую из него силы, и внезапно наступившую реакцию.
Приблизившись к нему, Костров сказал:
– Кажется, все идет хорошо, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Можно тебя поздравить, Петр Сергеевич?
– Не рано ли? – улыбнулся Батеев. – Это ведь только начало.
– Но начало-то – неплохое? Или ты в чем-то не уверен?
Батеев не ответил на его вопрос. О том же самом спрашивал у него начальник комбината Грибов, когда Петр Сергеевич пригласил его поприсутствовать на испытании струга на стенде. Батеев тогда признался, что изготовили они этот струг без ведома Бродова – на свой страх и риск. Теперь, сказал он, его надо испытывать в производственных условиях.
– Ты в нем до конца уверен? – спросил Грибов.
– Кажется, да, – ответил Батеев.
– Попробуй договориться с Костровым, – посоветовал начальник комбината. – Но только имейте в виду: план добычи уменьшать Кострову не буду…
Костров, конечно, тоже рисковал, но на просьбу Батеева ответил утвердительно, ни минуты не раздумывая. В конце концов, думал Николай Иванович, в такой машине мы заинтересованы не меньше, чем сам Батеев.
3
А на четвертые сутки, часа в три ночи, Батееву позвонил работник его института инженер Озеров. Вскочив с постели, Батеев почти бегом направился в коридор, где стоял телефон. Петр Сергеевич, естественно, еще не знал, кто и по какому поводу звонит, однако он сразу же ощутил что-то похожее на тягостное предчувствие и, снимая трубку, уже был уверен: звонят именно с «Веснянки» и звонят не с добрыми вестями. Стараясь подавить острый приступ одышки, Озеров сказал:
– Беда, Петр Сергеевич. Бьемся пять часов кряду и ничего не можем сделать – струг стоит. Извините, что беспокою вас в такое позднее время, но…
– Почему не позвонили сразу? – перебил его Батеев. – Кто там еще есть из наших людей?
– Приехал Луганцев. Сейчас он в лаве. Может быть, прислать за вами машину?
– Немедленно! – уже кладя трубку, крикнул Батеев.
В лаве стояла тишина. Где-то в ее глубине изредка передвигались огоньки шахтерских «головок» – передвигались медленно, точно это были полузакрытые глаза хищников, бесцельно бродящих в густой темноте. И ни единого звука. Словно всю шахту давным-давно забросили, и ее некогда живой организм оцепенел, погрузившись в глубокий сон.
Батеев хотел было уже кого-нибудь окликнуть, как вдруг услыхал рядом с собой голос Кострова:
– Приехали, Петр Сергеевич? Дела наши из рук вон. Видимо, крепость угля не по зубам нашей машине. Не тянет… Что делать дальше – не знаю… – Костров в темноте развел руками, и, хотя Батеев не видел его лица, он почувствовал, что директор шахты не то смущенно, не то жалко улыбнулся. – Хотите сами попробовать?
– Да, конечно, – поспешно ответил Батеев. И добавил, боясь обидеть Кострова своим недоверием: – Мне это необходимо, Николай Иванович, понимаешь? Я должен сам все увидеть.
– Понимаю, – сказал Костров.
Батеев включал привод сам. Включал осторожно, прислушиваясь к работе мотора, втайне надеясь, что струг все же продвинется, хотя на несколько сантиметров. Мотор привода надрывно гудел, цепи натягивались так, будто они были вот-вот готовые лопнуть струны, а установка не двигалась с места. Батеев снова и снова нажимал кнопки пуска, переключал движение на обратный ход, замечая при этом, что пальцы его нервно и напряженно вздрагивают, и ощущая, как все в нем нервно дрожит от этого крайнего напряжения, но ничего сделать не мог – струг стоял на месте.
Тогда Батеев попросил Кострова:
– Я полезу туда, а ты останься здесь. Будешь включать.
Он торопливо, цепляясь каской за кровлю, пополз в лаву. У струга, согнувшись в три погибели, ползали начальник участка Каширов, Луганцев и Озеров. Рабочие очистного забоя и Руденко сгрудились чуть поодаль, о чем-то негромко переговариваясь. Батеев услыхал, как кто-то из них незлобиво сказал:
– Дохлое дело, братцы. Когда баба чего-то не хочет – будь здоров, к ней не подлезешь… А наша Устя – баба, видать, особо настырная…
Каширов раздраженно крикнул:
– Хватит болтать! Другого дела не найдете?
– Так и есть, не найдем, товарищ начальник, – ответили оттуда. – Может, что посоветуете?
– Посоветую попридержать языки! – еще больше раздражаясь, выкрикнул Каширов.
А Батеев проговорил:
– Не надо, Кирилл Александрович. Не надо нервничать…
Сам он старался казаться спокойным, хотя бы внешне, но это ему не удавалось. Ползая у струга, он натыкался руками на острые куски антрацита и породы, сбивая в кровь пальцы, и никак не мог вспомнить, куда же делись его рукавицы. А они были засунуты за пояс, и стоило ему пошарить там рукой, как он сразу же их нашел бы. У него вдруг потухла «головка», и, вместо того чтобы снова включить ее, Батеев сказал Луганцеву: «Да посветите же, неужели трудно догадаться!» Сказал почти с таким же раздражением, как говорил Каширов, но сам этого совсем не заметил, и никто, кажется, этого тоже не заметил, а может быть, просто сделали вид, что ничего не замечают – трудно ли было понять, в каком состоянии находится директор института!
Потом он крикнул Кострову:
– Включайте, Николай Иванович!
Струг вздрогнул. Но с места не сдвинулся.
– Дайте обратный ход!
И опять струг задрожал, однако вгрызшиеся в пласт резцы не продвинулись ни на сантиметр. Луганцев заметил:
– Видимо, крепость угля…
– А на стенде была меньшей? – бросил Батеев. – Вы ведь знаете – давали максимальную.
…Каширов, Луганцев, Озеров, Костров и Батеев не выходили из шахты почти до вечера. Измученные, голодные, грязные, они искали и искали причины внезапно ошеломившей их неудачи и не верили, что ничего не найдут, не могли в это поверить, потому что никому из них не хотелось расставаться с надеждой, окрылившей их в первые дни работы струга. Верить им в это не хотелось, но, помимо их воли, сомнения уже закрадывались в их души, хотя они и старались их отогнать.
Костров, опустившись на глыбу породы, сидел, закрыв глаза. Конечно, он предвидел, что рано или поздно им придется столкнуться с неизбежными в таких случаях трудностями, но чтобы они возникли вот так сразу, с первых же шагов… И преодолимы ли они, не повторится ли та же история, которая не так уж давно произошла на его шахте с породопогрузочной машиной новой конструкции? Технические характеристики этой ППМ тоже сулили немало хорошего, проходчики обрадовались новой машине так, будто уже видели в ней воплощение давнишней своей мечты: ускорить проходку горных выработок, хотя бы процентов на двадцать-тридцать. Но сколько ни бились над ней, теряя драгоценное время, так ничего и не получилось. Вдруг обнаружились крупные недоделки, просчеты в проектировании, и от машины пришлось отказаться. Кажется, кто-то из заместителей начальника комбината (кто – Костров уже не помнил) сказал ему:
– Нам понятно, Николай Иванович, ваше желание прочно оседлать того конька, которого принято называть техническим прогрессом, мы и сами не прочь поскакать на этом коньке полным, как говорят, аллюром, но… не в ущерб государственному плану добычи угля. Нельзя, дорогой мой, скакать очертя голову – можно ее сломать…
Нет слов, в чем-то там, на комбинате, правы – план есть план и никому не дозволено его не выполнять. Но, с другой стороны, какие-то временные потери неизбежны. Именно временные – разве в этом можно сомневаться? Новое всегда пробивает себе дорогу в муках, это ведь старая, как мир, истина, с которой нельзя не считаться. А кое-кто считаться с ней не желает… «И поэтому ты, – сказал самому себе Костров, – должен искать выход самостоятельно. – Он невесело улыбнулся. – Помня, что скакать очертя голову нельзя – можно ее сломать…»
На какое-то мгновение мелькнула мысль: «Пока не поздно, надо вернуть «УСТ-55» институту и снова переключить лаву на комбайн. Иначе мы увязнем в желании довести дело до конца и через несколько дней уже не в силах будем от этого желания отказаться. А план… План полетит ко всем чертям, и тогда мне несдобровать».
Правда, Костров тут же подумал: «Снова отдать установку институту – значит на долгое время заморозить саму идею работы струговых комплексов на маломощных пластах. На комбинате ведь могут сказать: «Один раз не получилось, второй экспериментировать незачем. Слишком дорого такие эксперименты обходятся». И тогда ничего уже не сделаешь… Нет, лучше попробовать повозиться еще».
* * *
С тех пор прошло больше трех недель, а дело с мертвой точки не сдвинулось ни на шаг. Участок Каширова стал самым отстающим на шахте. Кирилл рвал и метал, каждый день просил Кострова убрать к чертовой бабушке этого «недоноска», но тот стоял на своем: повозимся еще.
– Поднажмите на других лавах, – говорил он Кириллу. – И имейте в виду – будущее именно за такими машинами.
– А мне плевать на будущее! – выйдя из кабинета Кострова, бушевал Кирилл. – На будущем в рай не уедешь!
Сейчас он направлялся в бригаду Руденко с определенной целью – заручиться поддержкой самого бригадира и всех рабочих очистного забоя и поставить вопрос перед Костровым в самой жесткой форме: или Устю убирают, или спор будет решать сам начальник комбината. Притом Кирилл хотел провернуть этот вопрос таким образом, чтобы все как будто шло с «низов», а он сам, начальник участка, просто, мол, бессилен что-либо сделать.
К лаве Кирилл подошел в тот момент, когда Руденко, размахивая пудовыми кулаками, горячо говорил сгрудившимся вокруг него рабочим очистного забоя:
– Вы когда-нибудь видали, чтобы дите, только-только выскочившее из утробы матери, сразу стало на ножки и побежало? Видали такое, я вас спрашиваю? Прежде чем оно побежит, мать до краев хлебнет с ним горюшка. Правильно я говорю? Правильно! А слыхали вы такое, чтобы мать называла свое дите недоноском? Да кто на него такое скажет, она глаза тому выцарапает, ежели она настоящая мать…
Федору Исаевичу Руденко – сорок пять, и около двадцати из них он проработал под землей. Богатырского телосложения, непомерно высокого роста (сто девяносто четыре сантиметра от макушки до пяток! – как он сам выражался), этот добродушный человек отличался тем особым темпераментом, которым обладают обычно люди волевые и целеустремленные.
Федор Исаевич между тем продолжал:
– А теперь поговорим о струге. Это ж в самой настоящей натуре дите, еще не ставшее на ноги. Несмышленыш. Даже ползать пока не умеет, не то что ходить да бегать. И никто, кроме нас, этому его не научит. А мы что делаем? «Недоносок», «ублюдок» и тому подобное. Вместо того чтобы аккуратненько ему сопленки утереть, да как следует за ним присмотреть, да уму-разуму его научить, мы – в кусты. Довольно, мол, с ним нянчиться, к такой-сякой бабушке на-гора́ его, чтоб не мешал спокойно жить и премии получать. По совести мы поступаем, товарищи, а?
Виктор Лесняк сказал:
– Дело не в премиях, бригадир. До того как всучили нам этого недонос… пардон, этот струг, бригада наша на виду была. Без всякого стеснения людям в глаза смотрели. А теперь? Спросит кто: «Из какой бригады?», а ты и ответить боишься. Будто чумными стали.
– Гляньте-ка, Лесняк о совести запел, – хмыкнули из темноты ниши. – Небось, когда в милицию попадает, совесть в загашник кладет. А тут…
– В милиции я не рабочий, – сказал Лесняк. – В милиции я ни то ни се, ясно? – И добавил: – Дура ты мамина, простых вещей понять не можешь…
Увидав приближающегося начальника участка, Лесняк трижды включил и выключил свою «головку», что на его своеобразном языке означало: «Внимание, начальство!»
Кирилл засмеялся:
– Не старайся, Лесняк, и так вижу – опять митингуете. Не надоело? Или жирок нагуливаете для будущих битв?
– Так точно, жирок, – в тон ему ответил Лесняк. – Последняя зарплата позволила разгуляться – ставка плюс-минус игрек в квадрате.
– То есть? Что такое игрек в квадрате?
– Игрек, как известно даже Сане-пшику, величина неизвестная. Вместо игрека можно подставить и другую, не менее таинственную величину: например, «УСТ-55». Кроме минуса в энной степени, она ничего на данном этапе не приносит. Вы удовлетворены ответом, начальник?
Кирилл опять засмеялся:
– Вполне. Удовлетворен также и твоими математическими познаниями.
Лесняк скромно опустил голову:
– Весьма польщен.
– Математические познания у Лесняка и вправду сильные, – послышался все тот же голос из ниши. – Как-то у него спросили: «А скажите, товарищ Лесняк, что такое – одна треть?» И Лесняк ответил с математической точностью: «Так это ж когда соображают на троих, разве не ясно?»
Лесняк беззлобно сказал:
– Во-первых, анекдоты с длинными бородами тут не котируются. А во-вторых, настоящие шахтеры на троих не соображают, балбес. Потому что настоящие шахтеры не крохоборы, чтобы иметь дело со всякой шпаной в подворотнях. Точка. Переходим к проблеме так называемого технического прогресса. Если мне будет дозволено, я выскажу свою персональную точку зрения.
– Высказывай, только не клоунничай. – Руденко опустил широкую ладонь на привод и недружелюбно взглянул на Лесняка: – Не со всеми вещами можно шутить шуточки. Ясно? Понимать надо, что к чему…
– Не надо сердиться, бригадир, – примиряюще заметил Лесняк. – Я все понимаю. У нас сейчас вроде как тропическая лихорадка – каждого трясет, а когда трясти перестанет, никому не известно. В том числе и бригадиру… Почти месяц мы стараемся поставить на ножки вот это рахитичное дитя. Результаты? Ноль целых, три ноля тысячных. Если так будет продолжаться и дальше – я пас. Попрошу перевести меня в другую бригаду. Почему? Не желаю смотреть на этот идиотский спектакль: шебуршиться шебуршимся, а угля на-гора́ – опять же ноль целых, три ноля тысячных…
– Скажи уж прямо, – угрюмо заметил Руденко, – не об угле в первую очередь думаешь, а о собственном кармане.
Лесняк мгновенно взорвался:
– Вот как! Может, я и в шахту спускаюсь только ради собственного кармана? Может, я и шахтер только потому, что другого места себе не найду? Так, бригадир?
Руденко, поняв, что обидел-то человека по сути дела незаслуженно, хотел уже как-то смягчить свои слова, но Каширов вдруг сказал:
– Зачем же так примитивно, Федор Исаевич! Что бы там ни было, а товарищ Лесняк – шахтер отменный. И, по-моему, беспокоится он об угле по-настоящему.
– Правильно, Кирилл Александрович! – со всех сторон поддержали Каширова. – Лесняк не такой. Забуриться-то он может, но насчет работы – дай боже каждому!
– Да и не один Лесняк, наверное, думает сейчас о том, что бригада работает вхолостую, – продолжал Кирилл. – Верно он заметил: всех лихорадит. Кажется, пришло время решать, как будем жить дальше.
– А чего решать? – к Кириллу подошел машинист комбайна Шикулин и, став рядом с ним, привычным жестом подтянул все время сползавшие с него штаны. – Жить надо так, как раньше. Без фокусов. Устю – на-гора́, пускай ей сопленки вытирают конструкторы, они тоже не даром жуют свой хлеб. А мы шахтеры – нам положено добывать уголь.
Александра Шикулина в шутку называли Саней-пшиком. Часто выступая в многотиражной газете с небольшими статейками, он подписывал их коротко, но выразительно: П. Шик. Лесняк как-то сказал:
– П. Шик – это звучит не по-русски. По-русски должно звучать красивее и проще. Пшик, например. Правильно я говорю, Саня-пшик?
– Ты на что намекаешь? – сердито спросил Шикулин. – Если у меня нет пуза, значит, я – пшик?
– Боже меня сохрани от таких банальных сравнений! – ответил Лесняк. – Ты просто изящный молодой человек. Саня, это говорят все девушки нашей необъятной родины. Разве в пузе вся красота?
Шикулин и вправду был невероятно худ и мал ростом, и, кажется, душа его только чудом держится в таком немощном теле. Однако, когда дело шло о выносливости, Шикулин никому в ней не уступал, и можно было лишь удивляться его сноровке и какой-то железной цепкости.
Ползет Шикулин рядом с машиной, и его почти не видно, он почти сливается с ней, и кажется, будто он и его комбайн – это одно живое существо, упрямо продвигающееся вперед, дробя твердый пласт антрацита. Сам о себе, философствуя, он говорил так:
– Я – необходимое зло природы. Зло – потому что никто не имеет права разрушать созданное веками: и земля, и ее недра – это памятник истории планеты. Необходимое – потому что без моей разрушительной работы и ее плодов земля застынет и прекратит свое существование.
Сейчас Шикулин не философствовал – ему было не до этого. У него отобрали его комбайн, и он чувствовал себя так, точно над ним сыграли нехорошую шутку. Месяц назад в городской газете, рядом с фамилиями передовиков комбината, стояла и его, Шикулина, фамилия. И черным по белому было написано: «Слава героям пятилетки!» Где теперь эта слава? И когда она снова к Шикулину вернется? Будь его воля, он своими руками уничтожил бы этого ублюдка, именуемого струговой установкой. Болтают о техническом прогрессе, о научно-технической революции, а толку от всего этого как сала от воробья. «Вот ведь как люди любят красивые слова – шоколадом не корми!» – думает сейчас Шикулин. Конечно, он и сам не отказался бы от хорошей машины, но дайте ему такую машину в полном, как говорится, ажуре! А на чертей ему нужны технические прогрессы, от которых вред один. Ведь ясное же дело – «УСТ-55» ни копья не стоит, чего ж с ним возиться?
– Помимо всего прочего, – добавил Шикулин, – я хочу зарабатывать. Как шахтер, а не как сторож ларька, где продают пирожки с ливером. Понятно, бригадир? – Он все тем же заученным жестом подтянул сползающие штаны и заключил: – Если все будет продолжаться таким же манером – я тоже пас.
– Тоже в кусты? – спросил Руденко. – Что ж, вольному воля. Дезертиров держать не стану…
И опять Кирилл сказал, с осуждением глядя на бригадира:
– Зачем же так, Федор Исаевич? Мы ведь разговариваем с настоящими шахтерами, а не со случайными людьми. Я понимаю ваше беспокойство за внедрение новой техники, но… Пусть товарищи выскажутся до конца, они имеют право вместе с нами решать сложные вопросы. Положение на нашем участке действительно не блестяще, так что…
Кирилл не хотел договаривать до конца, не хотел ставить все точки над «и». Он считал, что принял единственно правильное решение: не от него должно исходить возмущение, а от рабочих. И, кажется, расчеты его оказались верными: настроение людей, судя по словам Лесняка и Шикулина, говорит не в пользу Кострова. Кострову, видимо, придется прекратить сомнительные эксперименты. А если он будет продолжать настаивать на своем – что ж, начальник участка Каширов умывает руки. Он выскажет начальнику комбината свое мнение и мнение бригады Руденко, а в остальном пускай Костров расхлебывает кашу…
Был ли сам Кирилл внутренне убежден в том, что поступает правильно? На этот вопрос он мог самому себе ответить честно: да! Во-первых, все его попытки переубедить Кострова ни к чему не привели и – в этом Кирилл был совершенно уверен – не приведут и в дальнейшем. Во-вторых, он чувствовал и видел, что авторитет его как начальника участка быстро падает. В конце концов Костров за счет других участков план шахты может и вытянуть, но сам-то Кирилл наверняка останется на мели. Сколько может тянуться эта канитель? Месяц, два? Пойди потом докажи, что ты не верблюд – завалил, скажут, дело, чего ж оправдываться! А когда к тебе прилипнет такая слава, черта лысого ее скоро от себя отдерешь…
Нет, Кирилл был убежден: он поступает правильно. А Руденко просто боится Кострова, потому и юлит. Скажи ему сейчас директор шахты: «Пожалуй, Федор Исаич, надо кончать волынку», и через час-два стругом и пахнуть перестанет.
Кирилл взглянул на бригадира и увидел рядом с ним Павла Селянина. Павел, наверное, был до этого в лаве – или крепил оседающую кровлю, или возился у струга. Сейчас, сняв с каски «головку», он рукавом куртки протирал ее стекло и внимательно слушал Руденко, который что-то ему объяснял, азартно жестикулируя. Павел тоже посмотрел на Кирилла, и взгляды их встретились.
И Павел спросил:
– Кирилл Александрович, а как вы сами смотрите на все это дело? Я говорю о струге… Вы за то, чтобы мы продолжали на нем работать? Или против? Я почему об этом спрашиваю? Вы, как опытный инженер, должны лучше нас видеть перспективы новой установки. И ваш совет…
– Здесь не профсоюзное собрание, Селянин, где надо поднимать руку «за» или «против», – перебил его Кирилл. – Здесь речь идет о том, сможет или не сможет бригада выправить положение. Вы в курсе, о чем говорили ваши товарищи – Лесняк и Шикулин?
– В курсе, – спокойно ответил Павел. – И, хотя разделяю их озабоченность, согласиться с ними не могу.
– Это как же понимать? – спросил Шикулин. – Тебе, выходит, безразлично, что говорят о нашей бригаде? И что все на нас смотрят, как на нахлебников?
– Подожди, Саня, не горячись. – Павел выключил свою лампочку, и теперь Кирилл почти не видел его лица, но ему почему-то казалось, что Селянин смотрит именно на него, смотрит не то иронически, не то вызывающе, словно проник в те его мысли, которые Кирилл никому не хотел открывать. – Я, Саня, думаю вот о чем, – продолжал Павел. – Сколько мы тратим времени, чтобы подготовить ниши для комбайна? Сколько тратим на это сил? А уголь? Ты не знаешь, сколько штыба дает комбайн? Не знаешь, в какую копеечку этот штыб обходится государству и нам с тобой?
Павел снял со стоявшего конвейера плиту антрацита, подержал ее в руках и передал Шикулину. Тот посмотрел на плиту так, точно видел впервые, затем осторожно снова положил ее на конвейер. И спросил:
– Ну?
– Вот тебе и ну! – сказал Селянин. – С комбайна ты такие плиты снимешь? Это же экстра, чудак ты человек, Саня! Это же деньги!
– В туманном будущем! – усмехнулся Лесняк. – А сейчас – пшик. – Он взглянул на Шикулина. – Я не о тебе, Саня, я об угле.
– И я об угле, – Павел говорил все так же спокойно и убежденно. – Я тоже об угле, Лесняк. Ты что, хочешь жить одним днем? Только сегодняшним? Правильно, мы сейчас отстаем, но разве это работа вхолостую? Пускай «УСТ-55» в конечном счете сойдет со сцены, все может случиться. Так ведь конструкторы не слепые люди, они же все равно найдут причины неудач, им надо только время и наша помощь. Я неправильно говорю, Лесняк? Человек в космос полетел как? Сразу сел в кабину звездолета и – пошел? Наверняка два десятка кораблей сперва испробовали, а уж потом – пошел! А мы… Короче говоря, я за то, чтобы продолжать.
– А разве я сказал, что совсем против? – Лесняк пожал плечами и посмотрел на Павла так, будто тот незаслуженно в чем-то его обвиняет. – Мы ведь с Саней о чем? О чем мы с тобой, Саня?
Кирилл молчал. Он видел: та убежденность, с которой говорил Павел, уже передалась шахтерам, и ему, Кириллу, переубедить их теперь не удастся. Да ему и нельзя было этого делать. Ему надо было отступить, отступить обязательно, по крайней мере сейчас. Правда, не очень-то весело было сознавать, что тебе нанесли поражение, но приходилось с этим мириться.
Кирилл взглянул на Павла. Тот стоял теперь чуть позади бригадира, густая тень от стены штрека падала на его фигуру, и Павел казался невероятно огромным – настоящий великан. Вот он шагнул вперед, положил руку на плечи Лесняка и что-то ему сказал. Лесняк засмеялся. Но тут же оборвал смех и стал к чему-то прислушиваться. Павел тоже насторожился, какая-то неосознанная тревога охватила его. Да и сам Кирилл уже почувствовал: сейчас что-то произойдет. Может быть, он почувствовал это по едва уловимому колебанию воздуха, слегка коснувшегося его лица, а потом он услыхал необычный звук, тоже едва уловимый, точно он донесся из дальних глубин земли, но очень знакомый. И когда он услыхал этот звук, ему сразу стало ясно, что через мгновение где-то совсем рядом случится беда. Он хотел закричать, предупреждая об опасности, но в этот миг в лаве внезапно упала долго отстаивавшаяся кровля.
Так же, как раскаты грома в ущельях, эхом перекатываясь от скалы к скале, дробясь об острые уступы гор, по штреку пронесся все заглушающий грохот, и тугая волна воздуха с силой ударила Павлу в лицо, сбила его с ног и на миг ошеломила, словно накрыв удушливым, разрывающим легкие валом. Он на ощупь отыскал отлетевшую в сторону «головку», включил лампочку и в узком луче света увидел метнувшегося к лаве Лесняка. Кирилл закричал:
– Назад!
Однако Лесняк уже успел нырнуть под нависшую, чудом державшуюся на одном анкере берму и мгновенно скрылся в лаве. Вслед за ним туда же бросился Шикулин, но бригадир схватил его за плечо, сказал:
– С ума сошел? Или жить надоело?
Лесняк появился минуты через три-четыре, не больше. Постоял, виноватыми глазами глядя на Кирилла, помолчал, потом с облегчением доложил:
– Устю лишь слегка привалило. Везучая девонька, откопаем запросто.
4
Вымывшись в душе, Павел решил заглянуть в столовую, где еще утром видел коробки с зефиром в шоколаде – любимое лакомство матери. Сейчас, попросив буфетчицу завернуть пару коробок, Павел собрался уже уходить, как вдруг почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит. В столовой было немного людей и, оглянувшись, Павел сразу увидел Клашу Долотову, литработника многотиражной газеты. Их взгляды встретились лишь на короткое мгновение. Клаша, в одиночестве сидевшая за столиком и рассеянно помешивавшая ложечкой остывший кофе, тут же опустила глаза, и можно было подумать, что она не увидела Павла. Пожалуй, ему тоже стоило сделать вид, что и он не заметил девушку – это было бы, наверное, лучше и для нее, и для него. Но Павел, ни минуты не колеблясь, направился к ее столику и, подойдя совсем близко, сказал, за шутливым тоном скрывая невольное смущение:
– Рабочий класс приветствует работников печати. Я не помешаю твоим раздумьям, Клаша, если рядом с тобой выпью чашку кофе?
Клаша ответила просто, хотя Павел и заметил на лице девушки внезапно охватившее ее волнение:
– Садись, Павел, я рада тебя видеть.
– Я тоже, – сказал Павел. – И мы, пожалуй, правильно сделали, не поддавшись желанию обмануть и самих себя, и друг друга…
Клаша улыбнулась:
– Ты имеешь в виду желание сделать вид, будто я не заметила тебя, а ты меня?
– Да.
– У меня это рефлекс самозащиты. У тебя, наверное, тоже. Так что не стоит обвинять себя в тяжких грехах. Наш обман и самообман – не самоцель.
– И все же будет лучше, – мягко сказал Павел, – если в будущем в наших отношениях мы вообще исключим любую форму обмана и самообмана.
– В наших отношениях? – Клаша посмотрела на него своими всегда немного грустными глазами и опять улыбнулась. – Разве между нами существуют какие-то отношения?
– А разве нет? Они у нас сложнее, чем у кого бы то ни было. Так, по крайней мере, думаю я. Если, конечно, без обмана и самообмана. Или ты со мной не согласна?
Клаша ничего не ответила. Слегка опустив голову, она снова начала помешивать ложечкой в чашке, и можно было подумать, будто она не услышала, о чем ее Павел спрашивает. Однако он видел все отражающиеся на ее лице чувства, которыми она в эту минуту жила. Нет, он, пожалуй, не только видел их, они словно проходили через его сознание и становились его собственными чувствами, заставляющими Павла смотреть на все глазами Клаши Долотовой и все воспринимать так же остро, как воспринимает она: испытывать такую же горечь, такую же неудовлетворенность тем, что выпало на ее долю.
…В том классе, где учились Кирилл Каширов, Ива и Павел Селянин, Клаша Долотова долгое время слыла этакой незаметной, бесцветной девчонкой, на которую никто никогда не обращал внимания. И училась она хорошо, и внешне выгодно отличалась от своих сверстниц – большие серые глаза, тяжелые, почти до пояса, светлые косы, правильные, тонкие черты лица и ладная фигура с умеренно тонкой талией и крепкими ногами спортсменки. Но то ли тихий нрав и застенчивый характер были тому виной, то ли какие-то другие неизвестные причины, но Клаша Долотова всегда оставалась в тени, и обращались к ней только в случаях необходимости:
– Клашка, дай переписать задачку по алгебре…
– Клашка, достань томик Блока…
– Клашка, отправляемся на прогулку, организуй там питание…
