Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)
– А ты как думаешь, отчего? – спросил Кирилл.
Лесняк взял принесенный официантом графинчик с коньяком, налил себе и Смуте, глазами показал на пустую рюмку Кирилла:
– Разрешите плеснуть?
Кирилл отрицательно покачал головой:
– Спасибо. Я коньяк не пью. – И, налив себе водки, снова спросил: – Так отчего же?
– Выпьем, Кирилл Александрович… Знатный коньячишко… Отчего спрашиваете? Тут и думать нечего – от климата!
– От климата? – Кирилл пожал плечами: – Не понимаю…
– Сейчас объясню. Только вы не обижайтесь, Кирилл Александрович, я говорить буду прямо. На нашем участке климат какой? Болотцем маленько пахнет. А может, и не маленько. Вы этого не замечаете?
– Давай еще по одной, Витя, – предложил Смута. – Для бодрости.
– Давай, Алеша. Будьте здоровы, Кирилл Александрович… Так вот насчет этого самого болотца – как ни крути, а запах-то гнилой идет, по нашему общему мнению, сверху. Ясно я выражаюсь, товарищ начальник?
– Не совсем, – сказал Кирилл. – Хотя, если хорошо подумать… Имеешь в виду Кострова и Тарасова? В таком случае не могу с тобой согласиться. И знаешь что, Лесняк? За глаза о людях плохо не говорят. Не совсем честно это.
– Если за глаза – правильно, не совсем честно. Так я ведь в глаза, товарищ начальник, напрямую. Не о Кострове и Тарасове речь идет, а лично о вас. Лично вами мы недовольны, Кирилл Александрович. Не обижаетесь?
Кирилл деланно улыбнулся, с минуту, размышляя, помолчал, потом сказал:
– Интересно. Будешь продолжать?
– Если не возражаете, – тоже улыбнувшись, проговорил Лесняк. – Зададим, например, такой вопрос: кто в первую очередь хотел избавиться от Усти? Я? Шикулин? Алеша Смута? Вы, товарищ начальник! А почему? Побоялись вы, как бы за невыполнение плана в должности вас не понизили. А потом и пошло на нашем участке кино: кто за Устю – с одной стороны, кто против – с другой. Склоки-споры, неприятности разные. А вы что? «Собаки лают, а караван идет». Куда идет он, караван наш, товарищ начальник? И за кем идет? Вы ведь его далеко не уведете… Разрешите, я все же плесну в вашу рюмку? Знаете, товарищ начальник, почему я коньяк пью, а не водку? Думаете, он мне по душе? Дерьмо. Водочка наша русская – вещь! А положение мое пить ее на людях не позволяет. Марку надо держать. Правильно я говорю, Алеша?
– Насчет коньяка? – спросил Смута. – Или насчет товарища начальника.
– В общем и целом.
– В общем и целом правильно. Тарасов мужик – во! Костров – тоже. Шахтеры. Горняки. За них я – в огонь и в воду. За вашим караваном в огонь и в воду не пойду, Кирилл Александрович. Не с ноги. За что вы Павла Селянина не любите? Он же человек! А кого вы, кроме себя, любите? Никого. Как поживает ваша жена, товарищ начальник? Сестренка моя двоюродная у нее в классе учится. Только и слышу: «Ты, Алеша, ее знаешь? На всем свете такой учительницы больше нет. И красивая, и умная, и честная. Как улыбнется, будто солнечные зайчики на воде заиграют…» Выпьем за вашу жену, Кирилл Александрович? Почему у нее имя такое – Ива? Плачет она много?
– Вам не стоило бы больше пить, – заметно сдерживаясь, сказал Кирилл. – Иначе закончите вы свой вечер в вытрезвителе.
– Мы? – удивился Лесняк. – Напрасно вы о нас так, товарищ начальник участка. Мы ж приятно беседуем… В хорошей компании посидеть часок-другой – чего ж желать лучшего!
Кирилл подозвал официанта, попросил:
– Получите с меня.
Лесняк сказал:
– Мы рассчитаемся, Кирилл Александрович. Копейки же!
Положив деньги на стол, Кирилл, презрительно взглянув на Лесняка и Смуту, бросил:
– Ухари-купцы!
И быстро пошел к выходу.
5
Внешность первого секретаря горкома партии Георгия Дмитриевича Евгеньева говорила о покладистом и даже мягком характере этого человека, и при первом знакомстве с ним всегда казалось, что такой он и есть на самом деле. Небольшого роста, худощавый, с живыми добрыми глазами, Евгеньев чем-то был похож на учителя, одной лишь своей открытой улыбкой располагающий к себе каждого, кто с ним сталкивался. Взгляд у него был спокойный, он никогда не «сверлил» им своего собеседника, хотя тот, кто внимательно смотрел на Георгия Дмитриевича, мог заметить, как глаза его иногда быстро темнели, выдавая то ли душевное волнение, то ли напряжение мысли, то ли внутреннее раздражение, которое он старался по возможности не показывать.
Часто говорят: хитрость – это качество, дополняющее ум человека. Может быть, зачастую оно так и бывает, но применить подобную формулу к Евгеньеву нельзя было даже с самой большой натяжкой. Отличаясь острым самобытным умом, Евгеньев совершенно был лишен хитрости. Все у него было открытым – и его чувства, и слова, в которые он вкладывал лишь прямой смысл, и, кажется, даже его мысли, в которых почти всегда преобладала железная логика. По профессии горняк, Евгеньев, став секретарем горкома партии, быстро сумел вникнуть в дела огромного и сложного хозяйства города, и многим казалось непонятным, откуда он черпал знания по столь разнообразным отраслям этого хозяйства, откуда у него взялась такая эрудиция? Может быть, он обладал одному ему известной тайной проникновения в святая святых производственных секретов, может быть, ночами изучал азы той или иной отрасли?
Однако все было проще: Евгеньев никогда не стеснялся досконально расспросить у знающего человека о том, чего сам или совсем не знал, или знал поверхностно. Бывало, пригласит к себе руководителя какого-нибудь предприятия или его инженера, сядет вместе с ним за стол и начинает спрашивать: в чем заключается принцип работы того или иного механизма, как строится экономика предприятия, на какой основе ведется его планирование и так далее и тому подобное. Руководитель предприятия или инженер, польщенные оказанным им вниманием, начнут:
– В общих чертах, Георгий Дмитриевич, дело сводится вот к чему…
Евгеньев сразу же заметит:
– В общих чертах, дорогой товарищ, мне ничего не надо. Ясно? Мне нужна вся глубина…
Прежде чем вызвать какого-либо руководителя для беседы, Евгеньев именно «во всю глубину» изучал вопрос, и провести его или сбить с толку не было никакой возможности. Тот, кто не знал этого качества секретаря горкома, часто расплачивался дорогой ценой.
Как-то Георгий Дмитриевич пригласил к себе начальника одного из крупных строительных участков, долгое время находившегося в затяжном прорыве. Пригласил для того, чтобы вместе кое в чем разобраться и оказать участку действенную помощь. По мнению Евгеньева, объективных причин для плохой работы строительной организации не было, а вот что мешало ее руководителю поставить дело так, как это требовалось, Георгий Дмитриевич не знал.
Еще находясь в приемной и ожидая вызова, начальник участка – некто Михеев Михаил Александрович, человек сравнительно молодой, с располагающей к себе внешностью и умеющий всегда найти выход из любого трудного положения, решил: «Буду с Евгеньевым до конца откровенным, скажу, что в основном виноват сам и пообещаю в ближайшее время исправить допущенные ошибки. В крайнем случае схлопочу выговор – больше, пожалуй, не даст…»
Встретил секретарь горкома Михеева приветливо, в первую очередь спросил о здоровье, когда и где отдыхал, все ли благополучно в семье. Никаких справок, касающихся работы строительного участка, перед Евгеньевым не лежало, никакой строгости ни в голосе, ни в глазах секретаря горкома Михеев не улавливал, и решение его быть с Георгием Дмитриевичем до конца откровенным показалось ему, по меньшей мере, наивным. Тем более, что Михеев вспомнил: а ведь никакой проверки работы участка со стороны горкома партии не было, Евгеньев наверняка суть вопроса не изучил и будет чистейшей глупостью подвергать себя риску, расписываясь в собственной своей вине.
И Михеев, умышленно запутывая вопрос, сгущая краски там, где по его мнению их нужно было сгущать, оправдывая скверную работу сотнями объективных причин, сваливая вину на поставщиков строительных материалов и так далее и тому подобное, убедительно, как ему самому казалось, доказывал секретарю горкома, что если бы ему, Михееву, не мешало все то, о чем он говорил, его строительный участок никогда не стал бы отстающим.
Евгеньев слушал очень внимательно и даже будто бы подбадривал Михеева. То понимающе улыбнется, то кивнет головой, то, чем-то или кем-то возмущаясь, пожмет плечами. Вначале он только слушал, ни разу Михеева не перебив, а тот буквально разливался соловьем, нагнетая трагизм положения. Потом Евгеньев спросил, словно уточняя:
– Вы говорите, что в третьем квартале недополучили около двух тысяч тонн цемента? Я правильно вас понял, Михаил Александрович?
– Да, вы правильно меня поняли, Георгий Дмитриевич, – без запинки ответил Михеев. – Если бы не это…
– Простите… А сколько, вы сказали, вам недослали леса?
– Около тысячи кубометров. И вся беда в том, Георгий Дмитриевич, что поставляют лес нам не одна, а несколько организаций. Посылаем «толкача» в одну, выбиваем наряды, а другая в это время и ухом не ведет, спокойненько отписываясь: «Не волнуйтесь, все будет в порядке…» Правда, сейчас кое-что изменилось, через несколько дней все наши наряды будут отоварены. С цементом, между прочим, тоже проясняется. В ближайшие дни получим.
– А с шифером? Тоже проясняется?
Кажется, Михеев уловил в тоне секретаря горкома иронию, но принял ее не на свой счет, а на счет все тех же бестолковых и нерадивых поставщиков, во все времена мешающих работать строителям. И он тоже иронически усмехнулся:
– Только вот теперь и проясняется. А ведь уже заканчивается третий квартал…
Евгеньев пододвинул начальнику строительного участка пачку с сигаретами, предложил, закуривая сам:
– Курите, Михаил Александрович.
Потом встал из-за стола, подошел к открытой форточке. Курил он с каким-то азартом, изредка произнося: «Да-а…» Затем, не оборачиваясь и не глядя на Михеева, спросил:
– Значит, вы утверждаете, что если бы вам аккуратно поставляли такие материалы, как цемент, лес, шифер, работа вашего строительного участка была бы на уровне?
– Безусловно! – воскликнул Михеев. – В этом не может быть никакого сомнения!
Евгеньев снова вернулся на свое место, сел и посмотрел на начальника участка с каким-то особым вниманием, словно вот только теперь и увидел, каков он есть, этот человек с приятной внешностью и хорошей, по-детски чистой улыбкой.
– Вы, кажется, коммунист с тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, Михаил Александрович? – неожиданно спросил он.
– Совершенно точно, Георгий Дмитриевич. Десять лет, как я уже в партии.
– Немалый срок, – подтвердил Евгеньев. – За такой немалый срок человек, как правило, должен чему-то научиться. По крайней мере, порядочности и элементарной честности. Вы со мной согласны, товарищ Михеев? Если он за десять лет пребывания в партии ничему этому не научился, вряд ли от него можно ожидать чего-либо в будущем.
– Я не совсем вас понимаю, – сказал Михеев. – Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду вашу личность, товарищ Михеев, – жестко ответил Евгеньев и посмотрел на Михеева сразу потемневшими глазами. – Зачем вы лжете? Зачем вы все лжете, я у вас спрашиваю? Кто и что вас заставляет лгать? Вы действительно недополучили в третьем квартале около двух тысяч тонн цемента, около тысячи кубометров леса и какое-то количество шифера. Вы правильно рассчитали: любая проверка подтвердит ваши слова. Но на сегодняшний день на складах вашего строительного участка лежит около полутора тысяч тонн цемента, более тысячи кубометров, а точнее – тысяча сто сорок два кубометра леса, около трех вагонов шифера. Примерно такой же остаток этих материалов составлял и на конец первого, и на конец второго кварталов. Поэтому естественно, что отнюдь не их отсутствие, как вы тут утверждали, тормозило работу вашего участка… Вот я у вас и спрашиваю: зачем вы лжете, зачем выворачиваетесь? Можете вы ответить на мой вопрос?
Михеев мгновенно сник и сидел подавленный, весь какой-то пришибленный, не в силах оторвать глаз от пальцев своих рук, которые нервно и часто вздрагивали. В душе кляня себя за то, что изменил свое решение быть с Евгеньевым до конца откровенным, он в то же время и сейчас искал для себя какого-то выхода из создавшегося положения, но найти такого выхода не мог. Раскаяться? Начать умолять Евгеньева простить его за ложь? Или, наоборот, продолжать настаивать на том, что всему виной не его, Михеева, бездеятельность, а всевозможные объективные причины?.. Ничего, видимо, не выйдет, Евгеньева на мякине не проведешь…
– Я не умышленно, – наконец проговорил он тихо. – Я не хотел вводить вас в заблуждение, Георгий Дмитриевич. Я, наверное, и сам поверил в то, о чем вам говорил… Если можете, извините меня. Я постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше доверие.
– Нет. – Евгеньев сказал это спокойно, но с такой твердостью, что начальник участка сразу же понял: «Все кончено». – Нет, – повторил Евгеньев, – вы не сможете оправдать доверия, товарищ Михеев. Для этого у вас нет ни воли, ни партийной честности. И вывод может быть только один: занимать ту должность, которую вы до сих пор занимали, вы не имеете никакого права… Извините, больше задерживать вас не стану…
Хотя этот эпизод и раскрывал до некоторой степени какую-то черту характера Евгеньева, однако о нем никак нельзя было сказать, что он очень жесткий и черствый человек. Он многое мог прощать людям, но лишь при одном условии: если люди эти были честны и секретарь горкома на деле убеждался, что ошибки, допущенные ими, зависели не от их бездеятельности, и была надежда, что впредь они не повторятся. Фальши, обмана, позерства Евгеньев не терпел.
Георгий Дмитриевич и сам не мог бы объяснить, почему Бродов, явившийся к нему на прием, сразу же вызвал в нем чувство неприязни. Конечно, он тут же заставил себя подавить это чувство, потому что привык судить о людях отнюдь не по первым впечатлениям, но все же до конца избавиться от него не мог. Что-то, по мнению Георгия Дмитриевича, было фальшивым в Бродове, что-то не искреннее, и хотя Бродов на первых порах не давал никакого повода думать о себе плохо (наоборот, он умел при знакомстве показать себя с самой лучшей стороны, и это ему часто удавалось), секретарь горкома испытывал такое ощущение, будто этот человек и старается показать свои хорошие стороны для того, чтобы скрыть за ними свою неискренность.
– Несколько лет назад, – с доброй улыбкой поглядывая на Евгеньева, говорил Бродов, – мне уже довелось бывать в вашем городе (он говорил неправду – здесь он был впервые). И знаете, что я должен сказать? Чудеса! Настоящие чудеса! Ничего нельзя узнать, насколько все изменилось. Великолепные парки, кругом – зелень, широкие чистые улицы, прекраснейшие здания. Представляю, сколько же вам пришлось потрудиться, чтобы все это сделать!
Евгеньев пожал плечами:
– Простите, но эти великолепные парки, зелень, улицы и здания существуют уже очень давно. Конечно, много мы делаем, однако такую разительную перемену, о которой вы говорите, вряд ли можно увидеть. Вы, наверное, преувеличиваете…
– Нет, нет, ничего я не преувеличиваю! – горячо воскликнул Бродов. – По долгу своей службы мне часто приходится ездить по стране, и я иногда поражаюсь: приезжаешь в какой-нибудь город после того, как видел его в последний раз десяток лет назад – и никаких перемен. Словно все застыло, все закостенело. Те же ухабы на дорогах, та же грязь на улицах, те же покосившиеся избы, чуть ли не в центре города. У вас все по-другому…
Евгеньев снова пожал плечами, но на этот раз промолчал. А Бродов с неприязнью подумал: «По крайней мере, невежа. Ему хотят сделать приятное, а он… Чурбан. Деревня. Никаких эмоций. Точно каменный…» И все же, чувствуя, что по каким-то неизвестным ему причинам он не смог расположить к себе Евгеньева, и стремясь к этому расположению, Бродов продолжал:
– Говорят, Георгий Дмитриевич, вы бывший горняк?
– Да, – ответил Евгеньев. И улыбнулся: – Пожалуй, и я сейчас считаю себя горняком. Хотя, наверное, в своем положении и не имею права отдавать предпочтение какой-то одной отрасли промышленности.
– Почему же! – живо подхватил Бродов. – Здоровые привязанности никогда никому не мешают. Вам они, по-моему, не мешают тем более – основное ваше хозяйство – это же уголь. Или я ошибаюсь? Вряд ли человек со специальностью другого профиля сумел бы – в случае необходимости – разобраться в подчас весьма каверзных вопросах, касающихся этой отрасли.
– Возможно, – коротко проговорил Евгеньев.
А Бродов подумал: «Кажется, клюнуло. – И про себя усмехнулся: – Все мы люди, все мы человеки. Даже самая черствая душа плавится от капли бальзама…» Но Евгеньев, с минуту помолчав, вдруг сказал:
– Хотя бывают и исключения. Вы, Арсений Арсеньевич, кажется, не коренной угольщик и тем не менее руководите очень важным отделом именно этой отрасли. Или вам все же иногда мешает не совсем четкое знание дела разбираться, как вы говорите, в подчас каверзных вопросах?
Бродов мгновенно насторожился. Этот Евгеньев, оказывается, может внезапно укусить. Или его последняя фраза случайна? Поди разберись, какие мысли копошатся в его голове. С виду – весьма прост и даже простоват, а на поверку может выйти совсем другое. Погасив на своем лице улыбку, показывающую расположение и доброжелательность, Бродов сказал:
– Кроме узкого профессионализма, Георгий Дмитриевич, существует еще, как вам должно быть известно, и опыт. И эрудиция – это уже от общих знаний и общего уровня. Вам ведь, например, не мешает руководить коммунистами других отраслей промышленности не совсем четкое знание дела?
– Мешает, – ответил Евгеньев. – Очень мешает. Приходится многому учиться. И во многом совершенствоваться. Без этого нельзя. Без этого неизбежны ошибки… Кстати, мы тоже едва-едва не допустили крупной ошибки со струговой установкой Батеева. Слава богу, вовремя спохватились.
– Вы сказали «тоже»? А кто же допустил ее еще?
– Разве вы приехали сюда не для того, чтобы кое-что исправить? – Кажется, Бродов уловил в голосе секретаря горкома партии нотку не то удивления, не то разочарования. – Разве вы не считаете, что вашим управлением допущена крупная ошибка? На столь долгое время заморозить, законсервировать саму идею создать струговый комплекс для тонких пластов – простите, как же еще можно назвать подобные действия?
Пожалуй, лучше бы Бродову было не смотреть в эту минуту в лицо секретаря горкома партии. И в глазах Евгеньева, и в крепко стиснутых челюстях, и во внезапно возникшей между бровей глубокой морщине он увидел такую нескрываемую к себе неприязнь, словно перед ним сидел его кровный враг. Нет, это была даже не неприязнь, а чувство более сильное и более резкое – абсолютная непримиримость, граничащая, как показалось Арсению Арсентьевичу, чуть ли не с ненавистью. Правда, через секунду-другую лицо Евгеньева приняло почти прежнее выражение – та же уверенность в какой-то своей правоте, та же в ней убежденность, а отсюда – спокойствие, чего Бродов был начисто в данную минуту лишен. Сейчас он завидовал Евгеньеву, и хотя какой-то внутренний голос подсказывал ему, что здесь, пожалуй, он уже все проиграл, эта зависть в то же время будто бы вдохновляла его и придавала ему силы. Разве он сам не может быть вот таким же, как Евгеньев, – спокойным, уверенным в себе и совершенно прямым – говорить прямо то, что он думает, и действовать так, как он считает необходимым?
Бродов хорошо помнит: когда-то, около двух десятков лет назад, он работал, хотя и недолго, вторым секретарем городского комитета партии вот в таком же, не очень крупном, городе. Нельзя сказать, чтобы он отличался в то время нерешительным и слабым характером – твердо стоял на ногах, авторитетом пользовался немалым, самоуверенности – хоть отбавляй. Но стоило ему узнать, что в город едет какой-либо солидный представитель из центра, как ему сразу же делалось не по себе. Он, готовясь к встрече этого солидного представителя, развивал кипучую деятельность, всех поднимал на ноги и шумел, шумел день и ночь: там наведите должный порядок, здесь замаскируйте какие-то недоделки, приготовьте знатный обед, поставьте в номер гостиницы новую мебель и так далее и тому подобное. А уж стоило представителю центра соизволить было побеседовать с Бродовым – Арсений Арсеньевич весь становился вниманием, вежливость (он не хотел признаваться даже себе, что это скорее было похоже на услужливость) сквозила в каждой черточке его лица, и даже голос у Бродова заметно менялся – становился вкрадчивым, тихим, и в нем начинали преобладать бархатные нотки…
И вот теперь… Он, Бродов, тоже ведь является солидным представителем центра, а каково к нему отношение? Как с ним разговаривают, как на него смотрят, какие вопросы ему задают? «Вам не мешает не совсем четкое знание дела разбираться в подчас каверзных вопросах?» Черт подери! Что, в конце концов, произошло в этом грешном мире? Может быть, он, Бродов, был тогда обыкновенным подхалимом? Нет, нет, этого он про себя сказать не мог. Значит, изменились люди? У них появился какой-то новый душевный настрой? И откуда к ним пришла вот эта удивительная уверенность, необыкновенная убежденность в правоте всего того, что они делают?
Все же, сумев взять себя в руки, Бродов, словно в удивлении вскинув брови, спросил:
– Насколько это доступно моему пониманию, вы пытаетесь в чем-то меня обвинить? Есть у вас для этого основания и (он улыбнулся с легкой иронией), простите, право?
– Я просто констатирую факты, – спокойно заметил Евгеньев. – А факты, как принято считать, весьма упрямая вещь.
– Вот именно, – сказал Арсений Арсентьевич. – Факты действительно упрямая вещь. И если вы позволили себе говорить со мной прямо, то, видимо, я также должен позволить себе придерживаться истины. Факты, уважаемый товарищ Евгеньев, таковы: благодаря «самодеятельности» Батеева и Кострова, которую кто-то не только благословил, но и поддержал, шахта Кострова недодала огромное количество угля, не говоря уже о том, что на ветер выброшены государственные денежки, – шахтерам начислялась зарплата, производились расходы на амортизацию и так далее. Вас, как партийного деятеля, это не волновало? Мне кажется, Центральный Комитет партии никого за подобные вещи по головке не гладит. И еще: кто дал право Кострову, Батееву и, следовательно, их покровителям нарушать установленный государством порядок? Вы понимаете, что получится, если каждое новшество техники будет внедряться без соответствующих заключений и санкций? Не кажется ли вам, что это будет пахнуть анархией?
Евгеньев слушал Бродова молча, угрюмо опустив голову и лишь изредка исподлобья поглядывая на Арсения Арсентьевича. А тот, принимая молчание и угрюмость секретаря горкома за раскаяние, продолжал, почти упиваясь собственным красноречием. И все нагнетал и нагнетал, теперь уже откровенно запугивая Евгеньева тем, что угольный отдел ЦК партии совсем недавно разбирал идентичный случай, и, право же, он, Бродов, совсем не завидовал тем товарищам, которые были вызваны для объяснения.
Он сидел спиной к двери и не мог видеть, что в кабинет несколько минут назад вошли два человека и тихо, без шума, сели позади него, прислушиваясь к разговору. Только когда кто-то из этих двоих, закуривая, чиркнул спичкой, Бродов оглянулся и недовольно поморщился – он предпочитал иметь дело лишь с первым секретарем, посторонним лицам находиться тут было незачем. Однако Евгеньев сказал:
– Познакомьтесь, Арсений Арсентьевич – второй секретарь городского комитета партии Иван Андреевич Платонов и первый секретарь райкома партии Василий Семенович Антонов. Кстати, именно в его районе находится и шахта Кострова, и институт Батеева.
Бродов привстал, слегка кивнул одному и другому, небрежным этим жестом показывая свое неудовольствие непрошеным их вторжением. И бесцеремонно спросил у Евгеньева:
– Может быть, беседу нашу стоит отложить?
– Зачем же? – Евгеньев улыбнулся. – Мы здесь единомышленники. Притом этим товарищам нелишне узнать, какая кара их ожидает.
Бродов передернул плечами:
– Не вижу повода для иронии, простите за откровенность. Я говорю не о каре, а о партийной ответственности… Или вы считаете, что за все должны отвечать Костров и Батеев?
– Я только сейчас от Батеева, – как бы случайно сказал Антонов. – Ему уже лучше. Неугомонный человек! Под подушкой – от жены прячет! – чертежи, схемы, расчеты. И на уме только одно: «УСТ-55»! Правда, уже сейчас думает об усовершенствовании. Все ищет, ищет – ни секунды покоя…
– Такие люди покоя не знают, – заметил, глядя на Бродова, Платонов. – Отними у него его дело, и он зачахнет.
Бродов опять передернул плечами, теперь уже выказывая явную досаду. Что за спектакль? И что тут за учреждение – городской комитет партии или коллегия адвокатов? Батеев, Батеев, Батеев… Ему, Бродову, хотят что-то внушить? Или хотят его разжалобить?
Он вдруг всем корпусом повернулся к секретарю райкома Антонову и неожиданно спросил:
– Вы – горняк? Костров говорил, что вы работали начальником участка…
– Правильно он говорил.
У Антонова был густой, очень низкий голос. Небольшие черные глаза смотрели на Бродова пытливо, изучающе и, как показалось Арсению Арсентьевичу, не совсем доброжелательно. Невысокого роста, с виду даже слегка болезненный («Что-то, наверное, с легкими», – почему-то подумал Бродов), он обладал, видимо, большой внутренней силой. Казалось, этот сравнительно молодой еще человек, прожив богатую и, пожалуй, нелегкую жизнь, настолько научился в жизни отделять добро от зла, что ему не составляло никакого труда мгновенно определить, кто из людей чего стоит. Бродов даже неловко поежился от пристального взгляда Антонова и опустил глаза.
– Правильно он говорил, – повторил Антонов. – Я действительно работал начальником участка. И в свое время мечтал о таком вот чуде, как «УСТ-55». – Он медленно, как-то устало, провел широкой ладонью по своей густой, иссиня-черной шевелюре, потом добавил: – Знаете, о чем я сейчас думал, товарищ Бродов, слушая вашу речь о партийной ответственности? Если бы мне сказали, что я не на жизнь, а на смерть должен с кем-то драться за батеевскую идею, я вступил бы в эту драку, ни мгновения не раздумывая. Хотя бы и знал заранее, что мне основательно помнут ребра.
– Вы готовы были бы вступить в драку и с советскими законами? – жестоко спросил Бродов. – И даже с установками партийных органов высших инстанций?
Антонов лишь мельком взглянул на него, губы его дрогнули в критической улыбке, но он промолчал. А Платонов заметил:
– Немножко запрещенный прием, товарищ Бродов. Василий Семенович имеет в виду совсем другое.
Бродов взглянул на Платонова. Платонов сидел к нему вполоборота, и Бродову бросились в глаза его высокий лоб и часть тяжелого подбородка, полуприкрытого длинными, точно у пианиста, нервными пальцами. Лицо показалось не то застывшим, не то напряженным. И только через какое-то время, когда Платонов к нему повернулся, Бродов увидел его глаза. И поразился. Ничем они были не похожи на глаза Евгеньева или Антонова, но в то же время Бродов мог поклясться, что в них страшно много общего. То же, как ему показалось, упрямство, та же уверенность и, несмотря на напряженность, – то же необычное и непонятное Бродову спокойствие. «Мы ведь единомышленники», – почему-то вспомнил он слова Евгеньева. Вспомнил и подумал: «А кто для них я? Чужой человек? Они видят во мне врага? И на кой черт я сюда явился? «Единомышленники»! Голову даю наотрез, что эти двое – Платонов и Антонов – оказались здесь не случайно. Сценарий был разработан заранее. Навалимся, дескать, на товарища Бродова скопом, придавим его, и он наверняка подымет лапки кверху… Плохо вы знаете товарища Бродова! В трудную минуту товарищ Бродов умеет показать зубы…»
Он демонстративно отвернулся от Платонова и секретаря райкома – будто решил их вообще не принимать во внимание – и обратился к Евгеньеву:
– Печально, что мы не находим с вами общего языка, Георгий Дмитриевич. Печально потому, что, как мне кажется, вы не совсем понимаете сложности вопроса. И недооцениваете своей ответственности. Если вы не против, давайте закончим нашу дискуссию. Но прежде я хочу задать вам последний вопрос: вы не намерены дать указание, хотя бы временно, прекратить испытание «УСТ-55»? По крайней мере, до тех пор, пока судьба установки будет решена компетентными организациями?
– Нет, – твердо ответил Евгеньев. – Наоборот, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы стадия испытания закончилась как можно быстрее… Собственно говоря, то, что сейчас происходит, вряд ли можно назвать испытанием. Это скорее доводка механизма до нормы.
– Ну что ж, вольному воля, – Бродов встал и вышел из-за стола. – В таком случае разрешите откланяться. Весьма огорчен, что не смог вас убедить. Поверьте, сделать я это хотел больше из дружеских чувств, чем по обязанности.
– Мы очень вам благодарны, – улыбнулся Евгеньев. – Кстати, догадываясь, видимо, что вы к нам заглянете, Зиновий Дмитриевич Грибов переслал сюда телеграмму на ваше имя. Кажется, из министерства. Вот, пожалуйста…
Он протянул Бродову нерасклеенный бланк телеграммы, и тот, надорвав склейку и еще не читая, а только увидав в конце фамилию начальника своего управления, сразу же испытал чувство страха, которое невольно заставило его снова присесть и на мгновение закрыть глаза, чтобы кое-как собраться с силами. Почему он испытал это чувство, Бродов объяснить не мог, но в том, что над ним сейчас нависла какая-то беда, Арсений Арсентьевич нисколько не сомневался. Ему не хотелось, чтобы чужие люди догадались о его состоянии, и он решил немедленно уйти и прочитать телеграмму после, когда останется один, но заставить себя подождать несколько лишних секунд Бродов был не в состоянии. И, держа телеграмму в заметно вздрагивающих пальцах, он прочитал:
«Немедленно возвращайтесь Москву, вам надлежит представить Министру исчерпывающую информацию о положении дел со струговым комплексом «УСТ-55». Свяжитесь с Батеевым, его присутствие совещании Министра крайне желательно».
