Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)
Лава, в которой работало звено Чувилова, находилась поблизости, и Павел, подходя к ней, уже слышал, как грохочет уголь на рештаках. Он надел респиратор и пополз к приводу. Машинист струга Ричард Голопузиков заметил его не сразу – он в это время смотрел на секундомер, висевший у него на шее на тонкой цепочке «под золото», и губы его шевелились: наверное, Голопузиков что-то высчитывал. Чуть поодаль от Ричарда, у гидродомкрата, в какой-то фантастической позе, в три погибели согнувшись, сидел, зачищая лаву, шахтер Дубилин. Со стороны смотреть – даже непонятно, как Дубилин в подобный позе может работать с такой быстротой и ловкостью. Лопата мелькала у него в руках, словно ничего не весила, а между тем Павел видел, что Дубилин подхватывает на нее огромные куски антрацита и притом все время передвигается с места на место, изредка смахивая ладонью пот со лба.
– Артист, – вслух сказал Павел и улыбнулся. – Артист? Артисту до Дубилина далеко.
Он наконец вплотную приблизился к приводу струга и легонько толкнул Голопузикова:
– Как дела, Ричард?
В первую минуту Голопузиков как будто не понял, о чем новый помощник начальника участка у него спрашивает. Потом ногтем указательного пальца постучал по стеклу секундомера с фосфоресцирующими стрелками и вдруг заговорил быстро, сбиваясь:
– Чудеса, Павел Андреевич! Черти! Люди – черти! Никита Комов на всех орет: «Шевелитесь, подлецы!..» А Лесняк подполз, говорит: «Устю остановишь – на себя пеняй». Семен вон тоже… Прыгает по породе, как обезьяна, шурует… И Чувилов туда же. Раньше похихикивал: «Ты, Голопузиков, кто есть такой? Бегун? Или шахтер? А ежели шахтер, на кой хрен тебе секундомер сдался? Горному мастеру потрафить хочешь?» Вот так. Это раньше. А сегодня гляжу – тоже с секундомером. И с блокнотиком. Чуть чего – чирк-чирк в этот блокнотик. Я у него спрашиваю: «А кто ты есть такой, товарищ Чувилов? Шахтер-звеньевой или рысак-бегун? Ежели шахтер, на кой хрен тебе секундомер сдался? Новому помощнику начальника участка потрафить хочешь?»
– А он? – засмеялся Павел.
– А он? Зырк на меня глазами и режет: «Ты, говорит, Голопузиков, почти два с половиной десятка лет уже прожил, а ума до сих пор не набрался. Пойми, говорит, своей глупой головой, не обушком уголь долбаем – новейшая машина в забое работает! И если ты, говорит, Голопузиков, хоть на ноготь понимаешь, что такое научно-техническая революция, то должен понимать и другое. А другое заключается в том, что каждая новая машина и создается для того, чтобы она, как вот этот секундомер, работала, а не стояла. И чтоб люди, при которых она работает, тоже действовали как часы. Иначе ничего не выйдет».
– Согласен с ним? – спросил Павел.
– Я? Это он со мной согласен, а не я с ним, – вроде даже как обидевшись, ответил машинист. – От меня первого пошло… – Он сделал небольшую паузу и добавил: – Не считая вас, конечно, Павел Андреевич.
Струг в это время дошел до конца лавы, Голопузиков быстро взглянул на секундомер, удовлетворенно заметил:
– Один ноль восемь сотых метра в секунду. Режет как надо. Хорошо режет…
– Хорошо режет, – согласился Павел. – Молодец ты, Ричард…
Он медленно пополз в глубину лавы, кое-где останавливаясь и остукивая кровлю, наблюдая, как рабочие каждый на своем пае возятся с передвижной крепью, приглядывался ко всему и прислушивался, и теперь та тревога, которую он давеча испытывал, совсем исчезла, и Павел понимал, что исчезла она не сама по себе, а благодаря короткому, вроде как бы полушутливому, но очень для него важному разговору с машинистом струга Ричардом Голопузиковым. Хорошо, очень хорошо сказал звеньевой Чувилов: «Каждая новая машина и создается для того, чтобы она работала, как секундомер. И чтоб люди, при которых она работает, тоже действовали как часы…» Значит, доходит до сознания шахтеров самое важное и самое, по глубокому убеждению Павла Селянина, главное: все заключается не столько в машине, какой бы умной она ни была, сколько в людях, «при которых она работает». Ведь не сказал Чувилов: «Люди, которые п р и н е й работают». Наверняка сознательно так не сказал! И Ричард Голопузиков, как Павлу показалось, тоже вполне сознательно подчеркнул эту мысль…
– Павел Андреевич!
Голос донесся до Павла сзади, и он, оглянувшись, увидел Виктора Лесняка. Тот лежал на животе и с усилием подтягивал шланг, зацепившийся за стойку гидродомкрата. Павел протянул руку, отцепил шланг и спросил:
– Как дела, Виктор?
– Дела? Дела идут, Павел Андреевич. Все в порядке.
– А чего это ты такой официальный? Павел Андреевич, Павел Андреевич… Мы ведь одни…
– Одни? Тогда вот что я тебе должен сказать. По-дружески. Ты от нашего звена маленько отцепись. Ясно?
– Не ясно.
– Не очень понятливый у нас помначучастка, – усмехнулся Лесняк. – Ты не горный мастер, это раз. А два будет поважнее. Если только у нас дела будут идти так, как идут, а у других по-иному – толку не будет, сам знаешь. Бурый на наши секундомеры плюет, он тебе не помощник. Заладил одно: у Михаила Чиха пласты чуть ли не по полтора метра, Чиха все равно не перепрыгнешь, нечего, значит, и жилы рвать… Выходит, чтобы Устя по-настоящему рванула, надо тебе самому в других звеньях порядок наводить. А мы тут как-нибудь и без тебя обойдемся. Теперь тебе все понятно?
– Спасибо за совет, – не очень дружелюбно ответил Павел. – Постараюсь им воспользоваться. Еще советов не последует?
– И этого не последовало бы, если б знал, что тебя заденет, – ответил Лесняк. – Забыл я малость, что ты теперь большой начальник.
Он подхватил шланг и потащил его за собой, минуя Павла и больше ни разу на него не взглянув, а Павел, продолжая оставаться все на том же месте и чувствуя раздражение против самого себя, чувствуя, как что-то в нем протестует против его собственного поступка, неожиданно подумал, что сейчас он чем-то стал похож на Кирилла Каширова, которого за подобные выпады не раз осуждал. Чего это он вдруг взъерошился? Задели его самолюбие? Какая чушь! Ведь он и сам все время, каждую минуту думает лишь о том, что поле своей деятельности надо расширять, иначе ничего не получится. И новую должность он принял главным образом для того, чтобы ему легче было добиться своей цели, но что ж плохого в том, что ему лишний раз об этом напомнили?
Он крикнул:
– Виктор!
Струг в это время проходил совсем близко, и грохот падающего на рештаки угля, скрежет зубьев, вгрызающихся в пласт антрацита, заглушили его голос. А может быть, Лесняк и слышал, но не захотел ответить. И правильно сделал, что не захотел…
Павел поглубже надвинул каску и пополз вслед за Виктором. Лесняк обернулся, подчеркнуто вежливо осведомился:
– Какие будут приказания, Павел Андреевич?
– Брось, Виктор, – сказал Павел. – Не надо. Мы ведь с тобой не чужие.
– Не чужие? А я думал…
– Не надо. И не хотел тебя обидеть. Как-то само получилось. Плохо получилось, знаю.
– Плохо, – сказал Лесняк. Передвинул рычаг гидродомкрата, пронаблюдал, как проползла крепь, и еще раз сказал: – Плохо, Пашка. Не мне плохо – тебе. Ну, ладно, забудем…
5
И все же какая-то неподвластная ему сила цепко держала Павла Селянина в этом забое, где каждый человек стал ему особенно близким и понятным и где, как ему казалось, он нашел самого себя. Да, нашел! Будут, конечно, срывы, будет и хорошее, и плохое, но Павел уже знал, что жизнь его, хотя со стороны не каждый это и увидит, круто меняется. И отправная точка такой перемены – забой, где он стал вначале горным мастером, а теперь – помощником начальника участка…
Сейчас у него прибавилось много забот: ему надо было посмотреть, как нарезается новая лава, надо было кого-то подтолкнуть, чтобы вовремя подняли на-гора́ уголь, позаботиться о спуске в шахту конвейерных цепей (об этом просил Андрей Андреевич Симкин), необходимо было увидеться с маркшейдером, а он, то ли на время забыв обо всем, то ли отмахнувшись от всего, ползал по своему забою и не мог заставить себя отсюда уйти.
Вот он оказался рядом с Никитой Комовым, готовящим вместе с Семеном Васильевым нишу. Никита зверски устал, это было заметно даже по тому, с каким трудом он отбрасывал в сторону куски породы, но когда Павел по старой привычке захотел ему помочь, он засмеялся и сказал:
– Да вы что, Павел Андреевич! У помощника начальника участка и других дел хватит. А мы с Семеном через часок закончим… – Помолчал-помолчал, потом вдруг спросил: – Если Устя за смену даст четыреста тонн – хорошо это будет или плохо?
– Неплохо будет, Никита, – ответил Павел. – На первый случай неплохо, – подчеркнул он. – А вообще Устя способна и на большее. Если, конечно, мы настоящие мужчины…
Он засмеялся. Засмеялся и Никита.
– Точно, Павел Андреевич. Только надо, чтобы настоящими не только мы были. У Никитцева в звене пока не шибко шевелятся. Смену у них принимали – фитиль Никитцеву пришлось вставить. Лава не зачищена, «сундук» вывалился – породу не убрали, куда ни глянешь – будто после землетрясения. Чувилов говорит ему: «Так далеко не уедем, товарищ горный мастер. Пора с расхлябанностью кончать. Мы в нашем звене секунды считаем, а вы у нас десятки минут воруете». Ну, взвился Никитцев. «Прошу, – кричит, – не указывать! Я – инженер! Распустил вас Селянин, дальше некуда. Учителя! Будет мне тут каждый мораль читать!..» Мы с Виктором Лесняком тоже ввязались. Лесняк ему говорит: «От имени нашего коллектива авторитетно заявляю: в таком состоянии лаву принимаем в последний раз. Или работайте по совести, или обратимся в партком и в дирекцию». Такие-то дела, Павел Андреевич… Порядок бы там навести…
– Наведем, Никита, – сказал Павел. А сам подумал: «Вот и Никита о том же. Значит, все правильно. Значит, все идет хорошо…»
Он все же не утерпел, схватил лопату и начал отбрасывать породу, помогая Никите Комову. Работа доставляла ему истинное наслаждение, Павел сейчас действительно как бы отключился от всех забот и тревог и ни о чем не думал, ощущая лишь знакомое возбуждение, приходившее к нему каждый раз, когда мышцы его до предела напрягались и он чувствовал, как холодные струйки пота стекают по груди и спине. Кирилл Каширов часто в былые, правда, времена говаривал: «Знаешь, Павел, порой руки чешутся схватить лопату и швырять, швырять ею уголь налево и направо, даже бесцельно, куда-нибудь, лишь бы задрожали от усталости мускулы и заломило спину. Это, наверное, непреодолимый инстинкт предков, добывающих пропитание нечеловеческими усилиями… Зов крови… И если бы ты знал, как трудно сдержаться от подобного искушения…» – «А зачем сдерживаться?» – спрашивал Павел. «Как – зачем?! – искренне удивлялся Кирилл. – Это же могут расценить как подыгрывание рабочим. Рабочие ведь что подумают? «Рубахой-парнем прикидывается инженер. Я, дескать, ничем не гнушаюсь». Понимаешь? А мне претит всякое подыгрывание. Сильный человек в этом не нуждается…»
Работая лопатой и вспоминая слова Кирилла, Павел про себя улыбался. В конце концов, он никогда не ставил перед собой такого вопроса: сильный он или нет. Главное, что требуется от всякого человека, – это всегда оставаться самим собой. И тогда ни у кого не возникает мысли, что ты кому-то подыгрываешь. Черт подери, какое преступление совершает инженер Селянин, ворочая лопатой? Кому от этого вред?
И вдруг он услышал:
– Развлекаетесь, Павел Андреевич?
В двух шагах от него стоял, пригнувшись, Богдан Тарасович Бурый – «тихий змей», стоял и ехидненько усмехался. По этой усмешечке было видно, что ему доставляет удовольствие кольнуть помощника начальника участка, притом кольнуть вроде бы безобидно, просто так, шутливо. Однако Павел и вправду ничуть не обиделся и ответил совершенно спокойно:
– Помогаю, Богдан Тарасович. К тому же захотелось поработать.
– Ну-ну, ну-ну. – Бурый несколько раз кивнул головой, точно одобряя. – Это хорошо. Хорошо, говорю, когда хочется поработать. Для души полезно. Только чтоб польза и для дела была. Чтоб, значит, не распыляться… Устю-то вашу надо бы остановить, Павел Андреевич, а?
– Это почему же? – быстро спросил Павел, бросая лопату. – О чем вы?
– А куда уголь девать? Опрокид-то заклинило, мертвый стоит, ни туда ни сюда. В вагонетках полным-полно, сыпать дальше некуда… Значит, поработать, говорите, захотелось, Павел Андреевич? Ну-ну, ну-ну…
Павел рванулся было из лавы и уже миновал Бурого, невозмутимо за ним наблюдавшего, но вдруг резко повернулся и жестко ему сказал:
– Вы бригадир, Богдан Тарасович, или?.. – Он посмотрел на Никиту Комова и Семена Васильева, прислушивающихся к его разговору с Бурым, и добавил: – Прошу вас следовать за мной, Богдан Тарасович.
Они выбрались из лавы, и Павел, не оглядываясь, быстро пошел впереди бригадира. Семеня за ним, Бурый вполголоса, будто про себя, ворчал:
– Вот так-то… Сосед у меня есть, пьянчужка… Человек, можно сказать, конченый. В неделю раз приходит к нему милиционер, приказывает: «Прошу вас следовать за мной, гражданин…» Так и говорит: «Прошу вас следовать за мной…» Ну, дела!
Павел, не выдержав, бросил через плечо:
– Не стыдно вам быть таким безразличным человеком, Богдан Тарасович? Шахта для вас что – чужой дом?
– Чужой? В чужом доме, Павел Андреевич, по два десятка лет кряду не проживают. К чему вы это?
– К тому, что души у вас нет. «Проживать» – дело несложное. Жить надо! Заклинило опрокид, забили углем все вагонетки, а вы что? «Устю-то вашу надо бы остановить…» «Вашу»! Другого слова не подыскали? Вы работать хотите, Богдан Тарасович? По-новому работать, по-настоящему?
– Так-так-так! – Бурый все же догнал Павла, пошел с ним рядом. – Как разрешите понимать ваши слова, Павел Андреевич? Угроза?
– Предупреждение! – жестко сказал Павел. – Посмотрите, как работают рабочие. Пошире откройте глаза.
– Андрей Андреевич Симкин меня не предупреждал. Между нами кошка не пробегала. Не рано ли за метлу беретесь, Павел Андреевич? А то ненароком самого себя можно вымести…
Павел ничего не ответил. И пошел еще быстрее, опять обогнав Бурого и слыша, как тот, продолжая ворчать, семенит сзади мелкими шажками. «Черт с ним, пускай ворчит, – подумал Павел. – Сейчас главное – привести в порядок опрокид. Устю из-за этого останавливать нельзя. У Ричарда Голопузикова – секундомер. У Чувилова – тоже. Считают секунды. Темп. Четыреста тонн за смену – плохо это или хорошо? Сегодня за смену четыреста тонн будет. И это хорошо. Сегодня хорошо. Только сегодня… Но главное сейчас – привести в порядок опрокид».
У опрокида возился один слесарь. При приближении Павла он засуетился, но было видно, что это для отвода глаз, а на самом деле спешить он не собирался, потому что в одиночку все равно ничего сделать не мог. Он так и сказал Павлу:
– Две руки тут мало, товарищ начальник. Хотя бы еще пару. Иначе до нового потопа опрокид стоять будет.
Павел спросил у Бурого:
– Вы вызвали кого-нибудь, Богдан Тарасович?
Бурый развел руками:
– А кого вызовешь, Павел Андреевич? Пока с материка явятся, новый потоп и вправду начнется…
Бурый всегда употреблял это слово: «материк», имея в виду все, что было там, наверху. Павлу даже нравилось раньше, как Богдан Тарасович его произносит, но сейчас он не на шутку озлился:
– С материка! Материк ваш не за тысячу верст, а телефон – совсем рядом. О чем вы думаете?
Ему было неприятно разговаривать с Бурым таким тоном, он понимал, что бригадир в душе и смеется над ним, и клянет его на чем свет стоит, но сдержать себя не мог. «Черт знает, за что Симкин держит этого лаптя столько лет! – думал Павел. – Ведь ни тпру, ни ну… «Ваша» Устя! Будто прохожий!»
– О чем я думаю, спрашиваете? – едко усмехнулся Богдан Тарасович. – Могу доверительно ответить, Павел Андреевич. Думаю я о том, что как-то нескладно у вас с самого начала получается. Не в обиду будь сказано, конечно. Оно, с одной стороны, понятно: опыт не тот, силенок маловато, желание показать, что я, дескать, начальник теперь и имею право прикрикнуть кой на кого, а с другой стороны – непонятно, куда человеческая скромность девалась? В распыл пошла? И почему, обратно же, гонору столько?.. Вот о чем я думаю, дорогой Павел Андреевич. Не одобряете?
– Одобряю, – сказал Павел. Сказал так жестко, точно видел в Буром своего исконного врага. – Все одобряю, Богдан Тарасович. А теперь давайте с вами поработаем. Поможем парню привести опрокид в порядок. И прошу вас не медлить.
Он сбросил фуфайку, снял мешающую ему каску с прикрепленной к ней «головкой» и спросил у слесаря:
– Нашел, где заклинило?
– Нашел. Вот тут, товарищ начальник. Я сейчас поддиру принесу, эту сторону подважить надо. Вы подважите, а я…
– Давай, – согласился Павел. И Бурому: – Чего ж вы стоите, Богдан Тарасович? Шок у вас?
Бурый молча потоптался на месте, потом не спеша подошел к Павлу, сказал:
– Советую все ж Устю на время остановить, Павел Андреевич. Нескорое это дело – опрокид в порядок привести.
– Нет! – крикнул Павел. – Струг будет работать!
– Вольному воля, – пожал плечами Бурый. – Или, как говорится, начальству виднее.
Через несколько минут прибежал Семен Васильев, сказал:
– На подмогу прибыл, Павел Андреевич. Никита Комов так распорядился. «Иди, говорит, я тут за двоих управлюсь». А Чувилов сказал: «Спроси у Павла Андреевича, если еще кто нужен – пришлю. Лишь бы Устю не останавливать».
К счастью, опрокид заклинило не настолько, чтоб возиться с ним «до нового потопа». Не прошло и часа, как его привели в порядок, и Павел с облегчением сказал Бурому, огромным цветастым платком вытиравшему мокрое от пота лицо:
– Вот видите, Богдан Тарасович… А вы говорили…
Они снова возвращались в лаву. Бурый угрюмо молчал, думая о чем-то своем, Павел же, у которого вся злость к Богдану Тарасовичу внезапно исчезла, старался расшевелить его, понимая, что бригадир чувствует себя неловко.
– Устали, Богдан Тарасович? – спросил он, положив руку на плечо Бурого. – Может, отдохнете?
– Порох у меня еще не отсырел, – ответил Богдан Тарасович. – Или посмеиваетесь, Павел Андреевич? Оно, конечно, можно и посмеяться над пожилым человеком – сдачи-то он не даст… Тем более начальнику…
– Да не посмеиваюсь я, Богдан Тарасович. Правда, если по-честному, удивляет меня одно обстоятельство. Вы ведь потомственный шахтер, всю жизнь свою связали с шахтой, но почему же так и не пришел к вам огонек? Почему, Богдан Тарасович? Не горите вы, а тлеете. И невольно начинаешь думать, что шахта вам чужая…
Бурый ответил не сразу. Долго шел безмолвно, или размышляя над словами Павла, или думая над тем, как ему ответить. А Павел, глядя на Богдана Тарасовича со стороны, на его как-то безвольно опущенные плечи, на сутуловатую спину и устало поникшую голову, вдруг почувствовал угрызения совести за то, что разговаривал с Богданом Тарасовичем так грубо, и даже кричал на него и, конечно, обидел человека, который почти вдвое старше и который, наверное, прожил нелегкую жизнь. Кто знает, почему он такой – не то затаил на кого-то незатухающую обиду и поэтому никому и ничему не верит и никого по-настоящему не любит, не то действительно ко всему равнодушен и работает только для того, чтобы получать деньги. Разве с такими Павел не встречался? Разве таких мало?
Неожиданно Богдан Тарасович остановился, круто повернулся к Павлу и спросил:
– Почему, спрашиваете, не пришел ко мне огонек? Приходил он, мил человек, приходил. Да быстро его люди потушили. Поплевали на него – он и погас. Жизнь ведь наша как строится? Благоденствие свое человек за счет чего добывает? Знаете? А это ж как дважды два: кто посильнее и, пуще того, половчее – тот и хватает, тот и хапает от жизни все благости за счет ближних своих, тех, кому совесть не позволяет локтями других расталкивать. Или не согласны с такой точкой зрения, Павел Андреевич?
Павел пожал плечами:
– Не совсем вас понимаю, Богдан Тарасович! Что вы хотите этим сказать?
– А вот что… Я ведь полтора десятка лет назад кем был, знаете? Начальником шахты! На-чаль-ни-ком! Небольшая, правда, шахтенка была, а все ж я там полновластным хозяином был, ру-ко-во-ди-те-лем. Худо-бедно, однако побольше тыщи людей Богдану Тарасовичу Бурому подчинялись, в рот ему заглядывали, каждое слово его на ходу ловили. Вот тогда-то и огонек в Богдане Тарасовиче горел. Горел, горел, Павел Андреевич! Сутками Бурый не спал, как дьявол, по шахте носился, никому покоя не давал. Ни себе, ни другим. По полтора плана шахта срабатывала, а времечко-то другое было – ни тебе стругов, ни тебе комплексов, все почти вручную, все почти потом да мозолями. Начнет кто хныкать: тяжело, дескать, невмоготу, сильно уж вы пресс, Богдан Тарасович, сдавливаете, а я и отрежу: «Невмоготу? Давай, в таком случае, сторожем на бахчу нанимайся, там легче. Или в балет – ножками-ручками дрыгать: не пыльно там, не душно…» А когда требовалось сверх того, что давали, еще тыщонок пять-шесть антрацита сработать, вызову начальников участков, прикажу: «Изыскать возможности для материального стимулирования, подкинуть шахтерам солидную прибавку, чтоб не хныкали…» Жмотством ни сам не отличался, ни в других его не поощрял. И вкалывали мои шахтерики, как буйволы. И была у Богдана Тарасовича Бурого громкая слава передового начальника шахты, говорили ему приятные слова, на активах в президиум избирали… Горел, горел в человеке огонек, Павел Андреевич, ой как ярко горел!..
Бурый на минуту мечтательно закрыл глаза и весь как-то сразу преобразился: исчезли вдруг и сутуловатость, и усталость, голову он держал сейчас прямо и гордо, даже плечи по-молодецки распрямились и слегка приподнялись, словно Богдан Тарасович сбросил с себя ношу многолетней неудовлетворенности своим существованием. А когда он вновь открыл глаза, Павел и вправду увидел в них особенный огонек и подумал, что такой огонек вряд ли кого, кроме самого Богдана Тарасовича, согревал, вряд ли он кому-нибудь давал тепло. И опять, помимо желания, Павел почувствовал к Бурому неприязнь, но все же спросил:
– А потом? Что случилось потом, Богдан Тарасович? Вас незаслуженно обидели?
– Обидели? Не то слово, Павел Андреевич. Длинная это история, по ней роман написать можно. А если коротко, так вот что: дали мне за все мои старания под зад коленом, а после по этому же заду и погладили. Мы, мол, Богдан Тарасович, твои прошлые заслуги не забудем, но идет, дескать, грядет в угольной промышленности технический прогресс, и, сам понимаешь, нужны руководящие кадры нового типа. Грамотные, мол, кадры нужны, с высочайшим образованием. А у Богдана Тарасовича Бурого за спиной всего горный техникум, посему его – на свалку. За непригодностью… Теперь вы мне, положа руку на сердце, ответьте: у кого на моем месте огонек остался бы гореть, если на него помои вылили? А? Сейчас вот вы, Павел Андреевич, под меня начинаете подкапывать. Научно-техническая, дескать, революция, опять старые кадры тормозят… На свалку хотите Бурого? Мешает он вам? Так я вам вот что скажу: меня сам Министр знает по моему прошлому и связываться со мной я вам не советую. Ничего из вашего подкапывания под меня не получится. Давайте лучше жить мирно, мне до пенсии недалеко, как-нибудь дотянем… Договорились?
Павел принужденно улыбнулся:
– О спокойной жизни мечтаете, Богдан Тарасович?
– А кто о ней не мечтает? Только одни откровенно о ней, о такой жизни, говорят, а другие и себе, и людям пыль в глаза пускают: поглядите, мол, как я горю и гореть добровольно желаю, отметьте мое старание…
– Жаль, очень жаль, – словно самому себе сказал Павел. – Я-то думал, что мы все же сумеем понять друг друга.
– Поймем, – заметил Бурый. – Можете в этом не сомневаться, Павел Андреевич. Ежели без подкопа – поймем. А не поймем – для вас же хуже будет… Вам, Павел Андреевич, вверх идти надо, повыше. И идите себе на здоровье, только других людей с дороги не сталкивайте. А то, гляди, кто-то ненароком зацепит и самого столкнет. Так тоже в жизни бывает…
– Это правда, Богдан Тарасович, так тоже в жизни бывает. Потому что есть у нас люди, но есть и людишки. Правильно я говорю?
– Не понял, – сказал Бурый. – Какие людишки?
– Разные, – ответил Павел.
И, ничего больше не добавив, быстро пошел по штреку.
6
Симкин в шахте почему-то долго не появлялся. А когда Павел позвонил в диспетчерскую и спросил, не знают ли там, где находится Андрей Андреевич, ему ответили: «Вместе с Костровым уехал к начальнику комбината. Просил передать, чтобы вы встретили директора угольного института Батеева. Где он вас найдет?» – «В шахте», – коротко сказал Павел.
Павел искренне обрадовался. Петра Сергеевича Батеева он давно не видел, и встреча с ним сулила ему много хорошего: с кем, как не с Батеевым, можно обо всем поговорить по душам, кому, как не Батееву, можно, не стесняясь, рассказать и о своих тревогах, и о своих надеждах.
Он знал, что Петр Сергеевич долго болел. Несколько раз пытался навестить его, но ему говорили: «Не надо. Петр Сергеевич еще очень слаб». А Павел думал: «Ослабнешь, когда на дороге встречаются такие подлецы, как Бродов. Хорошо еще, что Батеева вовремя поддержал Министр…»
О том, что произошло в министерстве, Павел слышал от Тарасова. Когда Министр вызвал Батеева в Москву, Петр Сергеевич счел нужным зайти в отдел к Бродову, и между ними состоялся весьма интересный, хотя и не очень приятный разговор.
Встретил Арсений Арсентьевич гостя по своему обычаю шумно и сразу же забросал его вопросами, совершенно не относящимися к делу. Как Петр Сергеевич долетел, как он себя чувствует, какая у них там, на юге, погода, не появился ли на ростовском рынке рыбец и т. д. и т. п. Он суетливо ходил вокруг Петра Сергеевича, по-дружески хлопал его по плечу, смеялся, заглядывая ему в глаза, сыпал комплиментами насчет того, что Батеев день ото дня молодеет, но за всем этим чувствовалась какая-то фальшь.
Потом он спросил:
– Чайку, Петр Сергеевич? Или столичного кофейку? А может, по рюмашечке коньячку с дороги? Для бодрости, так сказать, для поднятия духа…
Он открыл сейф, достал бутылку коньяку и, постукивая пальцами по этикетке, восторженно произнес:
– «Камю»! Кое-кто из гурманов предпочитает «Наполеон», но это дилетанты. Настоящий знаток «Камю» ни на что другое не променяет. Мягкость, букет, аромат…
– Спасибо, Арсений Арсентьевич, я пить не стану, – сдержанно ответил Петр Сергеевич. – Через полчаса – на прием к Министру, неудобно как-то…
– Да вы что, батенька мой Батеев! – весело воскликнул Бродов. – Министр наш, чай, не пуританин. И не представитель ГАИ – в трубку дышать не заставит! Нет-нет, по рюмашечке мы с вами все-таки опрокинем, Петр Сергеевич, за старую дружбу…
Он налил две крохотные рюмки, протянул одну Батееву, а сам быстро выпил и причмокнул:
– Вот оно где, солнышко ясное! Тыщу памятников поставить бы тому, кто это ясное солнышко в божественную влагу заключил на радость людям… Да не тяни ты, дружище, – неожиданно перешел он на «ты» и даже легонько подтолкнул Петра Сергеевича под локоть. – Старая ведь дружба не ржавеет, за нее не грех выпить и непьющему.
Однако Батеев осторожно поставил наполненную до краев рюмку на стол, посмотрел на Бродова и все так же сдержанно сказал:
– Дружбы-то между нами никогда, между прочим, не было, Арсений Арсентьевич. Так, деловые отношения, не всегда, как вы хорошо знаете, добрые. Вы уж извините провинцию за невежливость, но куда ж от правды уйдешь!..
– Не всегда, говоришь, добрые? – Кажется, Арсений Арсентьевич не обиделся, а может, опять фальшивил, сейчас этого понять было нельзя. – Что ж, тут, дорогой мой Петр Сергеевич, твоя правда. Да только много ли ты на своем веку добра в деловых отношениях видел? И нужно ли оно, добро это, людям, если они немаловажные для государства вопросы решают? Тут, батенька, две стороны одной медали. Добрым будешь – на голову сядут, почтут за слабохарактерность. А слабохарактерный начальник – это уже не начальник. Согласен? У нас вот с тобой разное было, не всегда обнимались, зато и дело какое сделали! А? Так-то, Петр Сергеевич… Министру как станешь докладывать?
– Как бог на душу положит, – не глядя на Бродова, ответил Петр Сергеевич.
– А бог твой – кто?
– Истина, Арсений Арсентьевич.
– Загадками изъясняешься. Или просто темнишь. Ты вот скажи: кому будет польза, если начнешь на отдел лапти вешать? Не поддержали, мол, вовремя, рогатки ставили и тэ дэ и тэ пэ. Ты – на отдел, отдел – на тебя, а Министр свару не привечает… Нет, не привеча-ает, Петр Сергеевич! А потом еще вот что: ну, устроит Министр разнос отделу, а дальше? К тебе-то лично как отдел станет относиться? Улавливаешь суть?
– Улавливаю. Отдел – это что, Арсений Арсентьевич? Общее понятие или что-то конкретное? У меня ведь не с отделом конфликт был, а с товарищем Бродовым. Вот это и есть суть…
– Та-а-ак! – протянул Бродов. – Значит, решил Бродова в жертву принести? Чтоб самому настоящим героем перед Министром выглядеть? Посмотрите, дескать, на Петра Сергеевича Батеева, оцените его мужество. Кругом – враги, вроде Бродова, кругом – баррикады, а Петр Сергеевич Батеев – на штурм. И победил. Орден ему, на пьедестал почета его, а Бродова – вон! В шею, чтоб под ногами не путался!
Он неожиданно рассмеялся, прошел к своему креслу, сел, развалясь, положил на стол белые, почти по-женски выхоленные руки. Смеялся он громко и, как казалось, весело, у него даже слезы на глазах выступили, и он, подняв руку, тыльной стороной ладони вытер их и все это время неотрывно глядел на Петра Сергеевича Батеева, точно перед ним сидел этакий чудак, над которым не велик грех и посмеяться. А Петр Сергеевич, не показывая своего удивления этим неожиданным взрывом веселья, все же немало удивлялся, никак не догадываясь о его причине.
Наконец Арсений Арсентьевич сказал:
– А ты, Петр Сергеевич, действительно смахиваешь на провинцию. Наивностью своей, понимаешь? Неужели и вправду думаешь, будто Бродова – в шею, а тебя – на пьедестал? А? Честно скажи, я не обижусь, вот те крест святой!
– Так не я же об этом думаю, а вы, Арсений Арсентьевич, – улыбнулся Батеев. – Вы, а не я, такую гипотезу высказали. Я даже не знаю, зачем Министр пригласил меня. Догадываюсь, конечно, но… Откровенно скажу, Арсений Арсентьевич, неприятен мне подобный разговор. И не могу понять, с какой целью вы его затеяли? Хотите все сгладить? Хотите припугнуть? – Он пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, не считая больше нужным находиться в кабинете Бродова и беседовать с ним.
Но Бродов живо вскочил со своего кресла, догнал Петра Сергеевича и, взяв его за локоть, сказал:
– Подожди, Петр Сергеевич. Еще пару слов. Ты, небось, думаешь, что я перед Министром тень на тебя бросал? Поэтому и неприязнь ко мне? Так вот слушай: ни единого худого слова о тебе сказано не было. А струг твой я в глазах Министра поднял до небес. Веришь?
